Что такое коммунизм. Что такое сталинизм? (2) (гл. 3-5)

III. СОВЕТСКИЙ КОММУНИЗМ 1920-х гг. СОЗДАНИЕ ОСНОВ «РАННЕСИНДИКАТНОЙ СИСТЕМЫ». ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ И НЭП.

 

 В предыдущей главе мы наметили общие основы нового критически-марксистского подхода к обществам рубежа 20 и 21 века. Теперь наша задача — попробовать применить их к анализу реального социализма — прежде всего СССР 1920-90-х гг. Нижеследующие заметки, разумеется, не могут заменить полной истории реального социализма, и советского в частности. Они касаются в основном ряда главных проблем данной истории, которые мы и попытаемся решить,  опираясь на высказанные теоретические положения.

  В данной главе  предметом нашего рассмотрения будет советская система 1920-х гг.

 Споры вокруг этой системы, начатые в период первой «десталинизации» 1960-х гг (например, полемика А. Солженицына и Р. Медведева в 1960-70-ые гг), особенно активизировались во время советской «перестройки» 1980-х гг. Перестроечные авторы, как и «шестидесятники», сторонники «социализма с человеческим лицом», искали в 1920-х гг альтернативу советской командно-приказной системе, почти без изменения дожившей до середины 1980-х гг. Одни из советских либералов-перестройщиков критиковали экономику приказной системы с позиций Нэпа, другие противопоставляли казенной политической системе 1930-80-х характерные для 1920-х и исчезнувшие  в последующий период определенные идеологические и политические свободы — внутрипартийной демократии, оппозиций, определенный идеологический либерализм и др.

 Иную позицию по отношению к советской системе 1920-х гг занимала консервативно-либеральная историография.  Отвергая попытки советских либералов (шестидесятников) противопоставить систему 1920-х  сталинской эпохе как нечто позитивное,  ее представители критиковали 1920-е в СССР как «уже коммунизм», стремились вывести особенности 1930-х гг из первого десятилетия коммунистической революции,  показать среди прочего, что «весь сталинизм» был уже у Ленина и у «досталинской» ВКП(б). Такую позицию занял, например,  А. Солженицын  (« Архипелаг Гулаг» ) и ряд др. авторов этого направления.

 Основным материалом для нас будет система 1920-х -30-х гг в СССР – главной страны «реального социализма». Для анализа реального социализма мы будем использовать тот сравнительно-исторический, типологический принцип, о котором говорилось в предисловии.

     Мы попытаемся рассмотреть систему 1920-х гг. по необходимости достаточно конспективно, касаясь лишь наиболее важных вопросов, продолжающих привлекать внимание историков.

   Среди них: что собой представляла советская система 1920-х гг в основных общественных сферах? Что представляли собой военный коммунизм,  НЭп и были ли пути его продолжения? Были ли альтернативы сталинскому «перелому» конца 1920-х гг ? Существовала ли возможность сохранения  в 1930-е гг  по крайней мере элементов системы 1920-х гг, или ликвидация нэпа являлась единственно возможным путем дальнейших реформ; существовала ли т.н. «бухаринская альтернатива»? Каково место советских 1920-х гг в общей истории коммунистических систем?

Эти вопросы занимали многих авторов как на Востоке так и на Западе — их поднимали советские невозвращенцы, историки периода десталинизации; они активно обсуждались также в советской перестроечной публицистике  и западной политологии — например, книге С.Коэна  о Бухарине. Мы рассмотрим их, опираясь на методологию и  термины, о которых говорилось в предыдущей главе. Это рассмотрение будет отличаться от подхода как теоретиков традиционного реального социализма, так и консервативного либерализма («классической политологии» как на Востоке, так и на Западе): в нем мы попытаемся использовать предложенные выше категории, в частности, понятие Государственного Синдиката и понятие «нормы» реального социализма.

 Нормальным «реальным социализмом» — нормальным Авторитарным Синдикатом- мы называем систему того типа, которая сложилась в СССР и других странах т. н. «советского блока» в 1960-70-е гг. В советской  перестроечной литературе она получила название административно-командной (Г. Попов) системы. Становление этой системы началось в России после революции 1917, важнейшую роль в ее развитии сыграли сталинские 1930-ые гг ; окончательно она оформилась к 1960-70-м гг годам в значительном мировом регионе от Берлинской до Китайской стены, от Гаваны до Индокитая.

 От «нормы» реального социализма, основной его модели, охватываемой понятием Авторитарный Синдикат («авторитарный коммунизм») мы отличаем специфическую левоэкстремистскую деформацию этой модели — сталинскую тоталитарно-террористическую систему конца 1930-нач.50-х гг, со всеми ее чрезвычайными проявлениями («экстремальный сталинизм»).   Трудности в различении «экстремального» и «нормального» Реального социализма (соответственно «экстремального» и «нормального» сталинизма) часто имеют идеологический характер. Как мы видели, консервативный либерализм в пропагандистских целях долгое время стремился к отождествлению реального социализма с «экстремальным» (в т.ч. и экстремальным сталинизмом»). Сталинизированный марксизм, напротив, часто отрицал связь этих явлений, чтобы вывести систему реального социализма из-под критики.

 1.Приход большевиков к власти. «Большевистский переворот» . Диктатура пролетариата и авторитарная система власти. Полемика о бланкизме. Диктатура класса и диктатура революционного меньшинства. Позитивная сторона диктатуры и проблема смоуправления.

 Второй съезд советов  25 окт (8 ноября) 1917 г. провозгласил переход всей власти к советам. После разгона учредительного собрания это означало приход большевиков к власти — вначале в составе коалиции левых («советских») партий — меньшевиков и эсеров.

  После июльского кризиса 1918 г. и устранения из советов партий меньшевиков и эсеров власть партии большевиков приобрела очевидно авторитарный характер. Вместе с тем факт коалиции левых партий в советах в России с октября 1917 до июля 1918 г. имел немалое значение.  Он означал, что определенный, хотя и короткий период истории реального социализма в ней,  несмотря на «диктатуру пролетариата», в течение полугода существовала своеобразная форма многопартийности. Ликвидирована эта «советская» многопартийность была в июле 1918 г., после «путча» левых эсеров, в самый разгар гражданской войны, оставив вопрос о «советской многопартийности» открытым.

Советская система оставалась авторитарной вплоть до конца 1980-х гг.

 Однако понимание этого факта, вопрос об определении советской политической системы 1920-х гг. оказался серьезным камнем преткновения для советского марксизма и официальной советской историографии  вплоть до  самой перестройки.  Они не только не могли найти объяснение факту авторитарности политической системы реального социализма; но и само признание факта этой авторитарности давалось им с большим трудом.

 Даже в  перестроечной советской литературе были распространены мнения, что авторитарная политическая система в СССР была установлена только на рубеже 1930-х гг.

Так, например, В. Согрин писал: «В 1932 году, когда у нас беспрепятственно утверждался авторитарный режим, в США в ходе президентских выборов перед избирателями предстали два кандидата…Избиратели высказались в пользу рузвельтовской альтернативы, победа которой вдохнула жизнь в американский капитализм. Увы, в нашей стране механизм реализации политической альтернативы отсутствовал и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе» (Общественные науки, 1989. N 3, с.100-101).

 В. Согрин совершенно прав, доказывая, что «утверждение культа личности… в условиях такой системы было предопределено». Однако он, по-видимому, ошибается в другом, именно — полагая, что «авторитарный режим» СССР «утверждался» в 1932 г. Общеизвестно, что авторитарный режим в Советской России был утвержден вовсе не в начале 1930-х,   но — летом 1918 года после ликвидации в советах оппозиционных партий.

Утверждение В. Согрина о создании авторитарной системы в СССР в начале 1930-х гг могло бы показаться парадоксальным фактом и странным исключением, если бы этот тезис самым неожиданным образом не повторялся у других, причем достаточно квалифицированных авторов.

 «Политическая система, — писали социологи Л. Гордон и А. Клопов,- заменившая на рубеже 30-х годов демократический централизм предшествующего десятилетия, сразу же стала складываться как система именно авторитарно-деспотическая. Год от году черты тирании и произвола в ней усиливались, так что к концу 30-х и в 40-е годы самовластие вождя и культ его личности приняли совершенно уродливые, порой прямо-таки безумные формы» (Что это было, С.143).

 Таким образом политическая система 1920-х гг определяется Гордоном и Клоповым как «демократический централизм». Тогда как «социально-экономические преобразования 30-40-х годов осуществлялись в рамках авторитарно-деспотических порядков» (С.146).

 В качестве основной причины перехода от «демократического централизма» к авторитаризму Л. Гордон и Э. Клопов в духе советских «умеренных» 1920-х гг называют ситуацию «чрезвычайщины», «форсированного социалистического развития» (С.140-142). Формулируя эту позицию, авторы ссылаются на концепцию Б. П. Курашвили («Очерк теории государственного управления» М.,1987).

 «Здесь,- пишут они,- обнаруживается одно из самых глубоких противоречий форсированного социалистического развития. В рамках подобного развития возникает потребность в чрезвычайных, авторитарных формах политического управления. Авторитарный политический режим становится (вернее, способен стать при определенных условиях) мощным ускорителем экономического и культурного роста. И вместе с тем особенности форсированной, административной системы социалистического хозяйствова-ния … создают обстановку, благоприятствующую развертыванию самых реакционных начал авторитарности, облегчают подчинение всей общественной жизни необъятной и произвольной личной власти» (С.142-143).

 Таким образом  авторитарный политический режим оказывается связан у Л.Гордона и Э.Клопова с эпохой «форсированного развития», то есть 1930-ми годами — сталинской эпохой. Но из этого снова  получается, что до этого — в 1920-х г — авторитарного режима будто не было.

 Такой подход  Л. Гордона и Э. Клопова, хотя и верно указывал на следствия чрезвычайщины, однако, очевидно идеализировал систему 1920-х гг. Переход к авторитаризму в СССР произошел не в 1930-е гг, а значительно раньше. Как известно, первым шагом к его становлению можно считать известный  разгон в 1917 г учредительного собрания (считавшийся органом «буржуазного» политического плюрализма). После этого многопартийность сохранялась еще несколько месяцев- до ее отмены в начале июля 1918 г., что явилось одной из причин эсеровского мятежа 6 июля 1918 г. (Об этом — Р. А. Медведев, Советы в Истории нашего государства , Общ.науки, 89:3, с.124).

 В сталинский период, начиная с «великого перелома», состоялся не переход к авторитаризму, а переход к тоталитаризму (о термине подробнее ниже). Л. Гордон и Э. Клопов называют эту систему «авторитарно-деспотической», «деспотическим самовластьем».

  Склонность к «понижению ранга» централизации сталинского режима можно заметить также в работе В.А. Шишкина «Россия в годы Великого перелома» (Спб., Буланин, 99), основанной на анализе зачастую весьма прозорливых политических донесений из СССР в 1925-31 гг чехословацкого дипломата Й. Гирсы. В данной работе В.А.. Шишкин характеризует сталинскую систему как «авторитарное правление социалистического  типа» (Цит. Соч.,81, а также ряд других мест).  Характеристика сталинской системы власти как «авторитарной» кажется явно смягченной. Ряд левых авторов характеризовал эту систему как тоталитарную. Кроме того, определение В.Шишкина не позволяет отличить перемены в системе власти 1930-х гг по сравнению с системой 1920-х гг. или напротив, заставляет предполагать «неавторитарный» характер досталинской советской системы. Но если авторитаризм появился лишь при полном переходе партийно-государственной власти в руки Сталина, то как быть с авторитарным правлением Ленина и «коллективного руководства» до отстранения Сталиным своих соперников от власти и создания еще более централизованной – то есть тоталитарной — системы на рубеже 1930-х гг.?

 Можно сказать, что отмеченная странность официальной историографии реального социализма, в том числе и послевоенного в понимании и объяснении факта авторитарности его политической системы  имела определенные основания. Признание этого факта потребовало бы решения целого комплекса вопросов – о причинах данного факта и проч.  Можно утверждать, что запутывание  проблемы авторитарности политической системы реального социализма связано со сталинской эпохой и началось в 1930-е гг. Ранний большевизм, как известно, исходил из концепции послереволюционной власти как диктатуры пролетариата. В. И. Ленин  был не только в курсе упреков  политической системе в СССР в авторитарности, но и признавал эту авторитарность как вполне определенную черту новой системы, недвусмысленно названной диктатурой пролетариата. Ленин  писал о «жупеле авторитаризма», который поднимают критики пролетарской диктатуры (см.), Как известно, в  первой советской конституции —

 Конституции РСФСР 1918 г. — говорилось о том, что СССР представляет собой государство диктатуры пролетариата (См). Говорилось об ограничении политических свобод в СССР для представителей определенных групп населения. Раннекоммунистическая система 1920-х гг не лицемерила относительно себя и никого не обманывала, будучи чужда последующего бюрократического плагиата. Он и в теории являлся тем, что представлял собой на деле. Речь шла, пользуясь терминами Маркса, о «деспотическом коммунизме»; но этот коммунизм именно так и называл себя.

     В то время как советский марксизм, будучи    не в состоянии решить проблему авторитарности политической надстройки реального социализма, обходил вопрос об определении ее,  консервативный либерализм, напротив, сделал эту особенность одним из наиболее серьезных объектов критики. Для консервативно-либеральных критиков реального социализма авторитарность политической надстройки в Советской России после 1918 г никогда не составляла секрета.  «Большевистская диктатура» с самого начала подвергалась критике консервативно-либеральных авторов — от Б. Рассела (книга «Большевики»),  до современных авторов типа Р. Пайпса ( «Большевики у власти»); позднее — советских консервативных либералов — (А. Солженицын, «Архипелаг Гулаг») и многих других. Общим местом данной литературы с 1920-х годов стало сравнение советской  политической системы  с дореволюционной —  феодальной и  монархической в связи с отказом от политической демократии.

 «Худшие стороны современного российского правительства, — писал посетивший Советскую Россию в 1920.м гг. Бертран Рассел,  — наиболее близки французской директории, лучшие имеют тесные аналогии с правлением Кромвеля» ( Рассел Б. Практика и теория большевизма. М.,Наука, 91, с. 17.)

 Мы уже касались вопроса о том, что зачастую консервативно-либеральная критика авторитарности реального социализма, часто верно фиксируя недостатки нового строя, в целом носила тенденциозный характер и фактически критикой «одной репрессивности»  стремилась скрыть репрессивность другую (западной демократии и Расчлененного общества).

  Более адекватную, по нашему мнению, критику политической системы  реального социализма  давали представители неортодоксальной левой традиции. Как мы уже отмечали, авторитарность советской политической системы критиковали многочисленные группы социалистов, социал-демократов 2 Интернационала, а также ряд  неортодоксальных коммунистов — от Розы Люксембург до Мясникова, В. Сержа  — вплоть до   еврокоммунистов 1960-70-х гг.

 Для неортодоксальных левых современников революции, отказывавшихся принять авторитарные издержки» нового режима,  характерно, например, понимание того важного факта, что единственной реальной альтернативной левой диктатуре в период революции в России была правая диктатура.

   «Начиная с сентября 1917.го ,- писал В. Серж,- альтернатива была одна: диктатура реакционных генералов, либо диктатура Советов» (Серж, Соц. Гуманизм…, с.156)

    Тем не менее, понимая  причины пролетарской диктатуры, ряд левых критиковали ее репрессивные проявления – но не с позиции старого режима и западных демократий – но с более высоких позиций «социалистической демократии».

   Как уже упоминалось в предыдущей главе, первым «левым» критиком авторитарности политической системы большевиков стала  Роза Люксембург, чьи «Записки о русской революции» были опубликованы в 1918 г. после ее смерти  правыми социал-демократами (в СССР, как уже упоминалось, они  вышли лишь в 1991 г.). Эта работа оказала влияние на традиционную консервативно-либеральную критику раннекоммунистической диктатуры в течение всего 20 века.

 В дальнейшем линия критики коммунистического авторитаризма  с позиций социалистической демократии  была продолжена Троцким, левыми радикалами-антисталинистами, стронниками еврокоммунизма и др.  Ряд левых «антисталинистов» в СССР и за его пределами не тлько критиковали автоитаризм советской системы, но – как например, В. Серж, также как Бармин- Графф и др. по отношению к более поздней советской системе 1930-х гг  уже в 1930-40-е гг использовали понятие тоталитаризма.

Критику левого оппозиционера В. Сержа вызывает, в частности то, что с 1919 г. „большевизм начинает отказывать в праве на политическое  существование всем диссидентам революции».-Оппозиции в СССР (1945) ( в кн. В. Серж, С.138.)

В этом отрывке среди прочего интересно и  введенное еще в 1940-е гг В. Сержем понятие «диссидентства», которое (как и понятие «инакомыслия» Р. Люксембург), с 1960-х гг активно использовалось консервативно-либеральной критикой  советской системы.

    Ответ на вопрос, почему советская политическая система приняла именно  авторитарный вид, не столь прост, как кажется. Здесь присутствует теоретическая проблема, которая требует своего разрешения.

  Рассматривая особенности формирования авторитарной политической надстройки в СССР 1920-х гг.,  можно указать целый ряд внешних и внутренних причин, делавших переход к такому режиму наиболее вероятным.

 Здесь, так же как в переходе к военному коммунизму существовал свой как ситуативный, так и  доктринальный аспект.

 В числе  «ситуативных» причин авторитарного характера политической надстройки реального социализма уже ранние аналитики называли  те факторы, которые Бухарин определил термином «чрезвычайщина» — обстановку революции и гражданской войны,  «враждебного окружения», опасности развала страны, экономического краха и проч. — т. е. те факторы, которые и в других обществах приводили к формированию политического авторитаризма. На эти аспекты обратил внимание также и Троцкий.

 Действительно, ситуация гражданской войны (в 1918-19 гг. ее конфликты достигли своего апогея), как и послереволюционная ситуация в СССР, требовали той концентрации политической власти, которую давала авторитарная политическая система. Это положение в послереволюционной России можно сравнить с аналогичной ситуацией в революционной Англии 17 века и Франции 18-начала 19-го — периода власти якобинцев и затем Наполеона.

 Далее мы обратим внимание и на тот факт, что к изменению политического режима в сторону  диктатуры, вероятно, вела сама логика  начального этапа раннесиндикатного общества.

     Вместе с тем, авторитарный характер послереволюционной политической системы  имел и доктринальное основание – теорию диктатуры пролетариата,  в многочисленных работах обоснованную В. И. Лениным (в частности, работа «Государство и революция») и опиравшуюся на формулировки классического марксизма Маркса и Энгельса.

В рамках классического марксизма и ленинизма был развит тезис о «сломе» буржуазной государственной машины, отказе от «буржуазной демократии» политического плюрализма и замене его диктатурой пролетариата.

Концепцию диктатуры пролетариата  теоретически и практически поддерживало большинство партии большевиков, ее главные фигуры  от Троцкого до Бухарина.

  В  написанной сразу же после революции работе «Теория пролетарской диктатуры» (1919 г.) Бухарин высказывает весьма резкие взгляды по вопросу строительства политической системы послереволюционной России.   Таковую он вслед за В.И. Лениным понимал «только как диктатуру, т.е. форму власти, наиболее резко выражающую классово-репрессивный характер этой власти». (Бухарин Н. И. Избранные произведения. — М.: Политиздат,1988. — С.19).

Для обоснования этого положения Бухарин  ссылается на  Ф. Энгельса.

 «Революция,- цитирует Бухарин мнение Энгельса в работе «Об авторитете»,- есть несомненно, самая авторитарная вещь, какая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков, пушек, т.е. средств чрезвычайно авторитарных. И победившая партия по необходимости бывает вынуждена удерживать свое господство посредством страха, который внушает реакционерам ее оружие. Если бы Парижская Коммуна не опиралась на авторитет вооруженного народа против буржуазии, разве она продержалась бы дольше одного дня? Не вправе ли мы, наоборот, порицать Коммуну за то, что она слишком мало пользовалась своим авторитетом?» (Бухарин, цит. соч. С.12, Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.17.С.346).

 Бухарин продолжает эту мысль: «Пролетариат является здесь господствующим классом, который, прежде чем распустить себя как класс, должен раздавить всех своих врагов, перевоспитать буржуазию, переделать мир по своему образу и подобию» (С.12).

«Диктатура рабочего класса уничтожает формальное равенство классов, но тем самым она освобождает рабочий класс от материального порабощения. «Свобода договора» исчезает вместе со «свободой торговли». Но это нарушение «свободы» капи-талистического класса дает гарантию действительной свободы для трудящихся масс» (Там же, С.18).

 Концепция пролетарской диктатуры связана с острой критикой «буржуазной демократии», политических свобод и теории разделения властей.

 При буржуазной демократии, считает Бухарин, «все «демократические свободы» носят формальный, чисто декларативный характер» (С.17). «В «демократических республиках» высшим органом является «парламент», в переводе на русский язык — «говорильня». Власть делится на законодательную и исполнительную. Путем посылки депутатов от рабочих в парламент (раз в 4 года) создается опять-таки фикция, что рабочие принимают участие в государственной работе. Но на самом деле этого не делают даже депутаты, ибо они говорят. Все же дела вершит специальная бюрократическая каста» (Там же. С.21).

С этой точки зрения «буржуазная демократия» оценивается чисто прагматически — как средство достижения пролетариатом политической власти.

  «Пролетариату, — писал Бухарин в «Теории пролетарской диктатуры», — нужна была раньше демократия потому, что он не мог еще реально помышлять о диктатуре. Ему нужна была свобода рабочей прессы, рабочих собраний, рабочий союзов и т. д. Ему и тогда были вредны капиталистическая пресса, черные капиталистические союзы, собрания локаут-чиков. Но пролетариат не имел сил выступить с требованием роспуска буржуазных организаций, — для этого ему нужно было бы свалить буржуазию. Демократия была ценна постольку, поскольку она помогала пролетариату подняться на ступеньку выше в его сознании. Но пролетариат вынужден был тогда облекать свои классовые требования в «общедемократическую» форму, — он вынужден был требовать не свободы рабочих собраний, а свободы собраний вообще (следовательно, и свободы контрреволюционных собраний), свободы прессы вообще (а, следовательно, и черносотенной прессы) и т.д. Но из нужды нечего делать добродетели» (Цит. Соч., с.18-19).

 Бухарин высказывает здесь грубо-прагматичный взгляд на политическую демократию, рассматривая ее лишь как временное средство для достижения власти пролетариатом  и утверждения пролетарской диктатуры.

 Пролетарская диктатура, установленная после революции, согласно Бухарину, устраняет буржуазную демократию со всеми ее основными чертами, в том числе разделением властей, многопартийностью и пр. Не случайно ему принадлежат одно из наиболее резких высказываний в пользу диктатуры и против многопартийности — в том числе и многопартийности в Советах: по его выражению, возможна «только одна форма многопартийности: одна партия у власти, остальные — в тюрьме».\ …\

 Перед нами классическое изложение системы раннесиндикатного авторитаризма, которое давно стало объектом критики как западных, так и российских консервативных либералов, в том числе А. Солженицына.

     К данным высказываниям примыкают и мнения Сталина начала 1920-х гг.

По словам Сталина (Об основах ленинизма, 1924), «Ленин прав, говоря, что с появлением Советской власти «эпоха буржуазно-демократического парламентаризма кончилась, началась новая глава всемирной истории: эпоха пролетарской диктатуры». (Сталин И. Об основах ленинизма.- В кн. Вопросы ленинизма. М., 1938, С.32). Характеризуя данную систему, Сталин цитирует мнение Ленина из «Государства и революции»: «диктатура пролетариата есть неограниченное законом и опирающееся на насилие господство пролетариата над буржуазией, пользующееся сочувствием и поддержкой трудящихся и эксплоатируемых масс» (Там же. С.22).

 Из этого следует два основных вывода: «Первый вывод. Диктатура пролетариата не может быть «полной» демократией, демократией для всех, и для богатых и для бедных, — диктатура пролетариата «должна быть государством по-новому демократическим, — для пролетариев и неимущих вообще, и по-новому диктаторским, — против буржуазии…» (Ленин В.И. Соч., т.ХХI, с.393, Сталин, С.28). «Демократия при диктатуре пролетариата есть демократия пролетарская, демократия эксплоатируемого большинства, покоящаяся на ограничении прав эксплоататорского меньшинства и направленная против этого меньшинства. Второй вывод. Диктатура пролетариата не может возникнуть как результат мирного развития буржуазного общества и буржуазной демократии, — она может возникнуть лишь в результате слома буржуазной государственной машины, буржуазной армии, буржуазного чиновничьего аппарата, буржуазной полиции».(С.29). «Иначе говоря, — писал Сталин, — закон о насильственной революции пролетариата, закон о сломе буржуазной государственной машины, как о предварительном условии такой революции, является неизбежным законом революционного движения империалистических стран мира» (С.30).

 Как первый, так и второй вывод действительно  продолжают, казалось бы, соответствующие ленинские положения. Однако уже здесь становится очевидной прямолинейность Сталина, огрубление и упрощение им цитируемых положений. В особенности ярко это видно во втором тезисе «слома» государственной машины, без поправки на условия (например, скоро ставший актуальным опыт восточноевропейских стран), принимающем явно догматический вид.

   Теорию диктатуры пролетариата теоретики  большевизма защищали против обвинения в «бланкизме», выдвинутом  меньшевиками.

 Этот упрек социал-демократов  повторял логику полемики Плеханова с народовольчеством в 1880-х гг., когда против ранних форм социализма лишь начала применяться  классически-марксистская аргументация.

   Как известно, французский социалист Огюст Бланки, проведший около тридцати лет в тюрьмах, стал известен как сторонник создания жесткой централизованной и тайной партии социалистов,  которая должна была взять власть путем заговора.  Бланки  не  считал необходимым установление после революции демократического режима. Напротив,  по его мнению, победившее «революционное меньшинство»  должно  будет в течение длительного времени не передавать власть народу, но осуществлять жесткую диктатуру «в интересах народа». Теория бланкизма в этом и ряде других вопросов следовало традиции французского утопического коммунизма, в частности Г. Бабефа.(Об этом см. Работы ак. Волгина и др.).

Опираясь на критику классическим марксизмом бланкизма (…), Плеханов подверг аналогичной критике бланкизм российский – идущий от П. Ткачева к «Народной Воле» и близким к ней теоретикам (Л. Тихомирову, до перехода его на консервативные позиции, а также Нечаеву). Вслед за представителем «умеренного» народничества П.Л.Лавровым Плеханов  критикует теорию «революционного заговора», стремясь показать, что его результатом может стать вероятная узурпация власти одним из участников «заговора».

    В работах «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия» Г. В Плеханов дал марксистскую критику нечаевско-народовольческой трактовки посереволюционной власти и показал, что власть меньшинства в левоэкстремистском варианте  скорее всего выродится в диктатуру, обновленную форму деспотизма. По его мнению, в послереволюционной России будут чрезвычайно сильны самодержавные настроения и «временное правительство» скорее всего предпочтет демократии и «народоправству» свою собственную диктатуру. В отсутствии  же  народоправства «совершившаяся революция может привести к политическому уродству, вроде древней китайской  или  перувианской империи,  т.е.  к обновленному царскому деспотизму на коммунистической подкладке.» (С.323).

  «Ближайший литературный предок г. Тихомирова, П. Н. Ткачев, — писал Плеханов,- полагал, что, захвативши  власть,  меньшинство должно «навязать» социализм большинству…Главная опасность будет грозить социалистическому  заговору не со стороны существующего правительства, а со стороны его собственных участников.  Вошедшие в него влиятельные и высокопоставленные лица могут быть искренними социалистами только в виде «счастливой случайности».Относительно  же  большей части из них не может быть никаких гарантий в том, что они не пожелают  воспользоваться  захваченною ими властью для целей, не имеющих ничего общего с интересами рабочего класса… (…) Какие гарантии будут у  революционеров  относительно преданности и искренности высокопоставленных участников заговора? А чем уверит нас комитет в безошибочности  своего выбора? Можно ли довольствоваться такими гарантиями в столь важном  деле,  как  судьба  рабочего класса целой страны? Здесь-то и обнаруживается различие между точками зрения социал-демократов,  с  одной  стороны,  и бланкистов  —  с другой. Первые требуют объективных гарантий успеха своего дела…; вторые довольствуются гарантиями чисто субъективного свойства, отдают дело рабочего класса в руки отдельных лиц и комитетов, приурочивают торжество дорогой им  идеи  к вере в личные свойства тех или других участников заговора. Будут заговорщики честны, смелы и опытны — восторжествует  социализм; недостанет у них решимости или уменья -победа социализма отодвинется на время, быть может короткое, если явятся новые, более умелые заговорщики; а быть может, и бесконечно долгое, если таких  заговорщиков  не  будет.  Все подводится  здесь к случаю, уму, уменью и воле отдельных единиц.» (Плеханов Г.В. Наши разногласия, С.335,   С.317).

     Полемика с народовольцами по вопросам послереволюционной власти оказала несомненное  влияние на последующую критику Плехановым позиции большевизма в этом  вопросе. Плеханов обвинял большевизм в бланкизме еще до революции 1917 г. — в связи с проблемой создания централизованной партии. После 1917 г. он также указывал  Ленину  на преждевременность взятия власти большевиками, на экономические трудности «социализации  сверху»  в условиях  отсталости  России. Эту аргументацию развивали и другие российские меньшевики, например, Суханов. (Ответ Ленина — в заметке «О нашей революции. (По  поводу  записок  Суханова)».

 Плехановское обвинение большевизма в бланкизме стало популярным в западной литературе (см.). Плехановская критика народовольческой концепции послереволюционной власти  разбиралась и рядом   советских авторов, например, Г.Водолазовым.( От Чернышевского к Плеханову)\…\

   Тем не менее отождествление большевизма с бланкизмом  не кажется точным. Ленинизм был доктриной  совершенно иного  типа,  чем критиковавшаяся Плехановым народовольческая  теория. Важно подчеркнуть постоянную критику Лениным бланкизма. В частности, в работе «Марксизм и восстание»  Ленин  стремился теоретически обосновать и применить на практике тезис о том, что послереволюционная диктатура большевиков является диктатурой не «меньшинства» революционеров, но диктатурой класса (пролетариата). Действительно, наличие внутрипартийной демократии  в  1920-е  гг.  позволяет  говорить  о  том, что «класс» осуществлял свою диктатуру посредством партии и  был связан с ней.

 Мысль которую постоянно высказывал  по этому поводу Ленин (в  частности  «Марксизм  и восстание»)- мысль о диктатуре класса, а не партии (меньшинства) в свое время поддерживал и  сам Плеханов. «Но  диктатура  класса, — писал он — как небо от земли далека от диктатуры группы революционеров-разночинцев» (Там же. С.101).

 В  работе «Детская болезнь левизны в коммунизме» Ленин  указал на нежелательную связь с бланкизмом  теории и практики «левых коммунистов» в Европе после Октябрьской революции.

Можно однако заметить, что негативное пророчество Плеханова о возможных результатах «революционного заговора» нашло подтверждение в целом ряде аспектов политики большевиков после Октябрьской революции.  Ряд черт того патриархально-авторитарного общества, о возможности появления которого писал Плеханов в связи с программой Народной Воли, проявились уже в системе военного коммунизма.  Но еще более заметными  эти черты, как и проявления  бланкизма, становятся в политической практике Сталина и сталинизма, все более очевидно приходящего на смену большевизму.

 Связь  сталинизма и бланкистской теории «революционного меньшинства», перешедшей через Ткачева и Народной воле, может быть  усмотрена, например, в известном сталинском тезисе 1921 г. о партии как «ордене меченосцев»,   прозвучавшем в опубликованном уже после войны «Наброске плана брошюры «О политической стратегии и тактике русских коммунистов».

«Коммунистическая партия,- писал в нем Сталин,- представляет  собой «своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность» (см.).

 Исследователи сталинизма давно обратили внимание на то, что это раннее определение весьма точно предвосхитило позднейшую сталинскую политическую практику. Оно доводило централистские мотивы в ленинском понимании партии до крайнего предела — если не централистского абсурда. И одновременно являлось очевидным проявлением бланкистской концепции революционного меньшинства как субъекта последреволюционой власти, которое очевидно переходило в теорию «вождизма».

Плехановское  предсказание о «политическом уродстве, вроде древней китайской или перувианской  империи»,  «обновленном  царском деспотизме на коммунистической подкладке» подтвердилось не столько в режиме 1920-х гг, сколько в сталинском политическом режиме.

   Говоря о большевистской концепции диктатуры пролетариата, важно отметить важный  момент этой концепции — аспект политического авторитаризма  сочетался в ней с «позитивной» теорией —  концепцией самоуправления. Ранний большевизм не просто декларировал авторитаризм, но доказывал, что целью авторитаризма (диктатуры пролетариата) является создание новой  самоуправленческой общественной системы.

 Для раннего коммунизма «диктатура» была не самоцелью, но способом создания более высокой общественной системы, чем классическая буржуазная демократия – системы самоуправления.

Теоретики раннего коммунизма считали,  что отказ от политического плюрализма и политической демократии (в системе «соединения» властей) будет полностью  компенсирован  работающей системой самоуправления советов. Буржуазному парламентаризму противопоставляется система советов как «работающая» система самоуправления. (Определение «не парламентская, а работающая», по отношению к парижской коммуне, отличающей ее от буржуазной демократии, принадлежит, как известно, К. Марксу и многократно цитируется В.И.Лениным в работе «Государство и революция»).

 О двух аспектах диктатуры – авторитаризме и самоуправлении писали также и другие авторы – в частности Бухарин. Вслед за Лениным он считал, что Советы смогут стать формой «самоуправления масс» и панацеей против «говорильни» буржуазного парламента и против буржуазной бюрократии.

 «В Советской республике,- писал он,- законодательная власть соединена с исполнительной. Все ее органы, от самого верхнего до самого нижнего, суть работающие коллегии, связанные с массовыми организациями, опирающиеся на них и втягивающие через них всю массу в дело социалистического строительства» (С.21-22).

  «Ни Каутский, ни меньшевики, — считал Бухарин,- не хотят, чтобы массовые организации управляли государством и принимали активное участие в государственном строительстве. Таким образом, они стоят, что бы они ни заявляли, за комбинацию «говорильни» плюс оторванная от масс бюрократия. Дальше этого старого хлама их горизонт не распространяется» (С.22). «Советская форма государства  есть самоуправление масс, где любая организация трудящихся является составной частью всего аппарата. От центральных коллегий власти тянутся организационные нити к местным организациям по самым разнообразным направлениям, от них — к самим массам в их непосредственной конкретности. Эта связь, эти организационные нити никогда не обрываются» (С.22).

 Здесь перед нами предстает идеально понимаемая система советов.

«Связь между политикой и экономикой, — продолжает Бухарин, — между «управлением над людьми» и «управлением над вещами» выражается не только в максимально тесной кооперации между экономическими и политическими организациями масс, но и в том, что даже выборы в Советы производятся не по чисто искусственным территориальным округам, а по данным производственным единицам: фабрикам, заводам, рудникам, селам, на местах работы и борьбы. Таким образом достигается постоянная живая связь между коллегией представителей, «рабочих депутатов», и теми, кто их посылает, т.е. самой массой, сплоченной общими трудовыми усилиями, сконцентрированной самой техникой крупного производства. Самодеятельность масс — вот основной принцип всего строительства Советской власти» (С.22).

 Концепция самоуправления развивалась в 1920-е гг целом рядом известных теоретиков большевиков.( Например, Осинский, «рабочая оппозиция», «новая оппозиция»). Ими давалась критика государственного социализма  (неортодоксальные левые в Европе).

Как политический идеал теория самоуправления выходила в начале 20 века за рамки большевизма. О самоуправлении писал в 1920.м гг даже такой сторонник либерализма, как Б. Рассел. (см.)

 В сходном же духе следуют и заявления начала 1920-х гг. по данному вопросу И.В. Сталина.

   По словам Сталина «Советская власть, объединяя законодательную и исполнительную власти в единой организации государства и заменяя территориальные выборные округа производственными единицами, заводами и фабриками, — непосредственно связывает рабочие и вообще трудящиеся массы с аппаратами государственного управления, учит их управлению страной» (С.33).

    Можно заметить, что в отличие от высказываний ряда других представителей раннего большевизма, данные «самоуправленческие» соображения Сталина не имели серьезного значения. По мере развития политической практики 1920-30х гг, они все более становились простым и мало значащим лозунгом, который следовало отбросить при первом удобном случае.

(Вообще мы и в целом ряде других  теоретических вопросов заметим тот факт, что Сталин легко отказывается даже от важных теоретических  положений большевизма в пользу конкретных и как ему кажется важных политических достижений).

     Поскольку «позитивная» сторона диктатуры пролетариата (в частности, самоуправление), призванная «компенсировать» авторитаризм, уже в 1920-е гг Сталиным отбрасывается, остается только прагматическая «первая» — т.е. «диктаторская» сторона. В этом вопросе, как и ряде других, Сталин остается прагматиком Авторитарного коммунизма.

  Аналогичный прагматизм Сталин проявляет   и в понимание роли партии,  и в теории национального строительства. Везде  Сталин отбрасывает «большевистский идеализм», «выпрямляя» и «огрубляя» линию раннего большевизма. Именно с прагматической точки зрения »максимальной простоты»  Сталин  в дальнейшем счел нецелесообразным  организацию Советов, требует «губернаторского правления» в республиках и жесткой централизации управления ими. Во всех этих вопросах Сталин был на порядок прямолинейнее Ленина и поэтому сама доктрина (не говоря уже о реальной практике) приобретает у него подчас карикатурный характер.

     Сталин лишен  иллюзий и идеалов более отдаленного времени, идеалов «конечной цели», поэтому ситуация текущего периода явно преобладает у него над всякими возможными соображениями о «будущем» — в том числе демократии, народовластии, самоуправлении  и проч. В этом смысле справедлива критика шестидесятниками сталинизма как течения, в котором меры настоящего не «проникнуты целью». ( Р. Блюм, «Поиски путей свободы»).

 Отмечая концепцию самоуправления  как важный составляющий элемент доктрины политической системы раннего большевизма, ниже мы коснемся о том, насколько данное положение о самоуправлении большевизму удалось реализовать.

Заметим, что  в 1920-е гг в СССР были попытки создать систему самоуправления — например, в  виде совнархозов, попытка возрождения которых произошла в СССР в годы хрущевской оттепели. В этом же русле лежала и известная модель самоуправления начиная с 1950-х гг. успешно примененная в Югославии, а также другие модели (например. Китайская).

    Вопрос о  возможностях решения реальным социализмом проблемы самоуправления требует отдельного анализа.

     Важно подчеркнуть, что  сама возможность общественного самоуправления связана с системой Государственного Синдиката. Система самоуправления не может базироваться на частной собственности, только  государственная форма собственности дает возможность  низового управления  объединенными общественными подсистемами. Именно существование государственного Синдиката составляет структурную основу самоуправления.

 Однако сам по себе Государственный Синдикат  не дает еще автоматического перехода к системе самоуправления. Примером этого служит советская – в своей основе сталинская система 1930-80-х гг. Очевидно, что сложившаяся в 1930-ые гг сталинская форма управления Синдикатом имела вовсе не самоуправленческий, но централистско-бюрократический характер. Раннекоммунистическая диктатура предоставляла слишком большие возможности для тоталитарного и даже террористического извращения и показала, что таковое вовсе не было чуждо новой советской бюрократии.

Понятно что и в 1920- гг и позже в 1930-е, в сверхцентралистской сталинской системе идея «объединения властей»фактически оказалась  не «преодолением буржуазной демократии», а установлением авторитарного, и позднее тоталитарного политического режима. Ясно также, о каком «управлении страной рабочими» при сталинском режиме могла идти речь.

Таким образом  обнаружилась характерная особенность советско-сталинской  альтернативы буржуазной демократии — разрушение политической демократии (третируемой как «говорильня» и пр.), оказалось  реальностью, тогда как призванные компенсировать ее «позитивные» стороны нового стоя – в частности, механизмы «самоуправления», остались демагогией.

  При этом вероятно, трудности решения проблемы самоуправления вытекают не только из субъективных предпочтений Сталина (или сталинистов в послесталинском СССР), но из более широких особенностей реального социализма — раннекоммунистической  авторитарно-синдикатной системы как таковой.

  Одной из наиболее продвинутых в отношении самоуправления систем реального социализма стала впоследствии югославская система 1950-80.х гг. Как известно, югославский реальный социализм после второй мировой войны попытался отмежеваться от централистской сталинской системы и, сделав идею самоуправления одной из важных идеологических концепций, попытался построить «более самоуправленческую» модель социализма.

Однако югославский реальный социализм не смог также ответить на вопрос – можно ли считать эту форму реального социализма полностью самоуправленческим обществом, если она, как и другие общества реального социализма, имела авторитарный характер Оставаясь авторитарным обществом, Югославия   разделила на рубеже 1990-х гг судьбу других европейских стран реального социализма.

 Реальный социализм в целом так и не смог ответить на вопрос — возможно ли «общественное самоуправление» в авторитарном обществе? Понятно, что буржуазная демократия, отрицающая авторитаризм, еще не дает самоуправления. Но значит ли это, что возможно подлинное самоуправление при авторитарно-коммунистической  политической системе?

     Как мы отмечали в предыдущей главе, ряд сторонников неортодоксального марксизма стремился поставить под сомнение «политическую» систему организации нового общества и выдвинуть некоторую другую концепцию, которую можно трактовать как «неполитическую», а «самоуправленческую» («социальную). (Напр., Р.Блюм – «Поиски путей к свободе» Талл, 1989). Сходную «неполитическую» теорию общества с 19 века пытались развивать представители  иных течений социализма – в первую очередь анархисты.

  Практика реального социализма показала опасность демагогического использования идеи самоуправления  для прикрытия реального авторитаризма. Очевидно, что цитированная нами теория «соединения властей» у  Сталина 1920-х гг, заимствованная им у Ленина, как и его же слова о самоуправлении,  были лишь демагогическим прикрытием  — авторитаризма советского режима, эволюционировавшего к террористическому тоталитаризму, и личного сталинского «генеральства».

    Этот факт надо иметь в виду, говоря о «самоуправленческой перспективе» реального социализма.

Вопрос о том, является ли теория «неполитической» организации  отражением некоторой важной общественной реальности, или же прекраснодушным и утопическим прикрытием авторитаризма  — требует своего решения.

 2. Революционное насилие. «Цель и средства». Сталинизм и линия  люмпен-революционаризма в российском революционном движении. Нечаевско-бакунинская традиция. Цель оправдывает средства.  К.Маркс и Ф.Энгельс о нечаевско-бакунинской линии. Методы сталинского экстремизма: провокация и жестокость.  «Деформация средств». Люмпен-революционаризм и некотоые эпизоды сталинской борьбы за власть.

 Проблема насилия, вопрос о соотношении «цели и средств» революции обсуждался в русской общественной мысли задолго до 1917 г.,  фактически в течение всего 19 века (и даже ранее – например, у Радищева)

  Однако в особо масштабной форме эта проблема встала уже на первых этапах революции и гражданской войны,  когда  открытое политическое насилие  приобрело невиданный размах.

Революция уже на ранних своих этапах обнаружила и свою «репрессивную» сторону, предвещавшую отрицательные черты новой системы. Расстрел царской семьи,  применение «заложничества», эмиграция представителей культурного слоя, гибель целого ряда из них в ходе «борьбы с контрреволюцией» (например, поэт Н. Гумилев), произвол карательных органов — все это было «изнанкой» уже первых лет революции. Ряд действий большевиков носил «ответный» характер — красный террор был следствием «белого», покушения и убийство ряда большевистских лидеров (например, в июле 1918 г.) вызывали соответствующие  ответные меры. Тем не менее, само по себе  массированное применение насилия не могло не оказать своего влияния на новую власть, приводя к искажению первоначальных положительных революционных идеалов и выдвигая на первый план специфические фигуры «бюрократическо-террористического» типа.

Одной из таких фигур можно считать и фигуру Сталина, наиболее одиозные черты которого проявились в период его полновластного правления.

Критики (в особенности, консервативно-либерального направления) давно акцентировали связь сталинского террора 1930-х с насильственными проявлениями более раннего большевизма, а также насильственно-террористической линией революционной традиции в России.

Активно использовались «террористические» заявления Ленина ( о «расстреливании» и проч.), как и других большевиков, а также насильственно-террористические проявления в революционом движении России (включая, например, пресловутую нечаевщину). Большевизм рассматривается как выражение и даже кульминация этой насильствнно-террористической линии. Он рассматривается как «главное зло» российской истории, едва ли не главная причина и  инициатор гражданской войны и проч.

Можно сказать, что феномен люмпен-революционаризма оказался в центре внимания  критической по отношению к революционерам мысли еще с 19 века.

 Важной вехой здесь стало творчество Достоевского, оказавшее большое влияние на мировую общественную мысль. Достоевский  обратился к  проблеме «нечаевщины» уже в романе «Преступление и наказание». Вторым крупным  его романом,  посвященный данной проблематике, стал  роман «Бесы», который писался  непосредственно под впечатлением нечаевского дела и соответствующего процесса. Он отражал взгляды Достоевского, выражаясь его собственными  словами, не только» с художественной, а с тенденциозной стороны» (Достоевский Ф.М. … об этом также: Володин А. идр. Цит. соч. С.261).   Нечаевщина как общественный феномен становится объектом исследования  Достоевского  и  в других его крупных романах, например, «Братья Карамазовы».

 Знаменитый нечаевский «Катехизис революционера» был написан в конце 1860-х гг. и  обнародован  на  так  называемом  «нечаевском» процессе 1871 г.

«Все «поганое общество»  дробилось автором «Катехизиса» на несколько категорий. Первые «неотлагаемо» осуждались на смерть; вторым была «только временно» дарована жизнь, дабы они «рядом  зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта»; третьих -»высокопоставленных скотов» и прочих влиятельных личностей -надлежало  использовать «для разных предприятий», овладев их  «грязными тайнами»; четвертых — «государственных честолюбцев и либералов  с  разными оттенками» — следовало «скомпрометировать донельзя» и их руками  «мутить  государство».  Наконец, всех «праздно  глаголющих в кружках и на бумаге» «доктринеров, конспираторов, революционеров» предписывалось  беспрестанно толкать на такие заявления, «результатом которых будет бесследная гибель большинства и настоящая революционная  выработка немногих».      (Цит. По: Революционный радикализм в России…)

 Принципиальный  и  полный  антидемократизм  прикрывался фразами о необходимости «доверия к личности».Доверие однако подменялось грубым централизмом: «Устраняются всякие вопросы от членов к организатору, не имеющие целью дело кружков подчиненных. Полная откровенность от членов к организатору лежит в основе успешного хода дела». А вот что требовалось от  организатора по  отношению  к  рядовым  исполнителям:  для возбуждения их энергии должно было «объяснять сущность  дела  в  превратном виде».

Наконец, ряд параграфов формулировал принципы поведения и морали «революционера». Все «нежные, изнеживающие» чувства родства,  дружбы,  любви,  благодарности и даже чести должны быть задавлены в революционере». «Революционер должен  разорвать  всякую  связь  с гражданским порядком, образованным миром, его законами, приличиями и нравственностью. Он знает только одну науку — науку истребления и разрушения…»      ( «Катехизис»  цитируется по   тексту  М. А. Бакунин. Речи и воззвания. С.259-268).

 Как  известно, Нечаев воплотил принципы «Катехизиса» и в своей практике. Он, например, специально  компрометировал лиц  «четвертой категории» с целью втянуть их в «революционную борьбу». И на Западе, и в России  Нечаев  пользовался  методами широкой  демагогии,  преувеличивая  масштабы  «революционной организации» на Западе с целью получения поддержки  и  всяческими средствами, включая провокационные, добиваясь расширения  масштабов организации. Им была разработана тайная организация «Народная расправа» во главе  с  «Главным  комитетом»,  в  котором  применялась  система взаимного шпионажа и провокаций. Нечаевской «Народной  расправой» было совершено убийство студента  Иванова в ноябре 1869 г., послужившее одним из важных источников для романа Ф. Достоевского «Преступление и наказание». (Об этом А. Володин и другие. Цит. соч. С.251).      Одной  из  целей  убийства было «сцементировать кровью» участников организации. Обосновывая свою акцию, Нечаев апеллировал к принципу «кто не за нас, тот против нас».     Нечаеву  удалось  овладеть  деньгами  из Бахметьевского фонда, находившегося у дочери А.И. Герцена; и на  эти  деньги издавать прокламации своих идей.

 По словам ряда революционеров, близких Нечаеву, они  «признали справедливым принципом «цель оправдывает средства» Нечаевщине был свойственен и другой принцип революционной организации, получивший в конце 1870-х гг. название «генеральства». (Пантин И.К. и др. Цит. соч.  С.213).

 Нечаевские  методы находили продолжение в российском революционном движении и после Нечаева. По замечанию историков, на нечаевский «Катехизис революционера»  одобрительно  и  не  раз ссылался  лидер «российского бланкизма» П.Н.Ткачев, участвовавший вместе с Нечаевым в студенческом движении конца 1860-х гг».(Цит. соч., С.213).

 Нечаевским идеям симпатизировал и сторонник казалось бы резко отличной от ткачевской анархистской программы М. Бакунин. Бакунину в свое время  даже понравился «образец этих юных фанатиков, которые не знают  сомнений»,  «верующие без  бога  и герои без фраз» (из письма М.Бакунина Д.Гильому 13 апр. 1869 г. Цит. по: Володин А.И. и др. Чернышевский или Нечаев? С.248).  Ряд авторов видят нечавские черты в  деятельности кружка так называемой «Сморгонской  академии»  в  Петербурге 1867-69 гг., находившейся  под влиянием идей М.А.Бакунина (Об этом: Володин А. и  др.  Цит. соч. С.253; Филиппов Р.В. Из истории революционно-демократического движения в России в конце 60-х — начале  70-х  годов ХIХ века. Петрозаводск, 1962. С.59).

    Феномен нечаевщины можно определить как «люмпен-революционаризм» в революционном движении. Несомненно влияние этой линии на целый ряд направлений этого движения в России,  включая и большевизм. Особенно очевидна связь с «линией Нечаева» сталинизма.

 Однако важно иметь в виду, что существует, видимо две различные позиции в критике люмпен-революционаризма («нечаевщины») в революционном движении.

 Первая из этих линий – консервативно-либеральная. Эта линия связана с отождествлением люмпен-революционаризма с революционным движением как таковым и используется поэтому для критики революционного движения  и революционной традиции вообще.

 Такова например, критика «нечаевщины» Достоевским. Позже в аналогичном ключе строилась концепция западных консервативных либералов ( см. также  разбор соответствующих мнений Е.Карра,  Ф.Вентури,  Х.Кона, Х.Либера, М.Правдина и других в работе А.Володина, Ю.Карякина, Е.Плимака «Чернышевский или Нечаев» …..), а также советских и российских «классических» диссидентов — А. Солженицына и др.

   Однако существует и другая линия, начатая классическим марксизмом и продолженная неортодоксальными левыми и светскими шестидесятниками.

 Консервативно-либеральная критика люмпен-революционаризма ( и консервативная идеология в России) имеет существенные недостатки.

Эта критика от Достоевского до Солженицына стремится обвинить в «люмпен-репрессивности» лишь революционное движение, не видя проявлений данного феномена  в других, в том числе и государственных, а также охранительных и консервативных течениях. Между тем люмпен-репрессивность революционного движения возникла не сама по себе. Ее следует рассматривать как следствие и проявление более широкого феномена люмпен-государствености и люмпен-репрессивности старого режима.

 Российская монархия использовала широмасштабный террор начиная с опричнины. Крепостное право, войны, подавление крестьянских и пр. восстаний (восстания Пугачева, Разина и пр.)  были связаны  с резким проявлением насилия. Политический сыск и пытки использовались не только при Петре 1, Екатерине 2 или Николае1, но в течение всей истории российской монархии. Тайная монархическая полиция в конце-19 – начале 20 века активно и широко использовала политической провокаторство и политические убийства. (Например, история Азефа, убийство Столыпина, зубатовщина, история черносотенства и проч.).

 Люмпен.революционности предшествовала «люмпен-госуударственность» старых режимов. Консервативно-либеральная критика и люмпен революционаризма обходит эту репрессивность, зачастую идеализируя эти режимы, не видя прямую и несомненную связь «нечаевщины» с «люмпен-полицейшиной» данных старых режимов.

 Острые конфликты и насильственные столкновения, предвещавшие революцию 1917 г., происходили  еще до прихода большевиков к власти. Эти конфликты начались в конце 19 века и ярко проявились в революции 1905 г., в которой были сильны элементы белого террора. Сама первая мировая война, развязанная, как отмечали революционеры, в интересах старых режимов, представляла собой массированное применение насилия до большевиков и помимо них. До большевиков, в ходе первой мировой войны,  были созданы и первые концлагеря (еще раньше они появились в ходе англо-бурской войны).

      Консервативно-либеральная критика люмпен-революционаризма  являеся таким образом односторонней и имеет зачастую пропагандистские основания – защиты старых режимов и замалчивание их люмпен-государственности.

 В ряде советологических сочинений большевизм обвиняется в «борьбе за власть».Такое обвинение наивно, поскольку борьбу за власть вели все революционные и консервативные партии. Большевики не могли не бороться за власть, как не могли не бороться и все другие участники революционного столкновения .

 Консервативно-либеральное отождествление люмпен-революционной линии с революционным движением как таковым (как в России, так и вне ее)  очевидно, является тенденциозным и не отражает всей картины явления.

 Тем не менее критика люмен-революционаризма в революционном движении, которой сталинизм придал особо раздутые формы, критика репрессивности сталинистской системы безусловно необходима.

  Следует подчеркнуть однако, что эта критика имеет серьезную левую традицию – как в домарксистской, так и марксистской революционной традиции в России.

 Анализ этой традиции был дан в ряде работ советских историков (главным образом шестидесятников). Назовем, например, работы Г. Водолазова ( «От Чернышевского к Плеханову»), А. Володина, Е. Плимака («Чернышевский или Нечаев?»  М.: Мысль, 1976), В. Твардовской и целого ряда других советских историков 1960-90х гг. В этих работах очевидно стремление отличить направление «люмпен-революционизма» от «магистрального» в революционном движении, в частности, «линию Чернышевского» от «линии Нечаева».

 Советские  шестидесятники и  близкие к ним историки революционного движения в России стремились дать более справедливую, чем консервативно-либеральная  оценку люмпен-революционаризму — нечаевщине и сходным течениям.

 Разумеется, критика феномена нечаевщины и сходных с ним как более ранних так и более поздних проявлений «люмпен-революционаризма», была фактически и критикой официального в последний советский период сталинизма. Однако в отличии от консервативной критики сталинизма, эта критика историков «либерально-марксистского» направления кажется значительно более точной и «позитивной».

 Как показали советские авторы, близкие к традициям критического марксизма, В.А.Твардовская, Ю.А.Карякин, Е.Г.Плимак, А.И.Володин, Г.Водолазов, В.Г.Хорос, Р.Н. Блюм,- нет никаких оснований считать  нечаевщину единственным или даже преобладающим в революционном движении направлением.

В работе А.И.Володина,  Ю.Ф.Карякина,  Е.Г.Плимака  «Чернышевский  или Нечаев?» «нечаевщина» понимается  как специфическая форма «псевдо-революционности,  привносящей  в  освободительное   движение принципы иезуитских уставов, воинствующего невежества, предлагавшего бороться с мерзостью старого мира его же собственными грязными средствами». (Чернышевский  или Нечаев? М.: Мысль, 1976, С.248).

 Авторы справедливо указывают основы нечаевщины: «незрелость тогдашнего революционного движения, и прежде всего его теоретическую и и организационную слабость, определенную узость его классовой базы». Отмечая  позитивные  стороны «разночинской среды, среды мелкобуржуазной демократии»,  авторы  указывают  на  свойственные этой среде элементы деклассированности, ведующие к антикультурности, авантюризму и беспринципности. По их замечанию  «в условиях самодержавного строя, господства кружковщины, узкого заговорщичества, таинственности  (одним  словом,  политической  инфантильности революционного движения) этим элементам в отдельные периоды создается раздолье, иногда они становятся и во главе движения, обрекая его на катастрофические неудачи». (Цит. Соч.,С.252-253)

    Как показали советские историки, нечаевщина — имела как предшественников, так и последователей в российском революционном движении начиная с 19 века.

 Характерный для нечаевской традиции принцип «цель оправдывает средства», нашел свое продолжение у ряда народнических организаций «заговорщицкого толка».      Одной из ранних революционных групп в России, стоявших на позициях насилия, была в 1860-х гг группа «Молодая Россия», руководимая П.Г. Зайчневским. В начале 1860-х гг. была выпущена прокламация П.Г. Зайчневского и П.Е.Аргиропуло «Молодая Россия», где от имени некоего «Центрального революционного комитета» было обещано вскоре «издать крик — в топоры».

Призывая  своих сторонников  к террору, они писали: «Мы будем последовательнее не только жалких революционеров 48 года,  но  и  великих террористов  92 года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше  крови,  чем  пролито якобинцами в 90 годах» (Цит.по: Политические процессы 60-х годов / Под  ред.  Б.П.Козьмина.М.;  Пг.,  1923. С.264; об этом также: Володин А. и др. Цит.соч. С.155). И  тогда  «бей императорскую  партию,  не  жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если  эта  подлая  сволочь  осмелится выйти  на  них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по городам и селам! Помни, что тогда, кто будет не с нами, тот будет против; кто против- тот наш враг; а врагов следует истреблять всеми способами» (Цит. по: Историко-революционная  хрестоматия. М.,1923.Т.1.С.59).  Об этом см. также: Пантин И.К., Плимак Е.Г., Хорос В.Г.Революционная традиция в России. М.: Мысль, 1986.

Данную линию поддерживали также авторы прокламации «К молодому поколению»,  написанной  Н.В.Шелгуновым с участием М.Л.Михайлова. В ней говорилось: «если для осуществления наших стремлений  —  для раздела земли между народом — пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого». (Шелгунов Н.В., Шелгунова  Л.П., Михайлов М.Л. Воспоминания: В 2 т. Т.1. С.339;об этом также Володин А. и др. Цит. соч. С.155).

 Подобное же направление получило развитие в заговорщицком  и  террористическом кружке Н.А.Ишутина «Организация», внутри которого была создана группа «Ад», ставившая  своей  задачей  акты цареубийства. Из данной группы вышел студент Д. Каракозов, попытавшийся в 1866 г. совершить акт цареубийства.

   Исходя из принципа «цель оправдывет средства», «нечаевское» направление в революционном движении широко пактиковало и метод «провокаций» характерный также для многих течений и видов тайных полиций. Упомянем, в частности, известное «чигиринское дело» членов группы «Черный передел» Н.Стефановича и А.Дейча в 1879 г. (?.)   В «Чигиринском деле» также была использована провокация- обман крестьян якобы изданным царем манифестом  о  раздаче земли с целью вызвать крестьянскую революцию.     (Об этом: А. Рогинский. …) Есть данные о спорадических  случаях  убийств  террористами своих сторонников, сходных с убийством студента Иванова.

 Нечаевская практика нашла своеобразное отражение в «экспроприациях» поздних народников, а затем и социалистов-революционеров. Эсеры в их тактике индивидуального террора во многом стали продолжателями «нечаевской линии» в революционном движении . (см. Пантин И.К.и др. Революционная традиция в России, С.214).

 Между тем важно иметь в виду (это достаточно хорошо показал ряд советских авторов, близких к критическомумарксизму) что нечаевщину, люмпен-революционаризм не следует отожествлять с революционным движением как таковым. Нечаевщину резко отвергали многие сторонники —  «линии Чернышевского»., в том числе народники – от Лаврова до Плеханова. В народнической среде в 1960-е гг существовал, например, кружок чайковцев, которые осуждали принципы, исповедовавшиеся Нечаевым (Володин и др,. С. 213).

 Как известно, резкой критике подвергал нечаевскую линию и классический марксизм. К. Маркс и  Ф.Энгельс рассмотрели часть нечаевского «Катехизиса» в работе «Альянс социалистической демократии  и  Международное Товарищество Рабочих» (1873), где они дали резко критический анализ нечаевско-бакунинской доктрины. (Соч. Т.18. С.415-419).

 Нечаевская программа была определена Марксом и Энгельсом как «прекрасный образчик казарменного коммунизма». В своей программной статье Нечаев рисовал коммунизм как строй,  где  господствует принцип: «производить для общества как можно более и потреблять как можно меньше», где труд обязателен  под угрозой смерти и существует жесткая регламентация быта.   Эти принципы нечаевщины Маркс и Энгельс характеризовали как  «до крайности буржуазную безнравственность» (Соч. Т.18.С.420).

«Перед нами общество, — писали они, — под маской самого крайнего анархизма направляющее свои удары не против существующих правительств, а против тех революционеров, которые не приемлют его догм и руководства. Для достижения своих целей это общество не отступает ни перед какими средствами, ни перед каким  вероломством; ложь, клевета, запугивание, нападение из-за угла — все это свойственно ему в равной мере. Наконец,  в России это общество полностью подменяет собой Интернационал и,  прикрываясь  его  именем,  совершает  уголовные преступления,  мошенничества, убийства, ответственность за которые правительственная и буржуазная пресса возлагает на наше Товарищество».

 Русская  секция  Первого Интернационала также указывала  в  письме Марксу на необходимость» разоблачить лицемерие этих ложных  друзей  политического  и социального равенства, мечтающих на самом деле только о лич-ной диктатуре по образцу Швейцера» (К. Маркс, Ф.Энгельс и революционная  Россия. М., 1967. С.170; об этом см. также: Володин А. и др. Цит. соч. С.278).

 Представители классического марксизма подчеркивали тот важнейший принцип. что «цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.1. С. 65; см. Володин А. и др. Цит. соч. С.277).

 «Против всех этих интриг, — отмечали Маркс и Энгельс, — есть только одно средство, обладающее, однако,  сокрушительной силой, это — полнейшая гласность. Разоблачить эти интриги во всей их совокупности — значит лишить их  всякой  силы» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.18. С.329-330).

    Левоэкстремистскую линию люмпен-революционаризма  марксизм связывал  также с утопическим и «феодальным» социализмом.

 Свои «нечаевцы» и «антинечаевцы», — то есть сторонники люмпен-революционаризма и его противники,- существовали, безусловно,  во всех левых партиях 20 века – от эсеров до социал-демократов. Существовали они и в большевизме.

 Целый ряд уступок люмпен-революционности делал ряд видных большевиков  – в особенности в период насильственных столкновений ранних лет революции. С перестроечного времени стали обсуждаться ряд репрессивных приказов Ленина (О расстрелах и проч.).

  Однако наиболее явное и трагическое для общества раннего коммунизма развитие традиции люмпен-революционаризма дал сталинизм. В лице Сталина данная тенденция приобрела  особое качество.Уже самые ранние шаги Сталина-политика  показывают  использование провокаций, насилия и  принципа «цель оправдывает средства»

Следование этому принципу критики коммунизма часто пытались приписать большевизму как таковому (в первую очередь Ленину). Понятно, что в сталинском случае речь идет о явлении  качественно другого рода. То, что у Ленина носило характер элементов (пусть покажут политика 20 века — не только в России, свободного от различного рода сомнительных эпизодов и пятен), у Сталина стало страшной и   болезненной нормой.

Принцип «цель оправдывает  средства»  фактически  стал одним из  основных  принципом «классического сталинизма» 1930-50-х гг., а также более ранних эпизодов жизни диктатора.

    Сталин с его теорией «сверхцентрализма», партии как «ордене меченосцев» (1921) по сути дела следовал принципам нечаевской  организации. Нечаевскими  были  у  Сталина и методы политического террора против своих политических  противников,  в том числе и недавно близких товарищей по партии. В  ходе борьбы за власть Сталин мог легко пойти на политическое убийство, использовать самую беззастенчивую ложь. Одной из крупнейших и наиболее известных сталинских провокаций стало убийство в 1934 г. С.М. Кирова.  Но, как показывают факты,  аналогичные методы Сталин применял в  течение многих лет. В 1920-е  многие приписывали Сталину роль, например, в смерти М. Фрунзе (1925 г.). Сталин оказался практиком невероятной по масштабам системы провокаций в духе Нечаева.

 Специфика Сталина в решении даже «позитивных» задач реального социализма заключалась в том, что,  во-первых, Сталин решал эти задачи,  не считаясь со средствами. Это означало — применяя любые, в том числе прямо  аморальные средства — причем не в виде исключения, а в виде правила, системы. Эти средства характеризовались с одной стороны, крайней неразборчивостью и цинизмом; с другой,- резкой и обычно неоправданной  жестокостью и грубостью. Это проявлялось  в достижении даже казалось бы общезначимых целей. Примеры не только более поздних коллективизации или например, войны ( где существовала прямо позитивная задача)- не считаясь с жертвами, а иногда и прямо увеличивая их число в угоду сиюминутным целям.

    Как и для других течений люмпен-революционаризма  в  мировом и русском революционном движении, для сталинизма  были характерны деспотическо-провокационные черты и фактическое следование иезуитскому принципу «цель оправдывает средства». Сталинизм придал этим тенденциям небывалый и страшный размах. Троцкий писал о Сталине как выразителе интересов бюрократии и духа бюрократии. Но Сталин также – и один из ярчайших в 20 веке выразителей люмпенского духа. Лево-экстремистские черты Сталина, яркое проявление в нем духа люмпен-революционаризма отражают особенности Сталина как выразителя духа  люмпена на почве реального социализма.

 Марксистская критика нечаевщины и сходных с ней явлений в полной мере относится к сталинским лево-экстремистским проявлениям.

    В   середине 1920-х гг сталинские методы борьбы за власть «выходят наружу» поскольку происходят на самом верху «политической пирамиды» в Советской России. Но не меньше материалов подобного же рода дает и история более ранних лет Сталина. (см. размещенная на странице работа «Сталин и тайная полиция (Охрана) царской России».

   Исключение И. Джугашвили из семинарии ряд авторов связывает с выдачей  им своих соучеников. Эту выдачу будущий тиран, оправдывал, по словам  Арсенидзе, тем, что выданные ученики благодаря этому «стали революционерами» (см. сб. Был ли Сталин агентом охранки? под ред. Ю.Фельштинского. М., Терра, 1999, с. .).

    Ряд «темных пятен» имеет ранняя история предреволюционных лет Сталина, в которой есть и версия о его возможном сотрудничестве с царской охранкой (См. сб. Был ли Сталин агентом охранки?под ред. Ю.Фельштинского. М., Терра, 1999). Общая картина деятельности тирана дает основания отнестись к этой версии со всей серьезностью.

    За ними следует ряд эпизодов гражданской войны, связанных с неоправданным насилием, самодурством и прямыми провокациями.

    Во время обороны Царицына Сталин использует метод провокаций для утверждения своей власти и устранения недовольных ( устранение военспецов). Затем в дальнейшем ходе гражданской войны методом провокаций борется с Троцким и его сторонниками  (а также с иными своими противниками). Ряд современников рассматривают гибель сторонников альтернативных Сталину военных формирований (2-й конной армии и кавалерийского корпуса Думенко и Миронова как сталинских провокаций.

 Серьезным  проявлением сталинских провокаций стала советско-польская война.Сталин прямо нарушил приказ о поддержке Красной армии и Тухачевского под Варшавой, что стало одной из важных причин их поражения.

 Постепенно в течение 1920-х гг власть в большевистской партии  все более концентрировалась в руках Сталина и его группы. Это усиление концентрации партийной власти в руках Сталина  происходило уже при жизни Ленина. Важным эпизодом стало  назначение Сталина генеральным секретарем партии в 1922 г. Скандальный характер имел конфликт Сталина с больным Лениным в 1922 г. Ленинское завещание – «письмо к съезду» лишь частично отражало ход конфликта. Был ряд и более резких высказываний Ленина в сталинский адрес, в частности, фраза об отсутствии у Сталина «элементарной честности», а также «упоении Сталиным властью в духе «Абдул-Гамида»…(Беседовский…).

 По словам Беседовского, Сталин с помощью ГПУ подслушивал разговоров Крупской с Троцким. Он также занимался «вербовкой» секретарей Ленина. Его секретарь Бажанов отмечал и другие факты  применения Сталиным тактики подслушивания.

Незадолго до своей смерти Троцкий обвинил Сталина даже в смерти Ленина, что рядом современников считалось преувеличением. (см.) Однако странный характер имела уже смерть Свердлова в 1919 г.

 В дальнейшем, как известно,  Сталин практически уничтожил всю «ленинскую гвардию».  Уже в начале 1920-х гг.в  кругах оппозиции  говорили о прямой причастности Сталина к гибели целого ряда известных большевиков. Например, Сталина обвиняли в гибели его бывшего соратника Камо(Тер-Петросяна). По мнению ряда кавказцев, в том числе и Буду Мдивани, цитированных И.М. Павловым, «Сталин убил известного боевика Камо. Камо много знал о настоящей и прошлой деятельности Сталина и в последние годы страшно его ненавидел. Камо был искренне привязан к Ленину и Крупской, с которыми был много лет лично знаком. ..Камо точил кинжал против Сталина. Очевидно «разбойник» что-то пронюхал и опередил Камо… организовал «несчастный случай».-Павлов И. М. Революция и бюрократия. Записки оппозиционера.-СПб, Петербург 21 век, 2001., с.63-64.

 По словам Зиновьева и Каменева, цитированным Троцким, в начале 1920-х гг от Сталина им поступило предложение «разделаться с Троцким в венецианском духе», то есть попросту отравить Троцкого. (Троцкий, Сталин ). Много толков в стране вызвала смерть Фрунзе, погибшего при операции 1925 г. Как известно, уже в 1920-х гг эпизод со смертью Фрунзе стал основой сюжета «Повести непогашенной луны» Б. Пильняка, считавшего смерть командарма политическим убийством. Ряд историков  рассматривают смерть Фрунзе как “акцию устранения” подготовленную и проведенную Сталиным. (Антонов-Овсеенко А.Портрет тирана, М., Грегори Пейдж, 1994, с.  38). Об этом также Р. Медведев, О Сталине и сталинизме ( М.,1989, с.129-303). Сходные мнения высказывал даже Буденный. В 1926 г. в СССР происходит целая серия загадочных смертей, включая смерть Дзержинского. (Об этом  Бракман…).

 В ряде случаев предположения об участи Сталина в устранении  известных большевиков не имеют достаточного фактического подтверждения. Но учитывая позднейшую трагическую историю партии большевиков и советского государства в целом и принимая во внимание выходки тирана в 1930-40хгг, следует проанализировать все эти сведения особо тшательно. Уже в середине 1920-х таким образом появляются явные сведения о теневых методах борьбы будущего диктатора за власть. Обозреватели отмечают  в этой связи «азиатский» характер Сталина. (Красин, Троцкий, Крупская и др.) Постепенно «отдельные» акции устранения, провокаций и террора приобретали все более широкий размах.

        Особенно очевидно черты люмпен-революционаризма,  «нечаевщины» у Сталина, вышли на  поверхность и приобрели особый масштаб  в 1930-е гг.

Тогда в  «послужном списке» Сталина появляются масштабные провокации и масштабный террор – провокационное убийство Кирова, инсценированные процессы над интеллигенцией, инженерами, самыми различными политическими деятелями, «соратниками по партии», безмотивное убийство сотен тысяч и миллионов граждан…В этом ряду политические выходки Сталина 1920-х гг выглядят как «детские забавы».

(Известна фраза Троцкого о том, что у Сталина «на 1\3 Макиавелли приходится 2\3 Иуды»).

 Можно, конечно, говорить о люмпен-революционной традиции большевизма до и помимо Сталина. Однако очевидно и  то, что в сталинском варианте люмпен-революционаризм приобрел некое особое качество. Сталинские методы не могли не привести к особо тяжелым деформациям «большевистского проекта».

 3. Первые шаги советской экономики. Создание государственного сектора в промышленности и сельском хозяйстве. Военный коммунизм и его оценка. «Позитивность» военного коммунизма  в советской системе. Различные точки зрения. “Военный коммунизм” и понятие левого экстремизма. Безрыночность и экономическая автаркия. Критика Плехановым народовольческой программы.

 Ранние советские реформы 1920-х гг было были направлены на создание крупного государственного сектора в  первую очередь в промышленности, финансах, основных направлениях торговли, управлении.

 Первыми  известными шагами большевиков по созданию новой системы в промышленности стали декреты 14(27) ноября 1917 -Положение о рабочем контроле; 14(27) дек. 1917 -декрет  о Национализации банков, положившие начало созданию крупного государственного сектора в экономике.

 Уже в  самые первые месяцы нового строя, с осени 1917 г. до июня 1918 г было национализировано около 900 предприятий. По словам итальянского историка Джованни Боффа, автора 2-х томной истории СССР, не примыкающей к ортодоксальным консервативно-либеральным позициям, «наиболее тщательные подсчеты последнего времени говорят о 836 предприятиях, экспроприированных до марта и 1222 до июня 1918 г. (Д. Боффа. История СССР в 2-х тт М., т. 1,, Междунар. отн., 1994,  с. 76.)

 В июне 1918 г. Направление национализации было еще более расширено. В конце июня 1918 г. был издан декрет о национализации всех сколько-нибудь крупных промышленных предприятий. Однако осенью 1918 г. «лишь 35 % заводов и фабрик реально перешло к государству» (там же), зимой общее их количество составило 3338 ( там же, с. 128).

К началу 1920 г. Это количество увеличилось не очень сильно. По докладу Рыкова ( февраль 1920 г.) к началу 1920 г насчитывалось 4 тыс. национализированных предприятий, тогда как за год до этого — 1 тыс.(Павлюченков, с.93. Возможно, разногласия в количестве связано с путаницей эпохи гражданской войны, когда новая власть еще не контролировала полностью всю территорию страны).

 В течение 1920 года происходит резкий скачок количества национализироываных предприятий. Согласно промышленной переписи 1920 г. к концу 1920 г. государству принадлежало уже 37 226 предприятий (хотя некоторые из них были маленькими промышленными мастерскими) ( Боффа, с. 128).

Подтверждением полной национализации в промышленности был декрет 29 ноября 1920 г. о национализации всех промышленных предприятий (Боффа, с. 132).

 По поводу темпов перемен данные ряда историков не всегда согласуются, однако основное направление реформ не подлежит сомнению. Это — национализация частных предприятий и создание крупного государственного сектора в экономике- то есть именно того социального ядра новой системы, который мы вслед за В.И. Лениным называем Государственным Синдикатом. Несмотря на то, что в период Нэпа произошло определенное сокращение национализированного сектора за счет укрепления сектора частного, все равно в СССР этот сектор сохранил свое преобладающее значение как в течение всех 1920-х гг., как и затем  — на протяжении всего советского периода.

   Таким образом, национализированный государственный сектор в промышленности пробрел серьезную силу. Сложнее обстояло дело с сельским хозяйством.

Уже на раннем этапе развития новой системы  у Ленина существовала теория создания совхозов, на основе которых должно было развертываться крупное  советское сельское хозяйство. Однако  в период военного комунизма она не была реализована: совхозы распадались и их земля растаскивалась крестьянами (С. Павлюченков). Начиная с 1921-го г. советская система пошла на серьезные уступки  частному крестьянину. Большевики говорили о том, что «произошла социализация промышленности, но не произошло социализации сельского хозяйства» (см. Р. Такер).

План Ленина по созданию совхозов получил специфическое развитие десятилетие спустя — в период сталинской коллективизации — но именно специфическое, связанное с деформациями «исторического сталинизма».

 Так или иначе, именно в этот период был сформирован сильный государственный сектор советской экономики – в первую очередь в промышленности, финансах управлениях торговли. Система управления этим сектором начала также создаваться в первые же годы нового строя. Речь идет о ряде органов – ВСНХ, совнархозах и пр. (Об этом также Э. Карр, История советской России, М.,1990, с. 479).

 Первоначальная система организации хозяйства в Советской России получила известное название «военного коммунизма»

 Определение особенностей системы военного коммунизма и ее оценка вызывает у историков и политологов  споры. Спорят, например, о том, был ли «военный коммунизм» вызван необходимостью,  или же имел «доктринальные» корни.

 Современный исследователь военного коммунизма С. А. Павлюченков настаивает на «доктринальных» корнях военного коммунизма и во многом справедливо критикует советскую и околосоветскую историографию, акцентировавшую связь военного коммунизма с чрезвычайными обстоятельствами мировой и гражданской войны. (С. А. Павлюченков. «Военный коммунизм в России. Власть и массы..М., РКТ-история»,1997).

Безусловно, военный коммунизм имел доктринальные корни. Действительно связь военного коммунизма с первоначальной (подчеркнем этот факт) концепцией социализма у большевиков очевидна. Однако от стереотипов советской историографии не следует переходить к стереотипам историографии западной (в духе «теории непрерывности» между сталинизмом и 1920.ми годами в СССР акцентирующей как раз доктринальную сторону военного коммунизма).

 Нельзя отрицать и того, что помимо доктринальных корней на формирование модели военного коммунизма оказали влияние также и очевидные «факторы ситуации» — обстоятельства разрухи и войны.   Эти факторы независимо от доктринальных установок толкали большевиков в  направлении широкой национализации и жесткой организации госсектора большевиков. Ведь, как об этом  осведомлен С.Павлюченков, аналогичные большевистским шаги по огосударствлению экономики (и ее милитаризации ) до большевиков и независимо от них делали правительства ряда стран, не связанные с идеологией большевизма —  царское и временное правительство (говоря о данных мерах, Ленин упоминал также и Германию).

 Кроме того, в среде большевиков не было полного единства взглядов на новое общество. Наряду с радикальной военно-коммунистической доктриной  уже на самых ранних стадиях формирования новой системы были сторонники более «умеренных» (то есть включавших ряд элементов «старого общества»)  вариантов «социализма», в том числе и имевшего черты последующего «нэпа». Как это ни парадоксально, в числе наиболее ранних сторонников отмены продразверстки и перехода к более рыночным стимулам оказались  фигуры, за которыми последующая традиция закрепила обозначения явных антирыночников, сторонников бюрократизации и милитаризации  экономики. Это — Троцкий и Сталин, которые, как показывают факты, ранее других выступили с критикой продразверстки и отстаивали необходимость введения рыночных стимулов в экономике (Павлюченков ?).

 Как следует оценить систему военного коммунизма? С. А. Павлюченков совершенно прав, говоря о том,  что оценки военного коммунизма будут зависеть от оценок коммунизма как такового. Для традиционной советской историографии речь шла о безусловно положительном создании «основ социализма»; недостатки относились за счет особенностей «перегибов» военного времени и «военного коммунизма»; для консервативно-либеральных критиков коммунизма все эти недостатки были  очевидно отрицательным следствием попыток «провести в жизнь утопию».

 Консервативно-либеральное описание военного коммунизма, как правило, выпускает выходящие за рамки административно-командной модели «рыночные» тенденции в экономической политике этого периода. Например, критику продразверстки рядом большевиков (в том числе Троцким и Сталиным), антиадминистративные тенденции Ленина «Очередных задач советской власти», затем развившиеся в критику «детской болезни левизны» в коммунизме. Об этих экономических тенденциях, кульминировавших в конце 1920-х гг. в т.н. «бухаринской» линии, критики военного коммунизма как «доктринерского идеала» большевизма, в том числе и С. А. Павлюченков, говорят явно неохотно.

 К этим новым экономическим тенденциям, заражавшимся в период кризиса модели военного коммунизма, примыкают и известные поздние «антибюрократические» работы Ленина («Лучше меньше да лучше», «Как нам реорганизовать Рабкрин»).   Для сбалансированного понимания эпохи важно иметь в виду, что «доктринальные корни» имела не только военно-коммунистическая теория большевизма, но и постсоветская критика советской системы и историографии. Характерное для нее резкое отталкивание от официально-советских стереотипов применительно к военному коммунизму означали рассмотрении его системы не как уступки обстоятельствам, но как следствия доктрины,  с акцентом  в основном на «доктринальной» стороне военно-коммунистической модели. Такая позиция  ошибочно трактует военно-коммунистическую модель как единственно полно, последовательно и окончательно отражающую представления большевиков о социалистическом  идеале.

   По нашему мнению, опыт военного коммунизма в СССР заслуживает не только отрицательных, но и положительных оценок как первый в истории основательный шаг по созданию общественной системы с крупным активным и действующим в интересах общества  государственным сектором — Государственным Синдикатом. В военном коммунизме можно усмотреть первую успешную историческую попытку создания такого государственного сектора.

 Пока речь идет в первую очередь о самом факте создании Государственного Синдиката. Позже в становлении раннекоммунистической системы мы попытаемся различать несколько вопросов — (1) вопрос о создании государственного Синдиката вообще, (2) вопрос о месте гос. Синдиката в обществе (полный, преобладающий, но сохраняющий «несиндикатный» сектор экономики   и пр.)  и (3) вопрос о внутренней организации Синдиката — его подсистем.

 Сам данный факт создания государственного Синдиката ( не касаясь пока вопроса о его месте в обществе — преобладании, внутренней организации и пр.) лево-демократическая историография должна  оценить  положительно. Наряду с ошибками и многочисленными перекосами это значение советского военного коммунизма левые демократы считают весьма важным и позитивным.  Вопреки консервативно-либеральным хрестоматиям, навязывающим негативное отношение к государственному Синдикату (что оказало влияние и на С. Павлюченкова), заинтересованным в создании эффективного государственного Синдиката оказывалось значительная часть населения – если не большинство народа (используя термины классического марксизма — Совокупный Пролетарий Советской России).

 Большевистская теория с самого начала своего практического применения выступает как теория защиты и укрепления государственного Синдиката. Отсюда следует позитивность этой теории и критики  с ее позиций различных концепций расчленения Синдиката. В частности, можно говорить и о позитивности критики Лениным различных консервативно-либеральных концепций, а также «децентралистских» левых концепций этого периода — в частности, программы «рабочей оппозиции», (оцененной ранним большевизмом как «анархо-синдикализм»). Практическая реализация последней в этот период по-видимому была бы негативной, означала бы расчленение государственного Синдиката и потерю возможности контроля за ним.

  Создание государственного сектора экономики наивно сводить к простому грабежу. Такое сведение, проводимое и С. Павлюченковым наряду с трактовкой  лозунга «экспроприация экспроприаторов» как призыва  «грабь награбленное» (С. Павлюченков, 57), нельзя не признать ошибочным. Оно является результатом влияния историографии консервативного либерализма.

 Сам по себе переход  частной собственности в государственную совершенно не равнозначен ее разворовыванию. Лозунг разворовывания — идеология люмпена, каковую, вопреки приверженцам консервативного либерализма, нельзя отождествлять с идеологией большевизма. Например, разграбление помещичьих имений крестьянами во время революции происходило до большевиков (например, в 1905 г.) и помимо них. В этом виновна дикая стихия бунта, «бессмысленного и беспощадного» — результат векового угнетения крестьянства и его отсталости. (Аналогичное проявление отсталости — «луддитство», разрушение рабочими машин — марксизм замечал и у пролетариата физического труда).

 Вопреки знаменитому тезису «грабь награбленное», имевшему какой-то смысл на начальном этапе революции, настоящим лозунгом нового общества должен по Ленину стать девиз: «Награбленное сосчитай, врозь его тянуть не давай, а если будут тянуть к себе прямо или косвенно, то таких нарушителей дисциплины расстреливай» (Ленин В. И. Соч.,т. 36, 172-84,269). (Это признает такой историк, как Э. Карр, История советской России, М.,1990, с. 479)

 Отождествлять переход собственности из частной формы в государственную с «разворовыванием»  неверно также потому, что  вполне возможно также разворовывание и по консервативно-либеральным рецептам. Например, в период консервативно-либеральных контрреформ после распада СССР как в России, так и, например, в Прибалтике (Эстонии)  — мы были свидетелями широкого разворовывания государственной собственности (например, тех же колхозов и совхозов ) при «обратном» процессе – возвращении государственной собственности в частную форму.

     Формы перехода частной собственности в государственную  могут быть и фактически были различными в разных странах и при различных исторических условиях. Действительно, советский опыт продемонстрировал наиболее насильственные варианты  такого перехода. Возможно, более юридически безупречным способом создания Государственного Синдиката был практиковавшийся в ряде коммунистических стран выкуп собственности у ее бывших владельцев. Понятно, что в эпоху войн и революций такой  способ практически осуществим с большим трудом.

  Что же до «разрушительных» и деструктивных сил революции в России, то  о них следует сказать особо.

О целом ряде факторов, осложнивших революцию в России, говорили уже революционеры 1920-х гг – это и аграрный характер экономики России и тяжелая послевоенная разруха, и «одиночество» революционного государства во враждебном окружении.

 Необходимо подчеркнуть, что  в российскую революцию, очевидно вмешался фактор, резко осложнивший эту революцию и придавшем ей существенные отличия от сходных перемен в более развитых странах. Речь идет о вторжении массового люмпена, придавшего ряд явно террористических особенностей ранней стадии революции в России и затем ставшим фактической основой прихода сталинизма. Сами причины возникновения и расширения люмпенского слоя  в коммунистической России и сопредельных с ней государствах могут  быть объяснены, в частности, пережитками аграрно-феодального развития стран  «запоздалого капитализма», второго и третьего  эшелона  его развития, а также тяжелейшими последствиями мировой и гражданской войн, нанесший удар ценностям традиционной цивилизации. Трагической последующей причиной сохранения и расширения «люмпен-слоя» в СССР стал сталинизм   – его репрессивно-террористическая машина стала воспроизводить люмпен в широчайших масштабах. Будучи очевидным проявлением прихода к власти люмен-революционеров, Сталинизм сам  в свою очередь стал мощной машиной люмпенизации населения раннекоммунистических государств.

   Затронем вопрос о том, насколько создание Государственного Синдиката можно считать утопией. Обвинение раннего коммунизма в утопизме характерно для консервативного либерализма (Например, упоминавшиеяся  книга Некрича и Геллера «Утопия у власти» или  ряд работ такого автора, как Ципко ( Напимер, «Почему заблудился призрак»).

 За этим тезисом, как представляется, лежит характерное идеологическое убеждение, согласно которому «неутопическим», нормальным является лишь Расчлененное Общество.  Третирование синдикатной системы как утопической отражает морфологический нарциссизм  Расчлененного Общества, считающего рациональным и нормальным лишь самого себя. Утопичными можно считать вовсе не само создание Синдиката, главные структурные особенности которого, кстати сказать,  зародились уже в лоне Расчлененного общества, но лишь попытки декретирования его тотальной и безрыночной формы. Сам же созданный ранним коммунизмом крупный государственный сектор – Государственный Синдикат – показал свою жизнеспособность на протяжении длительного периода.

 Другой вопрос — вопрос о месте Государственного Синдиката в общественной системе,   о том, какую часть этой системы ему следует составлять. Должен ли Государственный Синдикат быть тотальным или ему следует занимать лишь некоторую часть общественной системы?

 Ранний большевизм — большевизм эпохи военного коммунизма (сошлемся на работы Ленина 1918-20 гг) — настаивал на том, что будущий государственный сектор должен быть максимально широким, практически тотальным (победа «социализма» понималась подчас именно так).

 Другую точку зрения представляет НЭП, при котором, по известному определению,  произошло серьезное «изменение взглядов на социализм» раннего большевизма. В «Очередных задачах советской власти…» многоукладность признавалась как длительная перспектива (об этом подробнее ниже). Впоследствии идеологами командно-административной системы начиная с 1930-х гг и вплоть до середины 1980-х акцентировался тот факт, что Ленин считал «многоукладность» отступлением.

Между тем общеизвестен и факт  антирыночного перекоса советской системы, ее неспособность учитывать рынок, которые  привели советскую экономику в  тупик и состояние глубокого кризиса. Перестроечная историография — работы  Г. Попова, О. Лациса, Н. Шмелева, Н. Селюнина и мн. др. — показала это достаточно ясно и полно. Попытка советской перестройки воссоздать рыночные структуры оказалась явно запоздалой. Возможно, это  запаздывание стало одной из серьезных причин  краха реального социализма в СССР и Восточной Европе.

Иным путем пошел в 1980-е гг Китай, опыт которого требует отдельного анализа.

    Если рассматривать в качестве нормы систему реального социализма в СССР если не конца 1950-х – 1970-х гг, то по крайней мере конца 1920-х годов, целый ряд особенностей военного коммунизма с точки зрения этой нормы будет выглядеть как деформации. Мы называем эти деформации «левоэкстремистскими».

 Такое определение идет в русле классического большевизма. Как известно, Ленин еще в начале 1920-х гг указал на «левизну» как  характерную болезнь раннего этапа новой революционной идеологии. В работе «Детская болезнь в коммунизме» (1920 г.) он определил проявления  «левизны» в целом ряде общественных областей – от внешней политики до экономики. Важно подчеркнуть – Ленин говорил не о левизне вообще, а именно о «левизне в коммунизме», имея в виду,  в том числе и «административно-командные перегибы» раннего коммунизма. (Также – работа «о левом ребячестве и мелкобуржуазности». Соч., т.36, с.306 ).

 Проявления «коммунистической левизны»  в этот период были заметны в самых разных областях общественной жизни.  Во внешней политике примером таковой может быть, например,  позиция группы «левых коммунистов» в 1918 г., которая выступала против внешнеполитических компромиссов и осуждала Брестский мир. «Левизну» в экономике может  характеризовать ряд мероприятий периода военного коммунизма: попытки перехода к прямому распределению, перекосы национализации в промышленности, ошибочно стремившейся принять «тотальный» характер,  системе продразверстки в деревне – в целом  попытка отмены денег и товарно-денежного обращения.

В дальнейшем к «левизне» стали относить также ряд других административно-командных шагов — попытки огосударствления профсоюзов, директивные методы, связанные с т.н. «левой оппозицией», заявившей о себе в середине двадцатых гг.  В целом в 1920-е гг «левое» течение заявило о себе достаточно определенно, в связи с чем можно говорить о т. н. «левоэкстремистском комплексе», который важен в с связи с пониманием «сталинизма».

 Некоторые особенности левого экстремизма были подвергнуты критике еще ранними теоретиками марксизма в полемике с «домарксистскими» версиями социализма – в частности, народничеством.

     Интересен критический анализ  Г. В. Плехановым (например, в работе «Социализм и политическая борьба, 1883 г.) народовольческой программы создания нового общества после «захвата власти» революционным меньшинством. Плеханов предполагает, что стремясь претворить в жизнь свою программу, народовольческое правительство будет вынуждено искать спасения  в идеалах «патриахального и авторитарного коммунизма».

    «Предположим,  —  пишет  Г. В. Плеханов, — что ввиду этой опасности «временное правительство» «Народной Воли» не  передаст захваченной им власти народным представителям и превратится в постоянное. Тогда ему будет предстоять такая альтер-натива: или оно должно будет оставаться равнодушным зрителем медленного разложения созданного им «экономического равенства»,  или оно вынуждено будет организовать национальное производство. Решить эту трудную задачу оно должно будет или  в духе  современного  социализма, чему помешают как его собственная непрактичность, так и  современная  степень  развития национального  труда и привычки самих трудящихся, или же оно должно будет искать спасения в  идеалах  «патриархального  и авторитарного  коммунизма», внося в эти идеалы лишь то видоизменение, что вместо перувианских «сынов солнца» и  их  чиновников  национальным  производством будет заведовать социа-листическая каста. Но русский народ  и  теперь уже слишком развит, чтобы можно было льстить себя надеждою на счастливый исход таких опытов над ним. Несомненно, кроме того, что при такой опеке народ не только не воспитался бы для социализма, но или окончательно утратил бы всякую способность к дальнейшему  прогрессу, или сохранил бы эту способность лишь благодаря возникновению того самого  экономического  неравенства, устранение которого было бы непосредственной целью революционного правительства. Мы не говорим уже о  влиянии  международных отношений и о невозможности перувианского коммунизма даже на востоке Европы ХIХ или  ХХ  столетия».  (Плеханов Г.В. Социализм и политическая борьба // Избр. филос. произве-дения: В 5 т. М., 1956. Т.1., С.105).

    Как мы видим, Плеханов указал на ряд тех проблем,  с которыми должна была столкнуться не только Народная Воля, но и любая «послереволюционная» социалистическая власть. Очевидно, что «военный коммунизм» раннего большевизма показал ряд сходных с описанными Плехановым левоэкстремистских черт «патриархального коммунизма». Можно сказать, что эти черты  впоследствии продолжил сталинизм. Как представляется, в «левоэкстремистских» чертах раннего большевизма  можно обнаружить очевидную преемственность именно с программами домарксистского социализма.

      Критикуя черты «патриархального коммунизма», Плеханов показал ряд ее противоречий, в том числе и экономического типа.

   «Социалистическая  организация  производства,  —  писал Плеханов,  — предполагает такой характер экономических отношений, который делал бы эту организацию логическим выводом из всего предыдущего развития страны и, следовательно, отличался бы весьма значительной определенностью. Другими  словами, социалистическая,  как  и всякая другая, организация требует соответствующей ей основы. Этой-то основы и нет в  современной России. (…) Объективные общественные условия производства не созрели еще для социалистической организации, а потому  и  в самих производителях нет еще ни стремления, ни способности к такой организации: наше крестьянство не может еще ни понять, ни решить этой задачи. Поэтому «временному правительству» придется не «санкционировать», а совершать «экономический переворот», если только его не снесет волной народного движения, если только оно встретит достаточно повиновения со стороны производителей.

Но декретами не создашь условий, чуждых самому характеру современных экономических отношений.  «Временному  правительству»  придется  мириться с тем, что есть, брать то, что дает ему современная русская действительность в качестве основы  его  реформаторской деятельности. И на этой-то узкой и шаткой основе здание  социалистической  организации  будет строиться руками правительства, в которое войдут: во-первых, городские рабочие, пока  еще  мало  подготовленные  к  такой трудной деятельности; во-вторых, представители нашей революционной молодежи, всегда остававшейся  чуждой  практической жизни, и, в-третьих, «офицерство», в экономических познаниях которого весьма позволительно усомниться. (…) Мы предлагаем  читателю взвесить лишь выше перечисленные обстоятельства и затем спросить себя: много  ли  вероятности  успеха  имеет» экономический переворот», начавшийся при этих обстоятельствах? Точно ли выгодно для дела социалистической революции существующее  ныне  «соотношение  политических и экономических факторов на русской почве»? И не принадлежит ли  уверенность в  выгодности этого соотношения к числу фикций, заимствованных из старого, анархически-бунтарского миросозерцания и доведенных в программе новой, политической партии до совершенно уже невозможной крайности? А ведь этой фикцией  определяются  ближайшие «непосредственные задачи» партии, на ней основывается  стремление  к  немедленному  «захвату   власти», стремление, пугающее наше общество и придающее односторонний характер  всей  деятельности наших революционеров!» (Плеханов Г.В. Социализм и политическая  борьба  .-  Избр.  филос.произведения: В 5 т. М., 1956. Т.1 , С.103-104).

  В работе «Наши разногласия» (1885) Плеханов  продолжил анализ слабостей программы  «русского бланкизма»,  противопоставляющей капиталистическому рынку натуральное  хозяйство  и первобытный коллективизм. Плеханов указывал, что эти формы докапиталистического хозяйства  разрушаются развитием рыночных отношений.

«Каким путем, — спрашивал Плеханов тогдашнего теоретика Народной Воли Н. Тихомирова (позже переставшего быть революционером), — остановит революционное правительство дальнейшее развитие товарного производства? Какими средствами разрешит оно противоречия, свойственные нашей сельской общине?     Захват власти революционерами может иметь два исхода.     Или  временное  правительство действительно ограничится» чисто внешней» помощью народу (…). Или, не  полагаясь  на народную  мудрость,  оно  удержит  в своих руках захваченную власть, и само  примется  за  организацию  социалистического производства » (С.321).

  Здесь у Плеханова можно заметить и  важный тезис,  который интересен в связи с обвинениями  «критика марксизма» А. Ципко  «рабочего социализма» в стремлении  уничтожить товарное производство.

«Мелкобуржуазный  социализм  тем  и отличается, что его реформаторские планы оставляют нетронутым товарное производство.  Но отсюда-то и проистекает его полное теоретическое и практическое бессилие». Мелкобуржуазный социализм  Тихомирова,  согласно Плеханову, «также не доводит своих революционных проектов до уничтожения товарного производства. Он  предоставляет  позаботиться об этом будущей, послереволюционной» истории государства российского» (С.330).

 Плеханов предсказал и возможность экономической  автаркии, в случае создания государства, близкого проектам «Народной Воли».(Автаркия данного типа дала основания для концепции «закрытого общества» К. Поппера . Об этом — ниже).

      «Итак, если после «переворота» мы вернемся к натуральному  хозяйству,  то у нас будет «относительное равенство», на зато и Запад не в состоянии будет влиять на  нас  вследствие слабости  международного  обмена. Если же у нас будет развиваться товарное производство, то Западу будет трудно  влиять на  нас,  потому  что очень сильно расшатается наше «относительное равенство» и Россия превратится в страну мелкой буржуазии.  В этом заколдованном кругу суждено вращаться ожиданиям г. Тихомирова от Запада» (С.334).

     Критический анализ Плехановым народовольческой программы, как кажется в ряде черт предвосхитил особенности военного коммунизма. Действительно, «военный коммунизм» во многом повторил черты народнической программы «патриархального и авторитарного коммунизма» в экономике и политике.

Иные возможности предоставила послереволюционной России система  нэпа.  (Отразившая, кстати и последние взгляды Ленина на этот вопрос).Рыночная система нэпа давала возможность дополнить государственный синдикат рыночными механизмами,

 А  введение социализма «сверху» — развитием его   посредством индивидуального и кооперативного сектора «снизу» .

 Однако сталинизм с начала 1930-х гг. фактически привел к повторению ряда элементов военного коммунизма и тех сопутствующих ему негативных черт, — в том числе и тех, которые подверг критике Г. В. Плеханов в связи с анализом программы «Народной Воли».

 Подводя итоги о военном коммунизме, отметим следующее.

Несмотря на левоэкстремистские ошибки, советский военный коммунизм  совершил главное – сделал первые важнейшие  шаги по созданию государственного Синдиката. Эти первые шаги не могли не сопровождаться противоречиями и ошибками. В их числе —  ошибки товарообмена между городом и деревней,  слишком жесткое наступление на рынок, попытки отмены товарно-денежных отношений, денег и пр. Основной ошибкой военного коммунизма следует считать попытку провести в жизнь план «тотального» государственного синдиката,  лишенного «рыночной периферии». Эти попытки не могут действительно оцениваться иначе, как утопические, поскольку они исходили из абстрактных принципов и не учитывали реальных особенностей раннесиндикатной системы.

«Военный коммунизм» показал и административный нажим в разных сферах общественной жизни, в том числе и экономике (например, система продразверстки в деревне). Сами руководители  советского государства (например, Бухарин) впоследствие  трактовали эти меры как «чрезвычайные», связанные с т. н. «чрезвычайщиной».

     Но  важнее всего главное — сам факт создания новой системы,– создание сильного, управляемого «партией» госсектора, который мы вслед за Лениным называем Государственным Синдикатом.

Эта главный результат, который дал немаловажный результат в ряде областей жизни государства.

  4. НЭП. Советская экономика 1920-х гг; накануне сталинских реформ. Синдикат и Рынок. Рыночная периферия Синдиката. Вопрос о земле. Имели ли крестьяне в СССР землю?

 После кронштадского мятежа в 1921 г. в Советской России Лениным была санкционирована Новая экономическая политика (НЭП).

 Советский Нэп первой половины 1920-х гг стал объектом пристального внимания в период реформ реального социализма:  отход от жесткой командно-административной системы сталинского образца в 1950-60-х и особенно в конце 1980-х гг., проблемы антисталинской «бухаринской» и др. альтернативы, соединения «социализма и рынка» стали одними из важнейших сюжетов шестидесятников и советских перестройщиков. Этой теме было посвящен ряд работ  конца 1980-х, в том числе  — Н. Селюнина, В.Лациса, Н.Шмелева  и др.

  Переход от военного коммунизма к НЭПу был для раннего большевизма был не только практическим, но и серьезным теоретическим поворотом, осмысленном Лениным в ряде работ,  в том числе «Очередные Задачи сов. власти». Речь шла не просто о маневре, но о  «пересмотре точки зрения на социализм».

В Новой экономической политике был очевиден, во-первых, момент уступки рыночным отношениям. Приостановка процесса национализации, решение об аренде и концессии госпредприятий, разрешение частной торговли в определенных объемах и другие сопутствующие этому шаги – как это отметили уже аналитики начала 1920-х гг — означали явный отход от от безрыночной модели типа военного коммунизма. Как известно, и как уже упоминалось, Ленин в «Очередных задачах советской власти…»  назвал советскую экономику начала нэпа «многоукладной»: наряду с основным государственным сектором (Государственным Синдикатом) в ней существовал рыночный сектор.

Этот рыночный сектор, существующий наряду с государственным сектором, Государственным Синдикатом, занимавшим по-прежнему центральное место в экономике нового общества, мы называем термином  рыночная периферия. (Данное  понятие позволяет отличить периферию от центра раннекоммунистической системы Государственного Синдиката). Понятно, что эта рыночная периферия не охватывала всей экономики, но она составляла существенный ее компонент.

Таким образом, главной особенностью советского НЭПа можно считать соединение Государственного Синдиката с рыночной периферией.

 Прежде всего это  проявилось в сельском хозяйстве, более всего в этот период связанном с рыночной стихией. Этому следовали известные акции большевиков перехода к НЭпу– отмена продразверстки и замена ее продналогом и др.

Появление рыночной периферии означало отказ от ранних тезисов марксизма о «бестоварном» социализме, из которого  некоторые критики (например, национал-патриотический критик марксизма А. Ципко) выводили проблемы советского реального социализма. Действительно, такой тезис раннего мраксизма существовал (Маркс, Плеханов, ранний большевизм,). Однако уже позиция Ленина  при переходе к нэпу означала отказ от него.

     Важный момент, который нельзя обойти в обсуждении проблем сельского хозяйства этого периода —  в начале 1920-х гг крестьянин в России и других республиках СССР получил землю.

   Этот факт необходимо подчеркнуть особо, поскольку приверженцы консервативно-либерального подхода к советской истории часто говорят о «вероломстве» большевиков и неисполнение ими своих программных лозунгов и декретов: в частности, для доказательства нарушения лозунга «земля крестьянам» (и декрета о земле) ссылаются на сталинскую коллективизацию. (Этот  тезис повторяют и новоиспеченные борцы с марксизмом, типа А. Ципко — «Отчего заблудился призрак», проделавшего характерный путь от советского догматика в доперестроечные времена к догматике консервативного либерализма с национал-патриотическим уклоном.)

 Вопреки распространенному тезису об «отъеме» большевиками земли у крестьян следует признать очевидный факт, что  начиная с декрета о земле и до начала насильственной коллективизации, т. е. в течение всех 1920-х гг,  при власти большевиков крестьяне землю получили и реально использовали ее.

Конечно, зажиточные крестьяне, «кулаки», и в 20-е гг. подвергались определенному нажиму власти. Против них была направлена  налоговая политика (Такер, 98) и различные избирательные ограничения. Однако эту политику раннего большевизма не следует смешивать с более поздней сталинской. Кроме того, российский середняк и беднота — т. е. большинство деревни — в течение всех 1920-х гг пользовались результатами большевистского «декрета о земле». Это  и объясняет тот факт, что в целом деревня 1920-х гг (это признают и западные авторы — напр., Р. Такер, см.)  была на стороне советской власти.

     В дальнейшем мы рассмотрим более подробно отличия классически-марксистской программы по аграрному вопросу, кооперативного плана Ленина, а также взглядов на развитие сельского хозяйства  «умеренных» в ВКП(б) от сталинской коллективизации. Этот сюжет неоднократно  затрагивался советскими шестидесятниками — например, Р. Медведев, О Сталине и сталинизме, целой плеядой перестроечных авторов, а также неортодоксальной западной советологией ( например, М. Коэн о Бухарине). Осознание  различия между сталинизмом и классическим марксизмом  ( и даже ленинизмом) в том числе и в этом вопросе позволит  выяснить, насколько сталинскую насильственную коллективизацию можно считать магистральной линией большевизма,  и насколько — левоэкстремистским отклонением от этой линии.

Сказанное не означает, что советская система сельского хозяйства 1920-х гг. не имела серьезных проблем. Позднее мы специально затронем вопрос о том, был ли кризис в советской системе 1920-х гг. Однако само появление и развитие рыночных секторов экономики  сразу же принесло очевидный результат.

Данных об успехах развития СССР в 1920-ые гг. достаточно.

В первую очередь они имели место в сельском хозяйстве. Сельскохозяйственное развитие 1920-х было едва ли наиболее успешным в советский период. Как пишут В.П.Данилов и Н.В.Тепцов,(…) «за 3-4 года крестьяне восстановили сельское хозяйство после сильнейшей разрухи. …Впечатляющими темпами увеличивалось поголовье ско-та: с 1925 г. по 1928 г.примерно на 5 процентов в год. Словом, мелкое крестьянское хозяйство отнюдь не исчерпало возможностей для развития » (Правда, 26.10.88 — др. цитата).

 Развивалась кооперация и рыночный обмен между городом и деревней. (Она осуществлялась согласно «ленинскому кооперативному плану».)

 «В стране складывалась крепкая система сельскохозяйственной кооперации (в 1927 г. она объединяла уже третью часть крестьянских хозяйств). Рядом с ней действовали не менее развитая потребительская и растущая кустарно-промысловая кооперативные системы. Вместе они охватывали свыше двух третей товарооборота между городом и деревней, обеспечивая тем самым прочную экономическую связь («смычку»!) между крестьянскими хозяйствами и социалистической промышленностью…Таким образом, были все условия для того, чтобы на основе общего производственного подъема деревни (а тем самыми экономического роста страны в целом) в обозримый период — всего за две пятилетки — осуществить кооперирование крестьянских хозяйств и создать при этом мощный сектор коллективного земледелия. Трудности на этом пути были неизбежными, особенно в связи с задачами индустриализации, но и преодолимыми без насилия над крестьянством» (Там же).

Достаточно активно развивалась и промышленность.    К концу 1926 г. по официальным данным общий объем промышленного производства превзошел уровень 1913 г.

 Факты о модернизации промышленности в период НЭПа. См. Орлов И. Попытки индустриализации в рамках Нэпа, Россия нэповская. М.,Новый Хронграф, 2002, с. 376.

 (Вопрос о доверии к цифрам.Советский военно-промышленный комплекс.)  В торговле…

Данные Голанда (Голанд Ю. Кризисы, разрушившие Нэп. Валютное регулирование в пер. Нэпа (2 изд.) М., Начала, 98

 Соединение Государственного Синдиката с рынком показало свои положительные результаты и в других странах реального социализма.

Аналогичный НЭПу этап прошел и Китай.  В результате прозошедшей сразу же после революции аграрной реформы в Китае (1949-53) 300 млн. безземельных крестьян получили 47 млн.га обрабатываемой земли, которая принадлежала прежде помещикам. (Федор Бурлацкий,Мао Цзе дун, с. 80). К 1952 г. продукция с/х увеличилась более чем на 50 %. Общая стоимость промышленной продукции более чем удвоилась. Происходило восстановление ирригационных сооружений (1/4 всей площади кв кит. обслуживается оросительными системами), успешно шло движение за кооперирование с/х.

(Другие страны — напр., Вост. Европа)

Как  показал НЭП, новая «коммунистическая» система вполне могла включать существенные сегменты рыночных отношений.  Соединение Государственного сектора с теми или иными рыночными формами в этих странах дало очевидные позитивные результаты. В Прибалтике и Восточной Европе сельское хозяйство было, как правило,  значительно эффективней советского.

Определенные шаги в рыночную сторону предпринимались и позже — даже в рамках сталинской системы с ее общеизвестными антирыночными тенденциями (см. Роговин, Сталинский Неонэп (с. 74?) ).

     Подводя итоги, отметим, что советский Нэп означал существенную перемену в теории и практике  организации гос. Синдиката. Нэп отошел от ранекоммунистичсекой концепции «социализма» как тотального Государственного Синдиката с полностью ликвидированной «частной собственностью». Произошел пересмотр взглядов раннего марксизма на рынок, в том числе  тезиса об уничтожении товарного производства .  (В связи с этим особенно  теоретически важны работы Ленина эпохи Нэпа). Подчеркнем еще раз главную  отличительную черту Нэпа в отличии от военного коммунизма можно усмотреть в попытке соединения Государственного Синдиката (Синдикатной системы) с рыночной периферией. Как представляется, Нэп является важной иллюстрацией   того тезиса, что в развитых формах «социализма» Государственный Синдикат должен играть решающую роль, но не подавлять полностью иные формы собственности на его периферии. Это фактически было содержанием последних экономических работ Ленина. Эту же точку зрения пытались развить  советские и восточноевропейских «рыночники» а также  т.н. «правые»  в ряде стран реального социализма, начиная с Бухарина и кончая чехословацкими реформистами.

    Советский Нэп представлял собой первую попытку решения этого вопроса, который и до сих пор нельзя считать   решенным —  как в теоретическом плане, так и практическом плане. Несмотря на ряд попыток – советской реформы 1960-х гг., югославской реформы, венгерской реформы 1968 г.  проблема соединения Государственного Синдиката с рынком не была решена «окончательно» вплоть до самого конца реального социализма.

     Эту проблему «посткоммунистические страны», в том числе и Россия, не смогли решить и до сих пор. (Хотя по иным причинам – причинам преобладания консервативно-либеральной идеологии).Если советская система страдала преувеличением роли Синдиката ( в виде тотальной госсобственности), то  в сегодняшней России, как и ряда других постсоветских стран начала 21 века скорее очевиден перекос другого свойства, шараханье в другую противоположность- в нерегулируемый рынок, отказ от Синдиката и характерных для него важных государственных монополий (например, водочной) и пр.

Возможно, вопрос гармоничного сочетания Синдиката и рынка  — дело будущего. (Надежды на его решение может дать лишь Поставторитарный Синдикат).

      Второй момент нэповских реформ касался изменения построения самого Государственного Синдиката. Во время Нэпа были введены новые и отличные от военно-коммунистических достаточно гибкие формы хозяйственного механизма в государственном секторе, связанные с централизацией и хозрасчетом. (Эти механизмы активно анализировались советскими авторами эпохи перестройки — О. Лацис, История из жизни строителя,- в кн.: А. Левиков, Формула милосердия, О. Лацис, Знать свой маневр., библ. журн. знамя,1998…). Постепенное устранение главков (за исключением металлургии и гидроэнергетики), группировка рентабельных предприятий в самостоятельные тресты по производственному и географическому признаку: большинство их перешло под контроль местных совнархозов (Боффа, 163).

Речь идет именно о рыночных отношениях между подструктурами Синдиката. — организация  госсектора и способы взаимного отношения его отдельных секторов.

 Что касается перспектив нэповских форм, то Ленин, хотя иногда отмечал их временность, тем не  менее полагал, что они сохранятся в течение достаточно длительного времени. (известная формулировка «всерьез и надолго» в уже упоминавшемся докладе о продналоге — может быть дополнена и иными формулами. В неизданных документах указывался даже срок -20-25 лет  — хотя и под вопросом, рядом с более коротким вариантом 25:5.-  Ленин, Неизданные док-ты, с.443).

 5.Эволюция советской политической системы в 1920-е гг .  Диктатура пролетариата, Сталинское объяснение «монополии компартии». Трудности традиционной советской оценки политической системы 1920-х гг. Авторитаризм и самоуправление. Отличия политической системы 1920-х гг от последующей  

 Характеризуя советскую политическую систему 1920-х гг,  называвшую себя «диктатурой пролетариата», можно сказать, что речь идет о жестко централистском политическом режиме с однопартийной системой, широко использующим насилие.

 Отрицать авторитарность советского режима 1920-х гг нет никаких оснований  . С другой стороны (об этом ниже) нельзя не замечать и отличий советского политического режима 1920-х гг и такового же 1930-х гг.

   Действительно, в своих основных чертах политическая система 1920-х гг.,   была авторитарной и однопартийной.

     Разговоры о многопартийности и политических свободах оценивались как «меньшевизм», «социал-демократический уклон».

    Аргументы  в пользу  именно такой авторитарной и однопартийной системы Сталин дал, в частности, в беседе  с английским писателем Г.Уэллсом в 1934 г.

    В ответ на критику  писателем методов «старого, негибкого, инсуррекционного социализма» (С.608), Сталин заявил:

 «Положение нашей партии, как единственно легальной партии в стране (монополия компартии), не есть нечто искусственное и нарочито выдуманное. Такое положение не может быть создано искусственно, путем административных махинаций и т.д. Монополия нашей партии выросла из жизни, сложилась исторически, как результат того, что партии эсэров и меньшевиков окончательно обанкротились и сошли со сцены в условиях нашей действительности. Чем были партии эсэров и меньшевиков в прошлом? Проводниками буржуазного влияния на пролетариат…Разве не ясно, что эти партии должны были потерять всякую почву и всякое влияние среди рабочих и трудовых слоев крестьянства?» (Беседа с первой американской рабочей делегацией.  В кн. Вопросы ленинизма. М., 1938, С.182).

 Как мы видим, Сталин употребляет понятие «монополии компартии» на власть.

 «Вот как сложилась у нас монополия компартии, как единственно легальной партии в стране » — пишет он. «Вы говорите о борьбе мнений среди рабочих и крестьян теперь, в условиях пролетарской диктатуры. Я уже говорил, что борьба мнений есть и будет, что без этого невозможно движение вперед….Вполне понятно, что такая борьба мнений может лишь укреплять и совершенствовать коммунистическую партию. Вполне понятно, что такая борьба мнений может лишь укреплять монополию компартии. Вполне понятно, чтотакая борьба мнений не может давать пищи для образования других партий в недрах рабочего класса и трудового крестьянства» (Там же, С.183-184).

 Трудно отрицать, что авторитарная система в СССР «сложилась исторически» (хотя и явно не без участия «субъективного фактора»). Интересно, что здесь используется понятие «борьбы мнений», которая должна лишь «укреплять монополию компартии». Данный пассаж перекликается с тезисом консерваторов эпохи горбачевской перестройки.- противников многопартийности и сторонников так называемого «плюрализма мнений».

 Возможен, однако, и такой поворот темы: диктатура (в смысле этого понятия, которое использовал Ленин) вовсе не обязательно предполагает однопартийность. Ленин, например, называл буржуазную демократию диктатурой буржуазии, с одной стороны, и не исключал возможности многопартийности «левых» партий в Советах, то есть многопартийности при «диктатуре пролетариата», с другой (де факто).

 Нет сомнения, что чисто теоретически существование оппозиции возможно даже в условиях такого рода диктатуры. (Ср. пример Никарагуа 1970-х гг)- но в совершенно иных политических условиях. В Китае в 1949 г. в правительстве участвовало 8 коалиционных партий. Однако многопартийность в этой стране была формальной, как и в других странах  реального социализма — например, в Восточной Европе.

 Итак – советская политическая система 1920-х гг. оставалась вполне авторитарной. Вопрос о возвращении к политической демократии и плюрализму в 1920-30-ые гг (как и в последующий период до самой перестройки) не выдвигался никем из крупных теоретиков партии большевиков даже в теоретическом плане (за исключением, пожалуй, оппозиционера Троцкого — да и то в периферийной и осторожной форме). Мы приводил также мнение других оппозиционеров, например, Беседовского, стоявшего, впрочем скорее еа «термидорианских» позициях. По свидетельству Г. Беседовского, в партийных кругах этого времени даже ходили идеи о “двухпартийной” системе  боьшевиков и эсеров в Советах.

 Точка зрения Розы Люксембург (1918 г.), идущая в русле неортодоксального коммунизма, оставалась малоизвестной  и лишь в 1960-х гг получила свое продолжение  в попытках реформистов в Венгрии 1956 г., Чехословакии 1968 г.  и, еврокоммунизма.   В СССР этого вопроса касался Р. Медведев(О соц. Демократии).

Однако определенные модели политического плюрализма существовали и в СССР 1920-х гг. Лишь в период перестройки в СССР, то есть в конце 1980-х гг,  стали слышны голоса, призывающие к «разделению властей» в СССР (Ф. Бурлацкий, Лит. газ., 1988.). Однако оставалось неясным, к чему ведет такое разделение властей — концу коммунизма или созданию системы «плюралистического коммунизма»? Основной вопрос: возможен ли коммунизм с неавторитарной политической надстройкой? — остается нерешенным и до сих пор.

 По нашему мнению, соединение коммунизма (т.е. Государственного Синдиката) с политической демократией возможно, хотя  до сих пор не нашло полной реализации.

 Этого вопроса мы коснемся ниже. Пока отметим лишь, что в реальной политической жизни переход к многопартийной системе обычно оказывался шагом к реставрации расчлененного общества. Компартии, принявшие лозунг многопартийной системы (например, еврокоммунизм) часто  отказывались от «коммунизма» (который жестко увязывался с «диктатурой») и начинали говорить о своем тяготении к социал-демократической программе.

 Очевидно, переход к авторитаризму был связан с особенностями раннекоммунистической системы. Вероятно, концентрации и централизации политической власти требовали особенности развития раннего Синдиката.  Авторитаризм был своеобразной платой за создание Синдиката.

 Говоря об авторитарном характере политической системы 1920-х гг в СССР важно отметить  отличия между политической организацией 1920-х и 1930-х гг.

Во-первых,  эти отличия касалась  ситуации в самой партии. По сравнению с 1930-ми годами в СССР 1920-х гг существовала определенная внутрипартийная свобода — в том числе свобода высказывать различные мнения (платформы, оппозиции, уклоны) и даже свобода фракций. Внутри партии в 1920-х гг еще существовала возможность различных политических течений, хотя они и стали уже объявляться оппозициями и преследоваться – что происходило «пропорционально» усилению тенденций сталинизма. Эти свободы, разумеется, были ограниченными — практически «уклоны» внутри партии начинали преследоваться уже в середине 1920-х гг. Тем не менее отличие «внутрипартийной демократии» 1920-х гг от  таковой в 1930-х гг. и послевоенного периода очевидно.

Благодаря механизмам «обратной связи» и определенных внутрипартийных свобод   в 1920-ые гг сохранялся свойственный начальному периоду революции достаточно прочный контакт между партией и «классом», то есть партия в этот период действительно могла считаться представляющей «пролетариат» и «беднейшее крестьянство». Это означает, что однопартийную систему 1920-х гг. в СССР  (в отличие от сталинской системы) в принципе можно,  несмотря на некоторые оговорки считать системой «диктатуры пролетариата». (Которую Ленин стремился  понимать как диктатуру именно класса, а не партии или клики). //Отсюда определенные основания оценки системы 1920-х гг в СССР, в том числе и партийной  как системы «демократического централизма» в отличие от сталинской «авторитарно-деспотической власти»( Л. Гордон, А.Клопов, «Что это было »… c.143)//

 Эволюция политической системы в СССР 1920-х гг при власти Сталина демонстрирует нарастание репрессивных черт «диктатуры», при все большем свертывании демократических традиций и надежд начала революции.

 Наряду с централизацией Сталин повел наступление на «уклоны», устранив из партии в ходе этого наступления всех своих основных  соперников и просто независимые силы. Широко описаны в литературе маневры Сталина в борьбе с своими наиболее крупными соперниками — Троцким, Бухариным, а также соответствующими им направлениями — «правыми» и левыми. (С. Коэн. Бухарин и большевистская революция. М.,1989).

    Разгром «уклонов», прежде всего левого в конце 1920-х гг., был началом сворачивания режима внутрипартийной демократии и «демократического централизма». Это замечают не только западные критики реального социализма, но неортодоксальные коммунисты.

Новая оппозиция – Сопронов, Осинский — еще в конце 1920-х гг определяет сталинскую систему как «полицейское государство» (Серж, с.139).

     В связи со сталинским режимом все более реальные основания приобретала критика большевизма другими левыми теоретиками, в том числе и с позиций марксизма. Например, критика бланкизма Плехановым и социал-демократами  оказалась точным анализом не столько теории большевизма как такового, сколько именно сталинизма. Если в экономике «левый экстремизм» шел в духе ряда домарксистских доктрин «грубоуравнительного коммунизма», то в политике сталинская «левоэкстремистская модель» отходила от теории «диктатуры пролетариата» к народовольческому бланкизму и нечаевщине.

  Чем больше сталинизм изменял режим в направлении личной диктатуры, чем больше устранялась партийная демократия, как и тот слой большевиков, который при Ленине олицетворял связь «партии и класса», тем больше сталинский режим эволюционировал от «диктатуры пролетариата» в сторону бланкистской «диктатуры клики».

    Этот  момент показывает характерную теоретическую особенность «сталинизма» как специфического течения внутри большевизма  – его фактический «сдвиг» от марксизма(и «марксизма-ленинизма») к  теории и практике домарксового социализма.

 В целом, подводя некоторые итоги, в советской политической системе 1920-х гг.  следует отметить как обще черты «реального социализма», так и тенденции, связанные со специфическими условиями  российской революции и постепенно усиливающимся сталинизмом. Особых оснований для идеализации политической системы 1920-хгг в  СССР нет. Следует четко оговорить, что система 1920-х гг. была авторитарной и в этом смысле не могла быть идеалом политической перестройки «реального социализма» 1980-х гг.; не была она и идеалом демократического централизма в однопартийных рамках (ряд стран реального социализма дал здесь  более продвинутые формы).

Однако  нельзя не видеть и отличий однопартийной системы  1920-х  от этой же системы 1930-х гг. (Как это делает ряд крайних направлений, например, консервативно-либерального толка, в частности, «теория непрерывности» в советологии)

 Мы уже отмечали определенные черты внутрипартийной демократии, сохранявшиеся  в 1920-е гг. Она выражалась, в частности в пределеном различии течений внутри партий и даже существовании «оппозиций».

В середине 1920-ых г были сделаны определенные шаги по преодолению централизма эпохи военного коммунизма и некоторой либерализация режима. Например, ряду категорий населения, ранее лишенных прав — в т. ч. Избирательных, были предоставлены эти права. ( Голанд, Нэп, с. 14).

      До середины 1930-х гг власт Сталина еще не была тотальной. Еще в 1932 г.  он, например, не смог заручиться поддержкой всех членов Политбюро для уничтожения Рютина и его группы.   Ситуация радикально изменится после убийства Кирова, когда в ходе репрессий фактически будет полностью установлен тоталитарный режим.

      Поэтому целый ряд особенностей советской политической системы 1920-х гг давал возможность разных моделей политического развития раннекоммунистической системы. (напр., варианты Югославии и Китая).

  6. Национальный вопрос в СССР   1920-х гг . Сталинизм и классический большевизм. «Право наций на самоопределение» и централистски.шовинистическая прагматика . Полемика Ленина и Сталина в связи с образованием СССР

 Важное различие «доктринальных» и прагматических аспектов политики раннего большевизма  видны на примере концепции национального вопроса.  В СССР до конца 1980-х гг обсуждение национальных проблем было невозможным; лишь эпоха перестройки положила начало их отрытому обсуждению.  В этот период появились и первые реальные оценки сталинской национальной доктрины. В  статье Н. Перепелкиной, Г. Шкаратана и др. («Коммунист»,N 15.1988); сталинская концепция национальных отношений  справедливо определялась как «бюрократический централизм».  Справедливую оценку сталинской национальной теории дали также, например, венгерские ученые Белади и Краус (Сталин, 1989).

  В ряде стран реального социализма между тем еще сталинская концепция национальных отношений подвергалась критике еще с 1950-х гг. Ряд из них – в первую очередь Югославия — не пошли по пути сталинистского и неосталинистского централизма. Федеративные попытки Югославии, опыт национального строительства которой был весьма важен для реформы реального социализма — опирались на идеи «демократического большевизма»  и Ленина последних работ.

  В советском марксизме сталинская концепция национального вопроса рассматривалась как выражение большевистской национальной теории.  Между тем, как мы видим, это уже достаточно давно вызывало серьезные сомнения.тВажно поэтому рассмотреть вопрос о фактическом соотношении сталинской национальной концепции с раннебольшевистской, сформулированной, в частности в работах Ленина 1920х гг.

     Как известно, концепция большевиков по национальному вопросу разрабатывалась еще до революции. Борьба Ленина с идеологией шовинизма с позиций интернационализма велась еще в рамках старого режима и опиралась на демократические традиции критического марксизма. Ленин и его сторонники вели борьбу с имперскими проявлениями, черносотенством, национал-шовинизмом (в том числе и в период  первой мировой войны) с позиций т.н. «пролетарского интернационализма».

В разработку большевистской национальной теории внес лепту и Сталин, который при этом относился к данной проблеме чисто прагматически, пытаясь заручиться доверием Ленина (работы 1913 г.).

 Как говорит ряд фактов  с самых ранних этапов «теоертической работы»  будущего вождя в этом направлении, реальная теория интересовала Сталина  весьма мало, значительно большее значение имели для него конкретные властные выгоды той или иной теории.

 Важную роль в национальной программе Ленина играло т. н. «право наций на самоопределение». У Ленина оно было связано с критикой национальных отношений при капитализме и противопоставлением им новых национальных отношений «социализма». Капитализм, по мнению Ленина, не может обеспечить национальной демократии. Таковую может дать лишь социализм.  Социализм, как доказывал Ленин, предоставляет нациям большую свободу и демократию, чем капитализм, поскольку лишь ликвидация эксплуататорских классов ведет к устранению национального неравенства.

 «Там, в капиталистических государствах, — писал Ленин,- наряду с нациями первого разряда, с нациями привилегированными, с нациями «государственными», существуют нации второго разряда, нации «негосударственные», нации неполноправные, лишенные тех или иных прав и, прежде всего, государственных прав. У нас, в СССР, наоборот, уничтожены все эти атрибуты национального неравенства и национального гнета. У нас все нации равноправны и суверенны, ибо национальные и государственные привилегии ранее господствовавшей великорусской нации уничтожены»\….\ «Это и называется у нас осуществлением идеи самоопределения национальностей, вплоть до отделения. Именно потому, что мы осуществили самоопределение национальностей, именно поэтому нам удалось вытравить взаимное недоверие трудящихся масс различных национальностей СССР и объединить национальности на началах добровольности в одно союзное государство. Существующий ныне Союз Советских Социалистических Республик является результатом нашей национальной политики и выражением добровольного федерирования национальностей СССР в одно союзное государство» (Там же. С.188).

    Разумеется, концепция национального строительства раннего большевизма была вполне централистской. В своей реальной практике  большевизм эпохи гражданской войны также тяготел к централистски-военному решению внешних проблем. Продвижение Красной армии на Украину и Белоруссию в ходе гражданской войны «автоматически» означало присоединение этих республик к советской России. Сходным образом шло дело на Кавказе. Вторжение в Грузию и свержение правительства меньшевиков с одной стороны соответствовало интересам «мировой революции», с другой было связано с жестким подавлением национального движения Грузии.  Меньшевистское правительство поднимало лозунг национальной независимости.

    Военному коммунизму и гражданской войне также сопутствовал жесткий централизм в национальном вопросе, проводимый большевиками в этот период.

Однако  национальная концепция раннего большевизма существенно отличалась от позднейшей политики грубо-централистской и шовинистической политики сталинского реального социализма 1920-40-х гг. Централизм Ленина в национальном вопросе (как и в ряде других государственных вопросов) носил принципиально иной характер, чем централизм Сталина: он предполагал значительно большую долю самостоятельности республик. Он также был связан с утверждением интернационализма во всех областях общественной жизни.

      Между тем уже в начале 1920-х гг.  Сталин обнаружил склонность к более (точнее предельно) централистскому решению национальных проблем Об этом говорит, в частности, известная полемика Ленина и Сталина начала 1920-х гг.по поводу образования СССР, в ходе которой была написана работа Ленина «К вопросу о национальностях или об автономизации».

    Объектом критики Ленина в данной работе становится теория так называемой «автономизации», согласно которой  союзные республики должны были входить в СССР на правах «автономных республик», то есть фактически на правах областей РСФСР. Такое отношение республик и центра, отстаивавшееся тогдашним главой «наркомнаца» Сталиным, было грубоцентралистским уже по самому своему проекту. Эта тенденция у Сталина не была случайной. Как уже отмечалось, в его работах встречаются даже указания на то, что в целях «упрощения управления» в республиках высшие чиновники «должны пользоваться правами губернатора» (см.). Естественно, что такая модель могла напоминать представителям некоренных национальностей скорее имперскую структуру царской России, чем социалистический идеал равноправия наций. Сталина и в этом вопросе  не интересовала проблема национальной демократии и «права наций» — его интересовала чисто прагматическая сторона «более легкого управления».

 В своих работах начала 1920-х гг. Ленин развивает принципиально иной подход.

   В работе «К вопросу о национальностях или об автономизации» В.И.Ленина (1922) дается  и его определение федерации. Ленин стремился к реальной федерации с максимально возможным (в централистском государстве, каким он хотел видеть СССР) равноправием республик. Рассматривая некоторые шаги «автономизаторов» (Сталина и др.) как преждевременные, он считал возможным даже «сделать шаг назад» и оставить в ведении центра лишь вопросы внешней политики и военные вопросы. («К вопросу о национальностях »…)

  Здесь очевидно стремление Ленина сформулировать  «идеал» социалистической демократии в национальном вопросе, чему должна была соответствовать и политическая практика.

 Иное дело —  национальная концепция Сталина. В ней на первый план выступает откровенная централистская «прагматика». Республики рассматриваются как российские «губернии» и должны управляться из единого центра. Жесткому централизму  сталинской национальной концепции соответствовало и нарастание элементов шовинизма. Это одним из первых заметил  Ленин, уже в 1922 г. обвинивший  Сталина в «пересаливании по части «великорусского шовинизма» (Ленин употребил и более энергичные выражения, назвав Сталина «истинно-русским держимордой»).

     Сталинский подход к национальному строительству был т.о. сформулирован в его концепции автономизации уже в начале 1920-х, период образования СССР и  активного обсуждения в партии проблем национального строительства. После смерти Ленина Советский Союз строился уже по сталинским принципам бюрократического централизма.

Этот же подход в более зрелой форме нашел яркое проявление  в сталинской государственной политике 1930-40-х гг в СССР.

Позднее централистские тенденции Сталина, все более усиливаясь,  приобрели особое качество.          Сталинизм в национальном вопросе означал очевидный пересмотр раннекоммунистической интернациональной национальной доктрины в сторону грубого централизма и шовинизма.

    Национальная политика «зрелого сталинизма» в целом ряде аспектов имела очевидно имперский и шовинистический характер. Сталинизм заложил основы русификации союзных республик, провел высылку ряда (опальных) национальностей («Наказанные народы») – от чеченцев до крымских татар и советских финнов. Он был очевидно связан и с антисемитизмом, акциями против «космополитов».

 Нарастание элементов шовинизма у Сталина было заметно уже в 1920-е гг и отмечались многими наблюдателями – как современниками, так и позднейшими исследователями. В их числе были и работы критического марксизма  (Троцкий и его последователи), и работы советологов. ( Об этом, напр., Р. Такер. Сталин у власти, с. 103). Антонов –Овсеенко верно характеризует Сталина как «убежденного шовиниста».

 Консервативные либералы, критикуя сталинский шовинизм, приписывали  его большевизму как таковому. Мы считаем важным обратить внимание именно на отличия сталинского шовинизма в национальном вопросе от раннебольшевистской интернациональной доктрины. Как мы отмечали, различия в концепции национального строительства у Ленина и Сталина  проявились уже в начале 1920-х гг – период образования СССР. Они позволяют различать «ленинскую» раннебольшевистскую и «сталинскую» централистски-шовинистическую концепции национального строительства. Шовинизм в национальном вопросе 1920-30-х гг одна из ярких идеологических черт сталинизма, явно противостоящая «интернационализму» раннего большевизма.

       Замена интернационализма раннего большевизма бюрократическим централизмом  и шовинизмом  должна быть связана с интересами консервативной бюрократии и партократии. Первым это заметил Троцкий, связывая сталинский шовинизм  с интересом «бюрократии» и ее «термидорианским духом». С «духом термидора» Троцкий связывал также сталинский антисемитизм ( работа «Термидор и антисемитизм», 1937 г.).

   Фактически на связь сталинского шовинизма с идеологией как дореволюционной так и послереволюционной бюрократии  указал еще Ленин в работе «К вопросу о национальностях или об автономизации».

      Можно сказать поэтому, что сталинизм в национальном вопросе был шовинистической идеологией партократии, пришедшей на смену интернационализму раннего  большевизма. и все более усиливавшихся по мере развития реального социализма. Сталинизм в национальном вопросе означал шовинистическиий пересмотр интернациональной доктрины большевизма.

Понятие интернационализма  при этом имеет ряд аспектов. С одной стороны в понятие интернационализма входило значение «поддержки мировой социалистической революции». Такова концепция Троцкого.

Сталин, как известно, был противником этой теории, с его именем связывалась теория «победы социализма в одной стране». (Фактически основы этого подхода сформулировал Ленин).

      Это совсем не означает, что советская система в сталинский период не имела «международных» интересов и не стремилась к своему распространению. Целый ряд сталинских акций 1930-1940-х гг вполне может пониматься как «экспорт революции», хотя проделанный в характерном для Сталина «бюрократическом» и имперском ключе.

 С другой стороны, концепция интернационализма предполагала отказ от «национализма и шовинизма в отношениями между представителями разных национальностей. Она означала отказ от теории превосходства или ущербности какой-либо (каких-либо) наций. Сталинская теория и практика  и в этом смысле показывала очевидные элементы шовинизма, вступавшего в противоречия с официальной большевистской доктриной интернационализма.

В связи с этим появилось понятие «национал-большевизма», которое включало как отказ от идеи мировой революции, так и возвращение к «великорусскому национализму». Устрялов, национал-большевизм. К сталинизму применимо второе значение понятия национал-большевизм – именно отказ от концепции равноправия наций в пользу, по термину Ленина,  «великорусского шовинизма».

          Централистская политика 1920-х гг  в 1930-е гг приобретала все более имперский характер.Шовинизм сталинской доктрины оказал крайне печальное воздействие на деятельность 3-го Интернационала.

 Позже, в 1930-е гг эпоха террора сопровождалась использованием шовинистических идеологических стереотипов, (например, утверждением русского народа «руководящим народом» с одновременной хвалой его терпению).

   Эта деформация была несколько смягчена в период хрущевской оттепели, но в период брежневского неосталинизма она вновь стала преобладающей тенденцией.

    Шовинистическая линия сталинизма нашла активное продолжение в годы брежневского неосталинизма, сохранившего нетронутыми целый ряд черт шовинистических черт сталинской национальной политики.

     Шовинистические сталинистские доктрины активизировались в период перестройки, и постсоветской России (национал-патриотизм). Идеологическая доктрина Шафаревичей, Кожиновых и проч. и проч. была создана во времена сталинской борьбы с космополитизмом и проч.; данные авторы придумали весьма мало нового.

С отменой цензуры сталинистские силы начали активное распространение в России, СССР, и ранее входивших в нее странах не только шовинистических, но и нацистских доктрин. Нацистские доктрины  как в поздний советский, так и постсоветский период представляют собой  характерное  проявление идеологии партократии.

     Интересно отметить связь сталинистского шовинизма и идеологии современного российского национал-патриотизма.  Практически та фразеология, которую повторяли национал-сталинисты периода перестройки и современнной постсоветской России, восходит не только к брежневской неосталинисткой фразеологии, но к фразеологии исторического сталинизма.

 Неспособность партократии выработать новые более гибкие политические и идеологические формы решения национального вопроса, по-видимому явилась одной из важных причин падения СССР.

 7. Правящие  группировки  раннего коммунизма в СССР 1920-е гг. «Каста управленцев», Революционная элита и бюрократия.

 Политический режим 1920-х гг., называвшийся (как и позже при Хрущеве «коллективным руководством») нельзя определить иначе, как  режим олигархии. (это признавал Еще Ленин, см. Такер).  Однако эта олигархия  первоначально была олигархией революционной элиты, обладавшей особой этикой, отличной от этики бюрократии, и кроме того, в 1920-ые гг  имевшей ряд механизмов «обратной связи» — как с партией в целом, так и с внепартийной массой — даже в отличие от аналогичного послесталинского механизма .

1920-ые гг в СССР было временем власти революционной элиты, превращение которой  в бюрократию (партократию) заняло значительное время — несколько десятилетий.

С самого начала  формирования партийной системы 1920-х гг в ней существовали и усиливались централистские черты. Еще в самом начале 1920-х гг  важным механизмом  власти  стало «назначенство» — система назначений партийных чиновников, в противоположность их выборов партийными организациями.

    Как замечает, например, Б. Суварин (в книге «Сталин») главными органами власти в партии уже в 1920 г. стали Секретариат совместно с Оргбюро и комиссии центрального и местного контроля, которые назначали партийных руководителей на места. К началу 1923 г., указывают М.Геллер и А. Некрич, распределение системы назначений взял на себя орган при секретариате — Учраспред. С 1923 г. в его ведении находились все посты, включая уездные. Секретари выдвигали делегатов на съезд, который затем принимал решение о выборах главных органов партии. «В 23 г. такая система — секретариат сам себя выбирает — действовала безотказно. Сталин держал партийную машину в своих руках». (Ист. Росс., 1917-95, т. 1., с.173).  Это говорит о том, что считать эту систему в полной мере системой демократического централизма вряд ли возможно.

 Рассматривая особенности советской  партийной элиты 1920-х гг, следует коснуться и проблемы  бюрократии.

Если советские авторы недооценивали роль бюрократии — даже в перестроечное время, то консервативно-либеральная линия, напротив, связана с преувеличением ее черт уже на раннем этапе развития советского общества. Нарастание  элементов руководства сверху ясно показывает, что уже ранняя советская система содержала основы бюрократической системы. С другой стороны, вряд ли верно, как это делает С. Павлюченков (в раб. «Военный коммунизм»), утверждать, что уже военно-коммунистическая система  строилась в интересах класса бюрократии. Давая критический анализ советской системы 1920-х гг, С. Павлюченков говорит об этой системе как «продукте интересов новой касты управленцев» (с. 31).

 С нашей точки зрения, подобное утверждение  переносит на раннюю коммунистическую систему  особенности  более поздних этапов этой системы. На своем первом этапе советский коммунизм управлялся революционной элитой, которая начала свою политическую деятельность еше в дореволюционный период в рядах оппозиции «старому режиму», активно участвовала в революции, руководствовалась революционными идеалами и искренно ставила своей задачей «служение пролетариату».Участие в правительстве и авторитет этого слоя —  включавшего целую плеяду политический деятелей — от Ленина до Кастро —  как раз и определялся такого рода политической деятельностью.

Революционная элита в СССР не была многочисленной: в конце 1920-х гг в партии состояло около 2 млн.чел., в1930-м гг — чуть менее 3 млн. (КПСС, справочник, с.210, 219). В 1925 г. в партии насчитывалось 1 млн.100 тыс. чел.Из них партстаж до 1905 г. имели 2,5 тыс. чел.,до 1917 — 8,5тыс. (XIV съезд ВКП(б). Стеногр. отчет. М-Л.,1926,с.460. ;Режим личной власти Сталина, с.41,39). Революционная элита в СССР к концу 1920-х гг таким образом составляла число менее 10 тысяч чел.,то есть ок. 1-3 процента всей партии.

Партийная элита играла в послереволюционной системе особую — и в целом положительную роль. Ее характеризовали революционные черты – идейность, ненацеленность на материальные блага, этика революционеров и пр. Нет никакого сомнения в том, что лидеры этой системы — партийные деятели- являлись положительными героями данной эпохи — что отразило и искусство. (Советские фильмы в особенности – от фильма «Юность Максима» до фильма «Коммунист»). Лишь затем  в критической литературе и кинематографе  восточно-европейских стран 1960-80-х — например, польском («Мраморный человек» А. Вайды)  или венгерском позднего коммунистического времени – этот стал героем критикуемым и подчас сатирическим. Это были особенности другой эпохи — эпохи бюрократизации политической системы. Впоследствии революционная элита была, как известно, почти полностью уничтожена в период сталинского террора.

 Нельзя утверждать, что политика раннего большевизма  и самой рев. Элиты противоречила интересам большинства народа России. Создавая в начале 1920-х гг крупный госсектор,  большевизм действовал в интересах значительной — если не подавляющей — части общества, в том числе и крестьянства. Напротив, к обогащению единиц в ущерб основной массе населения привело скорее постсоветское разворовывание госсектора.

    Поэтому говорить об интересах «новой касты» относительно начала 1920-х гг, эпохи военного коммунизма кажется преждевременным. Появление у высшего слоя советских управленцев особых политических интересов, а также превращение этого слоя в «новый класс» произошло, по нашему мнению, значительно позже начала 1920-х гг – уже после сталинского отстранения от власти и физического устранения  от власти революционной элиты. Особенности этой привилегированной элиты в СССР  красноречиво описал Л. Троцкий в 1930-х гг, когда особенности сталинской системы стали очевидны.

 Важно отметить, что проблему правящего слоя нового общества  еще в начале 1920-х гг. в своих последних работах поднимал В.И.Ленин.

За несколько лет до этого, лишь приступая к строительству новой системы, в классической работе» Государство и революция» (1918) Ленин отрицал, что при социализме возможно существование «бюрократии». В последних работах («Как нам реорганизовать Рабкрин…, Лучше меньше, да лучше…») он не отрицает ее существование, и признает существование такой проблемы. Однако  он связывает новую советскую бюрократию с разного рода пережитками капитализма в СССР, устранив которые и создав некоторые системы «противовесов» — в том числе системы выборности, Рабкрин и проч.- можно избавиться и от бюрократии.

«Антибюрократические» работы Ленина (о Рабкрине и проч.) представляли «самоуправленческую» линию раннего большевизма. Ее продолжил Троцкий в своей критике советской  бюрократии.

Этот аспект последних ленинских работ привлекали внимание шестидесятников (см. напр., Е. Плимак, «Завещание Ленина»).

В дальнейшем, начиная со сталинского периода и вплоть до перестройки проблема бюрократии (партократии) была почти полностью удалена цензурой из печати в СССР; разработкой этой проблемы в бесцензурной литературе занимался в основном тот марксизм, который мы называем критическим.

    8.  Особенности внешней политики СССР  1920-х гг . Некоторые внешнеполитические акции . Изменения политики 3 Интернационала. Мировая революция, экспорт революции и коминтерн. «Левое сектанство» (левый экстремизм) сталинизма и антифашисткое движение;

   Внешняя политика СССР в 1920-е гг  хотя и несла в определенной мере зародыши политики 1930-х гг, существенно отличалась как от дореволюционной имперской, так и  от сталинской политики 1930-х гг.

    Для консервативно-либеральной историографии характерно подчеркивание «экспансионистских» моментов ранней коммунистической системы. Мирные договоры, Брестский мир, договоры с прибалтийскими государствами  1920 г.- часто рассматривается лишь как «временное отступление» будущего «коммунистического агрессора».

  Однако при  такой односторонней критике из поля зрения выпадают те  позитивные черты внешней политики нового государства, которые всегда сопутствуют великим революциям. В ранней большевистской дипломатии, отталкивавшейся  от  дипломатии «старого мира», можно усмотреть целый ряд новых черт — в частности, стремление к открытости (критика  тайной дипломатии), отказу от империалистической политики к соседям — миру «без аннексий и контрибуций» и пр.

       Черты бюрократической экспансии и национал-коммунизма   конца 1930-х- начала 40-х гг, нашедшие наиболее яркое  выражение в  пакте Молотова-Риббентропа, войне с Финляндией- начинают проявляться позже.

Однако в 1920-е гг в Сов. России были еще сильны черты раннекоммунистической (синдикатной) Революции и ее первоначальных идеалов. Кроме того, партийная интеллигенция не потеряла своих позиций в дипломатии — например, министерстве иностранных дел — откуда ее потом выбил сталинский террор.

В гражданской войне были тесно связаны как моменты экспансии, связанные с надеждами на мировую революцию, так и моменты обороны нового государства от внешнего нападения.

Уже Брестский мир 1918 г. (хотя и был весьма тяжелым для советской России) отличался от полтических акций старого режима, прошлых царских,  а также  и будущих  сталинских акций типа пакта о ненападении 1939 г. между Сталиным и Гитлером, который вновь стал прямо связан с тайными протоколами, аннексией и проч.

 Критики видят в Брестском мире вынужденный компромисс большевиков, вызванный скорее слабостью, чем этическими соображениями. Однако налицо и другие факты — мирные договоры Советской России и СССР с Финляндией, прибалтийскими государствами в 1920 м гг — Тартуский мир, етс., который оценивается  весьма высоко как в Прибалтике — например, Эстонии,- так и в Финляндии). Эти договора можно было бы рассматривать временное отступление, если бы они не  соответствовали и дореволюционным программам большевиков, программам национального освобождения, связанным с революционной этикой.

 Достаточно сложно можно оценить, например, войну с Польшей в 1920-21гг. Безусловно, поздние военные действия этого периода на территории Польши во многом напоминают те, которые велись СССР против Финляндии в 1940 г. Результат как той, так и другой акции был сходным: экспорт революции кончился неудачей в силу, в первую очередь, национальных причин и поворота «национальной» идеи против большевизма. Однако не следует забывать и того, что война началась с нападения Польши на Советскую Россию, что  требовало военного ответа и не могло не остаться без такового.

Сама критика раннего коммунизма  за экспорт революции кажется  странной, поскольку свой «экспорт революции» имели и западные демократии —  в эпоху ранних буржуазных революций, как, например, французская. «Экспансионистский» момент присутствовал в СССР 1920-х гг может быть даже в меньшей мере, чем, например, в наполеоновской Франции, с ее многочисленными войнами — последнюю можно скорее сопоставить со сталинским СССР. Понятна и деятельность советской  системы по поддержке «своих» союзников в мире — Коминтерн и пр.- также поступали до этого и после этого  все другие общественные системы.

 Исследователи сталинской внешней политики  1930-х гг, давно отмечали ее явные отличия от более ранней политики революционного государства, и самих принципов идеологии раннего большевизма.В первую очередь идет речь о политике Сталина (и руководимого им Коминтерна)  по отношению к другим левым партиям (например, социал-демократии), политики народного фронта против фашизма.

Для политики Сталина в левом движении уже в 1920-е гг была характерна грубая критика европейских и российских некоммунистических «левых» течений – прежде всего социал-демократии. Социал-демократия крайне тенденциозно и ошибочно объявлялась «социал-фашизмом», а от компартий требовалось безоговорочное следование политике конфронтации с социал-демократами.

 Уже в начале 1920-х гг (1923 г.) формулируется ошибочная концепция социал-демократии (см.Буллок, ?)

    С конца 1920-х гг, в особенности после YI конгресса Коминтерна в 1928 г. эта позиция стала еще более очевидной. Данный курс продержался до 7 съезда Коминтерна и был одной из очевидных причин развала единого левого антифашистского фронта и победы Гитлера на выборах в Германии.

Позднее эта «консервативная» линия нашла свое выражение в   пакте о ненападении с гитлеровской Германией 1939 г. (В котором сыграла свою роль и ранняя ориентация  СССР на  Сталина на Германию). Опора на националистов в Германии.\ Радек и концепция Сталина\- см. Беседовский.

Прагматизм и опортунизм Сталина, имевший печальные последствия.

 «Левая оппозиция» (вопреки, казалось бы, концепции «левачества») была противником сталинской конфронтации с социал-демократией. Одним из требований «левой оппозиции» был отказ от теории социал-фашизма. (Медведев, 1990, с. 140).

   Отличалась от сталинской и позиция Н. Бухарина. В середине 20-х годов Бухарин разделял (или вынужден был разделять) ошибочную позицию Коминтерна в отношении социал-демократии как и формулу «социал-фашизма». Однако в конце 20-х годов, по мере роста фашистской опасности в Европе, Бухарин начал пересматривать эту позицию, находя возможным  соглашения с низовыми социал-демократическими организациями и социал-демократическими профсоюзами против фашизма.

 Сталин и история с Китаем 1927 г. Гоминьдан.   Левая оппозиция считала позицию сталинского руководства предательством компартии.

 

9. Идеология и культура и советской системы 1920-х гг. .Различные течения. Регулирование и командование.

 

 В качестве своей официальной идеологии Реальный социализм 1920-х гг выдвигал марксизм, точнее марксизм-ленинизм. Однако, как мы замечали, официальный марксизм все более приобретал специфические сталинские черты, отличные от классического марксизма и ленинизма.

     Говоря о «теоретических основах» «сталинского направления» в большевизме, следует отметить, что в целом ряде аспектов сталинская политика означала деформацию большевизма в направлении домарксового социализма.

   Мы видели, что сталинизм в политике показал очевидные черты грубого централизма и бланкизма, в экономике – черты грубоуравнительного коммунизма. В национальном вопросе – черты шовинизма. Исследователи замечали в теоретических работах  Сталина и черты вульгарного социологизма.

Сталинизм  часто подменял  положения классического марксизма и ленинизма  периферийными – часто — феодально-социалистическими политическими доктринами. Это видели еще советские оппозиционеры- современники, определившие сталинский социализм как яркий образчик «казарменного социализма» ( письмо Раскольникова Сталину, ср. аналогичное высказывание Маркса и Энгельса о Нечаеве).

Позднейшие исследователи замечали у Сталина иные специфические черты деформации “классического” марксизма – например, вульгарный социологизм.(Р. Медведев, О Сталине и сталинизме, М.,Прогресс,1990, с.177-178).

 Яркой идеологической особенностью сталинизма стали  специфические представления о социальной структуре реального социализма — например, взгляды на роль рабочего класса и интеллигенции.

 Для раннекоммунистической системы характерна концепция особой роли в новом «социалистическом» обществе «рабочего класса» — пролетария физического труда. Когда ранний коммунизм говорит о пролетариате, его  «гегемонии»  и проч.,  под пролетариатом понимается исключительно пролетариат физического труда.

 Этот вопрос следует осветить особо. Можно сказать, что характерное для раннего коммунизма сведение пролетариата к  пролетариату физического труда   представляет собой сужение понятия пролетариата. Ранний коммунизм как будто не знает марксовых понятий «совокупного пролетария» и понятия «пролетария умственного труда».

Такая позиция объяснима: эпоха становления и развития Синдиката  происходит  в рамках «старой» индустриальной системы, системы «простого» индустриализма; новые производственные параметры «постиндустриального» типа обнаруживаются в мире лишь во второй половине ХХ века, причем в коммунистическом мире они проявляются достаточно слабо, слабее, чем обществах «западного» образца. Сведение понятия «пролетариата» лишь к пролетарию физического труда  есть идеологическая черта раннего коммунизма, связанная, по-видимому, с его раннеиндустриальной спецификой. В раннеиндустриальной системе наиболее массовый отряд пролетариата – пролетариат промышленный.

 В вопросе о социальной структуре нового общества Сталин отстаивал концепцию    «гегемонизма» рабочего класса и противопоставление его интеллигенции.

Разумеется, разговоры об интересах рабочих сопровождались в течение всех 1920-х гг свертыванием всех форм рабочей демократии. Реально грубо-централистская тенденция уже в 1920-х гг фактически привела к полному отказу от всех ранних форм рабочего самоуправления. В 1930-е гг речь  шла о все более жестком контроле и фактически «военно-феодальном» (используя выражение Бухарина по отношению к крестьянству)эксплуатации рабочих.

 Крестьянство поддерживало Нэп, но сталинизм был связан с его грубым сворачиванием в конце 1920-х гг, за которым последовала насильственная коллективизация.

Из узкой трактовки пролетариата как пролетария физического труда следовало и классическое для раннего коммунизма (и заметим — советской идеологии) принижение интеллигенции.

 Определенные тенденции можно усмотреть уже у Ленина (известное определение интеллигенции как «говно»), написанные, впрочем в период острых социальных столкновений. Однако резкие эпитеты Ленина относятся скорее  к «буржуазной» интеллигенции; на «пролетарскую» же интеллигенцию Ленин возлагал надежды.

Практика начала 1920-х гг соответствовала этому. Акции начала 1920-х гг.-высылка интеллигенции («философский корабль» и др.) – относились по мысли Ленина к интеллигенции буржуазной.  Тем не менее, акции раннего коммунистического режима по своей репрессивности не идут в сравнение с репрессиями 1930-х гг.

Ленин декларирует привлечение к управлению широких народных масс. Его критики стремятся свести это в основном к карикатурным проявлениям. (Вспоминая, например, пресловутую фразу о кухарке, призванной управлять государством. Сам Ленин, правда, многократно поправлял эту фразу.) При этом Ленин был интеллигентом, первое правительство СССР было правительством интеллектуалов. Сталинское окружение было на порядок ниже.

 Отношение Сталина и его окружения к интеллигенции было противоречивым.

Критическое (военно-коммунистическое и «левацкое») отношение Сталина к «спецам» проявилось еше во время Гражданской войны, когда  Троцкий  спасал «спецов» (в частности военных)  от Сталина. Критическое отношение к инженерным кадрам поддерживалось и в начале 1920-х гг. (Россия нэповская, с. 389).

С введением НЭПа  отношение к интеллигенции получило ряд «послаблений».Однако в это время возникли и проблемы в обеспечении интеллигенции. В частности, безработица среди людей умственного труда достигла 12-15 %.   (Росс. Нэповская, 389).

В конце 1920-х гг усиливается нажим на инеллигенцию в духе военного коммунизма. Особенностью режима постепенно становилась левоэкстремистская трактовка интеллигенции как «прослойки» и людей второго сорта, подозрительность и неприязнь к интеллигенции в целом, «спецеедство».В дальнейшем переходит в тактику прямого запугивания и террора. Мнимое «вредительство» спецов – вплоть до «шахтинского дела» 1928 г. и «Дела промпартии».Шахтинское дело и процесс промпартии начали широкие сталинские «антиинтеллигентские» акции 1930-х гг.

 Что касается культуры советской России 1920-х гг, то несмотря на ряд противоречивых фактов, она в эти годы пережила очевидный и яркий подъем.

Это касается всех культурных областей — от изобразительного искусства, до литературы, театра и т.д. Сравнение эпохи 1920-х гг с нынешней в России и других странах постсоветского пространства эпохой (несмотря на замечательные завоевания демократии) — оказывается  вовсе не в пользу современности.

В 1920-е гг действительно появилась новая культура и литература — то чего нет в период постсоветской реставрации Расчлененного общества.  Культурный подъем послереволюционной России  был следствием позитивных сторон революции, ее энергии а также положительных сторон нового строя — государственной поддержки культуры, понимания «культурного производства» как части общественного производства с соответствующим обеспечением.

 Одна из причин – в том, что реальный социализм сделал культуру государственным делом, обеспечив, хотя и специфически, ее поддержку государством. Вместе с тем нарастали и негативные тенденции,  связанные с цензурой, ограничением свободы творчества и нарастанием черт регуляции культуры. Они  выражались в нарастании фактов «командования» культурой  в результате «вторжения идеологии». Тотальное господство одной идеологии создавало основу последующих негативных тенденций советской культуры. Влияние этой идеологии проявлялось в репрессиях против неофициальных деятелей и деятельности группировок типа Пролеткульта, Раппа и пр.

Однако на этом раннем этапе негативные черты еще не ощущались так, как на этапе упадка административно-командной системы. Идеологизация, казалось, в 1920-е гг мешала не столь уж сильно — основная масса художников стояла на стороне революции. Государственное регулирование ощущалось меньше, чем в 1930-е гг — в системе были «прорехи», цензура не была тотальной, запреты еще не действовали столь жестко. Государственное регулирование оборачивалось не только негативной, но и своей позитивной стороной.

Атрибутика раннего коммунизма среди прочего нашла проявления в целом ряде направлений нового быта — от архитектуры, искусства до одежды.

Таковой в  в ряде стран раннесиндикатной системы была военная форма. (Френч Сталина, даже гимнастерка Ленина. Ср. военная форма Фиделя Кастро. В СССР она сменилась на гражданскую только в период Хрущева).В  западной  литературе  эти черты, зачастую бывшие чертами ранних форм новой системы, стали предметом  высмеивания.Однако в положительном варианте перед нами проявления «революционной романтики» раннего социализма, имевшей не только отрицательный характер.

Культурные течения. (Громов ). Официальный атеизм.

В начале 1930-х ряд эмигрантов поверил в новое развитие советской системы.Возвращение Горького….Однако в конце 30-х  репрессивные проявления сталинизма определили трагедию творческого слоя, в том числе и Горького).

 Однако идеологическая реальность, как и реальность конкретной политической практики, позволяет и в этом вопросе говорить о ряде специфически сталинских интерпретаций данной теории, а в ряде случаях явных отклонениях от нее.

     Иногда эти отклонения едва различимы, учитывая крайнюю ловкость Сталина в прикрытие «верными» положениями репрессивной и совершенно отличной от декларируемых положений практикой. Иногда они становятся вполне очевидными.

  В «беседе с первой американской рабочей делегацией» (9 сентября 1927 г.) Сталиным даются в будущем ставшие хрестоматийными  определения высшей ступени нового общества («коммунизма»), вопрос о собственности в обществе будущего.  В будущем коммунистическом обществе, как считает Сталин, «продукты будут распределяться по принципу старых французских коммунистов: «от каждого по способностям, каждому по потребностям»; (см.) Собственность будущего общества трактуется как «общественная», «коллективная». (…)

Однако, заметим, Сталин никак не оговаривает здесь различие собственности «общественной» и «государственной», создавая впечатление, что это – одно и то же.Не различая «общественную» собственность и «государственную», он фактически переносит в будущее свою «государственническую» модель социализма.

Мы уже говорили, что вопреки «сталинизированному марксизму» собственность доперестроечного социализма в СССР можно считать лишь «государственной», но никак не «общественной».  Общественной ее нельзя считать, поскольку государственный сектор в СССР контроллировали не производители, не «совокупный пролетарий» или делегированные им лица,  но отчужденная от общества и репрессирующая его партийная бюрократия.

 Что касается других деталей, например, благоприятных условий для развития культуры и реализации свободы личности, то, видимо, достаточно ясно, в какой мере черты этого идеала были осуществлены в условиях  сталинского социализма. Характерно сталинское понимание «коммунистического идеала»,   показывающее его явную связь с грубоуравнительным коммунизмом

 Негативные черты личной диктатуры  Сталина. «Атрибутика абсолютного властителя, акомулированную, собранную им воедино у всех тираний и деспотий прошлого». (Механизмы власти Сталина. Ионин, Свобода в СССР. Ссылка на Канетти.).

 

10. Завершение нэповского этапа в СССР. Кризис системы советского социализма 1920-х гг: миф или реальность? Было ли возможно продолжение нэпа и рыночного развития? Единственно возможный выход из кризиса: подъем (возгонка) Государственного Синдиката. Административно-приказной способ подъема  — наиболее простой, но не единственно возможный способ.

 

В конце 1920-х гг «нэповское» развитие СССР было прервано началом т.н. «великого перелома».  Завершение нэповского периода в СССР  конца 1920-х гг ставит ряд вопросов.

Существовал ли кризис Нэпа? Необходимы ли или нет были реформы, близкие к тем, которые начались в СССР в начале 1930-х гг. т.е. сворачивание Нэпа и переход к административно-командной системе? Каковы могли бы быть перспективы развития советской системы 1920-х гг при сохранения нэпа?

    Традиционная советская историография  рассматривала  переход от НЭПа к системе 1930-х годов как позитивное создание «основ социализма». Сам Нэп 1920-х гг трактовался как отступление, необходимое для решения временных задач, и которое должно было закончиться новым движением к социализму. (Пример догматического советского подхода: Ф. Ваганов, «Правый уклон…»).

   Консервативно-либеральные историки (их позиция была типична для наиболее жестких критиков коммунизма на Востоке и на Западе), напротив, исходили из того, что нэп был «неполным рынком», не вполне свободным капитализмом, тогда как идеалом является полная экономическая свобода, отказ от государственного сектора и восстановление крупной частной собственности. Эта критика говорила о позитивности «термидора». (См., например, кн. З. Беседовского «На пути к термидору»).

Советские реформисты, либералы-рыночники и позднейшие авторы периода перестройки (О. Лацис, етс), противостоя реликтам  сталинской командной системы, выступили с критикой сталинского «перелома» именно с позиций защиты НЭпа. Эти авторы исходили из того, что продолжение НЭПа было правильным курсом, тогда как в 1930-ые Сталин вернулся к политике военного коммунизма и тем самым проявил волюнтаризм и бюрократический произвол. Данные авторы  попытались поставить под сомнение необходимость  перехода к командно-административной системе — в частности, целесообразность коллективизации, полагая, что и без коллективизации рыночное развитие сельского хозяйства могло бы решить проблемы страны и даже обеспечить основы индустриализации (….)

 Высказывалось мнение, что кризис конца 1920-х гг был спровоцирован Сталиным искусственно.(Речь шла прежде всего об экономической стороне дела — какие-либо политические реформы в СССР не обсуждались).

  Коснемся этого вопроса подробнее.  Существует достаточно подтверждений того, что к концу 1920-х гг рыночное развитие в СССР  столкнулось с серьезными проблемами. Безусловно, часть этих проблем была связана с неспособностью тогдашней партийной верхушки управлять экономикой рыночными методами, которые еще далеко не исчерпали своего потенциала. Но были и существенные причины, жестко толкавшие СССР   к  сокращению объема рыночных отношений и расширению командно-административной системы.

    Во-первых, нэповское развитие в самом сельском хозяйстве в конце 1920-х гг столкнулось с серьезными трудностями. Стремление однобоко следовать интересам крестьянства  привело к консервированию архаических отношений — в частности к победе в  деревне 1920-х гг архаичной крестьянской общины (Боффа).

  Существовал и сельскохозяйственный кризис. Он был  был ярко заметен, в частности,  в производстве зерна ( т.н. «кризис хлебозаготовок»).  Как замечают Данилов и Тепцов, этот кризис начался уже в 1925 г. — в 1925-1929 годах рост производства технических культур был умеренным и неустойчивым; производство зерна колебалось на уровне чуть выше довоенного, и это не могло не стать проблемой для страны, вступившей на путь индустриализации. Послуживший якобы непосредственной причиной чрезвычайных мер «кризис хлебозаготовок» 1927 г. на самом деле имел место и за год этого (Там же, также Щетинов).

Очевидно, что простое рыночное развитие экономики, обозначавшеся в ту эпоху  как теория «самотека»,  к концу 1920-х гг. зашло в тупик. Требовались иные решения.

Кризис Нэпа был частью общемирового кризиса чисто рыночных форм развития экономики, проявлением которого была и Великая депрессия в США.

 Во-вторых, в конце 1920-х гг.  был очевиден также и промышленный кризис, заключавшийся в необходимости увеличения объемов производства и создания целых новых отраслей промышленности. Понимание этого кризиса  заставило партию большевиков  поставить задачу «индустриализации».

Могла ли эта  задача  быть решена эволюционными – в том числе и нэповскими – методами?

   Нэповское развитие обычным рыночным путем, путем эволюции и «самотека», как представляется,  не давало возможностей резкого и кардинального подъема промышленности. Промышленность не могла подниматься сама по себе, требовалась увязка ее развития с подъемом сельского хозяйства.

«Возможности эволюционного рыночного развития сельского хозяйства, — замечают Данилов и Тепцов, — конечно, были ограниченными с точки зрения потребностей индустриализации страны. Это понимали и признавали представители всех направлений общественно-экономической мысли того времени, включая и таких экономистов, как А.В.Чаянов и Н.Д.Кондратьев. Признавали они и необходимость мобилизации средств, создаваемых в сельском хозяйстве, на нужды промышленного развития» (Правда. 1988.26 авг.) \см.др.\

Была необходима хотя бы временная «перекачка» средств, о которой говорили левые (Преображенский). Однако осуществление таковой при частном сельском хозяйстве было невозможно. Стоял вопрос об увеличении и усилении государственного сектора в сельском хозяйстве, который мог сделать возможной «перекачку».

Существовали таким образом «левый» и «правый» варианты выхода их кризиса.Троцкий обвинял  Сталина в следовании осужденной ранее  линии «левой» концепции; позже эту же точку зрения высказал Бухарин. (Об этом –ниже).

 В-третьих, нельзя не принимать во внимание общих установок основной части партии большевиков этого периода, ставившей целью переход к «социализму». Теория этого перехода отсутствовала, ее приходилось создавать фактически «по ходу дела».Главным направлением  развития «социализма» должен был стать подъем промышленности получивший название индустриализации. Согласно позднейшей историографии курс на индустриализацию был принят XIV съездом ВКП (б) 1925 г. Наряду с этим XV съездом ВКПБ в 1927 г. была поставлена и задача «коллективизации». Речь шла и о регулируемом подъеме  сельского хозяйства одновременно с большим его огосударствлением.

   Обе поставленные на XIV и XV съездах задачи были по сути дела курсом на подъем (возгонку) Государственного Синдиката в промышленности и сельском хозяйстве. Решение как первой, так и второй задачи были возможны лишь на основе регулируемого сверху государственного сектора (Государственного Синдиката).

    Государственный Синдикат в советской промышленности  в значительной степени уже существовал – он был создан в результате мероприятий начала 1920-х гг. При этом существенные новые шаги «индустриализации» означали необходимость его серьезного увеличения.

 Что же касается «сельскохозяйственной части» этого Государственного Синдиката в СССР, то она  явно отставала –  оставаясь  слабой и слабо регулируемой. Генеральная линия «строительства социализма» требовала укрепления и подъема Синдиката в промышленности и существенного расширения его в сельском хозяйстве. В отличие от промышленности, в сельском хозяйстве Государственный Синдикат не был создан  предшествующим развитием; общее развитие госсектора опиралось в расчлененность сельского хозяйства; а общая потребность его возгонки требовала создания и в сельском хозяйстве преобладающего государственного сектора.

 Поэтому рассматривая вопрос о том, что кризис конца 1920-х гг был спровоцирован Сталиным искусственно, можно отметить, что в этом  есть доля истины. Похоже, Сталин в обычной своей манере (легко склонной к лжи и провокациям) пошел на резкое обострение кризиса. Но этот кризис уже фактически имел место и без того – это был кризис чисто рыночного развития, которое не соответствовало нуждам ускоренного развития СССР и установкам ВКПб на рывок вперед». Кризис выражался как в  промышленности, так и в сельском хозяйстве.

 Кризис простого рыночного развития 1920-х гг., кризис нэповской рыночной системы 1920-х гг следует считать фактом. Этот кризис  надо понимать прежде всего как  неспособность рыночной нэповской системы обеспечить нужды  ускоренной индустриализации, нужд развития Государственного Синдиката в масштабах всего государства. Кризис рыночного развития к концу 1920-х гг. несомненно, требовал радикальных реформ.

Мы отстаиваем то мнение, что сложившаяся накануне кардинальных сталинских реформ рубежа 1930-х гг экономическая и общественно-политическая ситуация в стране действительно требовала от Синдикатной системы «великого перелома». Она требовала отказаться от «нормальной» рыночной политики и перейти к тем или иным формам жесткого государственного регулирования и преобразованиям госсектора, то есть тем мерам, которые мы называем возгонкой Государственного синдиката. Выходом из рыночно-стихийного кризиса был «плановый» подъем экономики,  который в  условиях рубежа 1930-х годов вероятнее всего должен был принять административно-командные формы.

 Сказанное не означает признания правильными сталинских способов реализации данной задачи, того, что данный перелом должен был носить те грубо террористические формы, которые практиковал сталинизм. Можно утверждать определенно, что ошибочные и порой чудовищные сталинские  методы  не были фатально запрограммированы и могли быть избегнуты. Но одно дело – сталинские методы, другое – логика развития ранекоммунистической системы, Авторитарного Синдиката.

 В 1920-е гг ряд моментов смягчения политического режима по сравнению с эпохой гр. Войны. Возможности оппозиции, етс.  Настроения «нормализац ии» в партии…Сталин использовал эти настроения «нормализации «против «левой оппозицици» Троцкого и других оппозиционеров, с тем чтобы через короткое время опять вернуться к принципам «чрезвычайщины».

11. Итоги. «Общесиндикатная логика» 1920-х годов в СССР. Ленин и Сталин. Сталинизм в 1920-ые гг.

    Подведем итоги анализа общественной структуры Авторитарного коммунизма (предсоциализма) в СССР накануне сталинских реформ.

1920-ые гг. не следует идеализировать- не видеть авторитаризма и репрессивности ранней революционной власти, перегибы военного коммунизма, ограниченность демократии и проч. Однако не следует и третировать эти годы, как это делают консервативные либералы (в том числе правые советские диссиденты, Солженицын). Следует выступить как против наивно-перестроечных иллюзий и идеализации 1920-х гг, так и против консервативно-либерального принижения этой эпохи, несмотря на противоречия, полной несомненного революционного величия.

Что касается первых лет ранекоммунистической власти, времени т. н. военного коммунизма в СССР 1918-21 г, совпавшего с периодом гражданской войны, то весьма важной для последующего коммунистического развития стали первые радикальные шаги по созданию Государственного Синдиката. В политике речь шла о «революционной диктатуре», которая тем не менее сохраняла ряд элементов внутрипартийной демократии, в частности, возможность  внутрипартийных оппозиций.

Теория и практика военного коммунизма и ранних 1920-х гг показала и очевидные недостатки доктрины раннего большевизма. В экономике речь шла о характерной критике рынка и стремлении (действительно, подчас исходя из утопических соображений) ликвидировать рыночные отношения полностью, отказом от рыночных и абсолютизация приказных форм управления госсектором. В политике —  культ авторитаризма и непониманием значения политических свобод, установкой на революционное насилие, расправы с политическими противниками, священниками, высылка философов (но не их уничтожение!). Эти черты проявлялись у наиболее известных фигур раннего большевизма (ср. «вождизм» Троцкого, идеализация Бухариным диктатуры и левого коммунизма и др.).

Эти левоэкстремистские репрессивные черты (с элементами люмпен-революционаризма) были характерны для раннего большевизма, только что вышедшего из боев Гражданской войны и сталкивающейся с острыми проблемами вне страны. Они составили основание того комплекса черт, который позже получил обозначение сталинизма. Сталинизм, понимаемый как люмпен-революционаризм, левая репрессивность, в этом смысле существовал и «до Сталина».

 Эта эпоха имела черты  левого экстремизма (сталинизма) в обоих — и более узком, и более широком  значении этого слова. Она носила черты как собственно левого экстремизма,  как черты «чрезвычайщины» Авторитарного Синдиката как такового.

 Нельзя не вспомнить при этом, что в начале 1920-х  гг большевизм смог совершить важный поворот, связанный с отказом от ряда моментов «детской болезни левизны» (по выражению Ленина), получившей свое выражение в том числе и в военном коммунизме. Важной вехой данного поворота стал НЭП 1921 г.

 В период Нэпа экономика страны достигла значительных успехов. После широкой национализации начала 1920-х гг эта экономика  в значительной степени (и прежде всего в промышленности) уже была экономикой Государственного Синдиката (в отличие от постсоветской экономики России) и тем самым  «социализма»- государственный сектор оставался в этот период преобладающим.

Опыт НЭпа внес в систему советского социализма (синдикатной системы) существенную гибкость, заключавшуюся в ряде механизмов соединения государственного сектора с рыночными структурами.  Благодаря этим механизмам был достигнут ряд экономических успехов, в первуюочередь в сельском хозяйстве. Кроме того экономика советского НЭпа  послужила основой целого ряда послевоенных «моделей социализма».

     1920-е годы были шире сталинизма, понимаемого как репрессивность реального социализма и как  левый экстремизм. В  политике революционной элиты этого периода важно отметить наличие о б щ е с и н д и к а т н о й   л о г и к и, то есть черт, выходящих за рамки авторитарного коммунизма.

     1920-е гг в СССР не были еще временем сталинизма в «полном объеме», они в целом прошли скорее под знаком ленинизма.

В отличие от сталинизированного марксизма, лево-демократическая теория не отказывается и от критического анализа Ленина и ленинизма. Разумеется, сейчас, век спустя, видны исторические рамки теории и практики Ленина. Ряд особенностей его теории (например, концепция диктатуры пролетариата, отношение к политическим свободам, насилию во время революции),  могут быть поняты как ограниченные  системой Авторитарного коммунизма. Однако многое в его наследии выходит за эти рамки, представляя ценность для синдикатных (самоуправленческих) систем как таковых.

 Лево-демократическая оценка Ленина отличается и от консервативно-либеральной – в основном негативной. Консервативные либералы, в том числе популистские и национал-патриотические  авторы типа Солоухина или Ципко,  упражняются в выдергивании цитат и поисках отдельных «компрометирующих» мест (связанных в основном с применением насилия)  у Ленина.  Наивные критики Ленина не в состоянии анализировать теорию и практику Ленина исторически.

Следует признать очевидное превосходство Ленина над целой плеядой политиков «старого режима» России конца XIX- нач. XX в., которых консервативные либералы пытаются противопоставить революционерам, — включая Витте и Столыпина, а также  оппонентов в рамках революции 1917 г. — Керенского, Колчака, Врангеля  и пр. Как революционер, интеллектуал и представитель новой общественной формы, Ленин выше этих фигур.

 Но и в рамках целой плеяды выдающихся революционеров его фигура выделяется особо. Его фигура несравнима  с фигурой Сталина. Ни интеллектуальный, ни моральный образ «великого вождя» не может быть сопоставлен  с уровнем Ленина.

      Критика ленинизма с позиций консервативного либерализма так же однобока, как и критика этим течением реального социализма. Консервативно-либеральная критика Ленина обходит тот факт, что буржуазные революции имели своих – может быть, в значительно большей степени достойных критики персонажей «насильственных революционеров» —  от Кромвеля до Наполеона.

Истинной критикой ленинизма может быть лишь критика его идеологией более высокой общественной формы – Поставторитарного Синдиката.

Общество более высокого типа может поставить Ленину в вину недостаточное внимание рыночным формам управления госсектором (которые Ленин просто не успел развить), а также политические  черты «комавторитаризма», связанным с введением диктатуры и применением политического насилия.

      Что касается отношения к насилию, то важно иметь в виду, что Ленин был человеком Революции, с ее открытыми острейшими насильственными конфликтами. Основное время его политической деятельности пришлось на период гражданской войны, когда насилие применялось обоими сторонами острейших государственных и мировых конфликтов. Этический макиавеллизм — скорее приписывается Ленину. Выражения — «стреляйте как можно больше таких-то», не могут здесь быть основанием окончательного решения. Такой политик, как Сталин вообще почти  ничего не писал о терроре — но проводил его в несравненно больших масштабах, чем Ленин.

//Выражения о «стрелянии»- говорят скорее говорят об искренности Ленина в противовес лицемерию того же Сталина, который, понятно «стрелял» значительно больше, но  просто не оставлял следов своей, конечно, несравненно более кровавой деятельности. //

    Относительно предпочтения «диктаторских» политических форм необходимо учитывать, что, к сожалению, практика Ленина была ограничена лишь самым ранним периодом становления нового общества. Мы не знаем, как мог он вести себя на более зрелом его этапе. Нельзя полностью отрицать возможность с его стороны маневров в политической области, сходных с его рыночным маневром эпохи Нэпа. Можно сказать определенно, что поиск новых путей Лениным наверняка имел бы более высокий теоретический уровень, чем сталинский, и не имел бы того уровня террористичности, который  навязал «реальному социализму» Сталин.

Лево-демократическая теория  видит не только негативные стороны ленинизма, ограниченные рамками авторитарного Синдиката, но и позитивность фигуры Ленина – как великого революционера, великого теоретика и практика раннего коммунизма (синдикатной системы).

   Общество 1920-х гг в СССР не случайно привлекало внимание исследователей — оно было первой в истории реально-исторической системой «коммунизма», отличавшейся от последующей советской системы 1930-40-х. Эти отличия системы 1920-х гг от последующей зачастую имели позитивный характер — в связи с чем и привлекали внимание реформистов — как в 1950-60-х гг, так и в 1980-х — прежде всего в СССР, где сохранявшаяся командно-административной системы в ее наиболее консервативных сталинских формах более всего нуждалась в рыночных и демократических реформах. Рыночный эксперимент НЭПа, значительно большая, чем демократия в партии, открытые споры и точки зрения — все эти особенности общества 1920-х гг, конечно, вызывали к этому обществу самый серьезный интерес реформаторов коммунистической системы.

 1920-ые гг представили ряд форм управления государственным сектором, различными подсистемами Синдиката, которые потом пытались использовать сторонники «позитивных реформ» реального социализма —  например, попытка создания совнархозов в хрущевский период, а также югославская и венгерская системы.

 

 1V. СОВЕТСКАЯ СИСТЕМА 1930-Х ГГ. В ЭКОНОМИКЕ.КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ И ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ. «НОРМАЛЬНАЯ» СТОРОНА СТАЛИНСКИХ ПЕРЕМЕН И «ВОЗГОНКА ГОСУДАРСТВЕННОГО СИНДИКАТА».ЛЕВОЭКСТРЕМИСТСКИЕ ЧЕРТЫ.

 

 1. Вопросы  в связи со сталинским «великим переломом». Различные точки зрения. «Норма» реального социализма и левый экстремизм.

    В данной главе нам предстоит рассмотреть те кардинальные и драматические изменения в советской системе рубежа 1920-30х гг, которые получили название «великого перелома», и сталинской «революции сверху». Эти изменения  привели к образованию качественно новой, особой общественной системы,  просуществовавшей в СССР 60 лет — с начала 1930-х до рубежа 1990-х гг. и обозначаемой как «реальный социализм» и «коммунизм» (на Западе).

 Анализ общества 1930-40-х гг связан со значительными трудностями: мало в истории эпох, в которых столь поразительно и причудливо смешались поиски и прорывы в создании нового строя с насилием и террором, экономические и культурные взлеты —  с предательством и преступлениями. Разобраться и отделить одно от другого оказывается чрезвычайно сложно.

 В историографии этой эпохи, как и других эпох советской истории — существуют различные подходы.

Официальная советская историография, в том числе и в курсе «истории ВКП(б)-КПСС» вначале выделявшая в данном периоде в первую очередь аспект «великих побед социализма», в хрущевскую эпоху сделала попытку отделить данные «победы» от негативных проявлений «культа личности Сталина». Однако эти попытки остались непоследовательными: в подцензурной советской печати  критика сталинизма становилась все более куцей и постепенно была и вовсе сведена на нет.

Иную позицию занимали консервативно-либеральные критики коммунизма как в СССР, так и за его пределами — советологи типа Р. Пайпса, Л. Шапиро, «антикоммунистические» теоретики от А.Солженицына («Архипелаг ГУЛАГ») до национал–патриотических. Их оценки изменений в советском обществе 1930-х гг по сравнению с 1920-ми  остаются в основном негативными. Они выделяют  в основном репрессивно-террористические, диктаторские и полицейские аспекты сталинизма 1930-х гг, тоталитарный характер сталинской системы (теория тоталитаризма).

Истоки сталинизма (в террористическом его аспекте) усматриваются в ленинизме и политике Ленина начала 1920-х гг.  (ср. Например, Р.Пайпс, Россия при большевиках, с. 599-601). Говоря главным образом об экстремистских и террористических аспектах эпохи, консервативный либерализм отстаивает теорию преемственности между сталинизмом и ленинизмом в основном в аспекте насилия и наивных попытках «реализации утопии». Речь идет о «негативной» критике становления административно-командной системы.

 Консервативный либерализм давал догматическую критику сталинизма, задачей которой была апологетика расчлененного общества.

Начало «позитивной» критике сталинизма (отличной от догматической критики консервативного либерализма) уже с 1930-х гг положил критический марксизм. Важную роль сыграли выступления как левых, так и правых оппозиционеров сталинскому курсу, работы Л. Троцкого 1920-30х гг., М. Рютина, Н. Бухарина и его сторонников, ряда советских эмигрантов, западных левых; в 1960-е гг. — работы  Р. А. Медведева. Критический марксизм более резко провел грань между сталинизмом и классическим марксизмом с одной стороны,  а также генеральной линией большевизма с другой.

 Эта линия критики сталинизма была продолжена в период перестройки. Ряд перестроечных авторов тогда показал, что сталинский перелом  разорвал с НЭПом 1920-х гг. и создал т.н. командно-административную систему ( Г. Попов),  ставшую основой общества «реального социализма». Однако попытка осознать различие системы 1920-х и 1930-х гг иногда приводила к резкому отрицанию их связи. Некоторые авторы стремились показать, что Сталин разорвал со старым коммунизмом, создав совершенно иную систему, не имеющую отношения к системе аутентичного большевизма 1920-х гг.

Появились и точка зрения, что сталинский «великий перелом» был «концом ленинизма». Так, по словам Е. Сашенкова, «рубеж 20-х — 30-х гг. является тем рубежом, когда сталинская модель административно-государственного социализма начинает вытеснять теорию и практику ленинизма». (Сашенков Е. Сталинщина: даты и события // Обществ. науки. 1989. N 3). Согласно такому подходу продолжателями «истинного ленинизма» следует считать   сторонников сохранения НЭПа, тогда как Сталина следует считать его «ревизионистом». Сталинскую политику и созданную в 1930-е гг под его руководством административно-приказную систему следует понимать как «деформацию социализма». Справедливой альтернативой сталинизму должна была выглядеть нэповская модель, к которой и должна была вернуться перестройка.

Ряд перестроечных авторов, остававшихся на позициях марксизма, пытался описать сталинизм в терминах правого и левого. Опираясь на определенные тезисы Бухарина и позднего Троцкого, критики сталинизма  утверждали в этом ключе, что Сталин на рубеже 1920-30-х гг. совершил поворот «влево». В русле защиты НЭПа стало популярно сопоставление сталинизма с «троцкизмом»,  и «левым уклоном». Генеральную  линию связывали  скорее с позицией «правых»- Бухарина и др. Критически-марксистская мысль «перестроечного образца» пыталась противопоставить сталинизму систему НЭПа и советскую систему 1920-х гг, тогда как консервативно-либеральная акцентировала внимание на «преемственности» 1920х и 1930-х гг в СССР.

     Наша задача  — попытаться ответить на ряд вопросов: в чем заключалась основная сущность перемен 1930 г., были ли альтернативы сталинскому «великому перелому»? Имели ли сталинские реформы какую-либо «позитивность» по сравнению в первую очередь с советской системой 1920-х гг ? Каково было соотношение политики Сталина с «генеральной линией» ВКП (б) (большевизма и «ленинизма»),  и наконец, могли ли эти перемены обойтись без экстремистских эксцессов и террора?

 По нашему мнению (высказанными уже в предыдущей главе), сталинские  реформы 1930-х гг имели две стороны, как бы два слоя.

Первая сторона, — это хорошо известные  крайние черты этого времени — от перегибов коллективизации до «большого террора»- черты, которые можно определить как левоэкстремистские. Эти особенности, получившие ряд названий — в т.ч. сталинщина и (мы называем ее – «экстремальный сталинизм») – резко исказили советскую систему этого периода и соответственно  чрезвычайно осложнили ее серьезный анализ.

Однако, на наш взгляд, помимо данных крайне репрессивных черт, эта эпоха имела и другую сторону. В 1930-40 гг, несмотря на тяжелые террористические проявления режима, совершались важные реформы «реального социализма», представляющие «позитивное», то есть логичное и закономерное в рамках данной системы развитие и лежащие поэтому в русле «генеральной линии» большевизма. В конечном счете они привели к окончательному оформлению общества авторитарного коммунизма (раннесиндикатной системы), продолжавшей развиваться в послесталинский период 1950-90-х гг.

Мы попытаемся отделить два различных аспекта перемен 1930-40х гг: «нормальный» их аспект, представлявший важные шаги в становлении системы реального социализма, и аспект «экстремизма», включающего характерные сталинские маневры и террор.

     Акцентируя внимание прежде всего на первой «нормальной» стороне  становления административно-командной системы, определении положительной логики развития авторитарного Синдиката, мы попытаемся проследить развитие Великого перелома и различные его концепции; рассмотрим логику становления «нормального» реального социализма (командно-административной системы) в 1930-ые гг; то, как совершался этот процесс и какие результаты его были достигнуты к началу 1940-х гг. Основной интересующий нас вопрос: вопрос оценки системных перемен 1930-х гг по сравнению с 1920-ми годами. Это описание не заменяет историю данного периода, но стремится объяснить ее узловые моменты, используя новую терминологию.

Одновременно мы попытаемся дать и анализ «перегибов» — специфической террористической тактики Сталина и иных экстремистских особенностей данного времени.

 2.Общие вопросы «великого перелома».  Сталинская политика и «генеральная линия» большевизма. «Позитивный» смысл «великого перелома» и понятие возгонки Государственного Синдиката. Генеральная линия партии большевиков — линия на подъем госсектора.

 Одним из важных вопросов, волновавшим как марксистскую, так  и антиманкистскую критику был вопрос о соотношении сталинизма и «генеральной линии» большевизма. Был ли «сталинизм» отклонением от генеральной линии большевизма ленинизма («левой» или «правой») – или ее реализацией?

   Для определенной группы аналитиков изменение стратегии советского руководства на рубеже 1930-х гг объясняется  главным образом личной инициативой Сталина, «развязавшего» (в частности, по собственным амбициям) «революцию сверху», хотя простое «нормальное» развитие в рамках предшествующей стратегии, казалось, сулило не менее удачные результаты развития. На такой позиции стоял ряд советских перестройщиков — «рыночников». Подобный же подход характерен и для ряда западных авторов. Например, он является лейтмотивом обстоятельной и возможно, лучшей монографии по теме — книги Р. Такера «Сталин у власти» (М.,Весь мир,1997).

Действительно, начало «великому перелому» положили радикальные административные меры сталинского руководства рубежа 1929-30 гг по  коллективизации деревни и индустриализации промышленности, приведшие к резким переменам в советской системе.

Основная ответственность за обострение кризиса начала 1930-х гг лежит на Сталине.   Однако, мы будем отстаивать ту точку зрения, которую высказали уже в конце прошлой главы – именно ту, что сам кризис советской системы 1920-х гг существовал объективно и являлся системным. Системный кризис общества 1920-х гг в СССР, на наш взгляд, объяснялся двойственностью этого общества: во многом  оно уже не являлось классическим  Расчлененным обществом, но в то же время это еще не было в полной мере и общество Синдикатного типа.

Как верхушка партии большевиков, так и все иные наблюдатели понимали, что от системы 1920-х гг, с многоукладной экономикой и Нэпом, были возможны 2 пути. Первым было поражение коммунизма и возврат к «обычной» (т.е. классической либеральной)  рыночной системе, как мы говорим — Расчлененному обществу- то есть пресловутый «термидор», о котором писал Троцкий. Вторым  было движение «вперед», в понимании большевиков — к «социализму» — то есть, используя применяемые нами термины — к Синдикатной системе. Теоретики ВКП(б) понимали это, говоря о том, что в 1920-е гг. в СССР были созданы лишь «основы» «социализма» (Диктатуру пролетариата), от которых можно было двигаться  или «назад», к  поражению «социализма»и «термидору», или    «вперед», к «победе нового общества».

Реализация первого варианта- возврата к Расчлененному обществу,- ставшая фактом в 1990-х гг после поражения «перестройки», в 1930-е гг была маловероятной по ряду причин. Прежде всего,  поскольку  система раннего коммунизма находилась лишь в начале своего становления и  лишь начала разворачивать свой значительный потенциал. Не может быть сброшена со счетов характерная для СССР первых десятилетий его существования исключительно мощная энергия революции, отражавшаяся как в политике правящих групп, так и на настроениях большинства народа. В тот период поражение раннекоммунистической системы оказалось невозможно даже в результате прямого военного вторжения извне: начавшаяся вскоре война с Японией и Германией показала очевидную жизнеспособность советского общества в наиболее экстремальном и военном режиме. Можно даже утверждать, что именно подобные ситуации лучше, чем мирное развитие, соответствовали «чрезвычайщине» раннесиндикатной системы.

    Основная часть партии большевиков ясно сознавала, что сложившаяся в период нэпа общественная структура не может обеспечить тех задач быстрого развития государства, на которое была нацелена ВКП(б), в частности, задач индустриализации, без которой было невозможно не только экономическое развитие страны, но и укрепление ее обороноспособности в условиях острых угроз эпохи.

  Существовали также и «доктринальные причины» Не подлежит сомнению, что простое эволюционное развитие общественной организации 1920-х гг, сохранение нэповской системы противоречило как теории большевиков, пониманию основным ядром ВКПб перспектив развития СССР, так и самому революционному духу большевизма, нацеленного на активизм и «рывок вперед», что выражалось на настроениях партии и решающих съездах эпохи — от 14 до 17-го и далее. В эпоху «Великой депрессии» возврат к традиционному капитализму ( Расчлененному обществу) не мог не рассматриваться большевиками  как путь назад, лишенный какой-либо положительной перспективы, как поражение революции и контрреволюция. Идеология большевизма, находившаяся на подъеме, предполагала рывок вперед, «к социализму», без которого коммунистическая революция  осознавалась как остановившаяся на полпути. Для партии большевиков был возможен только  путь «вперед», опиравшийся и на ряд ленинских тезисов, в том числе и того, что «из России нэповской будет Россия социалистическая».

   Генеральная линия большевизма была нацелена на подъем государственного сектора, которая соответствовала логике раннекоммунистической (авторитарно-коммунистической) системы, и сталинский  «великий перелом» (несмотря на ряд специфических черт) во многом оказался реализацией этой линии. Поэтому, как представляется, данный «перелом» в той или иной форме (сталинской или иной) был, очевидно, незбежен.

Разумеется, это общее соображение никак не оправдывает сталинских способов решения этой проблемы, имевших в значительной мере прямо катастрофический характер для судеб государства и народов СССР.

 Определение смысла «великого перелома»  мы даем через понятие «Государственного Синдиката» и его «возгонки».

«Возгонкой Государственного Синдиката» мы называем тот специфический способ подъема экономики, который опирается на плановое развитие государственного сектора силами политически организованного разума общества.

Как мы  отмечали, в 1920-е гг в СССР были созданы основы «раннесиндикатной» системы  проведены некоторые (хотя и весьма спорадические) попытки данной «возгонки». Главной позитивной задачей сталинских реформ времени великого перелома, в том числе и коллективизация, было, по нашему мнению, создание структурных предпосылок для подъема государственного сектора — административно-приказной возгонки раннего Синдиката. Общество СССР 1920-х гг не вышло за рамки лишь отдельных и далеких от общего результата попыток подъема госсектора. Реальная возгонка  Государственного Синдиката в ее специфических формах произошла именно в 1930-е гг., с началом первых «пятилеток».

Это значит, что основная линия на коллективизацию, т.е. создание, укрепление и подъем государственного сектора в сельском хозяйстве -,так же как и ранее провозглашенная индустриализация — увеличение и расширение государственного сектора промышленности, соответствовала генеральной линии партии большевиков (ВКП(б), т. е линии Авторитарного коммунизма на подъем Государственного Синдиката.

Эту  линию на подъем госсектора нельзя  считать специфической тактикой Сталина,  она соответствовала основным посылкам ленинизма (большевизма). вытекала из поздних работ Ленина, -напр., «Очередные задачи Сов. власти» и была принята на уже упоминавшихся съездах партии большевиков 1920-х гг. Эта линия была одобрена революционной элитой большевиков: на ряде съездов, включая 17-й, верхушка партии большевиков, позднее уничтоженная Сталиным, признавала курс на подъем Государственного Синдиката справедливым.

      Первыми сторонниками этой линии стала т.н. «левая оппозиция», популярная и активная группировка большевиков, которая попыталась дать первое теоретическое обоснование  линии «перехода от рынка к плану» — например, понятие «первоначального социалистического накопления» Е.Преображенского. Как позднее отмечали т.н. «правые», сталинские меры рубежа 1930-х были реализацией лозунгов левой оппозиции, включая и их негативные стороны.

Саму линию СССР рубежа 1930-х гг на подъем Государственного Синдиката современный марксизм должен признать логичной и соответствующей нуждам тогдашнего развития общества. То, что перемены подобного типа соответствовали «генеральной линии» коммунистической системы, показывают и реформы сходного типа и в других раннекоммунистических странах (например — «коммунализация» в деревне и промышленный «большой скачок» в Китае.)

  Попытку отличить позитивные реформы реального социализма и сталинизм предприняла сответская хрущевская эпоха и «шестидесятники». Послесталинское руководство реального социализма признало справедливость курса на подъем госсектора. Его расхождение со Сталиным касалось не этой сути перемен 1930-х гг, но методов и тактики их проведения, а также вопросов того, кто и как должен был руководить этими процессами. Стремясь отстоять идеологию «социализма», КПСС периода хрущевской оттепели, наряду с осуждением «культа личности» признавала положительность перемен 1930-х гг как времени «создания основ социализма». Поимая ограниченность хрущевской критики саинизма, ледует тем не менее отметить позитивность этого определения для  лево-демократической точки зрения, стоящей на платформе развития Государственного Синдиката.

    Такая позиция может показаться противоречащей «демократической» критике советской системы, в том числе и в период перестройки. Перестройщики-демократы и реформисты, введя понятие командно-административной системы (Г. Попов), критиковали административно-приказной путь подъема Государственного Синдиката, отстаивая «рыночный» путь – в качестве такового представлялась и т.н. бухаринская альтернатива». Более резкие сторонники рыночности отстаивали таковую в консервативно-либеральном и социал-демократическом плане (Г. Попов, Е. Гайдар). Для многих из них путь реформ  России казался аналогом того пути, который с начала 1920-х гг.  отстаивали социал-демократы- в частности центральной Европы К. (например, Каутский «Большевизм в тупике», 1930 г.) и его последователи и единомышленники 2-го Интернационала.

Однако  возможен ли был аналогичный рыночный вариант в СССР 1930-х гг?

 Ясно что  1980-90е гг, время открытого появления советских и постсоветских социал-демократов (от Г. Попова до М. Горбачева), кардинально отличалось от времени 1930-х: к концу 1989-х гг потенциал административно-командного развития реального социализма в СССР и Восточной Европе был практически исчерпан.  Эпоха перестройки в СССР  необходимо требовала концентрации на рыночных механизмах, в том числе и существовавших в период нэпа, и замененных в тридцатые годы  системой «пятилеток». В тридцатые же годы ситуация была кардинально иной. По нашему мнению, задача подъема государственного сектора (возгонка Государственного Синдиката), выдвинутая партией большевиков как центральная  для советского государства,  в 1930-е годы могла быть осуществлена в основном в или даже исключительно в административно-командном варианте (с небольшими рыночными вариациями).

Таким образом, как представляется, результатом реформ в СССР 1930-40-х гг в рамках коммунистического развития в любом случае (и без Сталина) было создание командно-административной системы с авторитарной политической надстройкой, поскольку именно таковой была сама логика развития синдикатной формации в начале-середине 20-го века. Раннесиндикатная система в 1920-е гг находилась лишь в начале своего становления, и «формационная логика» требовала движения этой системы к более зрелой форме. Как «индустриализация», так и «коллективизация» были  необходимым способом расширения и подъема (возгонки) Государственного Синдиката. Но, конечно, оговоримся еще раз, речь идет не о сталинских, зачастую прямо террористических  формах проведения данных мер.

   Что же касается социал-демократической модели, то она практически ничем не отличалась от обычной позиции Расчлененного общества, и  не только с точки зрения большевизма 1920-х гг, но и с точки зрения современного марксизма была бы в структурном смысле шагом назад от советской системы 1920-х гг.

    Если говорить о том, какую форму должен  и мог принять необходимый подъем государственного сектора реального социализма на рубеже 1930х гг., то такой наиболее вероятной формой можно считать Административно-командную систему. Командные формы оказались предпочтительными и более соответствующими «реальному социализму» начала 20 века по многим причинам –  благодаря их большей простоте, соответствии образованию правящего партийного слоя, а также авторитарно-феодальным традициям России и близких к ней стран. «Cоциализм» ассоциировался в партийных кругах с административно-командной системой. Эту систему  характеризовали легкость управления, легкость перекачки и многие другие достоинства, которые заставляли партийные верхи предпочесть именно эту систему и считать ее идеальной формой «социализма». В направлении именно командных форм подъема и организации госсектора (со Сталиным или без него) вела логика ранней коммунистической системы (раннекоммунистической подформации). Развитие Синдиката должно было по логике системы «забежать вперед» — т. е. прейти в «максимально-регулируемую форму», каковой была административно-командная система.

     Одним из аспектов нового строя считался план, необходимость применения которого справедливо отмечают исследователи  (О.Лацис). Отметим, что в рассматриваемой нами системе планирование и план также прямо и жестко связаны с системой Государственного Синдиката. Конечно, планирование существует и в рыночной экономике. Но качественное отличие в применении плана дает именно Государственный Синдикат — в том числе и в рыночной форме.

Ставя своей целью создание регулируемой «сверху» экономической системы, партийная верхушка  имела в виду прежде всего наиболее простые методы такой регуляции.  — именно административные методы. Этому соответствовала и концепция «победы плана над рынком» ( Россия нэповская, с. 382). В своей работе «Кризисы, разрушившие Нэп» (1991, 2000) Ю. Голанд верно  замечает, что кризис 1926-28 гг был связан с неумением верхушки партии действовать рыночными методами (…).

Можно утверждать, что более продвинутые рыночные формы управления Государственным Синдикатом (в том числе применявшиеся позднее в других странах реального социализма,  например, Венгрии) фактически не были освоены советским политическим руководством вплоть до конца СССР.

Говоря о «позитивности» подъема госсектора в СССР 1930-х гг мы говорим о соответствии генеральной линии партии большевиков общего курса на «коллектвизацию» и «индустриализацию».

    Признание большевистской «аутентичности» такого курса   при этом не означает принятия   сталинских особенностей проведения как индустриализации, так и коллективизации. Например, необходимость  реформ в сельском хозяйстве  в духе «коллективизации» вовсе не обязательно требовала «сплошной» коллективизации и могла опираться вовсе не на столь широкий государственный сектор, как это полагал Сталин. Никак не может быть оправдан и сталинский террор – в том числе против крестьянства, который, как  и ряд других сталинских акций, фактически был актом государственного преступления.

 3. «Великий перелом» и проблема «правого» и «левого». Сталинизм, «генеральная линия» ( ленинизма, большевизма) и «уклоны». Являлся ли сталинизм «левым уклоном в ВКП(Б)»? Сталинизм и «троцкизм», «бухаринская альтернатива». //Почему левый экстремизм? «Чрезвычайщина» и левизна.// Концепция двух основных «режимов», фаз развития Синдиката: «взлет» и «посадка».

 

  Критики сталинизма с марксистских позиций часто пытались рассматривать сталинизм в категориях «правого» и «левого».

 Как уж отмечалось,  ранние критики сталинизма (например, из группы Бухарина, а также сторонники Троцкого)  указали на сходство сталинской политики рубежа 1930-х гг  с политикой незадолго до этого осужденного «левого уклона». Н. Бухарин и т.н. «правые» стремились отмежеваться от Сталина и доказывали, что их позиция более соответствует «генеральной линии». Л. Троцкий указывал на подчас беспринципные (сопровождавшиеся предшествовавшей демагогией и критикой «левой оппозиции») заимствования Сталиным у «левых». Ряд «нейтральных» очевидцев событий того времени- например, чехословацкий дипломат Й. Гирса, — также отмечали «резкий поворот налево» и «левацкую политику сталинской клики» (В. Шишкин, Россия в годы великого перелома, с.188 и др.)

Сходство сталинизма с «левым уклоном» в ВКП(б) и позицией Троцкого того периода отмечали и ряд  исследователи — в том числе в рамках критического марксизма. «В своей политике по отношению к крестьянству, — отмечал Р. А. Медведев, — именно Сталин взял на вооружение (и при этом значительно углубил и расширил) троцкистские концепции «первоначального социалистического накопления» и зиновьевско-каменевские предложения о чрезвычайном обложении зажиточных слоев деревни. Логично поэтому, что к проведению своей новой политики Сталин привлек многих видных деятелей недавней «левой» оппозиции». (О Сталине и сталинизме, М.,1990, с. 176-177).

Для обозначения позиции Сталина как «левой» — (подчеркнем, левой именно внутри коммунизма — большевизма) — есть не только значительная историческая традиция, но и очевидные основания. Понятие «левизны» в коммунизме, как известно, восходит к работам Ленина, в первую очередь, к работе «Детская болезнь левизны в коммунизме» (…). Там же даются критерии «левизны».(…)

К «левым» коммунистам относил в первые годы после Октября себя Бухарин. Понятно также, что «левой», в этом смысле и на этих основаниях могут считаться многие аспекты деятельности большевистского руководства после революции, в том числе и политика «военного коммунизма». То, что эта политика была явным «забеганием вперед», обнаружилось в годы нэпа.

Очевидно, что сталинская политика начала 1930-х гг. напоминала позицию «левых» в ряде основных пунктов. В том числе — критике рыночной экономики нэпа и противопоставлении ей уравнительности военного коммунизма, в практической реализации теории «первоначального социалистического накопления» Е. Преображенского, в переходе к директивным методам, в создании так называемых «трудовых армий» (которые связывались с Троцким) и т.д. (Ср., тезис Н.Бухарина о «неотроцкизме» сталинских мероприятий).  Причем можно сказать, что сталинские методы в ряде случаев далеко превосходили по своей грубости и цинизму указанные прототипы. Из этого, казалось, следует вывод, что, словесно развенчав левых, Сталин практически заимствовал ряд основных положений их программы и применил их на практике.

Интересно, что из сходных посылок исходили и… сами апологеты сталинизма. Если Н. Бухарин считал сталинизм «левизной»,то в свою очередь сталинисты типа М. Суслова или уже упоминавшегося  позднего догматика Ф. Ваганова считали «рыночников»,начиная от Бухарина и кончая О.Шиком «правыми». ( Ф. Ваганов, «Правый уклон в  ВКП(б)»).

В период советской перестройки сталинизм стал связываться с понятием «чрезвычайщины» ( О. Лацис, Н. Бордюгов и Г. Козлов и др.).Это понятие первыми применили и конце 1920-х гг т.н. правые – в частности, Н. Бухарин.    «Экстремальный сталинизм» и «сталинщина» были, как это уже указали советские либералы и перестройщики, «левоэкстремистским уклоном» в ВКП(б).

//Целый ряд аспектов этой сталинской модели реального социализма действительно можно рассматривать в категориях правого-левого как «левизну». Сходство сталинизма с «левизной» в коммунизме раскритикованных незадолго до этого Л. Троцкого, Е. Преображенского, А. Ларина достаточно очевидна. (.) ///.

 Обозначение сталинизма — как и любого другого течения — «правым» или «левым» есть само по себе достаточно сложная проблема, которая требует от нас серьезного политологического анализа самих основ деления на «правое» и «левое» ( мы касались этого вопроса в предыдущей главе).

Понятие правого и левого в той или иной общественной системе моделирует понятие «центра», каковое является точкой «равновесия» политических сил в данной социально-экономической системе. В  различных системах такой центр меняется: например, в системе, едва вышедшей из рамок абсолютной монархии, он может быть представлен умеренными сторонниками конституционной монархии (типа «вигов» в Англии 17 века). Затем с развитием традиционной буржуазной системы центристскими группировками становятся последовательно  либералы, правые социалисты (лейбористы) и затем — с появлением коммунистов — центристские  социал-демократы. Коммунистическая система задает уже другие координаты политического центра.

Обозначение сталинизма как «левого» течения имеет смысл именно внутри коммунизма (большевизма), хотя весь коммунизм сам может рассматриваться (и рассматривался) как «левое» течение — не только по отношению к либерализму, но и по отношению к социал-демократии. Еще более левыми могут оказаться в этом случае анархизм и сходные с ним течения.

Если до Октябрьской революции в России с Февраля по Октябрь центр заняли республиканцы и умеренные социалисты — меньшевики и эсеры, то после Октября в течение короткого времени произошли кардинальные изменения: буржуазные группировки отпали, меньшевики и эсеры, недавние группировки «центра» — заняли место »правых». Они однако, смогли удержаться на политическом поле лишь до июля 1918 г. Как это обычно бывает во время революций, политический центр в это время опять резко ушел «влево».

Единственным политическим полем с этого периода стала сама компартия-партия большевиков. Но уже в начале двадцатых годов обнаружились различные течения внутри нее. Собственно «центр»  на этом единственном советском политическом поле- к началу тридцатых годов составляло течение, отмежевавшееся в 1924-25 гг. от «левых» — т.е. линия, представленная приблизительно группировкой Бухарина.

Что же произошло в начале тридцатых годов? Возрождение Сталиным экономической и политической практики «левых», означало, что  «генеральная линия» (центр) опять сместился  «влево». Значит ли это, что генеральная линия большевиков осталась «справа», а сталинизм сбился на т. н. «левый уклон»? По мнению многих обозревателей, так называемый «правый уклон», возник именно потому, что на него смотрели «слева». (Й. Гирса – Шишкин, цит. Соч., с. 184).

 Как мы уже отмечали, четкое определение «уклона» зависит от того, какая система считается «центром». Для советских «правых» рубежа 1930-х гг нормой было советское общество 1920-х гг и политика НЭПа. Поставим вопрос: какую именно систему следует считать «нормой» реального социализма?

Может показаться, что линия 1920-х гг и линия нэпа соответствует политическому центру  системы реального социализма,  поскольку нэп лучше всего отражает специфику переходного периода. Между тем существенные черты этого периода отражает и административно-командная система.

Выскажем мнение: возможно, оба данные способа организации представляют собой два режима подъема государственного Синдиката – его «подъем»(«взлет») и  посадку, которые в принципе представляют собой две стороны одного процесса. Сталинизм в целом был преувеличением одной стороны процесса – процесса подъема госсектора.

 

В связи с этим следует ответить на вопросы о том, в чем именно сталинизм был чрезвычайным, а в чем  «нормальным» для раннего (авторитарного) коммунизма  явлением и насколько альтернативу советского «правого уклона» следует считать основной линией реального социализма?

Обстановка, сложившаяся в СССР накануне «великого перелома», характеризуется, с одной стороны, кризисом того, что ряд исследователей называет «нормальной политикой» (С.Коэн) большевизма 1920-х гг. С другой стороны, выход, намеченный основным ядром партии большевиков, заключался в переходе системы на новый уровень на основе, как тогда считали, «развития социализма». Не секрет, что основное ядро партии большевиков было настроено негативно по отношению к нэпу, в котором оно видело «отступление» от социализма. Эти настроения, как известно, ярче всего выразили левые. Разгром левых, казалось бы, означал стабилизацию нэпа. Однако на рубеже 1930-х гг. происходит то, что сторонники Бухарина называют «сдвигом влево».

Главное отличие т. н. «генеральной линии» от сталинской, как представляется (и как подтвердила, в частности позиция руководства КПСС эпохи оттепели и осуждения «культа личности»), состояло лишь в указании на необходимость более спокойных форм этого перехода.

Следовательно, мы должны признать, что реальной альтернативы линии  административно-командного подъема советской экономики в тот период не было. Это означает, что Сталин и его группа в принципе представляли центральную и логически вытекающую из предшествующего развития линию раннего коммунизма.

Можно сказать больше — Сталину и его группе, несмотря на целый ряд левоэкстремистских моментов — принадлежала заслуга разработки раннекоммунистической административно-командной стратегии, которая была вполне логична в рамках того общества, которое они представляли. Соответствующий началу 1930-х гг. уровень экономической науки и представлений о социализме толкал общество в СССР к жесткому нажиму на нэп  и административно-приказной системе.

Поэтому приходится признать, что  в своем стремлении к подъему государственного сектора  (хотя – не в методах ее проведения!) политика сталинского руководства отражала «генеральную линию» большевизма, которая в этот момент вела к сдвигу политического центра «влево».

Сталин «нашел выход» из нэповского кризиса, в том типе развития, которые мы  определяем как «административно-приказная возгонка Государственного Синдиката». В тот момент особенно важным казался именно этот факт возгонки, сам факт подъема государственного сектора. После второй мировой войны, в 1950-60-ые гг и в особенности в период запоздалых реформ в СССР на повестку дня стал неадминистративный подъем Государственного Синдиката. Однако в 1930-ые гг  в силу целого ряда естественных причин такова возгонка имели лишь административно-приказной характер. «Генеральная линия» ВКП(б) в 1930-ые гг, как мы полагаем, с весьма большой вероятностью вела к созданию в СССР командно-административной системы.

Конечно, более глубокие и дальновидные вожди при этом могли бы заложить в систему возможность дальнейших рыночных и демократических политических реформ. Сталин с его прямолинейной грубостью выбрал в тот момент наиболее простой — административно-командный вариант подъема госсектора, насажденный с той же особой прямолинейной жестокостью, который резко затруднил более поздние рыночные и антицентралистские реформы.

 Такой подход позволяет еще раз определить  соотношение сталинизма и ленинизма ( которого мы касались в прошлой главе).

Консервативно-либеральные критики коммунизма как в СССР, так и за его пределами — советологи типа Л. Шапиро, Р. Пайпса, а также «антикоммунистические» эмигранты из СССР как А.Солженицын («Архипелаг ГУЛАГ») видели истоки сталинизма (со всеми насильственнвми и  террористическими его проявлениями) в ленинизме и политике Ленина начала 1920-х гг. Ту же позицию в России отстаивал, например, и А. Ципко, перешедший от догматического марксизма к догматическому консервативному либерализму с сильным национал-патриотическим уклоном. Здесь ленинизм фигурирует в основном в его негативном значении.

Представители консервативного либерализма полемизировали с советскими либералами (в частности, шестидесятниками), стремившимися противопоставить  ленинизм сталинизму и найти этим основы «социализма с человеческим лицом».

Предлагаемое нами решение вопроса состоит в следующем.

Созданная Сталиным командно-административная система (взятая в ее «нормальной», очищенной от прямого терроризма форме) во многих  своих аспектах соответствовала представлениям раннего большевизма о «социализме». Большевизм говорил о строе государственной (общественной) собственности как в промышленности, так и в сельском хозяйстве, управляемом одной – коммунистической партией.

 В этом смысле сталинизм был продолжением ленинизма и генеральной линии большевизма.

В то же время бесспорно (повторим сказанное в конце предыдущего раздела), что ленинизм шире сталинизма. Сталин был прагматиком командно-административной системы;  Ленин рассматривал коммунизм более широко. Диктатура пролетариата не была для него конечной формой нового строя. Авторитарные аспекты нового строя, по его мнению, должны были быть вполне компенсированы низовой демократией, самоуправлением народа. Бюрократические и централистские аспекты новой системы подвергались им критике (в особенности, в весьма важных последних работах). В сталинской приказной системе для самоуправления не было места вообще. Чрезвычайные и перешедшие все границы бюрократизм, централизм и насилие стали своеобразной нормой сталинского варианта социализма, чем-то само собой разумеющимися. Левоэкстремистская  политика слепо и ложно копировала революционный опыт в совсем иной обстановке.

Вместе с тем повторим еше раз -– переход к административно-командной системе («нормальный сталинизм») диктовался самой логикой развития раннекоммунистической системы. В главном направлении своей политики Сталин следовал этой логике, хотя и существенно осложнил становление данной системы своими субъективными чертами и террористическими способами решения проблем.

 Следует коснуться еще одной стороны вопроса об административно-приказном подъеме( возгонке) государственного Синдиката.

Как кажется, эта возгонка имеет два основных режима, которые можно условно обозначить как «взлет» и «посадку».

     Переход командной системы в режим подъема (взлета) очевидно связан с «чрезвычайными» изменениями в ее политической и экономической системе. Возвращение в режим «посадки» имеет и иные особенности – ослабление административных черт, возврат к рыночной системе. В этом смысле Нэп и военный коммунизм, эти своеобразные модели-антиподы, следует понимать не как разрозненные и противостоящие друг другу этапы, на как  две стадии одного процесса. Так же,  как летательный аппарат не может только взлетать, но должен также и опускаться, в развитии Синдикатной системы должны были присутствовать оба момента. Военный коммунизм и Нэп представляли собой две стороны одной медали. Возможно, аналогичную роль после подъемов 30-40-х играл послевоенный «неонэп».

 Перестройка, понимаемая позитивно, должна была представлять собой не разрушение синдикатной системы и возврат к расчлененному обществу, но эпоху «посадки» Синдикатной системы.

   Ошибка левого экстремизма «военно-коммунистического, а также сталинского образца, стремящегося к «тотальному» государственному Синдикату, возможно заключается именно в том, что устраняя рынок как таковой, эта политика затрудняла или делала почти невозможной  второй важнейший этап развития «синдикатной» системы – режим «посадки». Сталинское искоренение нэпа, как и ряд хрущевских мер можно сравнить с попыткой (подобно применявшейся в некоторых армиях у «камикадзе») после взлета удалить у самолета шасси, без которого он уже не сможет совершить посадку.(Нельзя носить только один ботинок).

 4. Общий взгляд на коллективизацию : утопия или необходимость?  Могла ли новая командная система обойтись без коллективизации? Коллективизация   и «нормальная» раннесиндикатная система. Государственный сектор в сельском хозяйстве  и необходимая основа «возгонки государственного синдиката». Марксизм о цели и путях коллективного сельского хозяйства. Мнение Энгельса. Сталинские «перегибы» — левоэкстремистские особенности коллективизации в сталинском варианте. Сплошная коллективизация, ликвидация приусадебных участков, индивидуального сектора в целом, огосударствление кооперации. Наступление на индивидуальный сектор в сельском хозяйстве и общинные традиции.

 Перейдем к проблемам коллективизации в сельском хозяйстве рубежа 1930-х гг.

Традиционный «сталинизированный» марксизм, говоря о создании в СССР 1930-х гг «основ социализма», в том числе и в сельском хозяйстве, говорил о «победе социализма в деревне». Он, как правило, игнорировал репрессивные стороны сталинской системы и ее очевидные перегибы – в частности устранения сельскохозяйственного кооперативного и индивидуального сектора.

     Консервативно-либеральная критика реального социализма (на позиции которой перешел и ряд критиков сталинской модели в период перестройки) напротив, исходила из того, что советская коллективизация конца 1920- начала 1930-х гг изначально была попыткой реализации некоторой утопии, тогда как «нормальное» развитие могло обеспечить лишь рыночное развитие сельского хозяйства в русле нэпа, а еще лучше – в дореволюционной форме.

По нашему мнению, однако, «нормальное рыночное» развитие советской системы к концу 1920-х гг было невозможным. Специфический способ производства раннего коммунизма (предсоциализма) с необходимостью предполагал подъем государственного сектора экономики (возгонку  Государственного Синдиката), что было невозможно без создания и укрепления этого сектора не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве. Характерная для 1920-х гг нэповская модель сельского хозяйства (позже повторенная, например, в Польше) предполагала  его парцеллярный характер, слабость в нем государственного сектора. Это вариант не был «оптимальным» вариантом для раннекоммунистической системы и тем более не был приемлем для СССР – в том числе и с его специфическими задачами обороны.СССР с необходимостью должен был создать и укрепить государственный сектор в сельском хозяйстве, совершить его «возгонку» -т.е. административно-приказной подъем.

Переход «смешанной» системы 1920-х гг к «коммунистической» системе, системе  Синдикатного типа требовал, чтобы Государственный Синдикат, достаточно успешно функционировавший в промышленности, был бы распространен также и  на сельское хозяйство. Это означает, что создание и укрепление государственного сектора в сельском хозяйстве (т.е. коллективизация в той или иной форме) составляла нормальный шаг «реального социализма» — административно-командной системы.

     Не случайно и предшествование во времени коллективизации «индустриализации». Коллективизация была необходима административно-командной системе не только для перекачки средств в духе Е.Преображенского — но для придания Синдикату необходимой полноты —  исключения нерегулируемого сектора экономики и достижения «полной регулируемости» хозяйства. Создание государственного сектора в сельском хозяйстве при этом  сталкивалось с трудностями, которых не было при национализации промышлености. «Индустриализация» в промышленности не требовала неких особых «структурных» усилий – поскольку   концентрация и централизация промышленности была во многом подготовлена предшествующим развитием. Иным было положение  в сельском хозяйстве СССР, в котором господствовало мелкое производство.

     Поэтому говоря о соотношении политики Сталина с «генеральной линией» ВКП(б) и о том, каков был в этом вопросе самостоятельный вклад «великого вождя» в марксизм,  следует отметить, что необходимость  расширения,   усиления и подъема созданного в 1920-ые годы  государственного сектора  сельского хозяйства было безусловной необходимостью развития Синдикатной системы в СССР. Создание государственного сектора в сельском хозяйстве необходимо и как правило может считаться нормальным для  обычной командно-административной системы ( «нормального»  реального социализма). Поэтому следует признать, что коллективизация в той или иной форме является  исторической закономерностью развития предсоциализма.

Генеральная линия ВКП(б) таким образом требовала подъема, т.е. возгонки госсектора.  И это направление сталинских мер 1930-х гг следует отнести к генеральной линии этого периода. Не случайно  линию на подъем и укрепление государственного сектора сельского хозяйства поддержало большинство тогдашней партии.

Однако как общая необходимость создания госсектора в сельском хозяйстве и тем самым необходимость коллективизации, так и ее трудности в СССР не означает соответствие теории марксизма сталинских особенностей и способов решения этой задачи.

    Критика целого ряда сталинских особенностей коллективизации давалась не только в консервативно-либеральной литературе, но в критически-марксистской (Р. А. Медведев), где было показано отличие сталинских форм коллективизации от теорий классического марксизма и генеральной линии большевизма.

Коллективизация, например, вовсе не должна была ликвидировать частный сектор как таковой, «бороться с кулачеством» — тем более в той форме, какую навязал Сталин.

 Необходимый объем государственного сектора в сельском хозяйстве  мог быть значительно меньшим, чем этого добивался Сталин в начале 1930-х гг. Он мог быть не тотальным, но всего лишь преобладающим – т.е. не превышать 30-40 процентов. По-видимому, для решения «системных» задач достаточно было провести коллективизацию приблизительно в данном объеме — не превышающем 40 %, сохранив в то же время рентабельные индивидуальные крестьянские хозяйства,  включая хозяйства так называемых «кулаков» (вариант Бухарина).

В принципе такой путь проделали восточно-европейские страны, в которых «сталинский» вариант коллективизации не имел столь разрушительных последствий, как в СССР, и которые в 1950-е гг. перешли к рациональной форме «социалистического» («синдикатного») сельского хозяйства. Это, например, Югославия, Венгрия, а также отчасти Прибалтийские республики в СССР, в особенности Литва и Эстония. Эффективное сельское хозяйство в Венгрии 1960-80-х гг, например, вовсе не отказалось от государственного сектора. Но оно дополнило этот сектор двумя другими секторами —  кооперативным и индивидуальным. Опыт ряда стран реального социализма, например, в Венгрии, показывает, что успешное социалистическое хозяйство может довольствоваться тридцатью-сорока процентами коллективизированного сектора, с которым тесно связаны индивидуальный и кооперативный.

Конечно, частный сектор представлял собой «лазейку» для крестьянина в случае излишней репрессивности государственного сектора. Эту-то «лазейку» Сталин с его «военно-феодальной» организацией госсектора и стремился закрыть.

Другой вопрос — вопрос необходимости «истощения» сельского хозяйства ради нужд промышленности. Как известно, т.н. «левые», в том числе Е. Преображенский и др. в середине 1920-х гг четко поставили вопрос о т. н. «первоначальном социалистическом накоплении» и «перекачке» средств из сельского хозяйства в промышленность.Левая программа была осуждена «генеральной линией» и группировкой Сталина и Бухарина при разгроме т.н. «левой оппозиции», затем же в начале 1930-х была полностью скопирована Сталиным. Первым на это указал изгнанный из СССР Троцкий в начале 1930-х гг, это же говорил и Бухарин, вскоре обвиненный в «правом уклоне».

Необходимо отличать общую необходимость перехода к Синдикату и «левоэкстремистcкие добавки», которые концентрируются в чисто сталинистском понятии «сплошной коллективизации» — в частности, в полном огосударствлении частного сектора и кооперации.

Левоэкстремистские черты коллективизации по-сталински следует усмотреть, во-первых в чрезмерном расширении государственного сектора, (действительно необходимого для подъема государственного Синдиката в сельском хозяйстве), во-вторых, в преуменьшении роли кооперативного и в особенности индивидуального сектора, которые должны конкурировать с государственным сектором для создания необходимого «напряжения» рынка (также – разрушении этих секторов). В третьих, в экспроприации (неоправданно жестоком в том числе и по форме) крестьянства – как кулака, так и середняка, темпах коллективизации и мн. др.

Чисто сталинской следует считать саму идею «сплошной» коллективизации, т.е. тотального огосударствления сельского хозяйства. Раннесиндикатная система могла избежать «сверхнационализации», хотя, по общей «иннерционой логике» она  в своем рывке не могла не «забежать вперед» Раннесиндикатный скачок, резкая возгонка государственного Синдиката требовали такой мобилизации всей энергии общества, которая могла быть достигнута  лишь средствами тотальной власти и тотальных экономических рычагов. Эти особенности усиливались острым противостоянием с окружающим миром. Левый экстремизм забегал вперед, преувеличивая нужды раннесиндикатного скачка, он был специфической формой «перехлеста» этого скачка, следствием инерции его становления, таковой была свойственная ему «сверхнационализация». Суть сверхнационализации можно выразить принятым в аналогичное время в Китае лозунгом «все общее, за исключением зубной щетки». Первым очевидным элементом левого экстремизма было устранение индивидуального сектора как такового, в хрущевское время принявшее формы борьбы даже с приусадебными участками. Другим шагом «перехлеста» национализации в левоэкстремистском ключе было огосударствление кооперации.

   Ряд черт сталинскиой коллективизации (как это первыми указали т.н. «правые» – Бухарин и др.) были за несколько лет до этого публично осуждены съездами ВКПб и самим  Сталиным как «левый уклон».  Сталинские способы коллективизации,  как указывали многие современники и позднейшие исследователи, следовали наиболее резким предложениям теоретиков т. н. левого уклона и во многом перечеркивали саму стратегическую идею подъема государственного сектора сельского хозяйства.  В свете позднейших сталинских реформ левые —  Е. Преображенский, несмотря на критику его ( в том числе  и художественную — Булгаков, и политическую — со стороны генеральной линии) оказались пророками.

Можно утверждать, что  неэквивалентный обмен между сельским хозяйством и промышленностью вытекал из общей ситуации СССР. Однако формы «перекачки» были утрированы Сталиным, доведены до абсурда «военно-феодальной эксплуатации» сельского хозяйства. Конечно, война и послевоенное восстановление экономики осложнили задачу — но проблема возвращения сельскому хозяйству отбиравшегося от него в течение долгих лет не была поставлена и позже.

«В середине 20-х годов, — по словам Г.Бордюгова и В. Козлова, — нарастает тенденция к «огосударствлению» кооперации, подрыву ее хозрасчетных начал. Она становится одним из каналов «перекачки». В сентябре 1927 года прозвучала даже мысль о том, что кооперативное движение представляет собой нечто новое, в отношении чего трудно применять слово «кооперация», что необходимую степень соединения частного торгового интереса с общим «мы еще на практике не совсем нашли». «Встав после 1925 г. на путь «перекачки» средств на индустриализацию из индивидуального крестьянского хозяйства, партийное руководство уже заложило основы будущих трудностей.» (Правда. 1988. 30 сент.).

Идеологические обоснования сталинской версии коллективизации (включая тезис обострения классовой борьбы)  чаще всего оказывались самостоятельным вкладом Отца народов в марксизм.

   Как известно, взгляды самого Сталина по вопросам коллективизации проделали  с середины к концу 1920-х гг существенные изменения. В период борьбы с левой оппозицией Сталин защищал взгляды, которые позже сам стал обозначать как «правые».

Так, в работе «Об основах ленинизма», написанной на основе «лекций, прочитанных в Свердловском университете в начале апреля 1924 г.» в специальном пункте V. «Крестьянский вопрос» Сталин ссылается на Энгельса.

   «Скептики твердят о мелких крестьянах как о факторе несовместимом с социалистическим строительством. Но слушайте, что говорит Энгельс о мелких крестьянах Запада: «Мы решительно стоим на стороне мелкого крестьянина; мы будем делать все возможное, чтобы ему было сноснее жить, чтобы облегчить ему переход к товариществу в случае, если она это решится; в том же случае, если он еще не будет в состоянии принять это решение, мы постараемся предоставить ему возможно больше времени подумать об этом на своем клочке. Мы будем поступать так не только потому, что считаем возможным переход на нашу сторону самостоятельно работающего мелкого крестьянина, но также и из непосредственных партийных интересов. Чем больше будет число крестьян, которым мы не дадим спуститься до пролетариев и которых мы привлечем на свою сторону еще крестьянами, тем быстрее и легче свершится общественное преобразование. Нам было бы бесполезно ожидать с этим преобразованием того времени, когда капиталистическое производство повсюду разовьется до своих крайних последствий, когда и последний мелкий ремесленник и последний мелкий крестьянин падут жертвами крупного капиталистического производства. Материальные жертвы, которые придется принести в этом смысле в интересах крестьян из общественных средств, с точки зрения капиталистической экономики могут показаться выброшенными деньгами, а, между тем, это — прекрасное употребление капитала, потому что они сберегут, может быть, в десять раз большие суммы при расходах на общественное преобразование в его целом. В этом смысле мы можем, следовательно, быть очень щедрыми по отношению к крестьянам». (Сталин И. Вопросы ленинизма. М., 1938. С.??1-74)

   Данное мнение Энгельса по вопросам коллективизации между прочим, как нельзя лучше показывает ошибочность тезиса консервативного либерализма ( к нему присоединяется также уже цитированный А.Ципко) о тождественности в этом вопросе сталинизма и марксизма. Совершенно очевидно, что из работ классиков вытекали вовсе не идеи экспроприации крестьянства и тем более раскулачивания, но идеи, близкие к тем, которые высказывал Ленин в период нэпа. Сталин середины 1920-х гг вполне это признает, хотя  критикуемые им в цитированных работах раскулачивание и новая «продразверстка» стали через короткое время основной сутью его политики в сельском хозяйстве  1930-х гг.

    «В России, — публично заявляет Сталин-«рыночник» и «нэповец»,- «развитие сельского хозяйства должно пойти по другому пути, по пути кооперирования миллионов мелкого и среднего крестьянства, по пути развития в деревне массовой кооперации, поддерживаемой государством в порядке льготного кредитования. Ленин правильно указал в статьях о кооперации, что развитие сельского хозяйства у нас должно пойти по новому пути, по пути вовлечения большинства крестьян в социалистическое строительство через кооперацию, по пути постепенного внедрения в сельское хозяйство начал коллективизма сначала в области сбыта, а потом — в области производства продуктов сельского хозяйства » (С.41).

Более того, Сталин указывал на преимущества ситуации в СССР по сравнению с западной. «Нужно ли доказывать, — говорилось в работе, — что русские коммунисты, проделавшие в этом отношении колоссальную работу в течение трех революций, успели уже создать себе в деревне такое влияние и такую опору, о которых не смеют даже мечтать наши западные товарищи? Как можно отрицать, что это обстоятельство не может не об-легчить коренным образом дело налаживания экономического сотрудничества между рабочим классом и крестьянством России?» (Там же. С.40).

 Между тем когда сталинская практика рубежа 1930-х гг все больше начинает напоминать взгляды недавно разгромленного «левого уклона», используемые им «правильные» цитаты также  начинают выдавать это, хотя маскируются под «ленинизм».

В статье «Ленин и вопрос о «союзе с середняком». Ответ тов.С.», написанной накануне применения чрезвычайных мер против крестьянства в июне 1928 г., (напеч. в «Правде» 3 июля 1928 г.), Сталин затушевывает свой замысел экспроприации кулака и середняка рядом мнимых ссылок на Ленина. Он оперирует здесь высказываниями Ленина о ситуации в сельском хозяйстве накануне УШ съезда РКП(б) в ноябре 1918г., т.е. в целом в эпоху «военного коммунизма». При этом он трактует эти лозунги как «триединую задачу»: а) обопрись на бедноту, б) устраивай соглашение с середняком, в) ни на минуту не прекращай борьбу с кулаком» (Вопросы ленинизма, С.222).

  Сталин демагогически нападает на раскулачивание, продразверстку и наступление на середняка как якобы  «перегибы» и отклонения от отстаиваемой им «партийной линии.

«Бывают и такие случаи,- пишет Сталин,- когда борьбу с кулачеством пытаются превратить в раскулачивание, а хлебозаготовительную работу — в продразверстку, забывая, что раскулачивание при наших условиях есть глупость, а продразверстка означает не союз, а борьбу с середняком.

   Отчего  проистекают эти отклонения от партийной линии?» (Там же, С.223).

Сталин критикует тех, «которые думают превратить, скажем, временные чрезвычайные меры по хлебозаготовкам в постоянный или длительный курс партии», «создавая угрозу смычке» (Там же, С.224).

При этом он порицает критику чрезвычайщины в письме тов. С., и отрицает связь соответствующего курса со взглядами «левой оппозиции».

 Сталин отвечает на критику чрезвычайщины грозным окриком: «побольше уважения к решениям VIII съезда партии о среднем крестьянстве!» (речь идет о съезде эпохи военного коммунизма) и указанием на то, что «чрезвычайные меры» вытекают-де из формулировок Ленина. Те, кто критикуют «чрезвычайщину», по Сталину, «дают себя отпихнуть от Ленина»». «Оппозиция производит шум насчет лозунга Ленина, оппозиционеры корчат из себя сторонников ленинского лозунга» (Там же. С. 227).

 Данные пассажи Сталина как нельзя лучше показывают отличие его методов проведения коллективизации от «ортодоксального марксизма» и ленинизма. «Чрезвычайщину» Сталин маскирует под «ленинизм» рядом фразеологических фокусов и использованием цитат Ленина эпохи военного коммунизма. Более поздние — нэповские и рыночные соображения Ленина, положения  кооперативного плана Ленина Сталин отбрасывает.

Как мы уже отмечали, коллективизацию саму по себе не следует рассматривать как процесс абсолютно негативный —  это был закономерный шаг раннекоммунистичской системы с целью подъема госсектора (Государственого Синдиката). Однако если говорить о серьезных марксистских основах «коммунистической» организации сельского хозяйства, то очевидно, что предлагавшееся даже классиками обобществление никогда не достигало той «сплошной» нормы, которую отстаивал Сталин.

Мы уже ссылались на взгляды Энгельса по вопросу сельского хозяйства. Задача реального социализма заключалась в создании и подъеме  государственного сектора экономики, но не превращение его  в тотальный. В особенности это касается сельского хозяйства, в котором рыночные элементы марксизмом всегда рассматривались как более выраженные по сравнению с промышленностью. (Об этом достатчно много писал Ленин).

 Практика различных стран социализма показывает, что объем коллективизированного сектора сельского хозяйства для достаточной эффективности отрасли в целом может не превышать 30 процентов. (См. работы о венгерском сельском хозяйстве). «Государственный» сектор сельского хозяйства не планировался никогда в большей степени, чем 30-40 процентов.

 Для сравнения  можно привести сходные факты «коммунизации» в Китае.

 Фучунь, впоследствии обвиненный в «экономизме», предложил к концу 1957 г. кооперирование лишь 1/3 крестьян (на второй сессии ВСНП это предложение было официально одобрено). Затем план был пересмотрен в «сплошном» направлении. В июле 1955 г. — 16,9 млн. крестьянских семей в кооперативах (14 %),то в июне 1956 — 108 млн. семей.(90,4 % ). (Бурлацкий)

 Коллективизация на сталинский манер начала наступление на индивидуальный сектор. Это наступление не имело теоретических обоснований в марксизме и являлось в значительной степени  признаком лево-экстремистской самодеятельности Сталина.

В советской неортодоксально-марксистской и перестроечной литературе (напр., И.Клямкин.Новый мир. 1988) было высказано мнение, что в  наступлении на зажиточное крестьянство были использованы архаичные исторические механизмы в деревне: прежде всего традиционный общинный инстинкт российского крестьянина. С таким мнением следует согласиться. Оно идет в русле известной марксистской линии критики левого экстремизма (как правило, включавшего негативные элементы домарксового социализма и люмпен-революционаризма). Еще Г. В. Плеханов (мы касались этого в гл.2)критиковал ткачевско-народовольческую попытку законсервировать общину в России, обращал внимании на оборотные стороны  использования общины в России в качестве «ячейки социализма» (Об этом также — Г. Водолазов, От Чернышевского к Плеханову).

 Как известно, одной из центральных идей народничества была мысль о том, что традиционная русская община дает России возможность перейти, минуя капиталистический строй, непосредственно к «социализму». Еще Герцен в концепции «русского социализма» высказал идею о «привилегии отсталости» в том, что наличие отсталых традиционных институтов станет спасительным для России и ряда других стран славянского мира при их новом «послекапталистическом» развитии. Позже, поддержанная рядом мыслителей — в т. ч. таким как Н. Г.Чернышевский и Л.Толстой, эта идея стала активным составным элементом народнического идеологического комплекса (см. В. Г. Хорос. Движения народнического типа в развивающихся странах;.также А. Валицкий …).

  Марксистские теоретики подвергли это положение критике. Г.В. Плеханов, в целом ряде работ убедительно показал, что будучи используемой в качестве «ячейкой социализма»,  традиционная община (в ситуации, близкой к сталинской коллективизации) может привести к очевидной общественной стагнации.

   «Согласно ожиданиям самого Г. Тихомирова, — писал Плеханов в своей полемике с народовольчеством, — созданное революцией государство  было  бы  государством  крестьянским  по  преимуществу. Крестьянин, не желающий и не умеющий положить «начало социалистической организации» у себя в общине, не сумел  и  не пожелал  бы заводить такую организацию в гораздо более широких государственных пределах». Революционное же государство, по словам  Плеханова,  «никогда не решилось бы отбирать у более зажиточных домохозяев принадлежащих им  запасов  и  орудий».

    Можно заметить, что говоря о том, на что «никогда бы не решилось» революционное государство, Плеханов не мог и предполагать тот размах насилия, которые применил Сталин в ходе экспроприации рубежа1930-х гг.

 Развитие  товарного  производства  привело бы к неравенству». Раз получивши такой толчок, неравенство сумело бы,  разумеется,  дойти  до  своего логического конца и свести «на нет» все результаты «народной революции» (наши разногл.? –Соч., С.328-329). \\Эту мысль развил В.И.Ленин. (…)\\

   Практика уже первых послереволюционных лет в СССР и целом ряде других стран подтвердила эту мысль. Использование традиционных институтов в качестве «ячейки социализма»  не давало требуемых результатов и часто содействовало лишь контролю власти над сельским населением. Ряд советских авторов (Клямкин) обратил внимание, например, на то, что в ходе коллективизации в пользу репрессивной политики Сталина сработал как раз «общинный инстинкт крестьянина». В случае более продвинутого капиталистического развития российской деревни, сопротивление сталинской коллективизации, как этого ожидали европейские социалисты, должно было бы привести к повторению кронштадского мятежа и российскому варианту Вандеи, с самыми серьезными последствиями. Однако в пользу сталинской политики сработал наряду с прочим как раз общинный механизм, своеобразная коллективная родовая зависть патриархального мира по отношению к единоличнику и просто лучшему, чем другие, середняку: последний легко «выдавался», но не защищался патриархальным «миром». Итак, Сталин очевидно следовал ткачевской линии и в проведении коллективизации, стремясь в новой форме воссоздать традиционные архаичные структуры. ». Аналогичный пример дали, например, и попытки использования традиционный структур в других странах — например, опыт «Уджамаа» в Африке и ряде других (В. Г. Хорос. Течения народнического типа в третьем мире).

Используя этот архаичный общественный  механизм, «марксист» Сталин следовал, таким образом вовсе не в русле марксизма, но в русле собственно сталинистского левого экстремизма, фактически бывшие реализацией домарксистских социалистических построений  (в частности, вульгарно-социалистических тенденций народничества).

   Создание и подъем госсектора в сельском хозяйстве, позитивные в рамках развития раннекоммунистической системы, ставились под сомнение сталинскими методами проведения коллективизации и его очевдными «перегибами». Террор в деревне среди прочего стал следствием применения левоэкстремистской доктрины «раскулачивания» (Которая, как мы видели, осуждалась самим Сталиным в период его борьбы с «левизной»).

Против экспроприации кулачества выступал и Ленин. Известно его мнение периода гражданской войны о возможности оставлять в коммунах даже помещиков.

 «Это зависит от того, какой помещик… Если есть такие, которых крестьяне знают, как порядочных людей, то их пускать не только можно, но и должно. Мы должны использовать таких специалистов, у них есть привычка ставить крупные хозяйства и они многому могут научить крестьян и сельскохозяйственных рабочих. Мы стоим за насилие против капиталистов, против помещиков и не только за насилие, но и за полную экспроприацию…,мы за насилие против кулака, но не за полную его экспроприацию, котому что он ведет хозяйство на земле и часть накоплена им своим трудом. Вот это различие надо твердо усвоить. У помещика и капиталиста — полная экспроприация; у кулаков же отнять собственность всю нельзя» (В.И. Ленин, Полн. собр. соч. Т.38.С.19).

  Как пишут В.П.Данилов и Н.А.Ивницкий, «по данным ЦСУ СССР, удельный вес кулацкой группы в общей массе крестьянских хозяйств сократился по РСФСР с 3,9 % в 1927 г. до 2,3 %в 1929 г., по Украине — с 3,8 до 1,4 %» (В.П.Данилов и Н.А.Ивницкий «О деревне накануне и в ходе сплошной коллективизации».- в сб. Документы свидетельствуют: Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации 1927-1932 гг. — М.: Политиздат, 1989, С.24).  «Во многих районах число раскулаченных хозяйств достигло 10-15%», в то время как общее количество «кулаков» в населении деревни в1926/27 г. составляло 3,9% (Там же, С.31, 12).

   «Нововведением» Сталина  при проведении коллективизации стали во-первых, преувеличенные масштабы обобществления и невероятно взвинченные его темпы, во-вторых   — чрезвычайная жестокость, грубость при проведения мероприятий, также постоянное использование в них лжи и провокаций.

В начале коллективизации Сталин явно спровоцировал ценовой конфликт — понижения цен на хлеб с повышением на промышленные товары, прямо обострившие отношения с крестьянством (Р. Такер, Сталин у власти). Сталин неоднократно применял провокации в своих политических акциях. Теперь этот метод был применен в экономике.Провокации стали постоянной формой действий Сталина в ложном курсе на экспроприацию «кулаков», включающим и середняков, применении к широким крестьянским слоям различных репрессивных мер и проч. Все  указанные акции сопровождались широкомасштабной пропагандистской ложью о целях, методах и  фактическом ходе мероприятий.

    Ряд основных особенностей сталинской коллективизации таким образом резко расходился с марксистской теорией. Идея «сплошной коллективизации» была утопичной по самой своей сути; по формам же все сталинские способы проведения коллективизации были осуждены классическим марксизмом и, как ни парадоксально, самим Сталином периода НЭпа. Этим опровергается консервативно-либеральная точка зрения, высказанная, например, А. Ципко, о том, что сталинская коллективизация была следствием идей К. Маркса и В. И. Ленина. Сваливание особенностей сталинизма на марксизм — ошибочно.

Усиление и подъем Государственного Синдиката  в том числе и в сельском хозяйстве- было генеральной линией «построения социализма». Но способы этого создания могли и должны были иметь иной, отличный от сталинского  характер. Сталинская коллективизация имела характер «военно-феодальной эксплуатации деревни» (Бухарин), она проходила с широким примененем террора  и проложила дорогу к дальнейшейэскалации этого террора.

 5. Индустриализация. Раннесиндикатные перемены в промышленности. Причины административно-приказных форм возгонки Государственного Синдиката. Успехи административно-приказной возгонки в первой половине XX в.и «великая депрессия». Некоторые технологические черты индустриализации в СССР. Тайна социалистического соревнования. Левый экстремизм в промышленности. Была ли «сверхнационализация» необходимой?

 Другим важнейшим направлением развития экономики в начале 1930-х гг стала индустриализация.

Советская историография трактовала в основном апологетически в русле теории «великих побед».  Консервативно- либеральная, напротив, обращала внимание в основном на недостатки.

  Безусловно, советская индустриализация показала  беспрецедентный по масштабам подъем промышленности.

///Цифры.///

Успехи индустриализации (см. Гордон-Клопов).Преодоление стадиального отставания.

Особенно впечатляющими были результаты данного подъема на фоне острого кризиса в западной экономики – в том числе «великой депрессии» в США. (Цифры по «Великой депрессии».)

 «Поскольку индустриализация с ее технико-технологическими преобразованиями,- писали Гордон и Клопов.- развертывалась у нас значительно позже, чем в Западной Европе и США, развитие нашего производства во многом упрощалось применением уже готовой, имевшейся техники и разработанных технологий, равно как и подготовкой ра-бочей силы на основе вполне освоенных приемов научной организации труда, известных квалификационных требований и т. д. Знаменательно, что 80-85 процентов вложений в активную часть основных производственных фондов, созданных у нас в период индустриализации, то есть основная часть машин и оборудования предприятий, построенных, расширенных, реконструированных в это время, приходится на долю импортированной техники.В рамках глобального научно-технического прогресса индустриальные преобразования тридцатых — сороковых годов имели во многом вторичный и в этом смысле экстенсивный характер.» (Гордон Л., Клопов Э. Тридцатые — сороковые: Статья вторая // Знание — сила. 1988. N 3. С.10. -Цит. по книге).

 Нас интересует механизм. Переход к командной системе требовал «консолидации Синдиката», которая в определенной мере могла принять формы, близкие «первоначальному накоплению» раннего капитализма (ср. теорию «первоначального соц. накопления» Преображенского).

Индустриализация в СССР, проведенная в 1930-ые гг путем массированного строительства по «пятилетним планам» – в форме пятилеток, практически представляла собой наиболее яркий пример того, что мы называем возгонкой Государственного Синдиката.

Мы исходим и того, что великий перелом  и индустриализация были ни чем иным, как ранней (административно-приказной) формой подъема (возгонки) раннего Синдиката.

 В СССР 1930-х гг эта возгонка имела административно-командную форму.

К построению административно-приказной системы толкало Сталина не его извращенное воображение и ошибки, но определенная логика становления и развития предсоциалистической системы. Для именно такой формы подъема госсектора в 1930-е гг были свои серьезные основования.

Первое сознаие эпохи – сознание верхушки ВКПб. Советские большевики начала 1930-х гг. понимали подъем государственного сектора как в первую очередь административно-приказной подъем, Именно администратвино-командная система казалась ему главной и единственной формой «социалистического планового хозяйства». Административно-командная организация казалась верхушке ВКПб тем единственным путем, который помог бы СССР  преодолеть рубежи начала 1930-х гг., совершить индустриализацию  и впоследствии выдержать кровопролитную войну.

 Кроме того, административно-приказная возгонка Государственного Синдиката является, по-видимому, типичной формой такой возгонки для систем авторитарно-коммунистического (предсоциалистического) типа.  Предсоциализм не знал еще рубежей административно-приказной возгонки, не знал иных способов подъема госсектора. Вряд ли в сложившейся ситуации эта возгонка Государственного синдката  могла бы иметь иной характер.

Административно-приказная возгонка Государственного Синдиката была наиболее «само собой разумеющейся» для эпохи экстенсивного развития, когда резервы предсоциализма казались неисчерпаемыми. В пользу этого мнения говорит тот факт, что например, Н.С.Хрущев на рубеже 1960-х гг. уже после Сталина имевший ряд возможностей изменить экономическую и общественную систему, предпочел однако сохранение административно-приказной системы. Лишь исчерпание ресурсов в СССР конца 1970-х гг. поставило на повестку дня отказ от административно-приказной системы, то есть административно-приказной возгонки Государственного Синдиката с соответствующими ей механизмами как в экономике, так и в политике.

 Нельзя не отметить и «идеологическое» отношение раннего коммунизма к рынку – оно было критическим. Ассоциировался с «капитализмом» и «капиталистичсекими элементами». Проявилось в идеологии не только военного коммунизма, но «левой оппозиции», резко критиковавшей Нэп и требовавшей «перехода к социализму».

По сравнению с нэповской моделью административно-командная модель 1930-х гг. обладала очевидным преимуществом: она подчинялась плану и регулированию сверху. То, что эта модель не учитывала рынок и вообще могла до определенной степени «игнорировать экономическую реальность», до поры до времени могло не замечаться.

Эта система, чрезвычайная по своей сути, способна проявить себя в ситуации чрезвычайщины. Во время второй мировой войны и в особенности Отечественной войны административно-приказная возгонка Государственного Синдиката сыграла исключительно важную роль в создании военной экономики и противодействии вооруженной агрессии. Командно-приказную возгонку в период Отечественной войны следует отметить особо. Приказная система была приспособлена для войны больше, чем для мира (ср. О. Лацис, Знать свой маневр).

 Острая критика этой системы в период «перестройки» понятна – она касалась устарелого и сковывающего развитие явления. Особенно острую критику вызывала именно нерыночнойсть административно-командной системы, игнорировании ею рынка и рычночных механизмов.

  Поздняя критика командной системы (например, в брежневский период) исходила из негативного опыта ее упадка. Взгляд на эпоху 1930-х гг. глазами значительно более продвинутого исторического этапа.

Между тем в 1930-40-е (как и ряд десятилетий после этого) она сыграла свою роль.

В этом смысле сталинский «великий перелом» (не имея в виду, конечно, его репрессивных и террористических форм) был в определенной степени закономерен.

Административно-приказная система, с этой точки зрения  д о л ж н а  б ы л а прийти на смену нэповской рыночности. Близкую к нашей точку зрения высказал в печати О.Лацис (Знамя. 1989. N 5).

 Что касается  21 века, то как представляется перед бывшим «коммунистическим» миром стоит иная проблема связанная с подъемом госсектора. Эта проблема не административно-приказной, а рыночной возгонки Государственного Синдиката. Эта серьезная,  может быть, и самая серьезная проблему мира посткоммунизма  по крайней мере, близка к тому, чтобы быть сформулированной.

 С административно-командной системой была связана и партийная система советского реального социализма 1930-х гг. Эта система  не имела никакого отношения к рынку и не нуждалась в рынке; основным ее рычагом была крайне централизованная партийная система. Подъем Государственного Синдиката  совершался путем административно-приказных усилий партийно-государственного аппарата, путем жесткого партийного прессинга сверху.Эта партийная система, воспринимаемая консервативным либерализмом как едва ли не эксплуататорский слой, была ничем иным, как именно регулируемой сверху, но в то же время поддерживаемой снизу  системой подъема Государственного Синдиката.

Административный подъем внешне принял форму пятилеток. Позитивность «пятилеток» должна быть определена вне зависимости от их сталинских деформаций. В глазах большинства партии и, возможно, сочувствующих советскому эксперименту во всем мире эта форма    подъема госсектора  не могла быть поставлена под сомнение и  стала символом нового строя. Энергия административно-приказной возгонки ощущалась в «реальном социализме» еще чрезвычайно долго: как минимум два-три десятилетия.

      Позднесоветская критика системы пятилеток может показаться вполне логичной, ибо она сопровождалась чисто сталинскими спутниками этой системы — типа стахановщины, социалистическим соревнованием, приписками, которые уже в 60-ые гг в СССР и странах европейского социализма (например, «Мраморный человек» А. Вайды) воспринимаются как назойливая и нелепая архаика. Однако пятилетки действовали в СССР и после войны, и после Сталина. При этом именно первые пятилетки, в особенности вторая, с нашей точки зрения, были одной из чрезвычайно важных форм применения новой, послекапиталистической системы.

    Заметим, что с административно-приказной системой был связан и ряд других особенностей того общества, которое мы называем в данной работе предсоциализмом.

   Партийный прессинг был не единственной формой подъема Государственного Синдиката в 1930-ые гг в СССР. Крайне важно отметить, что в этот период использовались также низовые, т. н. идущие снизу «подкрепления» административно-приказной возгонки — формы «инициативы масс», опиравшиеся на их энтузиазм.

 Речь идет в первую очередь о т. н. «социалистическом соревновании», о котором Ленин писал еще в 1919 г. в известной статье «Великий почин» и его различных формах. Одну из таковых представляло и т.н. стахановское движение, начавшееся во второй половине 1935 года.

 Рассматривая феномен социалистического соревнования  с точки интересующего нас подхода, можно сказать, что социалистическое соревнование было специфической примитивной низовой формой возгонки Государственного Синдиката — или во всяком случае, низовой формой поддержки  данной возгонки.

 В 1980-ые гг., к концу брежневской эпохи, т. е. в период кризиса предсоциализма — эта форма и соответствующие ей проявления  представляли собой уже совершенно потерявший всякое реальное содержание рудимент бюрократической системы, который более всего годился для пародий. (См. фильм А. Вайды «Мраморный человек», повесть Ю. Антонова «Васька»). Это явление дотянуло до последних советских лет в потерявшем позитивное содержание и потому смешном виде. (В. Аксенов, например, с иронией описывает, как во время своей поездки в СССР в 1989 г. столкнулся с перевозчиком красного знамени победителя соцсоревнования).

Иное дело — роль этой атрибутики и самой административно-приказной возгонки в период военного коммунизма и еще более эпоху первых пятилеток 1930-х гг., военного строительства и восстановления экономики в 40-50-х гг. Энтузиазм советских рабочих этого времени был совершенно неподдельным и важным компонентом экономической деятельности, оказывающем важное влияние на общий ход развития. Конечно, этот энтузиазм должен быть поставлен в заслугу не Сталину лично и не той форме режима, которую он представлял, но пафосу и энергии революции, которые владели страной.

 Создание и усиление промышленного сектора в СССР является одной из ярких особенностей советской командно-административной системы 1930-50-х гг. Однако в создании этого сектора можно усмотреть очевидные левоэкстремистские черты, которые наложили отпечаток на развитие всей советской системы вплоть до самого ее конца.Как и коллективизация, индустриализация в СССР имела не только «нормальную», характерную для административно-командной системы форму, но и «экстремальные» особенности.

С одной стороны левоэкстремистской чертой стало создание промышленного сектора за счет других отраслей экономики — в первую очередь сельского хозяйства. Перекачка средств из сельского хозяйства давалась ценой  истощения этой области хозяйства и фактически предопределило проблемы сельского хозяйства СССР на весь последующий период.

Пресловутое преобладание тяжелой промышленности.Физический труд.Затем массовое применение труда заключенных — чисто сталинская система «прикрепления к производству». Военно-феодальные методы, сходные с методами Петра 1.

    Все эти проявления сопровождались систематической фальсификацией статистических данных, особенно проявившихся в годы первой пятилетки. (Бюрократичечская демагогия и очковтирательство). М. Рютин в работе «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» ( 1932 г.) один из первых дает критический анализ результатов первой пятилетки. (Также — Р. Медведев, О Сталине и сталинизме, М.,1990, с.221). // Бюрократический метод фальсификации сатистических данных весьма широко применялся не только по отношению к репрессиям, но и по отношениям к результатам подъема промышленности.//  Намеченные во время скачка задания по добыче нефти были выполнены лишь в 1952 г., по производству чугуна – в 1956, по автомобилям и комбайнам – в 1937 г. (Лацис…, Симония, Что мы построили, с. 330). Невыполнение других заданий, Симония, с.332.

 (Много фактов по первой пятилетки говорят не только о том, что именно в этот преиод сталинские перегибы были особенно очевидны, но и о  том, что тогда еще «было кому наблюдать»-  ряд оппозиционеров или был на свободе или попросту был жив).

 Тем не менее, несмотря на сталинские особенности, советская Коллективизация и Индустриализация – специфические и беспрецендентные по масштабам формы подъема госсектора. Несмотря на тяжелейшие перегибы и сталинский террор, они дали  удивительные результаты.Вся мощная индустриализация предсоциализма этой эпохи была следствием и результатом действия этой не имеющей исторических аналогов формы подъема общественной системы. Заслуги этой системы признавались и консервативными либералами.( Напр., Р. Арон о специфической форме индустриализации, изобретенной большевиками — цит. Курашвили).

     Сходные черты показало и развитие Китая.  Не только террор. Типологически сходные процессы происходили в период китайской культурной революции. «Большой скачок» и террор.

Созданная в сталинские годы система надолго определила развитие советского общества.Административно-приказная система (и соответствующая ей возгонка Государственного Синдиката, начатая в сталинскую эпоху) — просуществовала в СССР около 60 лет!

 6. Политические перемены 1930-х гг. Максимальная централизация и концентрация политической власти в одних руках.Сверхцентрализм и нужды администативно-командной системы. От авторитаризма к тоталитаризму.  Марксизм и понятие «тоталитаризма.    Сталинизм и фашизм\нацизм\. теория «единства»  правого  и  левого тоталитаризма. «Синдикатные основы концентрации власти »Левоэкстремистская деформация власти.

 

 Великому перелому» сопутствовал ряд изменений в политической системе в СССР, которые шли параллельно с первыми акциями «экономической чрезвычайщины».

 Уже политические перемены  конца 1920-х гг шли в сторону максимальной централизации.Теперь централизация переходит в новое качество, знаменуя собой образование тоталитарной системы.  Несмотря на то, что понятие тоталитаризма содержит немалое количество консервативно-либеральных коннотаций, мы считаем возможным (как это уже отмечалось в  гл.1) его применение и в рамках лево-демократической теории.

   На рубеже 1930х гг устраняются те формы внутрипартийной демократии, которые еще существовали в 1920-х гг. Прежде всего, после ликвидации т.н. «правого уклона»  из партии исчезли все характерные для 1920-х гг.    «платформы», «фракции», оппозиции  и уклоны. «Уклонение» от «генеральной линии» (определяемой, разумеется, самим Сталиным) стало ставиться партийцам в вину. После  убийства Кирова – стала основанием для жестких репрессий и уничтожения «виновных».

Сталинские заявления  в этом вопросе вполне категоричны.

 «Завоевание и удержание диктатуры пролетариата, — считал Сталин, — невозможно без партии, сильной своей сплоченностью и железной дисциплиной»… «Но из этого следует, что существование фракций несовместимо ни с единством партии, ни с ее железной дисциплиной. Едва ли нужно доказывать, что наличие фракций ведет к существованию нескольких центров, существование же нескольких центров означает отсутствие общего центра в партии» ( Вопросы ленинизма, С. 70).

 Свободу фракций он считал логичной во Втором Интернационале. «Конечно, партии II Интернационала, борющиеся против диктатуры пролетариата и не желающие вести пролетариев к власти, могут позволить себе такой либерализм, как свободу фракций, ибо они вовсе не нуждаются в железной дисциплине »(С.70-71).

 Партии «диктатуры пролетариата» «не могут пойти ни на «либерализм», ни на свободу фракций. Партия есть единство воли, исключающее всякую фракционность и разбивку власти в партии» (С.71).

Таким образом, специфическое понимание Сталиным диктатуры пролетариата (мы уже говорили о том, что возможно и другое понимание этой диктатуры) приводит и к теории жесткого централизма внутри партии.

 Политические перемены в начале 1930-х гг в советской политической системе по-видимому позволяют поставить вопрос о выходе этой системы за рамки «диктатуры пролетариата». Фактически в 1930-е гг централизм переходит в сверхцентрализм означавший среди прочего превращение партии в машину исполнителей воли сталинского руководства.

  Сталинский «сверхцентрализм» имел, по видимому, как определенные объективные причины, так  и субъективную сторону.

Объективная сторона политических перемен начала 1930-х гг может быть связана с той структурной особенностью новой системы, которые мы определили как подъем «возгонку» государственного синдиката.

Подъем (возгонка) Государственного Синдиката была осознана как насущная необходимость развития государства, курс на ее проведение был поставлен на повестку дня (в том числе в известных решениях 14-15 съездов ВКП(б) по поводу индустриализации и коллективизации). Для такой административно-приказной возгонки должны были быть созданы специфические структурные условия- прежде всего сам государственный сектор  в промышленности и сельском хозяйстве ( в рамках частного сектора данная система работать не могла). И затем — специфических политических рычаги – именно,  партийный аппарат, подчиняющийся волевым решениям сверху.

   В специфических условиях конца 1920-х гг. возгонка Государственного Синдиката трактовалась в основном в чисто административной форме,-  то есть понималась как совершаемая приказными усилиями партийного аппарата государственного Синдиката.

Системой «регуляции возгонки» стала партийная система, которая управлялась из единого центра — хотя не «коллективным руководством» 1920-х гг и поздней советской эпохи,-  но «лично» Сталиным, не без основания получившим прозвище «Хозяин».

      //Прежде, чем начать процесс радикальных реформ, любое руководство должно сконцентрировать в своих руках необходимую политическую власть, необходимые рычаги политического господства.//

   Поэтому переход от политической системы 1920-х гг (системы типа НЭП) к раннесиндикатной возгонке вел к максимальной централизации и концентрации политической власти.

   В этом направлении  лежал ряд шагов сталинского руководства – в том числе свертывание системы советов 1920-хгг.

Можно сказать, что объективной основой свертывания системы Советов были  специфические  нужды подъема (возгонки) Государственного Синдиката, которые по целому ряду причин в начале 1930-х гг. могли носить лишь административно-приказной характер. Система низового самоуправления не могла обеспечить таких форм контроля — ее могла предоставить лишь  административно-приказная регуляция. Режим подъема (возгонки) Государственного Синдиката требовал таким образом ликвидации системы самоуправления Советов. Это же объяснение можно приложить и к проблеме ликвидации «производственного» управления и системы Советов 1920-х гг.

     Однако сталинская система 1930-х гг добивалась еще большей концентрации власти. Сталинский сверхцентрализм означал ликвидацию «нормальных» командно-административных механизмов управления Государственным синдикатом, сложившейся в 1920 г. (партийной системы, системы парткомов).  В период чрезвычайного сталинизма — в особенности в 1934-39 гг. роль парткомов была существенно поколеблена. Сталинский режим в середине 1930-х гг означал принижение роли парткомов  и передачи их функций чрезвычайным органам власти.( О разгроме парткомов — «Аргументы и факты»).

 «Экстремальный сталинизм» 1930-х гг устанавливал  власть чрезвычайных органов над парткомами.    Это означало сверхцентралистскую деформацию «нормальной» административо-командной системы.    Строение общества приблизилось к армейскому.

 Аналогичный процесс имел место и в Китае, где при переходе к чрезвычайной системе  парткомы стали заменять армейские структуры.

«С начала 1967 г.,- пишет Ф.Бурлацкий,- реальная власть в стране стала переходить в руки военных.В 1967 г. стали создаваться новые органы партийной и государственной административной власти, получившие впоследствие название «ревкомов». Из 12 провинциальных «ревкомов», организованных в период с августа 1967 г. по конец марта 1968 г.,9 возглавлялись военными. В других «ревкомах» они заняли должности заместителей председателей». Создание ревкомов на провинциальном уровне было завершено к осени 1968 г. (7 сент. в Пекине состоялся митинг, посвященный этому событию). В результате их создания фактически был установлен прямой контроль вооруженных сил над основными административно-территориальными единицами ( Бурл.,с.138-139).

Однако Сталин мыслил лишь категориями подъема гоосектора в чрезвычайных условиях.

Он не понимал необхожимости второй задачи – «посадки» госсектора, его функционирования в нормальных условиях. «Нормальлизация» госсектора предполагала непременное использование тех или иных рыночных механизмов.

   Лево-экстремистская деформация партийной системы и «нормальной» структуры предсоциализма, была преодолена в СССР лишь в середине 1950-х гг.Советское общество вернулась к нормальной для административно-командной организации партийной системе ( парткомы, обкомы, райкомы) лишь в 1950-е гг.

Рыночные же реформы отодвинулись на шестидесятые годы, заем же вообще были отлодены на неопределенное время.

 Смысл сталинских «сверхцентралистских» изменений политической системы 1920-х гг. был не переходом от «демократического централизма к авторитаризму», как считали некоторые перестроечные авторы в СССР (Л.Гордон, Э.Клопов; Б.Согрин и др.), но переходом советской политической системы от авторитаризма к тоталитаризму.

Использование термина тоталитаризм в данной работе должно быть оговорено специально. По-видимому, отказ использовать данный термин рядом представителей левой мысли отражает нежелание, данных критически настроенных к сталинизму авторов использовать понятие тоталитаризма в консервативно-либеральном варианте. Но, кажется, данное понятие может быть с определенными оговорками (об этом далее, в разделе о политической системе 1930-х гг) принято критическим марксизмом. Этот термин, как уже упоминалось, с 1930-х гг использовался марксистскими авторами. Сошлемся на работы Троцкого, В. Сержа, также книги ряда советских невозвращенцев – З.Беседовского, А. Бармина-Графа и др. ///Это понятие применялось критическими марксистами уже начиная с 30-х гг (Троцкий, советские «неортодоксальные левые» — например, В. Серж, А.Бармин, , еврокоммунизм и пр.) ///

В. Серж – по нашему мнению справедливо — уже в 1933 г.  писал о советском государстве как «тоталитарном, кастократическом, опьяненном своей властью, для которого человеческая личность ничего не значит». (Цит. По В. Серж. Социалистический гуманизм против тоталитаризма, М., Праксис, 2003, с. 17).

Он же определяет советскую систему конца 1930-х гг как «законченную тоталитарную систему».

«1938-39 гг,-пишет он,- отмечены новым решающим поворотом. При помощи беспощадных «чисток» завершилась трансформация учреждений, нравов и кадров государства, все еще носящего название «советского», хотя оно таковым уже не является. Это привело к созданию законченной тоталитарной системы» В. Серж. Тридцать лет после русской революции.- Цит. Соч.,154.

Сходные соображения приводит Х. Арендт. В  известной работе О тоталитаризме     (первое изд. 1955) она замечает, что рубежом перехода СССР от «революционной диктатуры» к «полностью тоталитарному правлению» датируется 1930-ми годами.-  Х. Арендт, Истоки тоталитаризма, М.,Центрком, 96- с.423).

Следует определить при этом границы применения термина «тоталитаризм».

    Марксистская критика в советский период ( не только официальный марксизм, но и ряд оппозиционеров) не использовала это понятие, исходя из того, что такое обозначение является с западной стороны чисто пропагандистским. В западной литературе понятие тоталитаризма применяется не только для критики сталинской эпохи, но и для критики некапиталистического пути в целом. Под определение тоталитарности попадают  все некапиталистические системы. Теория тоталитаризма ( мы касались ее в первой главе) часто ведет к смешению правого и левого тоталитаризма, и смешению различных эпох в развитии СССР — например, она практически не дает возможности увидеть разницу между советской системой 1920-х, 1930-х, а также 1950-60-х  гг.(даже разницу между советской системой и феодальными – царизмом и проч.)

 Критику теории тоталитаризма дает историков не консервативно-либерального толка – Т. Краус. Советский термидор – с.24 и др.

   С нашей точки зрения тоталитарной в прямом смысле этого слова может считаться лишь политическая система «собственно сталинизма» или «экстремального» сталинизма  1930-50-х гг. Что касается других эпох «реального социализма», то, например, советская система 1920-х гг, так и послесталинские системы авторитарного коммунизма ( в восточноевропейском варианте )  не могут называться «чисто тоталитарными». В СССР 1920-ых гг существовали оппозиции в партии, частный сектор в экономике и пр. В СССР хрущевского периода сталинская политическая система сменилась так называемым «коллективным руководством»; в послевоенных восточноевропейских странах появились экономические альтернативы — частный сектор и т. д.

 Коснемся еще раз теории «единства»  правого  и  левого тоталитаризма, которую часто отстаивают западные историографы реального социализма, стоящие на позициях  консервативного либерализма. (Например, Р.Пайпс, Россия при большевиках, М., Роспэн,93).

   Теория единства правого и левого тоталитаризма — идеологическая доктрина, призванная противопоставить классическое Расчлененное общество отличным от него модификациям.Речь идет не столько о критике  западных систем корпоративистского толка, сколько в первую очередь о стремлении атаковать синдикатные (коммунистические) системы как таковые.

Теория единства двух типов тоталитаризма имеет свои основания, отмеченные уже в середине 20 века (например, Х.Арендт, Истоки тоталитаризма, М.,Центрком, 96- первое изд. 1955).

Сталинский тоталитаризм, как и  тоталитаризм систем  сходного типа, действительно имеет аналогии с тоталитаризмом правого толка. Сходные черты — деспотические и полицейские системы, опиравшихся на мощную тайную полицию —   включая лагеря, репрессивный  режим, стремление к опоре на маргинальные фигуры, шовинизм (в том числе и антисемитизм) (Арендт, О тоталитаризме).

Обращает на себя внимание и сходство многих черт и биографии обоих глав тоталитарных государств..Гитлер был креатурой тайной полиции и начинал свою деятельность в качестве полицейского осведомителя. (Сергеев, тайные операции нацистской разведки. М., Терра, 1999, с.58). Cходные биографические моменты обнаруживаются и у Сталина. Слухи о его связи с охранкой до революции получают все более серьезные обоснования.(См. Был ли, с…).

Борьба Сталина с «ленинской гвардией» и ее уничтожение акцентировала «термидорианский» элемент сталинизма. Для Сталина всегда был характерен отказ от «бремени принципов» в пользу голой прагматики власти; для него не было принципов (помимо личной власти), которыми он не мог бы поступиться. В связи с этим не удивляет стремление диктатора опираться на опыт разнообразных архаичных и новых деспотий, включая и  «опыт Ивана Грозного». Есть также данные о позитивной оценке Сталиным ряда акций Гитлера – например, резни Рема, чуть ли не «учебе» Сталина у Гитлера.

  Пакт 1939 г. также, конечно, был не случайностью, но во многом отражал глубинное сходство обоих режимов и их лидеров перед войной.

      В то же время  приходится  признать  и радикальное  отличие левоэкстремистского типа тоталитаризма от тоталитаризма правого, в том числе и в его направленности.

 Так, правый тоталитаризм при своем возникновении,  как правило, пользовался  поддержкой западных демократий. Действительно, достаточно  фактов,  показывающих  идейную и экономическую связь западных  демократий (французской, английской, а также американской) — с правым тоталитаризмом. Последний должен был с точки зрения определенных кругов предвоенной Западной Европы и США стать главным орудием борьбы с «большевистской угрозой».    В 1930-х гг  западные страны имели реальную возможность воспрепятствовать  подъему фашистской Германии, а также помешать ее помощи мятежникам в Испании. Вместе с тем этого не  произошло. Политическая  позиция западных демократий в этот период совпадала скорее с линией правого тоталитаризма, чем  тоталитаризма левого, в их глазах значительно более опасного.

Существует значительная литература об экономической помощи определенных кругов Запада, в первую очередь крупного капитала, в формировании экономики нацистской Германии. (Сошлемся, например, на книгу Э. Саттона —  Antony Satton.Wall street and the rise of Hitler, Bloomf. books,Priory Lane,1976.)

 Эта  же закономерность подтвердилась в мировом развитии и дальше. Правые диктатуры в Испании и на Балканах приветствовались  западными  демократиями  значительно более охотно, чем их левые, хотя подчас и не столь крайние, группировки. Расчлененное общество искало в них  опору против левой волны. Так же произошло и в Латинской Америке – вплоть до американской помощи Пиночету против Альенде. Этому достаточно фактических подтверждений.

Таким  образом,  консервативно-либеральная теория «единства» двух типов тоталитаризма не вполне согласуется с политической практикой самого Расчлененного общества. Западные демократии, пусть даже и либерального толка, предпочитали иметь дело с правыми диктатурами  значительно чаще, чем с левыми, противореча тем самым теории «единства».

Критический  марксизм  исходит  из  того,  что социально-экономические основы, параметры собственности двух типов тоталитаризма — правого и левого — радикально различаются. И именно это различие собственности и приводит к  серьезным различиям  в  общественной  системе, несмотря на определенную политическую «симметрию» режимов, а также их  взаимной борьбе.

За советским союзом и Сталиным – хотя и часто формально — стояла еще не ослабшая энергия революции.  Хотя идеология революции имела для тирана часто лишь роль ширмы. Сталин вообще, как мы уже неоднократно убеждались, легко «сдавал» идеологию и идеологические фигуры в угоду прагматическим соображениям – в первую очередь, очередным шагам по упрочению собственной власти.

 Коснемся также определения сталинского социализма как  «закрытого общества», которое принадлежит К.Попперу и активно применялось в консервативно-либеральной идеологии. ».(Popper K. The open society and its enemies. London, 1957. 1.ed.1945.). ///С начала 1930-х гг советская система показывает все больше черт того типа общества, которое после работ К. Поппера получила название закрытого///

       Понятие открытого общества, как сообщает Р.Поппер, восходит к А.Бергсону. («Два источника морали и религии»). Закрытое общество характеризуется «верой в магические табу, в то время как открытое общество — одно из тех, в которых люди обучаются некоторым критическим табу на основании решения авторитета своего собственного разума» (об этом, Popper R. Op. cit., p.202). Поппер практически конструирует свое понятие закрытого общества на основе раннекоммунистической (предсоциалистической) автаркии.

Корни этой автаркии Поппер усматривает уже в античности, возводя ее к Сократу и Платону. У этих же философов он видит истоки стремления к преобразованию общества, «социальной инженерии».

 Другим важным мифом «закрытого общества» Поппер считает «историцизм», то есть любое признание закономерности и законов в истории, детерминизм как таковой. С точки зрения Поппера, коммунистическая революция апеллирует к исторической необходимости как фаталистическому оправданию своего происхождения. Однако уже в этой критике «историцизма» сам Поппер отождествляет детерминизм с фатализмом и под видом критики фатализма критикует детерминизм как таковой — само представление о каких-либо законах развития. Сам консервативный либерализм между тем также использует понятие детерминизма – например, для обоснования «закономерности» заката коммунизма под давлением «стремления к свободе» — как экономической, так и политической.

   У Поппера данное понятие относится фактически к “реальному социализму” как таковому. Во второй половине 20 века эта теория стала важным компонентом консервативно-либеральной концепции истории.

 В самом деле, для критики закрытости реального социализма – в особенности в его сталинском варианте — есть существенные основания. Эпоха сталинского великого перелома в 1930-е гг.показывает очевидное нарастание элементов «закрытости» — Введение паспортов в связи с коллективизацией.Отсутствие свободы перемещения… Полицейский характер режима…

Каковы причины этих особенностей сталинского режима?Каково реальное происхождение «закрытого» общества?

     Отождествление закрытости только с реальным социализмом  («коммунизмом как таковым» The open society and its enemies. London, 1957. 1.ed.1945.)\) неверно,

 Закрытость была характерна для традиционных обществ – в основном феодального типа, но и других общественных образований — в том числе раннебуржуазных.

   Известно тяготение к автаркии ряда раннекоммунистических проектов, — например, представителей утопического коммунизма 18-19 веков, теорию Бабефа, а также «перувианский коммунизм», критиковавшийся Плехановым в связи с критикой народовольчества. Консервативно-либеральные теоретики обнаруживают истоки этой линии еще в античности– в «линии Платона» и др. (Поппер,Пельман).

Важно отметить однако, что речь идет именно о грубоуравнительном коммунизме, а также «феодальном социализме», критиковавшихся классическим марксизмом.

      Можно отметить черты этой системы в ряде раннекоммунистических организаций, в том числе советском военном коммунизме.

     Однако эти особенности раннего коммунизма  не следует переносить на коммунизм как таковой. Уже советская система в 1920-е гг демонстрировала много признаков «открытости» – в частности, свободу передвижения… Закрытость раннего предсоциализма — есть своеобразная форма экономического и идеологического протекционизма.(сходного с другими формами монополизма Синдиката). Новая историческая форма ищет способов своей консолидации и стремится избегнуть влияния более сильного соперника,  – который иногда определявшегося как «капиталистическое окружение».  Отсюда и берет свое начало различный по своим формам протекционизм в своих наиболее резких проявлениях приводящий к фактам типа «железного занавеса» или Берлинской стены. Закрытость особенно характерна для предсоциализма с левоэкстремистким элементом — сталинистский СССР и маоистский Китай.

    В ряде стран типа Югославии закрытость была преодолена в ходе реформ «первой десталинизации». Тем самым был показан путь другим странам предсоциализма. Перемены эпохи советской перестройки поставили под сомнение тезис о якобы единстве «закрытости» и коммунизма; в данном тезисе смешивается предсоциализм, ранний Синдикат с коммунизмом более развитым, «первый коммунизм», коммунизм «деспотический» с коммунизмом более высокого уровня.

 ///Очевидно, возгонка Государственного Синдиката требовала «общесиндикатных» форм контроля, которые должны были идти в основном сверху вниз. /Основу ситуации составляет административно-приказной скачок, дававший объективные условия для сверхцентрализма и левизны.( Еще Ленин указал на связь чрезвычайщины с  левизной в политике в работе «Детская болезнь…»).  \\

    Между тем, в политической системе начала тридцатых годов помимо «закономерных» тенденций политического централизма, как и в других областях обнаруживаются черты, выходящие за рамки любой возможной целесообразности.

((Объяснение  перехода к централизму нуждами  ситуации (Гордон, Клопов) отражает лишь часть истины. Однако как и все у Сталина — сверхцентрализм далеко вышел за пределы какой бы то ни было государственной необходимости.))

  Создание  командно-административной системы  (нормальный реальный социализм) означало создание авторитарного политического режима (Диктатуры пролетариата). Однако левый экстремизм  придал централистской политической системе характер  «сверхцентрализма» — фактически тоталитаризма.

//Деформация внутри деформации.//\ В  полемике  вокруг  начала второй мировой войны между Расчлененным обществом и предсоциализмом каждый  из  соперников  обвиняет другую сторону в развязывании войны. Запад приводит данные о договоре СССР с Германией 1939 г.; Восток указывал на более ранний  Мюнхенский сговор, на войну в Испании и западную помощь Германии в начале 1930-х гг.     \\

 Система власти сталинского режима конца 1930-х гг. Объективные причины сталинского сверхцентрализма.  Сталинизм и партократия ( «новый класс»)Роль парткомов, создание бюрократии. Бюрократия и партократия. Закрытое общество.  Концепция двух основных «режимов», фаз развития Синдиката : «взлет» и «посадка» Особенности чрезвычайной власти в начале раннесиндикатного скачка. инструменты «чрезвычайной возгонки».\\

 

7. Сталинский террор как идеологическая и теоретическая проблема. Различные концепции в анализе террора. Трудности неосталинистских объяснений террора как субъективистских; пропагандистские стороны консервативно-либерального подхода. Левоэкстремистская политика как причина террора.  Стадии террора. Общие соображения о типологии террора и исторические аналогии. Опричнина и логика «снежного кома». «Большой террор» как самостоятельный период сталинских репрессий и его стадии. Левоэкстремистский террор как социальная катастрофа.

 

Яркой чертой сталинского правления в СССР стал террор, в 1930-40 е гг принявший особые, имевшие мало прецедентов в истории  масштабы.

Анализ этого террора стал одним из наиболее острых пунктов идеологического противоборства двух систем в 20-м веке, на которые оказало особое влияние мышление в рамках «идеологической дилеммы».

Консервативно-либеральная историография уделяла особое внимание этому вопросу из пропагандистских соображений «критики коммунизма»; официальная советская историография, обремененная реликтами сталинизма, долгие годы замалчивала сам факт террора. Лишь в эпоху хрущевской оттепели была выдвинута теория «культа личности Сталина», не пытающаяся разобрать системные корни террора, но объясняющая его лишь субъективными  чертами диктатора.

Безусловно, в централизованных системах советского образца субъективные причины любых важных политических поворотов имеют весьма серьезное значение.  Не вызывает сомнения, что личность самого Сталина, особенности его  характера — криминальные наклонности, темное и постоянно грозящее быть раскрытым прошлое, — предопределили особую резкость и катастрофичность сползания советской раннекоммунистической системы к террору.

Между тем  субъективные причины не исчерпывают всех причин террора. Важно указать системные корни его, которые  привели к повторению террора в других коммунистических странах сходного типа развития (например, Китае и Кампучии.)

Точку зрения объективности в поиске причин сталинского террора заняла, казалось бы, западная консервативно-либеральная историография. Она стремилась затрагивать как раз системные причины террора, однако с определенной целью — убедить в изначальном террористическом характере коммунизма, который Сталин, по мнению представителей данной линии,  лишь довел до логического предела.  (См. известные работы Р. Конквеста «Большой террор», «Жатва скорби»; «Архипелаг Гулаг» А. Солженицына и др.). В рамках этого подхода говорилось о связи причин террора с большевизмом и коммунистической системой, имевшей авторитарный и тоталитарный характер, что должно было доказать бессмысленность и порочность коммунистической революции как таковой.

Между тем, во-первых,  вопреки консервативно-либеральному подходу, террор вовсе не везде был спутником перехода к системам синдикатного типа. В целом ряде стран (например, Куба, Югославия) переход к раннекоммунистической системе не сопровождался террором. Данные страны не переживали сходного со сталинским «террористического» этапа. Во-вторых, террор сталинского типа  в самом СССР также не может считаться совершенно неизбежным. Вполне доказано (как это признает неортодоксальная западная историография — напр., С. Коэн, «Бухарин…») существование реальной и отражавшей настроения значительной части большевистской партии умеренной  (в частности, «бухаринской» ) альтернативы» в СССР 1930-х гг, В случае, если бы эта альтернатива была бы реализована, становление административно-приказной системы в СССР произошло бы столь же определенно, но, по всей видимости, без столь широкого и масштабного террора. Эти факты ставят под сомнение тезис, что сталинский террор был неизбежным следствием «коммунизма».

 В-третьих, существовали террористические режимы, не имевшие отношения к «коммунизму»-  режимы, подобные  фашистским режимам  в ряде стран Европы между двумя мировыми войнами, или Латинской Америке после войны. Вопреки западной историографии эти тоталитарные режимы возникли из казалось бы либеральных западных демократий (типа веймарской республики в Германии) и были прямо связаны с традиционным капиталистическим ( Расчлененным) обществом. Их можно считать крайне консервативной формой защиты Расчлененного общества.. О фактах связи однопартийных тоталитарных режимов, подобных германскому фашизму, с западными демократиями говорят многочисленные прямые и косвенные подтверждения.

Террор вообще характеризовал становление самых разных общественных систем, включая и ранний капитализм, и капитализм поздний, обремененный режимами типа европейского или латиноамериканского фашизма.

Объективный анализ поэтому не может не противостоять как официальной сталинистской, так и консервативно-либеральной версии сталинского террора. Мы будем отстаивать ту точку зрения, что сталинский террор не был предопределен фатально  — несмотря на наличие в большевизме- идеологии раннекоммунистической диктатуры —  репрессивных моментов. Сталинский террор должен быть понят как специфическое проявление сталинизма — требующего отдельного анализа варианта коммунистического развития. ( В качестве такового его описывали уже ранние работы критического марксизма —  в частности, «О Сталине и сталинизме» Р. Медведева, книга Антонова-Овсеенко – Портрет Тирана и др.).

 Поставим вопрос о терроре сталинского типа прежде всего в наиболее общем плане.

Политический террор вообще, по-видимому, следует определить через понятие насилия (violence), изученного в мировой политологии достаточно широко (см., например, обзорную работу Денисова «Социология насилия») как широкомасштабные акции политического насилия «сверху» или «снизу», по отношению к каким-либо общественным слоям. В этом смысле сталинский террор сходен с известными из истории проявлениями государственного террора — например, якобинского в период Великой Французской революции или «опричнины» Ивана Грозного во второй половине ХVI века (аналогии даже столь отдаленного террора в России  дают нам весьма яркие аналогии  со сталинским террором).

      Нас будет интересовать типологический подход к раннекоммунистическому террору.

Попытки такого типологического подхода – по отношению к феномену революции как таковому- предпринимались в рамках т.н. «социологии революции». Например, в работе  «Анатомия революции» (1938, 1965) одного из ее основателей К. Бринтона делается попытка рассмотреть сталинский террор по аналогии с якобинским террором как закономерную и необходимую стадию революции, вытекавшую  из попыток «крайней партии» революции  «свести небо на землю». за которой должен был последовать «термидор» ( см…..).

Очевидно при этом, что террор в рамках раннекоммунистической системы имел иной характер, чем якобинский террор. В  отличие от последнего, террор  ни в СССР, ни в Китае  не подорвал дееспособность системы  и не привел к быстрому «термидору».  Вместе с тем типологический    анализ  сталинского террора  в СССР  в рамках в ряду сходных явлений может быть продуктивен. Следует рассматривать его в ряду таких явлений, как, например, террор в Китае эпохи культурной революции или террор в Кампучии Пол Пота. Все данные случаи раннекоммунистического террора, можно назвать левоэкстремистским террором.

Одна из особенностей сталинского террора- его кажущаяся иррациональность. Очевидно, что сталинский террор был значительно более иррационален, чем, например, террор в фашистской Германии. Последний был обращен против тех противников, которые были указаны в идеологических постулатах данного движения, будь то представители левых партий или «расово чуждые элементы», но крайне редко распространялся на людей, лояльных режиму и лично Гитлеру. Совершенно иная картина наблюдалась в СССР, где сталинский  террор — в  особенности на его массовой стадии- был зачастую направлен на лиц, лояльных режиму и лично Сталину. Чаще всего в качестве  рациональной причины сталинского террора называется необходимость отстранения от власти политических противников. Однако террор уничтожал не только отдельных фигуры, нелояльные диктатору, но  целые слои,   основные представители которых были сторонниками диктатора и даже искали у него спасения от репрессий.

Проблемы рациональности и иррациональности сталинского террора мы коснемся ниже. Пока же продолжим  рассмотрение  общих проблем террора.

Террор составляет специфические издержки политической репрессии; его избыток. Он как правило, показывает специфическую неэффективность и иррациональность применяющей его системы. Говоря о причинах террора, Ф.Энгельс в своем известном пассаже замечает, что террор — это не столько действия людей, внушающих страх, сколько «господство людей, которые сами напуганы. Террор — это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые для собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх» (Соч. Т.33. С.45).

Эта мысль весьма глубока; точна она и в  случае  Сталина.

 Нельзя не увидеть связь главных вспышек террора с существовавшими реальными, угрозами для него потерять (или по крайней мере ослабить) свою власть. Вспышка террора после 1934 г. может быть связана с ситуацией 17 съезда ВКПб, когда вождю народов пришлось прибегнуть к фальсификациям, чтобы подтвердить свою «легитимность» в качестве вождя партии. Другую вспышку террора – в 1937 г. следует, по-видимому, связать с т. н. «заговором военных» в 1936-37 г., в руки которых попали материалы о сотрудничестве Сталина с царской охранкой.

Однако данная мысль Энгельса еще не объясняет «предрасположенность» к террору конкретных исторических систем. Поскольку нас интересует террор в рамах раннекоммунистической системы как таковой, чтобы понять его причины и особенности,  мы должны выйти за пределы как субъективных особенностей отдельного лидера, так и конкретной страны и рассмотреть сталинизм в контексте других левоэкстремистских режимов, в частности, маоистского в Китае. Это позволит нам определить те общие черты раннекоммунистических систем, которые послужили основанием для террора.

 Как известно, первая наиболее мощная волна террора в СССР связана с «большим скачком» начала коллективизации в конце 1920-х гг. Начало этому процессу положили «предварительные» террористические вспышки  — ряд политических процессов конца 1920-х гг. — дело вредителей, «шахтинское дело» или дело «промпартии».

Как  указали многие критики «чрезвычайщины», данные процессы играли роль специфического средства создания и подкрепления определенного типа массового сознания, призванного идеологически оправдать массовый террор. Речь шла о сознании «осажденной крепости», достигшем затем кульминации в  пресловутой сталинской теории «обострения классовой борьбы».

 Началом масштабного применения репрессий против крестьянства стали чрезвычайные меры весны 1929 г.

«В хлебозаготовительной кампании весны 1929 года,- пишут В.П.Данилов и Н. В. Тепцов,- ««чрезвычайные» меры стали применяться еще шире и жестче. Под давлением непосильных заданий местные организации становились на путь повальных обысков и арестов. Нарушения законности, произвол, насилие вызывали открытые протесты крестьян вплоть до вооруженных восстаний. В 1929 году было зарегистрировано до 1300 «кулацких» мятежей. Эти мелкие и разрозненные выступления часто затухали сами собой — они были настолько же противоестественны в условиях советского общественного строя, насколько противоестественным было и насилие над крестьянами.» дают следующее описание «чрезвычайных мер» во время коллективизации.» (В.П.Данилов и Н. В. Тепцов, «Коллективизация: как это было» -Правда,1988,26 авг.)

Известны  прогнозы ряда западных политических деятелей (например, эмигрантов-меньшевиков, типа Ф.Дана) о том, что сталинская политика в деревне должна была бы вызвать крестьянские восстания. Однако крестьянской войны в советской деревне не произошло, что во многом связывали с особой репрессивностью сталинского режима а также общинными традициями российского крестьянства (Об этом см. И.Клямкин, «Новый мир»…).

Вместе с тем  коллективизация сопровождалась серьезными вооруженными столкновениями между крестьянством и вооружеными силами режима. После применения к весне 1929 г. «чрезвычайных» мер по стране было зарегистрировано свыше 1300 мятежей (В.П.Данилов и Н.А.Иваницкий, Цит. соч., с.23). Как отмечают исследователи, «на Урале в январе-марте1930 г. было зарегистрировано 260 случаев террора» (Там же, с.32). По мнению авторов, «крестьянский протест против насилия нашел выражение и в массовых выступлениях: за январь — март 1930 г. их состоялось не менее 2200 (почти 800 тыс. человек), то есть в 1,7 раза больше, чем за весь 1929 г. Особенно широкий размах получили антиколхозные выступления на Северном Кавказе, на Средней и Нижней Волге, в ЦЧО, Московской области, республиках Средней Азии и других местах» (Там же, С.32). Весной 1930 г. количество выступлений крестьян также было достаточно велико.

Весной 1930 г. информация о массовых выступлениях крестьян доходит и до Сталина. «26 марта 1930г. Каганович сообщил Сталину о массовых выступлениях крестьян в ЦЧО: за два дня 11 случаев, в том числе в с.Бобяково (в 12 км от Воронежа) в выступлении приняло участие до1000 крестьян. Об этом же сообщал Сталину и И. М. Верейкис. В горских районах Северного Кавказа восставшие заняли ряд аулов, доходили до Кисловодска. В Черкессии и Карачае шли настоящие бои. За 10 дней восставшие потеряли убитыми до 200 человек. Из Казахстана на имя Сталина 31 марта пришла телеграмма с просьбой разрешить применение регулярных частей Красной Армии для подавления массовых выступлений. Обстановка накалилась до предела, дело шло к всеобщему крестьянскому восстанию» (В.П.Данилов и Н.А.Иваницкий, Цит. соч.С.36-37).

 Общие масштабы репрессий во время коллективизации в СССР впервые были проанализированы в ряде работ, изданных на Западе (Р. Конквест, Р. Медведев ), а затем в период советской историографии периода перестройки.

Анализ показал существенное отличие официальных данных от реальных.Согласно официальным сталинским данным, в начале  1930-х гг было репрессировано чуть более миллиона человек. В  записке зам. председателя ОГПУ Ягоды Сталину от 12 окт. 1931 г. утверждалось, что «в 1930 г. было выселено из районов сплошной коллективизации 77795 семей (371645 человек), с 20 марта по 18 сентября 1931г. — 162962 семьи (787341 человек), а всего — 240757 семей (1158986 человек). Для их перевозки потребовалось 715 эшелонов (37897 вагонов)».

 Историки В. Данилов и Н. Иваницкий считают эти данные неполными, поскольку состав семей крестьян перед коллективизацией был больше, чем указывается в записке. К данным цифрам следует добавить значительное число взрослых мужчин, изъятие которых производилось «по первой категории», т. е. отправленных в лагеря и тюрьмы, а также переданных в другие семьи малолетних членов семьи. В спецпоселениях много людей погибло от голода, холода и болезней. Ряд людей погиб в результате побегов. (Там же. С.46-47, 47-48).

Говоря об общем количестве жертв сталинских репрессий в деревне, В.Данилов и Н.А.Иваницкий не согласны с цифрой «13-15 млн. чел.».

 «Имеются данные, — пишут они, — лишь о численности семей, высланных в отдаленные районы страны (то есть о тех, которые постановлением от 30 января 1930 г. были отнесены к первой и второй категориям), в 1930 г. она составила 115231, в 1931 г. — 265795. За два года, следовательно, были выселены на Север, на Урал, в Сибирь и Казахстан 381 тыс. семей. Некоторая часть кулацких семей (200-250 тыс.) успела «само-раскулачиться», то есть распродать или бросить свое имущество и бежать в города или на стройки. В 1932 г. и позднее специальные кампании выселения не проводились. Однако и после этого из деревень были высланы еще десятки тысяч семей. Примерно 400-450 тыс. семей, которые должны были расселяться отдельными поселками в пределах краев и областей прежнего проживания (третья категория), в массе своей после конфискации имущества и разных мытарств также ушли из деревни и слились с населением строек и городов. К началу 1932 г. в Северном крае было расселено 131 313 бывших кулаков, в Казахстане — 191864, в Сибири 375 221, наУрале — 540 818 человек. Кроме того, на Дальнем Востоке — около 44 тыс., в Ленинградской области — 33 тыс., на Северном Кавказе — почти 56 тыс. человек, на Украине — более 15тыс. и т.д. Всего в январе 1932 г. в спецпоселках находилось 1,4 млн. бывших кулаков и членов их семей (без учета находившихся в концентрационных лагерях и тюрьмах). Меньшая часть  выселенных и в новых местах занималась сельским хозяйством, большая — трудилась в лесной и добывающей (угольной и т.д.) промышленности. К весне 1935 г. насчитывалось 1271 неуставная сельскохозяйственная артель, (…)  в которых значилось 445 тыс. спецпереселенцев (считая и членов семей). С промышленностью было связано 640 тыс. спецпереселенцев.» (Данилов В.П., Иваницкий Н.А. Цит. соч. С.46-47).

 Особая жестокость сталинских мер против крестьян привела к голоду 1932-33 г. (Об этом подробно Р.Конквест «Жатва скорби», «Большой террор», Солженицын А. «Архипелаг ГУЛАГ» и мн. др.) Мы не ставим здесь задачей описание полностью самих реалий террора. Ограничимся лишь некоторыми фактами.

В целом ряде регионов результаты коллективизации были особенно катастрофичными. В Казахстане «насильственная коллективизация, сопровождавшаяся там административно-командным переводом на оседлость кочевого скотоводческого населения, в соединении с заведомо невыполнимыми заданиями по мясозаготовкам привела к катастрофическим последствиям. «Казахстанская трагедия»1930-1933 гг. означала не только уничтожение 4/5 поголовья скота и полного разорения казахстанского сельского хозяйства, но и гибель почти двух миллионов человек» (Там же. С.43.См. также: Абылхожин Ж., Татимов М. Коллективизация в Казахстане // Ленин. смена. 1988. 19 окт.).

   По мнению Р.А. Медведева общее число жертв коллективизации в сталинском варианте (в том числе и голода 1932-33 г.), составило 3-4 млн. чел. (Медведев Р. О Сталине и сталинизме. Его же. Аргументы и факты…). Сам Сталин называл и большую цифру 7 млн. (где?)

Ставя проблему ответственности за террор такого масштаба, следует еще раз подчеркнуть уже высказывавшийся ранее тезис, что сами по себе идеи подъема промышленности и создания государственного сектора в сельском хозяйстве имели  позитивность для синдикатной системы и соответствовали «генеральной линии» ВКП(б). Однако идеи создания промышленности за счет сельского хозяйства, как и сама идея «сплошной коллективизации» не были следствием «генеральной линии» ВКП(б), но был следствием левоэкстремистской чрезвычайщины, которая составляла особенность собственно сталинской доктрины. К террору вела левоэкстремистская доктрина, которую Сталин навязал государству и которая была весьма отдаленно связана с идеологией марксизма. Следовательно, террор во время сплошной коллективизации  составляет специфику не марксизма или ленинизма, но именно сталинизма — левоэкстремистского течения внутри коммунизма.

Мнение о специфике сталинизма внутри марксизма отстаивали  критические марксисты; а также западные «советологи-ревизионисты» (С. Коэн).Возвращаясь к вопросу о типологии террора в раннекоммунистической системе, заметим, что сталинский террор нашел явную аналогию в терроре времен Культурной революции в Китае, — стране, развитие реального социализма в которой оказалось весьма сходным с российским.

В обоих случаях страны, погрузившиеся в террор, сделали попытку «скачка» в создании административно-командной системы -преобладающего госсектора в сельском хозяйстве (коллективизация, коммунизация), а на этой основе и промышленного подъема госсектора (индустриализация). Обе страны представляли общества  со слабой городской и промышленной структурой, аграрным перенаселением и существенными авторитарно-феодальными традициями. В обоих случаях индустриализация производилась «собственными силами», за счет внутренних ресурсов и в обстановке «враждебного окружения», а основанием террора стала репрессивная левоэкстремистская политика, подменившая линию «умеренного» коммунизма.

Типологическое сравнение двух стран, переживших масштабный раннекоммунистический террор –  СССР и Китая — позволяет по-новому вернуться к вопросу о причинах данного типа развития и причинах левоэкстремистского террора.

    Китайский социализм в своей начальной форме прошел стадии, сходные с советскими. После своего периода «военного коммунизма» в Китае был свой Нэп — переход  к которому произошел в 1952 г., с рядом соответствующих черт, включая возвращение форм оплаты труда (раньше — безрыночность) и пр.  Затем через 6 лет (явное сходство по времени с периодом советского НЭПа ), в 1958 г. началась коммунизация и «большой скачок».

Как и в СССР, так в Китае первая волна репрессий непосредственно предшествовала «большому скачку» и «коммунизации».

Непосредственно перед резким переходом к коммунизации в китайских партийных верхах, как и в советских, началась борьба против  «правой» оппозиции, которую в Китае представляли Пэн Дэхуай и Лю Шаоци ( Бурл., с.114-115).  Данной борьбе сопутствовали и сходные со сталинскими идеологические лозунги, типа лозунга  обострения классовой борьбы. (Бурл.,122), Близкими были идеологические кампании типа кампании «чжэнфын» в 1951-52 гг, движение за идеологическое перевоспитание интеллигенции. Кампания  гонений на интеллигенцию включала проработки (дискуссия о фильме Жизнь У Сюня), обвинение в распространении буржуазных взглядов, самобичевание, практику  публичных покаяний (покаяния в Яньани в 1951 г.). В ходе компания против «контрреволюционной группы Ху Фэна» (Бурл.,84)- критика, участвовавшего в ассоциации революционных писателей, ему инкриминировалось «выступление против партийного руководства».  8 из 16  находившихся под судом было приговорено к смертной казни.

Внешний антураж террора в Китае также соответствовал сталинскому. В 1951 г., по словам Бурлацкого,  в Китае проводились открытые показательные суды, которые сопровождались массовыми митингами (30 тыс митингов в Пекине) и заканчивались казнями, списки казненных публиковались в газетах. За 6 месяцев 1951 г. было рассмотрено 800 тыс. дел «контрреволюционеров». По оценкам западной печати, число казненных в Китае 1951 г. колебалось от 1-3 до 10-15 млн. чел. (Бурл.,82).

За этой «предварительной» стадией террора началась аналогичная советской коллективизации стадия «коммунизации —  с ее лозунгом «все общее, за исключением зубной щетки». (В ходе обобществления практиковалось, в частности, разрушение частных домов и строительство общежитий).  Первая коммуна в китайской деревне возникла в апреле 1958 г. (Бурл.,103); решение о коммунизации было принято в авг. 1958 г. Через 45 дней темпы коммунизации резко возросли — чиновники рапортовали о вступлении в коммуны всего кретьянства-более 500 млн. чел.-(!!)- ( Бурл.,104). (произошло подобное сталинскому плану  взвинчивание темпов).Умеренный план VIII съезда КПК был пересмотрен руководством в сторону увеличения. Откат назад начинается через три года — урегулирование в 1961 г. — возвращение приусадебных участков (на деле — до 1965-66 г.).

На первом этапе коммунализация в Китае — переход к коммунам, несмотря на свою отчетливую репрессивность, не имел, по-видимому, такого террористического характера, как в СССР (кулаков не истребляли так очевидно).   В то же время жертвы голода и репрессий во время коммунизации в Китае сопоставимы с советскими: 20 млн жертв голода в Китае и 2-3 млн. в СССР.

Таким образом очевидно, что как в СССР, так и в Китае начало  левоэкстремистского террора связано с чрезвычайными мерами в сельском хояйстве, т.н. «коллективизации» (в Китае – коммунизации). Именно сложившийся в ходе антикрестьянских акций аппарат, был затем использован Сталиным (Как вероятно, и Мао)  для эскалации репрессий и стал как бы основанием «большого террора».

     «Позитивной» стороной  происходивших событий в обоих страх было создание раннекоммунистической формы государственного Синдиката, способного к административно-приказной возгонке. Однако левоэкстремистские методы этого создания привели к неоправданным тяготам и жертвам населения.

 8. Сталинский террор против верхушки партии и ленинской гвардии. Конфликт сталинского руководства с революционной элитой и его причины.  Проблемы разных типов политической элиты реального социализма. Переход к административно-командной системе. Революционная элита, бюрократия и партократия.

 Между тем террор в СССР не закончился на этом раннем этапе (этапе коллективизации и перехода к системе пятилеток). Вторым этапом сталинского террора в СССР следует считать террор внутри партии, развязанный Сталиным после ХVII съезда ВКП(б) 1934 г.

К концу первой пятилетки было очевидно нарастание внутрипартийной оппозиции режиму и методам сталинского «великого перелома».

Против сталинских методов свертывания НЭПа и коллективизации выступила группа т.н.«правых» (фактически . «умеренных») под руководством Бухарина. Также платформа Рютина (книга «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» была написана и стала распространяться в 1932 г.). В свете ряда просчетов и террористических деформаций первой пятилетки критика Сталина со стороны умеренных — в частности, Бухарина  — получала убедительные аргументы.

Кульминацией оппозиционных движений против сталинского руководства стал XXVII съезд ВКП (б) (26 января-10 февр. 1934 г.). На ХVII съезде ВКП(б) очевидно возникла угроза  абсолютной власти Сталина. Значительная часть делегатов выступила за избрание генеральным секретарем ЦК Кирова. Это показало, что катастрофические последствия скачка 1930-32 гг. поставили под сомнение роль Сталина как лидера.

Не имея легальных ответов против  умеренных, Сталин склонился к обычным для него способам «нелегальным» — прямой расправе с недовольными, число которых оказалось уже несравнимо большим, чем на рубеже 1930-х гг. Сталин развязал террор против верхушки партии большевиков, чтобы сохранить свою пошатнувшуюся власть.

  Физическое устранение  оппозиции внутри партии началось и сопровождалось рядом провокаций, наиболее крупной из  которых стало организованное тираном в декабре 1934 г. убийство С.М.Кирова.

Апологетическая литература до сих пор отрицает прямую роль Сталина в этом убийстве. Однако известных  к настоящему времени фактов, позволяющих утверждать, что это убийство было совершено именно Сталиным, больше чем достаточно. Это практически признал  уже Н. Хрущев. Также, Р. Медведев…

     Убийство Кирова было использовано Сталиным как оправдание террора против верхушки партии большевиков. В качестве «ответной меры» был нанесен  удар по «старой гвардии» большевиков, которая начала подвергаться репрессиям, а затем и прямому уничтожению. Этот этап террора  — террор в партии, направленный против некоей чем далее, тем более мифической «оппозиции»- означал переход террора на верхние эшелоны власти, чтобы затем перекинуться на широкие партийные слои и целый ряд категорий гражданского населения.

Репрессиям при Сталине подверглась как революционная элита, так и сама партия.

Сокращения партии при Сталине были фатальными — почти вдвое -с 3,8 млн. в 1934 г. до 1,9 в 1939.- Л.Гордон, Э.Клопов, с. (Также цифры Н.Тимашева.).\\Также = цифры Антонова-Овсеенко\\.

Развязанная в конце 1930-х гг  чистка  в верхнем эшелоне  охватила почти всю революционную элиту. За несколько лет после проявившего нелояльность Сталину ХVII съезда съезда ВКПб  из 1966 делегатов были расстреляны 1108 — т.е. больше двух третей. (напр., Конквест Р. Большой террор //Нева. 1989. N 9. С. 132 – найти по тексту кн.).

     Новая вспышка террора произошла в конце 1936 — начале 1937 г. г.

Есть основания связывать террор 1937 г., в особенности в армии,  с заговором военных, получивших в свои руки документы о связи Сталина с царской охранкой. ( Орлов А. История сталинских преступлений. Также, Е. Плимак, О заговоре,- в кн. «Был ли Сталин агентом охранки» под ред. Ю. Фельштинского. М., Терра, 1999).

Данное объяснение делает рациональным непонятную без этого вспышку террора  и стремление Сталина в конце 1930-х гг физически уничтожить всю уже и без того поверженную «ленинскую гвардию», сопровождая это инсценированными процессами над «врагами народа».

 Начавшийся в 1936 г. «большой террор» конца 1930-х гг имел и «массовую» стадию, когда репрессии перенеслись на широкие партийные и беспартийные  массы, непосредственно не имевшие отношения к политике и в основном лояльные сталинскому режиму.

   В результате система власти, которая и ранее находилась в руках Сталина, стала еще более централизованной, еще более чрезвычайной и террористической.

 В результате сталинских маневров и чисток 1930-х гг был существенно изменен состав партии большевиков — отстранен от власти и позднее уничтожен основной состав «ленинской гвардии», старых большевиков, игравших важнейшую роль в революции, гражданской войне и строительстве первых советских лет, замененных сталинскими назначенцами «новой волны».

Этот аспект политических перемен начала 1930-х гг. мы определяем как отстранение от власти   р е в о л ю ц и о н н о й   э л и ты.

     Революционной элитой, как уже говорилось в прошлой главе, мы называем верхушку российской партии большевиков, которая проделала сложный путь от оппозиции царизму и подполья через гражданскую войну к власти. В СССР революционная элита «старых большевиков» была сформирована еще Лениным и подчас называлась «ленинской гвардией». Можно утверждать, что как в приходе к власти революционной элиты  (1920-ые в СССР) на гребне первого этапа революции, так и в ее отстранении от власти административно-приказным аппаратом на новом этапе существует, вероятно, определенная закономерность развития системы реального социализма. (Которая может проявляться пусть и в других формах в других системах реального социализма).

Закономерность эта состоит в особенностях перехода от ранних этапов развития авторитарного Синдиката к Административно-командной системе.  Особенности функционирования этой системы требовали иных отношений между «руководством» партии  и самой партией (партийной системой) чем это было в 1920-е годы. Административный подъем командной системы легче проводится системой «функционеров», подчиненных политической верхушке, а не структурой, в которой действуют самостоятельные и не всегда склонные к подчинению партнеры.

Сталин (как и Мао) на данной стадии «форсированного» и «чрезвычайного» развития явно вступили в конфликт с тем послереволюционным слоем руководства, который мы называем революционной элитой. (в СССР — верхушкой партии большевиков, состоявшую в основном из революционеров т.н. «ленинской гвардии»).

Сталин (как видимо, позже Мао) стремились порвать со стилем отношений эпохи «внутрипартийной демократии» и заменить ее руководством командно-административного типа,  с чисто исполнительскими отношениями между командной верхушкой и низшими звеньями аппарата. Сталин в СССР стал создателем административно-приказной системы с ее бюрократическим духом и, как это тонко уловил еще Троцкий, лидером «бюрократии» (мы предпочитаем говорить о  партократии, явившейся конечным продуктом развития правящего слоя реального социализма).  Таким образом конфликт между революционной элитой и раннебюрократической олигархией, обусловившие последующее отстранение от власти «ленинской гвардии» и тем самым «рациональное» основание террора,- как представляется, были не в ряде внешних и субъективных факторов, но в глубоко лежащем противоречии  разных типов партийной элиты  и разных способов политического руководства.

  За этим конфликтом, как представляется, в свою очередь стоял конфликт двух стадий реального социализма — послереволюционной коммунистической системы, с соответствующей ей властью революционной элиты. И нарождающейся  «командной» системы  зрелого предсоциализма,  с характерными для него административно-приказной возгонкой и властью партократии. Именно в перепаде этих стадий раннекоммунистической системы следует, думается, искать основную «объективную» структурную причину сталинского левоэкстремистского террора, его внутреннюю закономерность. Переход к административно-командной системе требовал отстранения от власти революционной элиты. Этот этап требовал замены революционой элиты первого этапа революции на систему политических функционеров. Лишь создав полностью подчиненную ему систему партийных функционеров, Сталин смог проводить свои реформы.

//В основе сталинского террора лежал конфликт Сталина с «ленинской гвардией». Однако и у этой стадии террора была своя «объективная» сторона. Ее можно усмотреть в особенностях перехода раннекоммунистической системы к системе командной. //

///Однако, по-видимому, дело было не в просто в субъективных чертах лидеров раннекоммунистической системы — Сталина или Мао — и «превышении обороны» от умеренных внутрипартийных сил, протестовавших против репрессивных мер начала коллективизации. //

В сталинском варианте при этом данный переход имел специфические гипертрофированные и дикие черты. //особо драматичный переход от власти революционной элиты к командно-административной системе функционеров в СССР.//

 «Субъективной» особенностью сталинского решения данных проблем было и то, что в силу более низкого по сравнению с Лениным интеллектуального и личного уровня Сталин мог добиться главного положения, только устранив партийных деятелей равного ему или даже превосходящего его в ряде аспектов уровня (Бухарин, Троцкий), с которыми Ленин мог работать.

Сыграли роль личные качества — жестокость и властность, трудность для него выделиться «обычными средствами» среди образованной группы лидеров того времени ( как это отмечал, например, А.Рыбаков), а также темные стороны прошлого самого Сталина – его возможное сотрудничество с царской охранкой, которое грозило стать достоянием гласности (См. сб. «Был ли Сталин агентом  Охранки?» М., Терра, 1990).

      Поэтому в силу ряда субъективных особенностей лидера – Сталина (и Мао), их  неспособности  «нормальными» средствами сохранить политическое господство как в СССР, так и в Китае конфликт с революционной элитой принял особо острый характер, переросший в борьбу «на уничтожение»

Если бы Сталин (как и Мао) сохранили умеренность политики 1920-х гг. (1950-х в случае Мао) и удовлетворились вместо террора  лишь «понижением ранга» своих соперников в высшем эшелоне партии, или по крайней мере их изоляцией, наиболее тяжелых и катастрофических последствий «скачка» 1930-х гг. можно было бы избежать.

 Однако репрессии этого периода имеют  весьма отдаленную связь с системной целесообразностью и явно выходят за рамки таковой. Мнение, что Сталинские чрезвычайные меры  оправдываются необходимостью «консолидации синдиката», командно-приказной системы,  требующей четкого аппарата исполнителей,  справедливо не в большей степени, чем мнение, что целесообразность опричного террора 16 века состояла в отстранении от власти враждебных Грозному бояр. На самом деле как в том, так и в другом случае начальная причина столь сильно искажалась и вызывала столь преувеличенные следствия, что за ними терялась и вовсе какая-либо целесообразность самой причины.

   Специфические, особо тяжелые последствия левоэкстремистского террора как в СССР, так и в Китае создало соединение его объективных  и  субъективных и причин. Террор на грани перехода к командно-административной системе объясняется противоречиями смены различных форм «реального социализма», принявшими особо острые формы в результате ошибок бюрократической олигархии при консолидации государственного Синдиката. Поэтому вина за  его проведение целиком ложится не на Синдикат как таковой, а на Сталина, преследовавшего вместе со своей кликой личные цели борьбы за пошатнувшуюся власть.

   Ряд парадоксов  и определенная иррациональность сталинского левоэкстремистского террора могут быть объяснены еще одной группой причин —  внутренними причинами самого процесса репрессий, логикой «снежного кома» в действиях репрессивного аппарата.  Запущенная в ход террористическая (террористически-бюрократическая) машина постепенно начинала сама искать  себе оправдание, действовать по собственной логике, включая «плану», который начинал требовать поиска все новых жертв, постепенно  имевших все меньше отношения к какой-либо оппозиционности. (Любопытно, что «план» в работе соответствующих органов сохранился и в более поздние времена административно-приказной системы и дожил в СССР до эпохи перестройки -Известия.1989).

Сталинская сверхцентрализация по ряду причин вышла за рамки всех норм чрезвычайности. Преувеличенная роль органов госбезопасности, в сталинском варианте чрезвычайно люмпенизированных привела к созданию жесткого полицейского государства, готовых к применению насилия против своих граждан.

 Специфическое расширение конфликтных зон ( обремененные грубейшими перегибами формы проведения коллективизации, противоречие с рев. элитой)повлекло создание мощных террористических механизмов и перерастание локальных конфликтов в широкомасштабный террор.

 Логику «снежного кома» в развертывании террора можно проследить на примере ряда исторически аналогичных исторических проявлений террора -в частности, логики опричнины Ивана Грозного XVII века. (Грозный, как мы помним, был признан Сталиным «прогрессивным» царем)

Репрессии Грозного, с одной стороны, носили логический характер борьбы абсолютного монарха с крупным боярством с опорой на дворянство мелкое, служилое. С другой стороны, репрессии этого периода вышли за эти логические рамки и приобрели характер иррационального общественного бедствия. Реальной и позитивной основой террора Ивана Грозного была борьба против своевластия крупных бояр. При этом размах и масштабы осуществлявшегося Грозным насилия выходил за все возможные рамки исторической рациональности и не был оправдан даже с точки зрения нужд самой группировки Грозного. В ходе террора был уничтожен целый ряд бояр, которые не были действительными противниками царя, были разорены города, которые не проявляли столь уж явного неповиновения и многое другое. Тем самым данный  террор  оказывался в значительной степени иррационален, т. е. подчинялся своим собственным внутренним законам «снежного кома», который во многом сам создавал своих жертв.

Сталинский террор сопоставлялся и с террором эпохи великой фр. революции. (Бринтон) Однако аналогии с опричниной или другими историческими формами террора (типа якобинского террора в период Великой французской революции) не дают полной аналогии и полного понимания левоэкстремистского террора.. В них нет «специфического признака» этого террора.

Сходную стадию можно усмотреть и  в Китае, где также переход к командной системе сопровождался репрессиями против умеренных элементов.

В марте 1955 в Китае началось дело Гао Гана и Жао Шуши,- умеренных, выступавших, в частности  за союз с СССР. Они были названы деятелями «антипартийной группы»,  им было предъявлено  обвинение в «проведении конспиративной деятельности, имеющей целью захват руководства революцией и государством» и принята «резолюция об антипартийном блоке Гао Гана-Жао Шуши». (Бурл.,85). Гао Ган покончил жизнь самоубийством.

Фразеология борьбы с уклонами была сходной с советской – здесь также «генеральной линии» противостоял «правый» и «левый» уклон. В Китае аналогичную Бухарину роль лидера правых сыграл Лю Шао Ци. Борьба между Мао и Лю Шао Ци  велась в 1955-56 гг., в том числе  на VIII съезде КПК в сент.1956. (Близок к 17 съезду ВКП(б) Бывшие делегаты VIII съезда КПК и избранные им представительные органы разделили судьбу 17 съезда ВКП(б). Бурл., Мао, с. 132.

 Китайского Бухарина постигла кара «левого» тирана.  Как и в СССР в Китае репрессии против партийной верхушки стали результатом борьбы с оппозицией, появившейся в ходе и после «большого скачка». (Сходство даже внешней атрибутики террора — в т.ч. и шуток диктаторов ход Мао с Лю-Шаоци в апреле 1959.(Бурл.,117) -провозглашение его председателем — напоминают «мнимые отставки Сталина» и потешное «воцарение» Симеона Бекбулатовича у Грозного периода опричнины).

В проявлениях этой стадии левоэкстремистского терора в СССР и Китае существовали некоторые отличия: опора Мао на армию в проведении чисток (в отличие от Сталина — репрессии против армии).- с.119.с 1960 г. Смена Пэн Дэхуая на Линь Бяо.Чистки в армии. Армейская экспансия после стабилизации — 1962-63/64Бурл.,С.120. В Китае более широко использовались массовые акции (Против «каппутистов») и «наглядные методы» (Цитатники и пр.). «Метод обезьяны» — род опричнины.

 Изменения законодательства в нуждах террора.Распространение террора  на детей. Декрет  апреля 1935 г. А. Буллок, Гитлер и Сталин, т.2,с.67.

«Большой террор» в СССР продолжался вплоть до войны. Применение террора во время войны  по отношению к  целому ряду категорий как зарубежного (польские офицеры  и пр.), так и собственного (военнопленные) населения может также рассматриваться как отдельный этап террора.

Отдельные вспышки террора продолжились и после войны. Крупный всплеск политического насилия  произошел во второй половине 1940-х гг., затронув как высшие эшелоны власти – ленинградское дело, — так и часть интеллигенции — кампания против «космополитов». Вероятным всплеском должно было стать и начало 1950-х г. Снова ужесточилась репрессивная система. Этот этап продолжался практически до смерти Сталина в 1953 г.

 Сталинский террор  в основных своих проявлениях выходил за рамки «нормальной» репрессивности реального социцлизма и может считаться явной чертой «экстремлаьного сталинизма»,левоэкстремистской деформации переходного периода.

Размах сталинских репрессий приобрел невиданный размах. По данным Р.Медведева, общее число жертв сталинского террора составило не меньше 40 млн. человек.\ Арг-ты и факты).Если учесть, что население СССР в начале 1930-хгг. составляло приблизительно 170 млн., то жертвы составляют едва ли не четверть этого количества.

 С размахом сталинских репрессий 1930-х гг сопоставим размах репрессий китайской культурной революции.  В Китае, по словам М. Грубого, «культурная революция», представляющая собой непрерывный и жестокий террор в течение 10 лет, обрушила удар на 200 млн. человек, брошенных в тюрьмы и концентрационные лагеря, сосланных в деревню и т.п.,. С 1966 по 1974 г. в стране было по так сказать законным основаниям предано суду 270 млн. китайских граждан, причем 65 (?) приговоров были ошибочными, как признают сами китайские руководители. 10 млн.  человек погибли ( Грубый М. Предисловие  в кн. Наследие Мао Цзэдуна. М.: Прогресс, 1981. С.6), «По самым минимальным подсчетам, — пишет В.Кривцов — левацкий социально-экономический эксперимент стоил китайскому народу 60 млн. человеческих жизней (из них 20 млн. человек умерли с голоду в 1959-62 гг.).

В целом Китайская «культурная революция» показала  весьма значительные сходства с большим террором в СССР. Как и сталинский «большой террор», она кажется прямо связанной не столько с «коммунализацией», сколько с «большим скачком» и его провалом. Если  первая стадия террора в обоих странах связана с чрезвычайными мерами накануне перехода к пятилеткам, а вторая совпадает с эпохой коллективизации (коммунизации), то третья, наконец, очевидно соответствует стадии «большого скачка»- именно располагается непосредственно после него.  Сходен и конфликт между революционной элитой и новой командной системой, требующей аппарата функционеров. Как и в СССР, где культурная революция  1966-67 и предшествовавшие ей процессы играли сходную роль расправы раннебюрократической олигархии против  революционной элиты и умеренной оппозиции.

 Еще более страшным  стал террор в Кампучии, где этот террор вообще не имел, по-видимому, никакого отношения к общественной целесообразности даже в извращенном ее виде. Как известно, из 6 млн. жителей Кампучии было уничтожено 2 млн.

 Точно так же и насилие сталинского периода, отчасти объясимое противоречиями становления и подъема административно-приказной системы ( предсоциализма) и — далеко вышло за рациональные рамки «обеспечения» перехода к этой системе и стало своего рода национальной катастрофой для России и целого ряда республик, входивших в СССР.

     Лишь жесточайшая бюрократическая цензура позволила Сталину скрыть реальные факты террористической политики 1930-40-х гг.  Энергия развития Синдиката и война несколько смягчили восприятие обществом террора. Более остро он стал восприниматься в период оттепели. Однако сталинистская цензура продолжала замалчивать факты террора вплоть до самого конца СССР.

В эпоху резких ломок как силы созидания, так и силы разрушения приобретают гипертрофированный характер. Не только полезные куры профессора Персикова, но и змеи, не только энергия подъема, но и террор приобретают огромные размеры. Нельзя рассматривать раздельно — ужасаться масштабам репрессий и не видеть специфических для раннего Синдиката значительных защитных (победа в войне) и созидательных результатов. Сама регенерация социальной ткани в таких условиях — условиях войн и революций — имеет очевидно, чрезвычайный характер. Собственно, весь предсоциализм — это Чезвычайщина Синдиката; террор — это хаотическое выражение его энергетики.

    Террор поставил сталинскую систему в ряд наиболее репрессивных исторических режимов.Он также позволил поставить вопрос о «перерождении» режима. Об этом заговорил ряд левых теоретиков- Р. Раскольников, В. Серж.

 /Как у человека в экстремальной ситуации, так и у обществ обнаруживаются новые источники энергии. Будучи раненым, человек продолжает бежать, и лишь когда опасность миновала, он ощущает  свое ранение.//

 // Основной внешней и «как бы рациональной» целью второй сильной волны террора в обеих странах была борьба с политическими противниками  в результате краха «большого скачка». Политические силы в верхнем эшелоне власти после большого скачка, как в случае Китая, так и в случае СССР — показали серьезный вызов правящей верхушке: Мао почувствовал возможность отстранения от власти, Сталину угрожали «умеренные» и  Киров. (Набравший на 17 съезде немалое число голосов при голосовании на должность Генерального секретаря).//

// В 1934 г. после неудачного для Сталина голосования на 17 съезде ВКПБ Сталин предпринял ряд шагов для упрочения своей власти. Для этого он использовал ряд акций прямого террора и провокаций.//Здесь на первый план, как кажется, выходят субъективные  причины террора.//

 9. Выводы о сталинском терроре. Террор и «цена революции». Террор и «перерождение» режима. Сталинизм и правый тоталитаризм

 Смысл политических перемен  рубежа 1930-х гг,  в особенности 1936-39 гг состоял в переходе от авторитарной политической системы 1920-х гг к тоталитарной. Однако мы должны объяснить, почему произошел этот  переход к тоталитаризму, какова была его логика.

 Как мы  замечали ниже, логику и позитивность политики Сталина 1930-х гг мы видим в необходимости административно-приказной возгонки Государственного Синдиката. Эта возгонка в специфических условиях начала 1930-х гг. требовала увеличения концентрации власти в еще большей мере, чем это давал и без того авторитарный политический режим 1920-х гг в СССР. Кроме того, стояла задача преодоления старого, связанного со значительными внутрипартийными свободами  стиля руководства революционной элиты. Оба эти явления — и концентрация власти и превращение партийной элиты в функционеров жестко подчиненного политического центру аппарата — можно проследить на примере систем  реального социализма несколько иного типа, чем в СССР, — например, Югославии, Польши и Китая.

Понятно при этом, что тоталитарность сталинской политической системы, с самого начала резко превышала и эти необходимые нормы концентрации власти и была «сверхчрезвычайной».

   Можно сделать вывод поэтому, что террор сопровождает создание административно-командной системы, то есть составляет изнанку создания государственного Синдиката в сельском хозяйстве и возгонки государственного синдиката в промышленности (система пятилеток). Террор здесь играет роль специфического «административного кнута», способа «понукания» государственной системы с целью направления ее некое (в данном случае – административно-командное) русло. В этом смысле он напоминает насилие эпохи так называемого «первоначального накопления», описанное Марксом в качестве особенности раннего капитализма.

   Консервативный либерализм стремится связать террор с системой большевизма (коммунизма как такового) — в том числе Солженицын, «Архипелаг Гулаг». Конечно, глубинные причины террора крылись в авторитарном характере раннего коммунизма и стремлении его руководства решать политические вопросы масштабным применением насилия. Безусловно, в терроре первых лет революции очевидны репрессивные черты и излишество насилия, которое выходило за рамки необходимости защиты революции. (Например, расстрелы заложников, расстрелы по классовому признаку и проч.). Однако, несмотря на это, сталинский террор нельзя отождествлять с революционным террором и вести начало репрессий с 1917 г.  Между террором  первых лет революции и сталинским террором были существенные отличия.

 Первый объяснялся особой обстановкой и террором противоположной стороны, имел определенную историческую целесообразность (хотя, конечно, и его излишества  не могут также быть полностью оправданы). Сталинский же террор  вышел за пределы какой-либо исторической целесообразности,   преследовал узко-личные ( в малой степени -групповые цели) и привел к последствиям, накак не совместимым с нуждами государства.

    «Большой террор» имел  весьма отдаленное отношение к нуждам системы. Создание и укрепление государственного сектора в советской деревне начала 1930-х гг. вовсе не требовало террора — тем более в таком масштабе, как его применял Сталин. Нажим на Нэп мог иметь различные формы. Даже если считать сталинские реформы необходимыми с точки зрения административно-приказной системы, ясно, что чрезмерное насилие и прямой террор вовсе не способствовали ни эффективности, ни популярности новой системы внутри страны, ни тем более за ее пределами и тем самым  не соответствовал основным политическим целям раннебюрократической олигархии. Уже в отношении коллективизации в настоящее время достаточно ясно, что сталинские методы создания Синдиката в сельском хозяйстве были явно неадекватны целям и фактически поставили под сомнение  саму командно-административную систему. Левоэкстремистский террор как в СССР, так и в Китае,  стал невиданной внутренней социальной катастрофой, аналогов которой не так уж много в мировой истории.

Сложившийся к началу 1940-х гг. предсоциализм имел как «типологические» черты административно-приказной системы, так и черты очевидно экстремистские (экстремизмом в данном  можно считать уклонение от чисто исторических нужд административно-приказной системы самой по себе). Таким экстремизмом был террор при проведении коллективизации, террор против революционной элиты и все иные формы террора и массовых репрессий. Все эти проявления выходили за рамки нужд административно-приказной системы и имели характер прямого деспотического произвола.

      Повторим, что можно считать  доказанной реальную возможность умеренной — в частности, «бухаринской» —  альтернативы сталинской политике рубежа 1930-х гг (об этом: Лацис О., Коэн С.). Таковая не означала бы, что в СССР не была бы установлена административно-приказная система с соответствующими ей особенностями, но означала бы, однако, что такое становление состоялось бы со значительно меньшими экономическими и политическими издержками.

  Наличие более умеренной альтернативы подтверждает становление синдикатной системы  в республиках Прибалтики и странах Восточной Европы после войны. В этих странах такое установление, хотя и сопровождалось репрессивными мерами (связанными со сталинской политикой),  имело менее «экстремальный» вид и не имело уже столь катастрофических оборотных сторон, как в СССР — с принесшим миллионные жертвы голодом и террором.  Вероятно, имелась умеренная альтернатива и в Китае.

 Террористические проявления раннекоммунистической системы в СССР (как и Китае) были обусловлены не репрессивностью системы, но репрессивностью сталинской левоэкстремистской клики, превративших  «диктатуру пролетариата»  в кровавую полицейскую диктатуру. Это ясно понимали критики сталинизма из числа самих большевиков (см. формулировки Ф.Раскольникова в его письме Сталину).  Поэтому говоря о причинах террора и ответственности за него, мы не можем возлагать эту ответственность целиком на революционную систему.

     Масштабы сталинского террора в СССР и за его пределами ставят проблему «цены революции» и требуют ответа на вопрос — не является ли этот террор приговором коммунистической революции. С нашей точки зрения нельзя возложить вину за террор исключительно на коммунистическую революцию. Ошибочно  рассматривать сталинские репрессии вне общей чрезвычайной ситуации противостояния раннекоммунистической системы Расчлененному обществу, в том числе и его наиболее репрессивным формам (фашизм – нацизм в Германии и др.).

     Режим подъема («возгонки») Государственного Синдиката требовал иных отношений между «верхушкой» («центральной командой», роль которой в СССР стало играть сталинское политбюро) и партийной системой. В советской реальности конца 1930.х- начала 1940-х гг эти черты  соединились с террористическими выходками и тяжелейшими просчетами Сталина.

Ряд особенностей сталинской системы второй половины 1930-х гг позволил уже современникам говорить о перерождении сталинского режима, принятии им тоталитарно-полицейской формы, отрицающей революционные основы государства. Критика предвоенной сталинской политики со стороны «антитоталтарных левых» (В. Серж).

Это перерождение сталинского режима ( коснувшее также его идеологии — «Нацификация» и пр.) стало одной из причин новых тяжелых испытаний государства. Оно существенно ослабило советское   государство перед войной.

Историками обращалось внимание на крайне негативные и порой катастрофические последствия террора конца 1930-х гг в армии, дипломатических кругах и разведке. Роль террора в армии, пиком которого стал 1937 г., связанного с широкомасштабным истреблением командного состава в ослаблении армии давно описаны и не вызывают никакого сомнения.

Нарастание элементов лжи и лицемерия.Провокация и террор. Убийство Кирова в 1934 г.

Есть основания связывать террор конца 1930-х гг с армейским «заговором Тухачевского» конца 1936 г.и темой «секретной папки» Сталина. Есть версии, которая получает все более серьезное обоснование, что в основе террора 1937 г. лежал заговор в связи с обвинением Сталина в провокаторстве.( Был ли Сталин агентом охранки, Е.Плимак и др.) (см.)

Террор затронул также дипломатические круги и разведку.  Террор в НКВД. 13 глав управлений в 1935 г. расстреляны. Сталин систематически устранял не только  участников процессов, но и их организаторов  ( А. Буллок, Гитлер и Сталин, т.2,с.68). Возрождавшийся в органах безопасности сталинизм (например, при Хрущеве), как правило, обходил факт сталинского террора также и против этих органов– органы госбезопасности были не только орудием осуществления террора, но и его объектом.

Крайне негативные последствия имело отстранение (и как правило физическое уничтожение) ряда ключевых фигур дипломатии и разведки в основных европейских странах  в конце 1930-х гг. В результате чистки конца 1930-х гг был отстранен или уничтожен целый слой деятелей советской разведки 1920-х гг., что имело  целый ряд негативных последствий.

Прежде всего  следует отметить низкий профессионализм новых сталинских назначенцев, что имело крайне плачевные результаты.Советский резидент в Берлине накануне войны Амаяк Кабулов имел пятиклассное образование, не знал немецкого и стал легкой жертвой провокаций гестапо. Показателен и ряд последующих  провалов советской разведки в Германии  (в т.ч. «Красной капеллы» и пр.).

Во Франции провал Н. Плевицкой и ген. Скоблина в связи с похищением ген. Миллера также выдает весьма низкий профессионализм новых сталинских назначенцев, пришедших на смену уничтоженной верхушке разведки.

 Террор против командного состава советской армии конца 1930-х гг , игнорирование Сталиным информации о готовящемся нападении Гитлера на СССР, обусловили  тяжелейшие поражения СССР начала войны. Также сыграли резко отрицательную роль  и привели к огромным жертвам сталинская беспринципность и прагматизм накануне войны.

10. Тоталитаризм, террор и становление партократии. Роль люмпена в сталинской системе. Партократия и Бардаккратия. Сталинизм и специфические деформации раннего коммунизма в странах «второго эшелона» капитализма.

 Вопрос, который следует рассмотреть в этой связи: — связь левоэкстремистского террора со становлением «нового класса» — партократии.     Можно ли считать партократию («бюрократию» советского реального социализма) «классом»? Возникла ли партократия при Сталине?

Как известно, на данный счет существует ряд мнений – в том числе и в марксистской литературе. Мы уже высказывали общую точку зрения, что  с лево-демократических позиций правящий слой реального социализма в том виде, в каком он сложился к началу 1980-х гг, следует считать классом.

Это мнение отличается от точки зрения ряда марксистских теоретиков – как ранних, например, Л. Троцкого, так и более поздних —  Р. А. Медведева.

Лево-демократическая теория связывает появление партократии со способом производства реального социализма. Характерной для реального социализма формой организации и подъема госсектора (государственного синдиката) была Административно-приказная система, которая нуждалась  для своего существования в  специфическом аппарате. Этим аппаратом и стала партийная бюрократия. Звенья партийной системы, от парткомов до обкомов и политбюро и стали  теми политическими рычагами, которыми совершались главные перемены в промышленности и сельском хозяйстве, а затем регуляция госсектора в экономике. То есть эти звенья партаппарата играли роль своеобразных «пальцев» партийного руководства (Политбюро), осуществлявшего подъем (регуляцию) Синдиката. Именно такая функция характеризует партийную систему, параппарат  «нормального», классического  предсоциализма. (Авторитарного коммунизма). Сталинизм же в своей левоэкстремистской форме  предполагал деформацию «нормы» предсоциализма и здесь (об этом ниже). Существование партократии и ее позитивная роль связана с периодом командно-административной системы. Этап перехода синдикатной системы к более высокой форме по-новому ставит вопрос о партократии.

     Второй вопрос – в какой период реального социализма возникла «партократия» (термин А. Авторханова) — «бюрократия» в смысле Л.Троцкого?

Сам Л. Троцкий считал таким временем правление Сталина: сталинизм и был «бюрократической диктатурой», как это стремились показать также перестроечные критически-марксистские авторы (ср. работы о «маоизме»  — Ф. Бурлацкого, Г. Водолазова).

Относительно собственно бюрократии, чиновничьего слоя,  можно сказать вполне определенно, что согласно марксистской традиции она никогда не считалась классом. Бюрократия существовала почти во всех обществах – в особенности феодальной и капиталистической формации – где обычно являлась скорее «промежуточным слоем», чем действительным классом (см…)

  Называя правящий слой в СССР «бюрократией», Троцкий фактически закладывал в это понятие «неклассовый» согласно марксистской традиции смысл. Вместе с тем очевидно, что бюрократия в системе сталинистского типа (как это подчеркивают и неортодоксальные левые теории  Троцкого, Сержа) выходит за рамки простого слоя чиновников, приобретая «классовые признаки».

Теория Троцкого ставила вопрос о «бюрократии», но  не объясняла причин появления бюрократии при реальном социализме и не указывает путей ее преодоления. Троцкий не считал бюрократию (партократию) классом и не видел ее связи с определенной стадией развития коммунистической системы. В данном случае Троцкий, как представляется, не дал верного определения правящего слоя реального социализма – возможно, в частности, потому, что не видел его более очевидные послевоенные формы.

Это касается и других неортодоксальных левых теорий.

Можно сказать, что сталинская эпоха не была еще временем господства партократии в классовом смысле, хотя  ее следует считать временем  п е р е х о д а  к власти партократии, характеризующей зрелый предсоциализм. Эпоха сталинского правления была временем господства бюрократической олигархии во главе с самим Сталиным, сменившей революционную элиту 1920-х гг. Между тем уже сам сталинский способ командного управления предполагал несамостоятельность бюрократии — существование ее лишь как  машины полностью зависимых исполнителей снизу доверху. Характерная для сталинского правления «армейская» четкость работы бюрократического механизма управления госсектором — была достигнута за счет сверхцентрализации и террора, направленных в том числе и на бюрократию и включавших в систему постоянный элемент страха. Верхние чиновники «под» Сталиным чувствовали такую же нестабильность, зависимость и уязвимость своего положения, как и более мелкие. (см. Г. Попов, административная система). Это – показатель зависимости бюрократии и ее несамостоятельности в сталинской системе.

Партократия, как представляется, возникает на ином, более продвинутом этапе командно-административной системы, когда  партийное чиновничество получает относительную самостоятельность в ходе известной либерализации режима. С начала хрущевской эпохи средние слои бюрократии — руководство обкомов и т.д.- стали играть значительно большую роль в обществе, чем при Сталине.

Это объясняет тот факт, что идеологи «левоэкстремистского социализма» (сталинизма, маоизма) в ряде случаев строили свою критику более позднего этапа реального социализма как раз как критику бюрократии. Характерные примеры – критика сталинистами в СССР перемен хрущевской эпохи, а также –критика брежневской эпохи Китаем времени культурной революции.

Террор в Китае эпохи культурной революции, имевший глубинную подоплеку установления авторитарно-бюрократического режима, как  ни парадоксально, опирался  на традицию антисталинского и «антибюрократического»  троцкизма, ставившего задачу «борьбы с бюрократией», близкую  к  анархической идее «борьбы с государством». (Отсюда парадоксальное восхищение западного студенчества конца 1960-х культурной революцией Мао), которую Мао однако использовал в тех же целях, что и сталинизм.

    Леводемократическая теория должна подчеркнуть особо, что реальная «борьба с бюрократией» так же, как и реальная «борьба с буржуазией» вовсе не должна означать борьбу с конкретными людьми — представителями данного класса. Борьба с некоторым привилегированным классом в с марксизме следует понимать как борьбу за устранение тех общественных условий, той общественной системы, которая создает данный класс и ставит его в привилегированное положение. Это касается и  партократии   ( в ряде левых идеологических систем – например, Троцкого, обозначаемой  как «бюрократия»): устранение  партократии возможно вовсе не как «устранение партократов», ибо при сохранении старой системы на место прежних носителей «партократической харизмы» встанут попросту другие лица. «Устранение» бюрократии следует понимать не как разрушение предсоциализма, но как «снятие» его более высокой исторической формой – поставторитарным Синдикатом.

Террор же «против бюрократии» (в рамках левоэкстремистской теории Мао о «борьбе с бюрократией») означает в лучшем случае лишь наивное устранение следствий, оставляющее незыблемыми сами основания системы. В худшем случае, как и у Сталина – демагогическое прикрытие устранения неугодных политических группировок и личных противников с целью торжества одной из групп партократии.

 Пример Китая подтверждает это вполне определенно. Под лозунгом «борьбы с бюрократией» и «огня по штабам» в Китае эпохи «культурной революции» фактически произошла сходная со сталинской левоэкстремистская расправа с революционной элитой а также личными противниками и переход власти к элите административно-приказной.

Интересно, что в горбачевском СССР и постсоветской России сталинисты стали использовать эти же термины в качестве обвинения сторонникам либерализации системы и отстранения от власти наиболее одиозных представителей старого режима. ( ср. ниноандреевское – демократы, мол, «устроили 37 год». Также — Крючков, На краю пропасти…)

Но были ли «сталинистские штабы» 1980-х  штабами чего-либо, кроме командно-административной системы?

Возвращаясь к сталинской эпохе заметим, что хотя реальное становление партократии в СССР можно, по-видимому, отнести лишь к 1960-м гг, в действительности именно сталинская эпоха заложила основы партократии, более активно проявившей себя позже. Сама сталинская административно-командная система была основой и средой существования бюрократии реального социализма. Все, что позже составило главные основы жизнедеятельности этого класса, сформировалось именно тогда. Классический советский бюрократ поэтому всегда был сталинистом. В определенном смысле сталинскую верхушку можно также считать партократией — именно в том смысле, что эта клика заменила революционную элиту зачастую состоящей из люмпена верхушкой, проводившей открыто репрессивную политику против того самого народа, в интересах которого на словах и была установлена диктатура. Осуществляя террор, сталинская клика противостояла собственному народу и в этом смысле была уже «партократией до партократии». Устранение  в ходе террора целого слоя активных партийных деятелей, показало очевидное противоречие личных интересов Сталина и его клики интересам реального социализма.

Троцкий определил Сталина как идеолога бюрократии и ее лидера. Это справедливо с той поправкой, что бюрократия как таковая имеется в обществах различного типа — от феодальной монархии до буржуазной демократии. Сталин  был идеологом и практиком специфической бюрократии административно-командной системы,  авторитарного коммунизма – именно —  партократии.

Партократия – это бюрократия, перерастающая в новый класс  в условиях неконтроллируемости ее власти над государственным сектором раннего коммунизма.

 В сталинский период, казалось бы, еще рано говорить об особых интересах партократии, поскольку  таковая оформилась в СССР уже после смерти Сталина. Однако сталинская административно-командная система правления заложила основы ее появления и власти – а значит и особых интересов. Не случайно Сталин  — символ административно-командной репрессивности, полицейского режима, — начиная с 1960- х гг идеализовался сталинистами от Трапезникова до Зюганова как отец-основатель командно-административной системы  и первое лицо партократии.

    Следует указать еще на одну особенность сталинского способа перехода к командно-административной системе и сталинского варианта реального социализма. Связь этого варианта с глубокими деформациями «нормальной» структуры этого социализма – и массовым проникновением в государственную систему маргинальных элементов.

Начальные причины этого можно обнаружить в склонностях самого вождя, проявившихся уже на ранних стадиях его биографии.

 Более существенное – «дух бюрократии» у Сталина. Идеологические спутники бюрократии – приказной стиль, полицейщина, шовинизм.

Общеизвестна великодержавная игра Сталина на великорусском  шовинизме – один из способов обмана и развращения народа.  Сталин не был открывателем шовинизма; шовинизм был обычным спутником бюрократии и ее «духа». ( Также связь люмпена с  шовинизмом в национальном вопросе).

 Аналогичные  черты обнаружены  у национал-социализма. (например, Х. Арендт, О тоталитаризме). В этой работе Х. Арендт высказала среди прочего и мнение  о связи маргинализма с тоталитаризмом.

Это мнение нельзя не признать справедливыми и по отношению к сталинской системе. В самом деле – сталинская система, с ее очевидно тоталитарными особенностями, как и гитлеровская, показала активное вторжение в общественную жизнь маргинальных и, точнее, прямо люмпенских  элементов. Эта вторжение шло как «сверху» – на уровне верхних эшелонов сталинской элиты, так и снизу.

Примером могут служить, например, смена руководства органов госбезопасности на рубеже 1930-х.С 1926 г. — на место представителей революционной элиты – Ф.Дзержинского, Г.Менжинского и др. Сталиным был выдвинут сначала Г.Ягода (фигура переходная в некотором смысле), а затем очевидно маргинальные личности –Н. Ежов и Л.Берия. В свою очередь каждый из последних имел свою команду маргиналов. У Берии, например, в нее входили Кобулов, Деканозов, Гоглидзе… В свою очередь эти маргиналы формировали  более низкие слои «работников» репрессивной машины, совершавшей  террор. Люмпенские черты Сталина  — логично привели к  люмпенизации его окружения и затем верхушки важнейших подструктур общества. Люмпенизация органов безопасности стала характерным спутником террора.

 Отход Сталина от революционной элиты имел свою последовательность. Первым шагом было привлечение явно малоинтеллигентных, но зато управляемых фигур. В армии- Буденный и Ворошилов вместо Фрунзе и Тухачевского. В органах безопасности – Ежов и Берия вместо Дзержинского, Менжинского… Затем следовало  все более широкое вторжение  люмпена в элиту, точнее насаждение люмпена сверху. Сталин привлекал в свою команду заведомо «дефектные» фигуры — Ягода, Ежов, Вышинский, Берия — целая галлерея маргинальных персонажей. После люмпенизации верхушки – следовало массированное распространение люмпена в органах безопасности а затем и государственной системе в целом. Данный процесс, как и многие иные негативные процессы в стране, совершался не столько по логике системы (которая, между тем, давала такую возможность), но по произволу Сталина, в его личных целях, отличных от целей государства. Причина – личные цели и пристрастия Сталина, его представления об управляемости окружения.

     Для Сталина были характерны полукриминальные формы контроля даже за близким окружением. Контроль Сталина даже над его «ближним кругом», как известно, производился в обычном стиле тирана – при помощи механизма страха, основанного на примитивном и грубом насилии. Сначала Ежова, а затем Берию он запугивал имеющимися в его руках компроматами. Близких родственников ряда высших приближенных (жену Молотова, брата Кагановича) Сталин держал в лагерях

Террор можно связать и с навязанным Сталиным массированным вторжением люмпенских элементов в политику. Именно этот элемент, привлеченный Сталиным для «заплечной» работы, резко усилил иррациональность террора. В его жернова часто попадали случайные люди, преданные лично Сталину и не понимающие, в чем причины их бедствий. Счет «случайных» жертв также шел на десятки и сотни тысяч человек.

      Эпоха коллективизации сопровождалась маргинализацией как высших, так и низовых партийных организаций. «Антикулацкие» акции в деревне совершались в основном маргинальными элементами деревни. В деревне коллективизация в сталинском варианте означала люмпенизацию деревни – разорение трудовых слоев деревни и подмену их якобы «бедняцким» элементом, фактически же- деревенским люмпеном. В качестве «бедняков» на борьбу с середняками рекрутировался именно деревенский люмпен.

Характер сталинских перегибов при индустриализации означал растворение квалифицированного рабочего класса в массе малоквалифицированых рабочих, люмпенизацию городского населения, предопределившее противоречивое развитие городов в СССР: вторжение мнимогородских слоев. Лимитчики в брежневское время.

 Последовательное развитие этих черт выразилось в создании в СССР целой люмпенско-тюремной субкультуры, занявшей в обществе непомерное место – система Гулага, охватываюшая 15 млн заключенных и колоссальную тюремную инфраструктуру- армию «охраны», обслуги и проч. Отсюда — невероятное расширение сферы действия люмпена, вторжение его во все сферы жизни общества.

Характерной особенностью сталинизма в лагерях была, как известно, не просто постановка «политических» на одну доску с уголовниками, но прямое предпочтение уголовников политическим, прямая ставка на уголовников как «социально близких».  Очевидна именнно «социальная близость» уголовного элемента сталинизму и всей сталинской репрессивной системе как системе люмпенской по своей природе. Уголовный элемент оказывался ближе лагерной администрации, через него сталинская карательная машина расправлялась с политическими (как частные случаи, так и массовые —  например, резня в лагерях после войны). Характерная черта сталинского Гулага – террор уголовников («социально близких») над политическими.

Тюрьма и Гулаг как социальный институт были массовыми «фабриками» люмпена.

В сталинской системе происходило широкое вторжение люмпена во все сферы общества.

 Широчайший размах при Сталине приобрело вторжение люмпена в партийную элиту всех уровней. С начала 30-х гг. сталинские выдвиженцы – в ряде случаев просто «исполнительные бюрократы», функционеры, в худшем – характерные фигуры люмпена — доносчики и карьеристы – все больше занимали место уничтожаемых революционеров.

Сталинизм вел к  разрушению культурного слоя государства (в том числе партийной элиты большевиков) и все более широкому распространению маргиналов по всей социальной структуре.

      Широкие репрессии среди культурного слоя,  «буржуазии», духовенства и их родственников, людей дворянского происхождения, просто интеллигентов приводили к резкому ослаблению культурного слоя государства. Печальные процессы происходили в науке. Террор уничтожил десятки специалистов. Феномен Лысенко – как символ сталинской люмпенизации науки. Демагог, невежа и фальсификатор, вытеснивший реальных ученых. Фигуры типа Лысенко подменили ученых Вавиловых.    Затем в низовых и массовых проявлениях.Судьба университетов – устранение профессуры.Писатели и проч.    Жданов, Маленков….

Устранение культурных центров. Трагическая судьба Петербурга –Ленинграда. Сталинистская люмпенизация привела к специфическим деформациям в социальной структуре.

     Особая роль люмпена в сталинской системе по-новому ставит вопрос об этой системе. Люмпенизация, естественно, вносила специфические деформации во все структуры общества реального социализма — и вызывала  специфические общественные последствия.

 «Маргинальная поправка» требует иных обозначений как для правящих, так и низовых люмпенских слоев общества, (в данном случае реального социализма), которые, определяют  устойчивый маргинальный перекос этого общества. Для обозначения этих слоев  мы вводим  понятие «бардаккратии» — маргинальной элиты, ответственной за специфические социальные дефекты, российско-советского беспорядка («бардака»).

Следует оговорить также специфические особенности партократии отсталых и люмпенизированных стран, которая приводит к превращению партократии в «бардаккратию».(Термин из неопубликованной работы автора «Интеллектуариат и Бардаккратия»).Бардаккратия– это партократия в люмпенской форме, люмпенизированная партократия и, шире – все люмпенизированные правящие группировки реального социализма. Сталин – не только лидер парократи, но и  бардаккратии – партократии в ее люмпенско-нацистском варианте.

Посредственность, люмпен у власти. Сталинские репрессии привели прежде всего к подмене партийной интеллигенции люмпеном — в верхнем эшелоне власти.

Деформации структуры реального социализма.

Невиданную роль во всех действиях Сталина играл полицейский аппарат и резко люмпенизированные органы безопасности.

     Сталинизм в политике был авторитарно-деспотической д е ф о р м а ц и е й предсоциализма (Авторитарного Синдиката) — в сторону «бюрократического единовластья». (Понятие личной власти, самовластья, бюрократической монархии — этого же типа). Чрезвычайная система власти привела к деформации системы, которую мы считаем «нормой» реального социализма.

 

 11. Идеология сталинской системы. Сталинский тоталитаризм и перерождение идеологии реального социализма. Концепция лидерства: «культ личности». Сталинизм и национальный вопрос: шовинизм и бюрократический централизм в национальных отношениях.Идеология сталинской системы и понимание общественной структуры нового общества. Концепция пролетариата- пролетарий как пролетарий физического туда. Ранний коммунизм и культура.Левацкая идеология, сектанство.Коминтерн и фашизм

 Коснемся  некоторых идеологических черт сталинской системы, которые выходят за рамки идеологических параметров «нормального» реального социализма и показывают явные особенности левого экстремизма.

Сталинизм в 1930-40 е гг был связан  с характерной практикой харизматического политического лидерства, определенной уже в 30-е гг  как «культ личности» Сталина, и закрепленный под этим названием в эпоху Хрущева.

Возвеличивание фигуры вождя к концу 1930-х гг превысило все мыслимые нормы.Это отмечали и посетившие СССР гости – в частности, французский писатель Анре Жид, Л. Фейхтвангер и др. (Такер,  Сталин ).

Сталинский культ имел целый ряд наивно-патриархальных и наивно-религиозных черт, характерных для примитивных обществ. Сталинский культ практиковал свеобразный «неототемизм».Патриархальное восприятие лидера как «отца».

Говоря о причинах «культа», очевиден вывод о связи «культа» с авторитарной (или также тоталитарной) политической системой Авторитарного Синдиката (предсоциализма). Поэтому культ лидера позже нашел свое повторение в ряде стран реаьного социализма- хотя и в различных формах. Аналогами сталинского культа стали позднейшие культы  как в  Восточной  Европе (Ракоши, Гомулка, Новотный),так  и в Азии —  Мао  и поныне существующий в странах типа Северной Кореи.

 Отдельные  наиболее  авторитарные его  формы  практиковали «семейственность» власти, передачи ее в ряде партократических образований по «семейному» признаку. Например, переход власти от Мао  Цзэдуна в Китае к  его жене Цзян Цин, возглавившей после смерти Мао т.н. «банду четырех», Румынии — Чаушеску и др.     В Северной Корее «семейственность»  перешла в прямое наследование главного политического поста. Способ наследования  власти  между престарелым  руководителем  партии Ким Ир Сеном и его сыном означает, что практически пост главы государства  становится  наследственным.  Такой  политической черты не знал ни один из имеющихся вариантов предсоциализма; здесь налицо приближение к феодально-монархической политической форме.

 Сходство сталинистских и неосталинистских идеологических стереотипов с  аналогичными северокорейскими или китайскими эпохи культурной революции достаточно очевидно.\\\Обсуждение вопроса о «культе личности» в Китае совпало с началом «большого скачка». На VIII cъезде КПК ряд выступавших (в частности, Дэн Сяопин) поставили вопрос о культе личности. Дэн Сяопин критиковал возможности появления культа и призывал к коллективному руководству. Указание на идеи Мао, принятое на VII съезде было опущено на VIII съезде. Умеренные выступали за нормальную административно-приказной подъем государственного Синдиката. ( У Бурлацкого — «планомерное строительство социализма»- с.93 ). Переворот Мао и «левых»- в 1957-58.  Совпал с появлением культа личности «Великого кормчего»\\\

   Авторитарность предсоциализма создала не только культ личности, но и специфический  культовый лексикон. Сталинский культ сопровождалцелый   набор бюрократизмов, имевший характер фольклорной  эпичности, которая  должна была изображать «народность». В  ней  присутствовали  былинные  эпитеты и устойчивые фразеологизмы. Партия была «родной», победы социализма «великими». Существовала система лозунгов: «слава партии родной в день ее рожденья»; «народ и партия едины», «коммунизм победит»; частушки: «Это кто же нам дорожку проложил, это кто же нас колхозам научил? Это Ленин нам дорожку проложил. Это Сталин нас колхозам научил». Тоталитарная фразеология, сложившаяся в сталинскую эпоху, надолго пережила самого Сталина, она существовала и в хрущевский, и брежневский период. Еще доперестроечная эпоха начала 1980-х гг сохранила  эти  фразеологизмы без изменения.

Политическая мифология сходного типа характерна и для  Северной  Кореи, где сын Ким Ир Сена назывался, например, «сыном утренней  звезды», с оригинальной мифологией происхождения — рождение в партизанском лагере и проч. Сходная фразеология практиковалась в Китае. Знаменитое определение вождя как «великого  кормчего» имело образные основы  в  национальной мифологии. (Также и сама страна называлась «поднебесной», символы неба включались в названия площадей (Тянь  Ань Мэнь) и др.

 Мифология,  связанная  с  культом  Сталина («отец народов» и проч.) была более прямолинейна и лишь  показывала  патриархальность  сталинского культа.

 Другим важным компонентом изменения идеологии стала ее догматизация и фактический переход идеологии от марксизма к иным теориям – близким теориям домарксового социализма.

«Марксизм русской революции,- писал В. Серж,- поначалу был пламенно интерционалистским и либертадным (доктрина государства-коммуны, советский федерализм); затем, благодаря осадному положению очень скоро он становится мало по малу авторитарным и нетерпимым.

Марксизм периода упадка большевизма – иначе говоря, марксизм бюрократии, оттеснившей от власти рабочий класс,- тоталитарный, деспотический, аморальный и оппортунистический. Он дошел до странного и чудовищного отрицания самого себя.» (Серж В.Сила и пределы марксизма.- В кн. Виктор Серж. Социалистический гуманизм против тоталитаризма. М.,Праксис, 2003, с. 130)

 Продолжая рассмотрение идеологии сталинизма, коснемся национального вопроса.

Мы уже отмечали отличия сталинской доктрины в национальном вопросе от идеологии раннего большевизма. Уже в 1920-е гг для Сталина был характерен отход от демократических принципов раннебольшевистской теории национального вопроса в сторону усиления централистских и шовинистических элементов.

Сталин фактически все шире практикует шовинистическо-централистские акции, использует шовинистические настроения, всегда характерные для государственной бюрократии. Сталин как лидер бюрократии активно  поддерживал эти мотивы. При этом, в отличие от сходных черт в западных системах,  шовинизм сталинского режима прикрывался фразеологией интернационализма.

 В 1930-е гг эта тенденция стала еще более очевидной. В этот период Сталин сделал очевидную ставку на великорусский шовинизм. На уровне доктрины изменений как бы не произошло (как это было и в других аспектах сталинской политики – например, в отношении коллективизации), но  фактически большевистский интернационализм был самым серьезным образом пересмотрен.

 Сталинский бюрократический централизм и  шовинизм в доведении до крайних пределов  подчинения советских республик.

Как уже отмечалось, общее тяготение Сталина к сверхцентрализму и шовинизму было замечено еще в начале 20-х гг, и проявилось – оно нашло свое проявление, в частности, в грузинском инциденте при образовании СССР. Ленин дал ряд точных определений этой тенденции назвав ее концепцией автономизации. Как мы уже отмечали, в сталинском СССР вместо первоначальных идей «федерации» фактически была  реализована концепция сталинской «автономизации».

   //Общий фон дает  все более явный переход Сталина от «интернационализма» 1920-х гг к шовинизму. //Уже в конце 1920-х гг, сохраняя раннебольшевистскую интернациональную риторику,

 В 1930-е гг устраняются последние остатки федерализма, еще сохранившиеся в 1920-е гг В  этот же период сталинизм пошел еще дальше, перейдя от грубого централизма в национальном вопросе к прямым репрессиям против целых народов, ставших «наказанными».

Террор на Украине во время начала коллективизации, также Казахстане, Сев. Кавказе.

 Первыми среди наказанных народов стали советские финны, выселенные из Пб в преддверии войны 1939 г. и советские немцы в начале войны с Германией. В 1944 г. к ним был присоединен ряд народов Кавказа, крымские татары, чеченцы…

Немецкая проблема показывает общий шовинизм сталинизма в решении национального вопроса.. В период войны справедливая и доктринально обоснованная антифашисткая позиции трансформируется Сталиным в антинемецкую. Вместо критики фашизма – практикуется ошибочная и вульгарная критика «немцев», игнорирующая антифашистскую немецкую традицию. Выразителем этой сталинской линии становятся некоторые выступления в печати И. Эренбурга (Ж. Медведев ). В русле шовинистических антинемецких (а не антифашистских) акций была ликвидация республики немцев Поволжья, хотя фактически для столь жестких репрессивных действий не было оснований. Российские немцы  в целом были лояльны.

Результаты этих акций не были исправлены советским режимом до 1990-х гг, так же как и режимом постсоветской России, что среди прочих причин обусловило массовую эмиграцию бывших советских немцев.

 Сталинский режим  характеризует также усиление элементов государственного антисемитизма.Несмотря на внешнее благополучие в  «еврейском вопросе»  (по формуле Ильфа-Петрова – «евреи есть, проблемы нет»), существенное изменение ситуации по сравнению с царским режимом, привлечение еврейского населения к строительству нового общества, начиная с конца 1920-х гг СССР пережил ряд волн, «активных» вспышек государственного антисемитизма. Первая из этих волн стала заметной во время борьбы Сталина с Троцким и  «левой оппозицией».   (Сам Л. Троцкий отметил это в статье «Термидор и антисемитизм», 1937 г. ). Это было замечено и иностранными обозревателями – например, чешским дипломатом Йозефом Гирсой. По словам Гирсы, «главные лица оппозиции :Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сокольников, Лашевич. Все они люди интеллигентные, в большинстве получившие образование во время длительной эмиграции за границей и имеющие боле или менее широкий кругозор. Единственный их минус – тот, что они евреи, и это работает против оппозиции, сознающей, что растущий антисемитизм в широких слоях и самой ВКП используется в борьбе с ними» (Шишкин В. Россия в годы великого перелома, Спб, Д. Буланин, 1999, с.94.) Гирса, правда, отрицал социальную опору советского режима в России,  полагая, что его поддерживают «только евреи».

 Инструмент антисемитизма Сталин, очевидно, использовал против Троцкого и левой оппозиции чисто прагматически. Между тем в дальнейшем негативный миф о Троцком («иуде», «предателе» и организаторе «подрывных элементов») стал важной частью сталинистской идеологии и все более широко косвенно использовался для антисемитской пропаганды.

 Атисемитские мотивы сопровождали многие сталинские акции против партийной интеллигенции уже в 1920-30е гг.

Скрытые антисемитские моменты имел и террор 1937 г.  Дело не только в том, что ряд высших военных-евреев были расстреляны как враги народа. В это период заметны  и черты чистки по «национальному» признаку-  в частности, на Украине. (См. воспоминания Хрущева).Очевидно, что в истории по вопросу «Сталин и охранка» играла роль партийная и военная интеллигенция, и, в частности, большевики-евреи.

Новые антисемитские мотивы стали заметны в сталинской кадровой политике конца 1930-х гг в связи с подготовкой и подписанием пакта с Гитлером.  Смещение ряда фигур почти «в угоду» Гитлеру – например, снятие М.Литвинова с поста министра иностранных дел СССР.

В этот момент происходило то изменение риторики и фразеологии режима, после которой Риббентроп мог высказать свою знаменитую фразу, что чувствовал себя в сталинском окружении «почти как дома, в кругу своих соратников». (…)

Во время войны Сталин производит ряд акций также далеких от революционного  интернационализма- выдача польских евреев, которые пытались спастись в СССР.

Черты бытового антисемитизма самого Сталина обнаруживаются также в годы войны. Еще в … г. выражал недовольство женитьбой своего сына  на Ю. Мельцер, еврейке по национальности. После того, как Яков Джугашвили попал в плен, жена сына и мать внучки Сталина Ю. Мельцер была арестована.(Правда, после года в тюрьме была выпущена). Аналогичная история повторялась несколько раз также со Светланой Аллилуевой,- в первый раз – с А. Каплером, затем Морозом. Сталин заявлял Светлане,  что «муженька» ей «подбросили сионисты».(…)

Нек. Эпизоды Устранение еврейских школ в СССР-перед войной. История с Крымом в 1944 г. (возможно, провокация). (Ж. Медведев)

После войны – наряду с осуждением фашизма происходит и очевидное цензурирование материалов по «еврейскому вопросу»- например, материалов нюрнбергского процесса. Масштабы геноцида против евреев в гитлеровской Германии в сталинском СССР замалчивались и приуменьшались, цифры не публиковались.

   Между тем  сталинский и сталинистский антисемитизм отличался от таково же гитлеровского образца – в частности, в том, что гитлеровский тоталитаризм откровенно декларировал «новую расовую теорию». Сталинский режим на уровне деклараций продолжал сохранять «интернационалистскую» позицию, хотя под его «крышей» процветали и все более очевидно заявляли о себе бюрократический централизм, шовинизм и государственный антисемитизм. В дальнейшем советская бюрократия при Хрущеве и Брежневе продолжила данную тенденцию режима.

     Таким образом, фактическая сталинская и сталинистская трактовка национального вопроса в СССР означала очевидный пересмотр основных интернационалистских позиций раннего большевизма в направлении  шовинизма (и даже в некоторых аспектах нацизма). Причина – идеология партократии.

   Акции против ряда народов в конце войны.  Особенно активная акция – весной-летом 1944 г. В марте 1944 г – решение о высылке балкарцев.  В феврале 1944 началась высылка чеченцев и ингушей. (Перед этим –ливидация Чеченско-инг. АСССР). Также – калмыков и карачаевцев. Всего выслано 650 тыс. чел. При переселении погибло 130 тыс. человек   (Млечин, Смерть Сталина, с.237) .

В мае 1944 г.началась высылка из рыма  крымских татар, заодно также греков, болгар и армян.В июне 44 – месхетинские турки, курды, хемшилы.

За проведение «операции» 714 работников НКВД получили награды.(в 1962 г.-лишены их).

Тенденции к созданию имперской идеологии. Концепция «прогрессивных царей» — И. Грозного и Петра первого. Сталин и роман «Петр Первый» А. Толстого. Петр первый как «пролетарский царь»

      Концепция Грозного у Сталина. Вождь народов в связи с опричниной определяет Грозного как «учителя» ( Р.Медведев, Неизв. Сталин). Концепция «прогрессивности» Грозного и фильмы Эйзенштейна 1940-х гг. Опала Э. после второй серии фильма.

Сталин и православие.Массовое уничтожение церквей и монастырей в 1930-х гг. В том числе и храма Христа Спасителя. Заигрывание с православием в 1940-х гг. Уничтожение церквей в1930-е гг и попытка опереться на церковь в 1940-х гг.

 Специфику сталинского правящего слоя следует отметить особо.

В отличие от Ленина, стремящегося привлечь под свои знамена максимально широкий слой интеллигентов (пример – Троцкий, отношения Ленина с которым были достаточно сложными), Сталин подбирал не людей, преданных идее, но исполнителей, преданных ему лично. Здесь сказался сталинский «дух бюрократии», замеченный Троцким. Окружавшие Сталина фигуры были никак не «соратниками», но в типично бюрократическом духе — лишь исполнителями, «подчиненными». При этом Сталин никогда не ограничивался «нормальными» отношениями с этими людьми. Обычно он стремился если не к полной замене, то хотя бы частичному дополнению службы «за совесть» службой «за страх». Страх создавался как при помощи какого-то «компромата» на ближайших приближенных  (напр., Берия или Вышинской) или даже фактически «заложничества» родственников. Жена Ворошилова, после войны- жена Молотова доне были репрессированы и отправлены Сталиным в лагеря – то есть именно в тот период, когда «соратники» продолжали оставаться на вершине политической власти. Сталиным был арестован также брат Г.(Серго) Орджоникидзе, брат Кагановича – застрелился.

Сталин тяготел к «уголовному» способу организации своей иерархии.  Даже в этом сталинизм представлял собой пример тоталитарной организации, тоталитарного вождизма, особенности которого проницательно обрисовала, например, Х. Арендт. (О тоталитаризме).

В начале 1930-х по инерции 1920-х гг творческой интеллигенцией руководила еще интеллигенция партийная. (Пример Бухарина, Луначарского — интеллигентов, людей, очевидно не чуждых интеллигентного труда). Устранение Сталиным партийной интеллигенции поменяло всю ситуацию,  заменив государственную регуляцию карикатурным командованием и террором малограмотной верхушки.  Сталинский управленческий слой стал  карикатурой идеи  Ленина о кухарке, могущей управлять государством.

 Сталиным было введено и популярное в СССР 70-х обозначение интеллигенции как «прослойки».

В беседе с английским писателем Г.Уэллсом Сталин говорил: «Капитализм будет уничтожен не «организаторами» производства, не технической интеллигенцией, а рабочим классом, ибо эта прослойка не играет самостоятельной роли» (Вопросы ленинима, С. 605).

 Аналогично он рассматривал и роль интеллигенции при социализме.

«После Октябрьской революции, — писал Сталин, — определенная часть технической интеллигенции не захотела участвовать в строительстве нового общества, противилась этому строительству, саботировала его. Мы всячески стремились включить техническую интеллигенцию в это строительство, подходили к ней и так, и этак. Прошло немало времени, прежде чем наша техническая интеллигенция стала на путь активной помощи новому строю» (С.605).

 Разумеется, вопреки сталинским утверждениям конфликт с интеллигенцией шел не только со стороны последней — но и был вызван антиинтеллигентской политикой властей и прямыми провокациями — нашедшими выражение в сталинских «процессах».

Таковыми были  направленные против технической интеллигенции процессы конца 20-х – начала 30-х гг – процесс промпартии, шахтинское дело и др.

У Сталина обычная для Авторитарного Синдиката (раннего коммунизма) теория гегемонии рабочего класса и вторичности лиц интеллектуального труда оказалась выраженной и сформулированной более резко (см.). Из этой теории следовали и практика принижения, репрессия и прямого террора против интеллигенции.

Сталинская эпоха формировала своеобразный образ интеллигента — смешного и путаного старика ученого, которого учит «правильный» «человек из народа».

Данная концепция была впитана и  сталинизмом послесталинским – сталинизмом хрущевской и брежневской эпохи. Интеллигенции в СССР и до самой перестройки отводилась роль второстепенного слоя при бюрократии и пролетарии физического труда.

Сталинизм вошел в историю как идеология и практика прямого террора против интеллигенции. Гибель партийной интеллигенции, террор 1930-х, Погромные акции 1940-х гг.

Для более поздней нормы реального социализма – эпохи Хрущева и Брежнева – характерны скорее не эти эксцессы, сколько общее идеологическое, политическое ( а в результате и экономическое – проблемы зарплаты) третирование интеллигенции.

 Коснемся вопроса «сталинская система и культура»

     Раннесиндикатная система стремилась к регуляции государством (государственным Сидикатом) общественной жизни во всех областях, в том числе и в области культуры. Считать такую регуляцию лишь полностью негативной неверно. В конце 1920-х  определенная ( и, разумеется, «умная» регуляция) была нужной и в этом смысле позитивной. Это касается, например, ряда союзов — в т.ч.  союза писателей: существовала необходимость поддержки государством определенных направлений культуры. Речь Бухарина на съезде писателей; участие Горького — вовсе не только продукт  иллюзий писателя (консервативно-либеральная тенденция трактовать Горького как жертву большевистского обмана), но и понимание определенной необходимости и положительности роли государства (Государственного Синдиката). Государство вкладывает деньги и  направляет эти средства тем или иным образом. Но весь вопрос, кто руководит самим этим государством-революционная интеллигенция или люмпенизированная бюрократия.

Кстати, либеральный отказ от регулирования государством вовсе не означает отсутствие такового в Расчлененном обществе. Регулятором оказываются деньги, группы интересов и проч., часто хаотические и идущие вразрез с интересом общества. Примеров  этого  в постсоветском пространстве больше чем достаточно.

 Положительность ряда аспектов государственного регулирования, отстаивавшегося в конце 1920-х — начале 30-х гг в СССР, является фактом. Акции поддержки новой интеллигенции и “попутчиков”. Государственное обеспечение ученых, писателей и др. Однако много существенных компонентов («но»), без которых регулирование легко превращается в собственную противоположность. Важен субъект этого регулирования. Одно дело революционное государство, революционная интеллигенция. Другое – маргинальные креатуры (все больше выдвигавшиеся при Сталине), все меньше понимавшие в культуре и проводившие ее разгром – например, сталинские акции 40-х гг. На авансцене появился сталинский и неосталинистский (брежневский) типаж кухарки, командующей интеллигенцией, театрами, художниками и проч., который надолго создал резкую негативную реакцию на любое регулирование вообще.

Характерное для раннекоммунистической системы государственное регулирование культуры повернулось в сталинизме своей резкой оборотной стороной — командования, директирование (негативная регуляция) и прямого террора против интеллигенции.В своей левоэкстремистской форме сталинизм превратил регуляцию культуры в открытый террор против нее. Была установлена идеологическая тирания — грубое подчинение культуры идеологии. Сталинизм практиковал и прямой террор против культуры. Убийство десятков и сотен деятелей культуры от Мейерхольда  до  Михоэлса. Трагическая гибель целого ряда деятелей культуры – вплоть до Горького.

 Сталинский тоталитаризм повернулся к культуре своей люмпенской стороной. Тюремная субкультура (об этом подробнее ниже).

    Низкопробность вкуса тирана выражалась как в быту – ( вульгарные попойки, кидание помидоров), так и в предпочтении фильмов.-Грубое трюкачество комических фильмов типа «Веселых ребят» — даже несмотря на Л. Орлову, музыку  Дунаевского…

(Подробности также в кн.Громов, «Сталин. власть и искусство») .

 Тоталитарно-репрессивная терминология.

Введение понятия «враг народа». (Об этом Хрущев, доклад на 20 съезде)

 Сталин требовал усилить борьбу с социал-демократией и в особенности ее  левыми течениями, хотя именно они были потенциально наиболее вероятными союзниками коммунистических партий» (Медведев, О Сталине…,2002, с. 225 -Знамя. 1989. N 1. С.198; также – Р.Такер, «Сталин у власти»). Эта позиция, как отмечали многие обозреватели, обусловила  раскол левого движения в Европе и стала одной из важных причин прихода к власти Гитлера,- со всеми последствиями этого. (О Сталине и сталинизме).

     Эта позиция может быть охарактеризована в терминологии раннего большевизма было определено как «левое сектантство» или же как очевидное проявление левого экстремизма.

Позиция Сталина в этом вопросе фактически была «левацкой» относительно «генеральной линии» большевизма. По словам Р. Медведева, Сталин критиковал и деятельность Бухарина как руководителя Коминтерна с явно «ультралевых» и сектантских позиций. \…\

Интересно при этом, что данная сталинская позиция не имела поддержки существовавших в то время партийных оппозиций.

 Сталинизм, явно отошедший от генеральной линии большевизма в своем отношении к левым союзникам по антифашисткой коалиции, в начале 1930-х гг оказал крайне отрицательное воздействие на левое антифашистское движение и сыграл тем самым немалую роль  в приходе к власти Гитлера.

В дальнейшем — борьба с другими левыми течениями.

 В частности, с троцкизмом перед войной, в особенности во время гражданской войны в Испании. Физическое уничтожение верхушек компартий.Практически физическое уничтожение верхушки 3-го интернационала.Сталинизм практически делает то же, что фашизм в Европе.Перерождение. А. Буллок, Гитлер и Сталин, т.2,с.66.

 Самообозначение.Конституция 1936 г. «Государственное руководство (диктатура) принадлежит рабочему классу».

 

Лево-демократическая теория