Товарищ Диссидент (3)

III. ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ. ИНДУСТРИАЛИХА

О, Кронос! Ты, кажется, правишь миром, по крайней мере сейчаc в твою честь совершаем мы заклания… Что я могу получить от тебя? Лукиан

Левиафан подан, господа!

Почемухин

1. Начало реформации. Поездка в Фишландию. Демонстрация в Академикуме. В преддверии нашей третьей встречи. Разговор о роли политика, а также об Основателе.

Времена резко переменились, и особенно определенно с весны 1987 года, который мы называли Годом Второй Оттепели. Время как будто тронулось с места вместе с весенним льдом и покатилось — вплоть до событий обвального Года Стены и Тбилисского расстрела.

Все началось неожиданно — с первых и робких шагов «десталинизации», будто продолжавшей хрущевские реформы.

Псевдонимов вспоминал, как на экране впервые появился Реформутор. Тогда он еще называл его Реформатором; Реформутором он стал после Тбилиси и Баку, осенью в год Падения Диктатуры. Но тогда… Тогда его еще даже не принимали всерьез. Шел 27-й Съезд. Пионеры с красными галстуками пропели в перерыве Съезда: «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко!». Лицо Реформутора было озарено новым.

— Похоже, — сказал тогда Псевдонимов, — будет к нему прекрасное далеко жестоко, ой, будет…

Для нас с Почемухиным начало нового времени совпало с демонстрацией дошедшего до Северобалтии в марте-апреле года Оттепели фильма «Покаяние» Тенгиза Абуладзе. Я помню этот аллегорический, но такой понятный фильм, тающий снег и неожиданно яркое мартовско-апрельское солнце, восторг зрителей, Бунтяева с друзьями, выходивших из кинотеатра и украдкой вытиравших слезы. (Отчего? Да оттого, что, наконец, после стольких лет была обнародована правда о сталинских временах!)

Начинавшийся так удивительно год Второй Оттепели, названной позже Перестройкой, предвещал невиданную эпоху, эпоху Реформации.

Тогда, в самом начале, мы были благодарны Реформутору за это прекрасное и полное надежд время обновления и подъемом, которое шестидесятники сравнивали с Пражской весной. Лично у меня, несмотря на иронию скептичного Почемухина, это время ассоциировалось со светом, и даже, что было редко, требовало выражения в стихотворной форме. Это поэтическое настроение открытия нового было неподдельным. Жаль, продолжалось оно недолго.

Но тогда оборотная сторона нового времени не была еще видна. Было ясно одно — оно открылось и давало каждому из нас свой шанс.

В то время, на заре периода открытости, произошло немаловажное для нас событие: мы с Псевдонимовым по путевке посетили Фишландию, расположенную недалеко от Северобалтии, но уже входившую в иной, Западный регион. Тем самым мы выбрались за пределы того общества, которое знали с детства, и которое Почемухин называл «раннекоммунистическим» (в советском варианте «Индустриалихой»).

В этой поездке мы впервые соприкоснулись с другим миром, который Почемухин называл Р а с ч л е н е н н ы м обществом или «Расчлененкой». Это неведомое для нас дотоле общество, казавшееся нереально далеким, хоть и известным по книгам и фильмам, начина-лось уже на отплывающем в Фишландию корабле, а точнее — уже на Морском вокзале Прибалтийска.

Черты этого другого общества были поначалу особенно ярко видны в заграничных людях, резко непохожих на советских, а также обильных лавках и магазинах — сначала маленьких привокзальных, а затем расположенных на корабле. Эти магазины имели необычно приятный запах (как позднее оказалось, от специальных пахучих «висюлек») и особенно красочные товары, которыми лишь постепенно стали заполняться валютные, а затем и прочие магазины Прибалтийска. Особый вид товаров говорил об их лучшем качестве и большей, чем это было привычно нам, тонкости их изготовления.

Наконец мы вышли в море.

Дотошно облазив корабль, обсудили его необычное материальное устройство, подкрепились — еще за рубли — западной пищей. Уже первые замеченные нами бытовые детали говорили о серьезных отличиях двух соседних цивилизаций — Индустриалихи и Расчлененки. Псевдонимов отметил сразу, что, несмотря на изящество упаковки и тонкость изготовления, западные продукты чуть искусственнее (с каким-то «пластиковым» оттенком) и как будто «жиже» таких же продуктов Индустриалихи.

Но вот море кончилось, и за историческими гранитными укреплениями показались первые строения Фишландии — большой приморский город Оленбург. Здесь, с этого берега, еще более явно, чем с корабля, начиналось пространство Расчлененки — соседней с нашей, но особой, неведомой и далеко ушедшей вперед цивилизации. Берег в жидких кустиках не отличался от питерского, но уже издали казался более ухоженным; следов бардачности не было видно нигде.

Высадившись и направив вещи в гостиницу (наша экскурсия должна была занять три дня), мы прошлись по городу.

Псевдонимов осматривал все с большим интересом.

Оленбург, как и города Северобалтии, имел свой значительный исторический пласт — приморскую крепость на острове, старинные готические и «ампирные», напоминающие старый город Академикума строения, зеленоватые бронзово-медные памятники, включая, как ни странно, памятники русским царям и царицам, лавки с антиквариатом и какими-то поразительными мелкоморщинистыми, будто засушенными, старорежимными старичками и старушками.

Эта старина делала заграничный Оленбург будто последним сохраненным за пределами России реликтом ее далекой имперской эпохи.

— Как это напоминает петербургские картинки начала века! — говорил Псевдонимов, осматривая витрины с горами старинных преметов, посуды и бронзовых поделок. — Может, это в самом деле последние остатки старого Питера и дореволюционной России? (Профессор тоже говорил, что ему этот город напоминает старый Петербург.)

Но за историческим антуражем на улицах, автострадах и супермаркетах, в товарах и пище уже в полной мере ощущалась современность — Запад, западная цивилизация, Pax Americana.

Как заметил Псевдонимов, все, что было связано в этом мире с технологией, производило впечатление мира будущего. Индустриалиха отстала на целую историческую и технологическую эпоху.

Поражали автострады — эти реки современных машин, потоком текущих по бетону вдоль островов современной архитектуры.

Товары в магазинах Оленбурга, несмотря на некоторую стандартность, удивляли высоким уровнем материальной культуры и каким-то особым блеском потребительства. Подчас казалось (или только казалось?), что большинство западных товаров воспрозводимо — во всяком случае, на предприятиях Северобалтии. Хотя машины и электроника отставали на порядок. Даже блошиные рынки — первые места паломничества безвалютных туристов — демонстрировали на редкость широкий набор необычных предметов и необъятную территорию.

— Пожалуй, Раззвиздяйчиков попросил бы в одном из этих магазинов политического убежища.

Роясь в антикварном и современном барахле, я чувствовал себя одновременно археологом прошлого, настоящего и будущего своего общества. Мы посетили наше прошлое, которое стало нашим буду-щим.(Некоторые считали, что такого будущего у несчастной Индустриалихи могло не быть вовсе.)

Иными были и люди.

— Ты посмотри, как интересно, — сказал Псевдонимов. — Наши горожане и здешние явно отличаются даже внешне. Одежда, все материальное превосходит наше — это понятно. Что же до людей, то нельзя сказать, что они лучше или красивее. Как и товары в их магазинах, они кажутся жиже. Несмотря на технологическую и материальную отсталость советской системы, ее люди кажутся как-то витальнее, плотнее и «энергетичнее». Здешним же будто не хватает кислорода, словно сам воздух Расчлененки более холоден и разрежен, чем воздух отсталого, казалось бы, социалистического мира.

Я был склонен относить эти различия к национальным особенностям.

— Ну как же, — возразил Псевдонимов, — а если сравнить с фишландцами северобалтов? Ведь это тот же этнический тип. Думаю, следует различать людей Расчлененки и людей Синдиката. Похоже, эта большая плотность и энергетичность людей нашего мира связана с самим Синдикатом — может, за этим стоит специфическая «энергетика Синдиката»?

(Позже у Почемухина были работы на тему «человека Расчлененки и человека Синдиката».)

Между тем за гостиницами, театрами, галереями, улицами и осмотром музеев время нашей краткой поездки подходило к концу. Мы опять погрузились на паром.

— Черт знает что такое! — говорил Псевдонимов. — Несколько часов — и другой мир, совершенно непохожий на наш. Мы наконец увидели ту, другую часть планеты, эту «другую сторону луны», о которой мы знали, но никогда ее не видели. И это ведь — только край, в какой-то мере захолустье огромного западного пространства!

— Теперь ты в с е знаешь и представляешь соотношение сил в мире.

— Да, — сказал Псевдонимов, — теперь я вижу «все поле» и, должен сказать, доставшийся нам Левиафан о двух головах — мир о двух репрессивных системах — будет даже пострашнее, чем казалось.

— Интересно, насколько мы отстали? Один японец сказал, что «навсегда».

— Расчлененка — машинная цивилизация, технологически она страшно далеко впереди! Но я не убежен, что это превосходство относится ко всем параметрам.

— Что же лучше у нас? — спросил я несколько удивленно.

— Синдикат, — отвечал он, — и его люди. Мы еще повоюем — я имею в виду не военное противостояние, но соревнование систем.

Я в очередной раз имел случай удивиться моему приятелю.

— Ты шутишь? Неужели ты серьезно думаешь, что совковая система — даже и в северобалтийском варианте — способна конкурировать с Западом?

— Да, уверен. Только для этого должна победить «партия новейшего типа», представители интеллектуариата — коммунисты-реформисты. Если реформация победит, мы, новые коммунисты, рискнули бы попытаться догнать Расчлененку, именно — используя Синдикат. Ты не веришь мне? Но я не шучу. Я верю в возможности Синдиката.

Я подивился его оптимизму. Мой взгляд на соотношение двух обществ был значительно менее радужен.

Вскоре наше путешествие закончилось — мы причалили к берегу Северобалтии. Раззвиздяйчиков поздно вечером подвез нас из Прибалтийского морского вокзала.

— Ну, как Фишландия? — спросил он рассеянно.

Шура был там некоторое время до этого и притащил кучу заграничного барахла и новую машину.

— Звиздец, — ответил Псевдонимов.

— Вот-вот, — сказал Раззвиздячиков. — И у тебя не было желания остаться?

— Ты же знаешь, у меня есть в этой стране свое дело — революция, наша революция.

— Ты, брат Псевдонимов, как в старом анекдоте 1920-х Рабинович, который сидит на Китайской стене и дует. «- Ты что тут делаешь? — Раздуваю пожар мировой революции».

— В каждой шутке есть доля истины. В самом деле, наша револю-ция — здесь. И, кроме того, скажу тебе : уехать сейчас каждый дурак может (или, во, всяком случае, хочет.) Эмиграция — это не фокус; фокус — это революция!

* * *

Вторая оттепель между тем продолжалась, и события постепенно шли вперед. Балтия, как всегда, лидировала. Новое проявилось в первых национальных празднествах, которые предвещали появление национальной идеи во всей ее красе.

Вначале незаметно появился триколор. Тогда еще немногие догадывались, что в конце концов он победно пройдет по всему «нерушимому Союзу» и окончательно поглотит одноцветно-кумачо-вое советское полотнище. Псевдонимов одним из первых заговорил о начале «трехцветной эпохи» и «трехцветном времени», о том, что «сегодняшняя революция, как и Французская, получает свои три цвета».

— Как мы относимся к трехцветной идее?

— Наша идея, — говорил Псевдонимов, — не национальна. Националы весьма наивны — по-детски увлекаясь, они считают этническое первичным, не понимая основного и более глубокого в развитии событий. Для нас национальное — лишь форма, идеологический антураж, в котором выражается нечто болеее глубокое — новая форма «мирового духа», точнее — появление и развитие новой общественной системы.

— Новая система? Разве это не добрый старый капитализм?

— По-нашему,- сказал Псевдонимов, — позитивное содержание процесса, названного перестройкой, — переход Синдиката к новому качеству — системе, соединяющей самоуправление государственного сектора с политическим плюрализмом. За этой новой синдикатной системой — будущее Восточной Европы.

Мы, новые коммунисты, саомуправленцы, говорим не о реставрации дореволюционного режима, Расчлененного общества, как традиционные (консервативные) либералы типа Ровенского, но о реформации — дальнейшем развитии Синдиката, переходе самоуправленческой системы на новый общественный уровень. (Эти тезисы затем были изложены в псевдонимовской статье «Слагаемые катастрофы»).

— Значит, ты отличаешь реформацию от реставрации?

— Именно. Путь Реформации я условно называю «чехословацким путем», путь реставрации — «польским» — в смысле событий 1981 года. Первый даже идеологически идет под лозунгами именно реформы коммунизма, а не разрушения и поражения его. По нашему мнению этот путь наиболее благоприятен для систем синдикатного типа. Кстати, на европейские государства этого типа — в том числе и Северобалтию — здесь надежда в первую очередь.

Победа второго пути — это победа могут традиционных либералов, либеральной цивилизация, обладающей исключительной силой, и ресурсами. По закону идеологической дилеммы они будут говорить о «конце коммунизма», доказывать, что коммунизм провалился, и что единственный путь стран реального социализма — реставрация Расчлененного общества и забвение Синдиката.

Это мнение казалось мне парадоксальным.

— Как ты относишься к прибалтийской независимости? — спросил я у Псевдонимова.

— Положительно. Это неизбежность. Но важно, «с какой стороны» она будет объявлена. Мы принимаем национальные движения в бывшем СССР — но не как драпировку реставрации Расчлененного общества, а как провозвестие нового этапа развития Синдиката. Мы за независимость со стороны реформистски-коммунистической (в целом левой) интеллигенции, а не за независимость консервативных либералов и национал-патриотического мещанства. Нам важны начинания балтийских Коммун времен гражданской войны — при Ленине речь шла о независимых, хотя и «советских» прибалтийских республиках. Если коммунисты-реформисты и сегодня не отдадут самостоятельных государств прибалтийскому интеллектуариату, это сделает плутократия.

Мы приветствуем трехцветность, но с поправкой на Синдикат. Поэтому наш флаг — трехцветный, но с красным бантом.

Между тем революция стучалась в дверь, и ее первые зарницы не заставили себя долго ждать.

В начале февраля года Народного фронта, последовавшего за годом Второй Оттепели, северобалтийские национал-оппозиционеры решились отпраздновать дату, Большевистского мира 1920 года, напоминавшую о национальном государстве, проглоченном сталинским СССР.

Мы с Псевдонимовым, прибывшие в Академикум к Почемухину, даже решили задержаться на пару дней, чтобы увидеть едва ли не первую в советском регионе демонстрацию. И действительно, нам это удалось.

Направившись в старинное университетское здание с большой аудиторией, где предполагалось мероприятие, мы стали там сви-детелями одного из первых выступлений оппозиции.

Наряду с университетской интеллигенцией (здесь, кажется, впервые появилась Гордая Мэри, которую Псевдонимов потом стал называть «Электрой» и будущей «Железной леди») и студентами здесь собрались и несколько близких к диссиденсттву фигур, до этого лишь задававших каверзные вопросы на докладах началь-ства. Теперь, в новой обстановке, они собирались говорить открыто. Начались выступления — поначалу не столь уж рьяные, касавшиеся, естественно, основной для Северобалтии темы независимости.

Вдруг в аудитории началась непонятная не связанная с мероприятием суета. Какие-то люди стали втаскивать в зал осветительные приборы. Расставив их, они неожиданно направили их на публику в зале. Застрекотали кинокамеры, защелкали фотоаппараты — присутствующих начали снимать.

Стало ясно, что это провокация КГБ. Собрание прекратилось естественным путем — народ потянулся к выходу.

Позже, когда революция достигла апогея и многие секретные материалы попали в печать, мы узнали, что «съемку» организовал Карбованец по приказу Сталвора.

Но на этом дело не кончилось. В эти же дни на наших глазах прошли демонстрации — видимо, первые в советском регионе, предвещавшие начало новой бурной политической эпохи.

Первая из них собралась вскоре после «осветительного» инцидента — по случаю того же Большевистского мира. Серьезная интеллигенция не торопилась еще ввязываться в дело. Недалеко от Общаги кучковались вначале разношерстные и явно маргинальные демонстранты. Другая группа шла с горы, в жестах и телодвижениях демонстрируя картинную дремучесть и диковатость.

Почемухин обратил внимание на театральный характер этой дремучести, в обычной жизни вовсе не свойственной северобалтам с их подчеркнутым европеизмом. Подобный эффект он замечал и в некоторых спектаклях типа «Нового нечистого», изображавших ста-рую крестьянскую культуру. «Первобытная дремучесть» здесь как- то особенно утрировалась, вызывая испуганные восклицания у рядов аккуратных старушек в партере.

С этой театрально «первобытной» жестикуляцией демонстранты вначале неуверенно двинулись вперед, затем повернули к центру.

«Нормальных» студентов в толпе не было — как не было и будущих крутых националов — Умпика и Мумитролля, не торопившихся «лезть на рожон». Преобладали странные маргиналы, выбравшиеся откуда-то с окраин.

Вначале колонна спускалась с горы в молчании, но вдруг над ней возник странный хриплый и гортанный крик.

Внизу их ждало оцепление милиции. Демонстрация повернула назад и вернулась наверх к зданию, где был подписан «Большевистский мир». На горе у Общаги появились и машины с надписью «Люди». Из них высыпали милиционеры и спецназовцы, которых раньше в Академикуме никто не видел. Последние были в шлемах и с собаками. Плохо обученные и, видимо, бестолковые, они, казалось, сами провоцировали стычки с толпой.

Эти мелкие стычки, иногда переходившие в потасовки, неожидан-но и беспрецедентно для тихого научного городка напомнили телерепортажи из «горячих точек», раньше виденные нами только по телевизору. Мы наблюдали, как милиция гонялась на машинах за подростками, не упускавшими случая бросить в милицейскую машину камень.

Зрелище первых сдвигов еще недавно незыблемого тоталитар-ного монолита предвещало новую политическую эпоху. Было ясно, что дело дойдет и до Индустриалихи.

— Ты видишь, что творится! — воскликнул Почемухин. — Кажется, время двинулось.

— Да, время пошло, — сказал Псевдонимов. — Оно слишком долго стояло. Похоже, в Северобалтии н а ч а л о с ь. Мы ждали революцию — и вот она здесь.

— Левиафан подан, господа, — сказал Почемухин.- Он уже сучит лапами в ожидании того кола, той железяки, которую революция запустит ему под ребра.

— Не шути, тут дело нешуточное, — сказал Псевдонимов. — Ты говоришь так, будто уже привел нам этого Левиафана на веревке.

— Я вижу, что началось, безусловно началось! Ликуй, Псевдонимов! Ничего-не-происходящее кончается! Политика становится на очередь дня!

Поскольку с началом революции (Псевдонимов говорил — реформации) в Индустриалихе на первый план действительно выступила политика, мы с приятелями до самой третьей встречи много говорили о ее особенностях.

— Политик, — повторял Псевдонимов (было видно, что он сел на своего любимого конька) — это человек действия. Именно действия, а не описания и размышления, как ученый или художник, которые застывают на этих предварительных стадиях и превращают их в главные. Также практична, ориентирована на праксис и подлинная философия.

Политик, затем,- это всегда человек воли, что подтверждается историей. Волей сильно отличался и Усатый — «демон революции». Воля — это «драйвер духа»: ведь действие — это всегда борьба и постоянный выбор.

У политика также особые отношения со временем. Ученый описывает время в понятиях, художник превращает его в художественные формы; политик же сам находится во времени, живет в нем. Политик более всего связан со временем; вневремен-ной политик — это нонсенс в особенности. Если хотите, он в наиболее непосредственной форме — актер мирового духа, человек времени и Острия.

— Разве крупные основатели, включая Магомета, Христа и Лютера — не были теоретиками? — сказал Почемухин.

— Все они были зачинателями новой идеологической парадигмы и уже потому людьми Острия. Но, соединяя теоретическое знание с действием и борьбой, они были не только идеологами, изобретателями доктрины, но — испытателями и «осуществителями» ее.

— Мне кажется,- заметил Почемухин, — борьба — не главное: подлинный политик и идеолог — тот, кто помогает.

— Пожалуй. Я бы сравнил его с врачом. Глубоко не случайно, что у Булгакова Христос оказывается врачом.

— Но есть и мнимый врач.

— Да, это партии и группы, которые исходят из ложной теории. По-моему, в наших условиях — это две партии прошлого — те, кто стремится сохранить командную систему — и те, кто навязывает гибельную для Синдиката тактику реставрации Расчлененного общества.

— Твое отношение к Христу?

— Я не считаю его представителем божества, поскольку в терминах науки наличие такового не доказано (разговор об инопланетянах делает сверхъестественные версии еще более сомнительными). Это очень крупный Идеолог и основатель — только и всего. Бы-ли другие идеологи и основатели — например, те же Магомет и Лютер…

— А Основатель, — спросил я, — советский Основатель? На него сейчас основательно принялись «вешать собак». (Через очень корот-кое время в прессе — прежде всего балтийской — появился целый ряд заметок, в которых он объявлялся сумасшедшим, утопистом и даже «полоумным сифилитиком»).

— Мне, — сказал Псевдонимов, — противно смотреть, как консервативно-либеральные луддиты поносят богов прошлого и сокрушают старых идолов. Среди этих сокрушителей, как правило, немалая доля тех, кто сам создавал и утрировал эти культы. Кроме того, надо еще хорошенько посмотреть на их новые (и старые) кумиры.

К Основателю следует отнестись исторически. Он был политик далеко не ординарный и уж во всяком случае эффективный. Как крупный идеолог и практик, зачинатель целой исторической формы — эпохи Коммунистической Диктатуры он безусловно, не может не считаться человеком выдающимся и — человеком Острия. Мы — сторонники плюрализма, которого он не предвидел. Но это не традиционый западный плюрализм, а новая плюралистическая система, основанная на Синдикате. Поэтому, в отличие от традиционных диссидентов, мы не только боремся с «реальным социализмом», но и стремимся сохранить его достижения.

— Так ты к нему относишься позитивно?

— Я отношусь к нему сложно.

— Ты небось таким же хотел бы быть? — не без иронии спросил я.

— История, — сказал Псевдонимов, — не повторяется. И крупных ее деятелей бессмысленно копировать буквально. Можно лишь пытаться передать дух их порыва в новых условиях. Если бы мы могли действовать так же эффективно, как Основатель…

— Значит, оцениваешь позитивно? — спросил я. — А ты в черепе сотней губерний ворочал?

— Ну, допустим, ворочал, так что?..

2. Начало третьего разговора о Романе, Сюжете и Герое. О вхождении Героя во время и разрыве с Ничего-не-происходящим. Проблема соединения трех и тройного вхождения во время. Ход реформации. Новое в Академикуме. Освобождение Ровенского, встреча с ним. Нарастание реформации. Ситуация в Северобалтии.Народный фронт в Академикуме.

— Теперь, — сказал Почемухин после зрелища демонстрации в Академикуме, — нам необходимо продолжить наш разговор о Романе, а значит Сюжете и Герое. Не кажется ли тебе, что мы и наш Сюжетный человек слишком долго находились вне времени, в Ничего-не-происходящем? Ужасно, если бы мы так и застряли в нем.

— Ты прав, — ответил я, — наш наш герой не может более оставаться вне времени. Ему там скучно, душно — ты понимаешь.«И тут не войду во время, и тут, и тут»… В общем, теперь назрел следующий ход — мы отправляем его во время.

— Абсолютно верно!- воскликнул Псевдонимов. — Герой без времени- это нонсенс. Действие и только действие! Нельзя победить время, отказавшись от него. Быть вне времени — бесчеловечно. Победить время можно, только войдя в него.

— Вхождение во время, — добавил Почемухин, — это целая пробле-ма, в том числе для каждого Восходящего. Ученый и художник входят во время своими текстами, попадающими в общественный оборот. У политика это серьезный политический ход — тот самый «Тулон» Наполеона, о котором говорил тостовский князь Андрей. Боясь показаться абстрактным, я бы определил это вхождение как пересечение индивидуальной линии человека с линией исторического Ароморфоза. Это и есть Острие.

— В общем,- сказал Псевдонимов,- мы готовы и — выступаем.

— Сегодня выступаем, — вставил я, — а завтра уезжаем?

— Мы не уезжаем. — сказал Псевдонимов. — Мы остаемся. Декорации уже нарисованы и сцена расчищена — на выход. Во время!

— Во-время, — повторил я.

— И самое время, — сказал Псевдонимов, — В родном совке, кажется, начинается реформация.

Так говорили мы в начале года Народного фронта, последовавшего за Годом Второй Оттепели. Каждый из нас готовился войти во время на свой манер и своим способом.

Во время, сказали мы. Это хорошо сказано, но попробуй в него войди, когда оно несется с такой скоростью!

События развивались стремительно и поражали воображение. Началось с московских перемен, за которыми мы следили с особым вниманием. Прежде всего встал вопрос об освобождении по-литзаключенных. Это казалось почти невероятным, но факт был налицо. Реформутор лично «сделал жест» — стало известно о его звонке Сахарову в Горький. В числе подлежащих освобождению упоминали и Ровенского. Вскоре стало известно, что освобождение политзаключенных — реальность и что Ровенский действительно вышел. Говорили даже о возможном его приезде в Северобалтию.

Академический и прибалтийский свет готовился к встрече.

В те дни приехали в Академикум и мы с Псевдонимовым. Он тогда зачастил в Прибалтику, будто предчувствуя здесь особо острую ситуацию. Следовало также поддержать Почемухина, готовившего какие-то статьи из «Анти-Дурика». Псевдонимов не хотел говорить, но, возможно, свою роль сыграло и желание пообщаться с Ровенс-ким.

Встретив нас, Почемухин рассказывал об изменениях в Академикуме и университете.

Умер Седовласый. Прощание с ним было прощанием с наивно-раблезианским, обремененным бюрократическим вздором, но и в Северобалтии связанным с несомненным развитием периодом.

Гроб Седовласого стоял в Зале. Говорились традиционные речи; мимо гроба проходили официозные проректора с Кирвесом во главе и выдвигающиеся вперед оппозиционеры. Советское время северобалтийского университета уходило в прошлое; начиналась ( точнее, возвращалась) «трехцветная эпоха», приход которой тогда воспринимался эйфорически. Северобалтийская независимость витала в воздухе.

Аквариум потихоньку рассасывался. Сам Щука, продвинувшийся на теплое место в столичной академии наук, потихоньку «слинял» в тень, предчувствуя политические перемены. Его питомцы двинулись в новом направлении. Наиболее шустрые из них быстро сообразили, что правила игры поменялись и карьера делается теперь уже иным образом и в иных местах. Они немедленно стали проби-вать себе поездки за границу, где раньше других начали пастись проректора. Угорь первым успел получить стажировку в Штатах на год (затем он продлил ее на несколько лет). В этом же направлении моментально заработали Колун, а также Гога Фрейдомальский с Альфиком Телячьевым.

Платон Захарович Кругловский помирился Колуном и Сомом.

— Как же — ведь они же попортили вам столько крови?

— Я чувствую в себе что-то христианское. И вообще, ситуация поменялась. Что же — вечно с ними воевать?

Подъем переживала и Академическая кафедра — открытость давала новые возможности. Старые непроходимые границы исчезли, мир стал почти открытым («экономические» границы заработали немного позже). Стали приходить письма от многочисленных заграничных беглецов и учеников.

Кафедра стала местом новых встреч. Профессор продолжал чи-тать и впервые за десятилетия стал выездным. Глаша Дактилева так-же ездила в Фишландию.

Рассказывали, что на лекции Профессора в одном итальянском университете вход охраняли карабинеры. В собственных стенах все выглядело значительно скромнее. На утренние лекции часть филологов вообще не являлась — обитатели Общаги по утрам любили поспать.

Заграничные приемы были теплыми, новые горизонты вдохновляли.

Конечно, многие филологические ученики были еще далеки от нормального устройства. В Индустриалихе университеты реформи-ровались медленно, а точнее, не реформировались вовсе. Основные центры занимали мастодонты. Сарайск, похоже, по-прежнему дер-жал науку в своих руках. Заратуштрин, с самой защиты сидевший в провинциальном вузе, перебрался в столицу, но там пока не продвинулся далее какой-то заштатной кафедры. В Академикуме он, как при приезде Ровенского, иногда появлялся.

Почемухин работал в Железной школе, но и начал вести в университете свой семинар по философии и неортодоксальному марксизму. В нем появилась некоторая солидность. Он сменил протертые на коленях джинсы и разночинный свитер на костюм и обзавелся учениками. С ним вместе в создании семинара участвовал Цивильев.

В университетской среде множились новые начинания. Появи-лись культурные общества — русское, немецкое, украинское, еврейское и другие. Новые публикации шли в газетах. Прессу начали читать запоем.

Однако особый подъем переживали шестидесятники. Они ожили и возликовали, будто почувствовав вторую молодость: политика, десятилетия находившаяся под спудом, вновь стала возможной. Перестройка казалась им началом революции, которую ждали двадцать лет!

Бунтяев, конечно, вскипел первым и немедленно встал в центре нового умственного и политического движения. Он организовал клуб «Перестройка», под знамена которого собрались старые сторонники гуманных реформ, в том числе Кругловский и Химик, а также часто наезжавший из Прибалтийска Гера Комсомольцев. Он работал в команде либерального Президента, отстраненного впоследствии Умпиком и националами и «варился» в столичных политических верхах. В клуб приглашались знаменитости, начались встречи, рассказы о делах в Москве, научные семинары… Бунтяев был на коне. Возникла масса каких-то программ, планов и проектов.

Посетив оживленную тусовку федеральщиков, теперь расширенную в перестроечный клуб, мы порадовались живости ее организаторов.

В университете шестидесятники, впрочем, были не единственной новой группировкой. Все более важную роль начинали играть более молодые национальные интеллектуалы, в том числе Гордая Мэри и приезжавшие из Прибалтийска «хозрасчетники» — Большой Эдик, Финансист и Аграрник. (Они-то первые и выступили с планом хозрасчета — «финансовой самостоятельности» Эстонии.) В отличие от университетских, таких как Гордая Мэри и Критик — подписантов и оппозиционеров в семидесятые, новые столичные политики были как правило удачливыми официальными функционерами, рано перебросившимися на национальные рельсы.

Бунтяев возлагал надежды на приятеля Комсомольцева из команды молодых шестидесятников — Продолжателя, который не был столь резким националом, как его близкая родственница Мэри и имел серьезную философскую подготовку.

Уже по первым совместным заседаниям в клубе — вначале задумывавшимся как единые — были видны различия группировок. Молодые северобалтийские интеллектуалы считали шестидесятни-ков Бунтяева и Химика несколько архаичными — идеи социализма с человеческим лицом «светили» им не очень: главной казалась пока остававшаяся на заднем плане идея северобалтийской независимости.

Политические (в Прибалтийске) и преподавательские (в университете) сборища постепенно готовили новых лидеров к предстоящим баталиям: вскоре они стали депутатами на первом всесоюзном собранном Горби Съезде и затем — лидерами Народного фронта.

Выйдя с мероприятия федеральщиков в университете, на котором националы и федеральщики до поры до времени еще были вместе, на улице почти на бегу неожиданно встретили Ровенского — он действительно приехал в Прибалтийск и Академикум.

Наш старый знакомый изменился — посуровел, но был крепок. Лицо его несколько осунулось, но глаза смотрели еще более пронзительно, чем раньше. Ровенский был воодушевлен, полон политических и издательских планов — собирался заниматься подго-товкой к печати документальных правозащитных материалов и писать «Историю диссидентства в России от Грозного до наших дней».

Впрочем, встреча была достаточно сдержанная: Ровенский, собственно, общаться особенно и не хотел — у него была своя компания. Бормотушкин рассказывал, что его в Прибалтийске встречала чуть ли не с цветами вся академическая тусовка — Щелкальская, специально приехавшая ради этого Клара С*, Тисфа Драконьев и Амфибрахиев. (С Телепайкой в тот день случился казус: на нее упала полка, и Иветта опоздала).

В Академикуме также неожиданного «возвращенца» принимали в особо приближенных интеллигентских кругах. Ровенский посетил и Профессора.Телепайка повествовала доверенным лицам о его политических, правозащитных и архивных планах.

Приехавший из Прибалтийска Тисфа Драконьев приветствовал Андрея собственными стихами.(Их сборники у него назывались «шорохами»).

— Шорох второй! — воскликнул Тисфа и вытащил из под похожего на рясу балахона кипу листов. — Стихотворение в прозе: «Мое поколение»!

Текст был экспрессивен, хотя больше всего в нем запоминались выражения типа «блевотина».

Дамы слушали его с интересом.

Во время пребывания Ровенского в Академикуме произошла еще одна сенсация: из Лондона Амфибрахиеву и Ровенскому позвонил Гипер, работавший там на русской службе радио Закордонье. Многих удивил сам факт этого звонка. Как, сам диссидент Гипер — и открыто звонит, не боится, и Амфибрахиеву за это ничего не будет! Попробовал бы он сделать такое еще полгода назад!

Как и приезд Ровенского, это было поразительно и едва ли не больше всего прочего свидетельствовало о наступлении новой эпохи.

Конечно, как и раньше, мгновенно заспорили о политике.

— Какое счастье, коммунизм рушится, — сказал Ровенский.

— Не коммунизм, а его авторитарная модель, — возразил Псевдонимов.

— Весь мир называет это коммунизмом. Коммунизм — это партократия, авторитаризм и все те, кто их защищает. Либеральная идея только крепнет и победа ее близка.

— Эти ребята,- вставил я,- объявили даже конец истории.

— Конец истории, — отвечал Псевдонимов.- тезис весьма наивный, старик Энгельс назвал бы его обычной метафизикой. Что же до крушения коммунизма, то в начале века точно так же говорили о «крушении капитализма» («капиталистических режимов»). Гибель раннего, а в т о р и т а р н о г о коммунизма не значит исчезновения общества с и н д и к а т н о г о типа. С политической свободой его развитие не прекратится, но должно перейти на новый уровень.

— Ладно, — сказал Ровенский — тебя не переубедить. Ты все о социализме с человеческим лицом, а это, уверяю тебя, — вздор шестидесятников.

Псевдонимов уже открыл было рот для спора, но Ровенский замахал руками — ему надо было бежать к Амфибрахиеву.

Мы распрощались (хотя потом еще не раз встречались в Москве) и направились к Почемухину.

— Говорит радио Закордонье, — сказал приемник на столе.

Мы встрепенулись, и я привычно включил погромче.

Радио Закордонье даже в перестроечные годы было по-прежнему для нас главным источником информации. Наиболее острые вещи и наилучшим образом говорили пока еще здесь.

— Гутен морген, — веселым голосом проговорила Леля Гутен-морген.

— Гутен таг, — ответил ей, как всегда, «окейным» голосом Веня Гутентаг.

Зазвучал голос Кавалерского — о близком падении «империи Зла». Ярополк Плевако своим красивым сочным голосом рассказывал об очередном поражении «красных», о том, что коммунизм все семьдесят лет только и делал, что сокрушал экономику России и всех стран коммунистического мира.

— Только теперь, — радостно говорил Ярополк, — коммунизм наконец терпит окончательное поражение. В связи с этим особую роль будет играть империя Добра.

Студебеккер говорил об интересах Запада в Прибалтике, потом шла религиозная программа.

— Перестройка перестройкой, — заметил Псевдонимов, — а западники все-таки вещают лучше.

— Видишь, — сказал я, — все на Западе говорят о конце коммунизма. Это же общее место, что тут спорить?

— Верно! — возопил Бормотушкин, тогда еще не вполне последователь Псевдонимова. — Коммунизм развалится — ну и прекрасно. Мы свернем шею Левиафану!

— Острожнее, — сказал Псевдонимов, — не забывайте, что Левиафанов двое. Если бороться только против этого, одного из них, то будет нарушено мировое равновесие сил. Идет борьба систем — обе системы, как боксеры в стойке. Стоит одному раскрыться, и второй немедленно готов врезать ему изо всех сил в незащищенное место. Расчлененка, конечно, воспользуется слабостью Индустриалихи. Может даже идти речь о самом существовании цивилизации в синдикатном регионе. А Индстриалиха играла в мире не только негативную роль.

— Так говорит ваша теория?

— Ты, — обиделся Почемухин,- сам будто ни при чем.

— Я же писатель. Я лишь наблюдаю…

— Вопрос в том, как наблюдать, — сказал Псевдонимов, — Иногда мне кажется, что ты ничего при этом не понимаешь, — как кинокамера, которой кто-то водит. Ты весь в предрассудках своей эпохи.

У радио Закордонье много верного, но не советую тебе принимать все их мнения. Это классические либералы, и их либерализм соответственно и оплачивается.

— Ну зачем так? — удивился я. — Тебе не нравится радио Закордонье? Ты же всегда слушал его и хвалил.

— Нравится, — сказал Псевдонимов.- Но так, как нравится удачный удар соперников по твоим воротам. Красиво конечно, но лучше, если бы так лупили с нашей стороны. Я и сейчас предпочитаю это радио советскому, но это не значит, что я с ними во всем согласен.

Главное в радио Закордонье — что это голос интеллигенции. Ты послушай московское радио! Многое из того, что они вещают, мы не принимаем лишь потому, что это говорит неинтеллигенция. Если в руках демократической интеллигенции будут массовые средства информации, радио Закордонье нам не потребуется.

Академическая тусовка еще несколько дней крутилась вокруг приезда Ровенского.

Псевдонимов поздоровался с Кларой С* только издали, она была занята Ровенским.

Телепайка хихикала над шутками Театроведа и подающих надежду молодых. Театровед был весел, но говорили, что он серьезно болен.

Конечно, не обходилось без проблем. Щелкальская поругалась с Алей Раззвиздяйчиковой и Телепайкой и говорила о них теперь не иначе, как сквозь зубы.

На совместный семинар с академистами приехал известный фишландский славист Йоргенсен. Славист был немолодой, но интеллигентный. Говорили, что он оказывал некоторое внимание Глаше Дактилевой и даже пригласил ее в кафе. Глаша смотрела на него не без интереса.

Вскоре все разъехались по своим местам.

* * * Тем временем реформация нарастала, и за ее вначале робкими шагами следил весь мир. Поначалу сдвиги происходили в центре, в Москве. Тоталитарный монолит был крепок — в том числе и в Восточной Европе, но изменения были удивительны и вселяли надежды. Поразительно изменилась пресса: газеты с новыми и необычными публикациями — в первую очередь «Московские новости» — читались от корки до корки. Стали прорываться новые статьи и в других изданиях, в печати появился «реформисткий фланг».

В Прибалтийском регионе и Северобалтии, где главным вопросом, конечно, был вопрос о национальной автономии, накопление противоречий шло с особой скоростью.

— Не думай, — говорил Псевдонимов Почемухину, — что от вас в Академикуме ничего не зависит. У вас особое место событий — «центр скопления интеллектуариата», усиленный национальными дрожжами.

Позже Псевдонимов надеялся на особую роль Прибалтики в создании новой восточноевропейской системы и необходимости в связи с этим «союза интеллектуариата России и Прибалтики».

В те первые годы перемен Прибалтика мечтала лишь о большей автономии. Но для консерваторов-сталинистов самые простые антиунитарные идеи были чрезмерны; они атаковали сторонников перемен по всем каналам массовых средств. Демарши консерваторов вызывали бурю возмущения, но поделать ничего было нельзя — газеты оставались в прежних руках. Постоянно боялись, что «смелого Горби» вот-вот съедят и все вернется на круги своя.

Реформистам была нужна защита. На жарких собраниях говорили о необходимости массовой поддержки реформ. Тогда и возникла идея ставшей вскоре знаменитой и прошедшей через весь Союз организации — Н а р о д н о г о ф р о н т а.

Сама идея витала в воздухе: весной года Народного фронта — следующего после года Оттепели — ее высказали одновременно в Питере и Северобалтии. Но именно в Прибалтике эта идея получила неожиданный резонанс и особую популярность. Брошенная с экрана телевизора, она была мгновенно подхвачена и реализована.

Скорость и четкость северобалтов в организации нового движения была удивительной — скоро группы поддержки Народного фронта возникли на всех значительных предприятиях республики. В центр нового политического движения в Прибалтийске у Большого Эдика и на кафедре у Гордой Мэри в университетском Главном здании с колоннами стали стекаться представители и уполномоченные. Вскоре вокруг группировок Народного фронта появились первые ростки новой политики: первые места легальной политики и первые неформальные газеты.

Признавая, что что в особой скорости становления северобалтийского Народного фронта свою роль сыграла национальная идея, Псевдонимов видел в здесь и важные особенности северобалтийской культуры.

— Северобалты, — говорил тогда Псевдонимов, — это маленькие римляне, — их чувство организации и государственное чувство (выросшие, кстати, под воздействием советской раннесиндикатной системы) поразительны. Если бы этот народ был более многочисленным и не рисковал попасть под контроль собственной национал-патриотической бардаккратии, его качества могли бы стать прекрасным основанием государств новой эпохи Синдиката.

Встречаясь с Почемухиным в Академикуме, я застал Альма матер в состоянии нового подъема. Видевший все брожения в «околороссийском» регионе от первой революционной ситуации в Империи до советских шестидесятых — Северобалтийский университет вновь бурлил. В аудиториях проходили собрания, в вестибюле, где развешивались афиши культурных мероприятий, теперь висели списки «опорных групп». Квартиры шестидесятников стали штабами политических баталий. Бунтяев писал политические статьи и обсуждал их на заседаниях своего клуба.

Академисты приглядывались к новой политике, но по старой привычке держались о политики в стороне, затрагивая иногда лишь проблемы культуры и языка.

В аудитории Старого Толкователя шел один из первых народофронтовских политических митингов — под руководством Гордой Мэри, Бунтяева и Химика.

После темпераментного выступления Химика с филиппиками по поводу партократии и тоталитаризма выступил Бунтяев. Он говорил о необходимости реформы социализма, о том, что сталинская система была искажением его идеи и теперь следовало вернуть социализму его истинные признаки — демократию и отсутствие отчуждения. Эти тезисы развивались и в публиковавшихся им программных документах.

Почемухин пытался объяснить мне суть дела. Обвиняя Народный фронт в национализме и видя в нем фактически лишь партию национального освобождения, сторонники командной системы не понимали реформистской идеи новой организации. Шестидесятники искали в новом политическом движении ( в духе антитоталитарного «Народного фронта» во Франции) защиты «социализма с человеческим лицом» от сталинистской партократии, средство выбить сталинистов и передать власть реформистскому крылу компартии. В предоставлении большей независимости республикам Бунтяев и его соратники видели лишь часть программы Народного фронта — на первом месте стояли идеи гуманной демократии. (Псевдонимов считал это особым и потерянным затем достижением раннего Народного фронта). Поэтому вокруг этой программы первоначально сплотились и русскоязычные демократы Северобалтии.

Сплочение молодой демократической интеллигенции шестидесятниками под постоянным обстрелом консервативной прессы давало надежду на успех реформ.

Собрание продолжали многочисленные народофронтовские представители, говорившие о расширении числа групп поддержки новой организации, об издании материалов и прочем.

В заключении выступала Гордая Мэри. Теоретическая часть ее выступления была уклончивой: было видно, что идеи социализма с человеческим лицом вдохновляют ее не особенно и что она более сочувствует резким националам — критикам социализма как такового. Она говорила о предстоящих крупных митингах в Прибалтийске и намечавшемся съезде Народного фронта.

В самом деле, прошедший вскоре в Прибалтийске первый народофронтовский Конгресс всесоюзным событием. На нем собрались сторонники перемен со всей территории Союза и ведущие представители республиканской интеллигенции, включая Профессора.

Большой Эдик и Гордая Мэри, сделавшая потом главный шаг к расколу Народного фронта, были на коне. Стороники реформы социализма — в том числе и Продолжатель — были более осторожны.

Ширились массовые акции: митинги, цепи, демонстрации, небывалые по числу участников сборища на Певческом поле… Шел героический и, увы, быстро закончившийся период прибалтийских «поющих» революций.

3. Споры народофронтовцев со сталинистами. Московская поли-тика. Мы у Псевдонимова в Москве. Съезд Народных депутатов и консервативная оппозиция. Прибалтийский вопрос на съезде. Продолжение (первое) третьего разговора о романе и герое. Я предлагаю сделать героем Псевдонимова. Перемены среди знакомых. Я в «Вечернем Прибалтийске» и надежды на неформальную прессу.

Однако борьба только начиналась. Первоначальная реакция московского центра на северобалтийские новшества была резко отрицательной. В пику Народному фронту республиканскими консерваторами (сталинистами) при поддержке московских ортодоксов немедленно было создано Интердвижение. Естественно, к реальному интернационализму оно отношения не имело — его задача была помешать реформам и сохранить старый унитаризм.

Тогда появились и получили благословение Чувака совково-имперские политические персонажи — Сепик, Мерзавцева и Рыбник. Сепик был инженером с номерного завода и отличался правоверно-совковой политической демагогией, Мерзавцева — учительницей, создавшей на полном серьезе в одной из школ Академикума отряд имени Павлика Морозова. Впоследствии она отличалась особым азартом в обличении «сионистско-масонского заговора» и истерической экзальтацией с критикой Народного фронта на митингах. Бормотушкин называл ее «местной Шарлоттой Корде».

Рыбник обладал круглой бородатой физиономией и особой шпанистой наглостью. Он умел грубо «одергивать» демократов на публичных обсуждениях, громко орать с места и был похож на Кота Базилио. Интерами руководил Озимый — номенклатурный директор крупного прибалтийского военного завода.

Штаб-квартира защитников командной системы вначале распола-галась в Прибалтийске, а затем была перенесена в Сарайск. Интера пользвались поддержкой части заводских работяг, но основные средства поступали к ним от посланца Чувака, цековца Мудошника, который тогда как раз зачастил в Прибалтику.

Мудошник фактически был человеком Чувака, но вначале надеялись на его возможный либерализм. Посол центра казался обходительным и даже слегка интеллигентным. Однако скоро по его общению в основном с интерами стало видно, что умеренным в Народном фронте рассчитывать на него не приходится.

Бунтяев пытался объяснить злополучному посланцу, что задача нового движения — не столько национальная независимость, сколько переход к новому социализму, что нажим в национальном вопросе поведет лишь к большему противодействию националов. Мудошник слушал, но ничего не понимал и твердил свое.Бунтяев и шестидесятники казались ему персонами сомнительными и «крайними» — они были из ненавистной интеллигенции. «Своими» для него были интеры в Прибалтийске во главе с Сепиком и Мерзавцевой. Их он активно поддерживал и «благословлял на бой».

Бунтяев считал его очень глупым и поражался, что такие люди ходят в начальстве.

Появился в Северобалтии и сам Фрол Андреевич Чувак. Он собрал республиканских цековцев для чистки и потребовал жесткой линии против сторонников перемен. Казалось, Народный фронт и реформистов вот-вот прихлопнут. В Прибалтийске Чувак выступил по телевидению, призвав прибалтов к порядку, не остановившись и перед угрозами. Текст он читал механически и одну страницу даже прочел дважды. (Кто-то уверял, что это происки телевизионщиков.)

Озимый и вся интеровская команда в прессе и по телевидению поносила шестидесятников, обвиняя их в «уступках националистам» и трехцветности. Рыбник выступал в телепередачах, похожий на толстого кота Базилио, и нагло бубнил что-то в микрофон.

— Это сталинисты в чистом виде, — говорил Псевдонимов, — сталинистская реакция на перемены.

Бунтяеву досталось: не отличая народофронтовцев от крайних национал-патриотов типа партии «Национального освобождения», сталинисты обвиняли федеральщика в измене социализму (сам Бунтяев говорил о реформе его). Сходные заметки прошли и через «Вечерний Прибалтийск».

Реформисты отрывочно защищались, доказывая, что они сами видят в «густой» трехцветности отход от идеалов Пражской весны. Говоря о новом социализме, они искренне ссылались на Ленина. Национальные вожди-«центристы» предпочитали пока помалкивать. Сами же северобалтийские «крайние» — двухцветные национал-патриоты во главе с Умпиком, находившиеся до времени в кустах по принципу известного рояля, осмеивали как сталинистов, так и народофронтовцев, а с ними Ильича и социализм — как с человеческим, так и без человеческого лица.

* * * Тем временем в Москве всеобщее внимание привлек Съезд Народных депутатов. Предшествовавшие ему выборы стали едва ли не первой политической трибуной после десятилетий казенщины. Театры, зрелища эпохи Тьмутаракана, были заброшены — сама политика стала лучшим театром.

Вышедшие из подполья диссиденты приняли живейшее участие в предвыборной борьбе. Возникли первые политические центры и клубы — зачатки будущих партий.

Молодая оппозиция — в том числе Ровенский и Псевдонимов — еще не участвовала в выборах самостоятельно и держалась пока в тени.

Вскоре появилась и стала набирать силу российский аналог Народных фронтов — Демократическая Россия, включавшая широкий спектр сторонников реформ.В Демроссии Псевдонимов и Ровенский оказались на короткое время под одной крышей и даже совместно бывали на общих тусовках. Оба примыкали к межрегионалам, хотя и с некоторым различием в оттенках. Ровенский был близок к Сахарову, Псевдонимов входил в команду Химика (его теоретическим советником и был Бунтяев). Позже Ровенский участвовал в создании внутри Демроссии христианско-демократической фракции «свободных либералов», Псевдонимов был сторонником «демплатформы в КПСС».

— Чем быстрее КПСС прихлопнут, тем лучше, — говорил Ровенский.

— Следует, — отвечал Псевдонимов, — различать в КПСС консервативное и реформистское крыло. За последним — будущее.

Я приехал к Псевдонимову в Москву по газетным делам — прибалтийские газеты тогда стали держать в Москве своих корреспондентов. (Почемухин иногда также наезжал сюда).

Город изменился. Народ запоем читал прессу, на Пушкинской площади и у стенда «Московских новостей» толпились витии. В воздухе витало новое. Шла предвыборная кампания — теперь уже в ВС РСФСР, органы самоуправления Москвы и других городов.

Псевдонимов был, естественно, в гуще событий.

Его квартира на Лихолесовке — позже центр «Демплатформы» и «Новокоммунистической фракции» — тогда была одной из контор Демроссии и работала на выборы. Телефон его беспрестанно звонил, сам Псевдонимов был в постоянных бегах, в прихожей крутились бородатые деятели с пачками документов (выкликая странное выражение — «отксерить»).

— Революция! Революция! Раскол, раскол! — кричали бородачи и уносились в неизвестном направлении.

В те дни первые мы увидели Псевдонимова выступающим на митинге.

— Иным поколениям, — говорил Псевдонимов, — приходилось пережить войны; на долю нашего поколения выпала революция, и, ей-богу, это не слабое зрелище.

Главным в начавшихся политических событиях Псевдонимов считал «раскол КПСС и выделение новокоммунистической фракции — истинной новой левой партии».

— Это фокус современной политики. В зависимости от его успеха следует рассматривать как деятельность реформистских группировок, так и отдельных лидеров.

В московских интеллигентских кругах подобный тезис не был особенно популярен. Скорее склонялись к точке зрения Ровенского.

Как-то я был приглашен на одно из собраний межрегионалов — тогдашней оппозиции на съезде — и тем самым получил возможность взглянуть на центр новой политики.

На собрании и пресс-конференции мы встретили много старых знакомых.

Реформаторы — межрегионалы и прибалтийские народофронтовцы были на съезде лишь узкой группкой. Основную массу составляли представители официальных верхов, в числе которых был и Фрол Андреевич Чувак — партократ и скрытый лидер желто-бело-черных при Тьмутаракане, а ныне, конечно, чуть ли не главный перестройщик. По соседству разместились Озимый, Рыбник и вся команда будущих интеров в Северобалтии.

Рядом с межрегионалами мы увидели и Джефа Маккухина. Как и все мы, Джеф был воодушевлен происходящим. Он был одет в майку с английскими надписями «Рerеstroika & Glasnost» и вооружен флажком с портретом «Горби».

Толком поговорить не успели — он умчался брать интервью у какого-то известного депутата.

Тут же к своему удивлению заметили и тетку Лисапед. Она сидела рядом с мордастыми директорами и шикала на демократов. Грудь ее колыхалась. Она говорила что-то наподобие «как мать вам скажу и как женщина»…

— Лисапед-то тут откуда?

— Слушай, она была какой-то шишкой в роно, а теперь вот депутатом стала.

— Ну вот, — сказал Псевдонимов, — все в сборе. Для полного состава не хватает только Мордоворота.

Вскоре, однако, заметили и его — он зачем-то крутился около межрегионалов.

Было видно, что в массе депутатов реформисты были белыми воронами. На них шикали, их захлопывали. Особенно старался Чувак и прибалтийские интеры. Громко хлопала в ладоши Лисапед. Мне даже показалось, что в зале сидели и Гнилухо с Карбованцем.

Тогда мы увидели и академика Сахарова.

— Как ты относишься к Сахарову? — спросил я Псевдонимова.

— Это большой гуманист, фигура типа Ганди. Нам близко то, что в отличие от Лагерника он не консервативный либерал в чистом виде. В его программе есть новокоммунистические элементы. (Недаром его называли теоретиком конвергенции.) Он боролся с тоталитаризмом с этой стороны — хорошо, если бы это делали и с той. Теллер, например, сделал водородную бомбу на Западе безо всяких угрызений совести.

Когда Сахаров говорил, команда Чувака, интердвиженцев и среднеазиатских ударников разражалась негодующими криками.

— Сталинисты и бардаккратия,- возмущался Псевдонимов,- виновны в репрессиях против интеллигенции. Они слишком сильны в этой стране, и лишь какие-то серьезные политические рычаги способны их опрокинуть.

Предметом острой полемики на съезде стал прибалтийский вопрос.

Наиболее радикальная тогда программа межрегионалов в этом вопросе в свете последующих событий показалась бы весьма осторожной. Речь шла поначалу лишь о союзном договоре, который мог бы сохранить более плавное движение бывшего Союза к новой системе.

Между тем сталинисты активно блокировали назревшие перемены. Прибалтийские Народные фронты и шестидесятники были полны тогда новыми идеями, но прислушиваться к ним никто не собирался. Сталинисты по-прежнему щедро финансировали интеров. Казалось, все ресурсы центра с легкой руки Мудошника текли именно в карманы Рыбника, Сепика и их команды. Было известно и об усилении активности Гнилухо (конечно, не без поддержки сверху). Он следил за реформистами, его люди проникали в оппозиционные организации и газеты. Говорили даже, что половина стачкомов состоит из людей управления Ж. Нимало не изменившееся московское радио, как и прежде, поносило реформистов и крутило какое-то матрешечно-музыкальное ретро.

Мудошник считал Чувака нормальным человеком и ссылался на его выражение (любимое и Филипп Филиппычем Полуэктовым) о необходимости сохранения «тысячелетнего Российского государства». К таковому относились территории всех советских еще республик, в том числе и Северобалтия. Как ни странно, сходную фразу мы услышали и от Реформутора.

— Как ты оцениваешь политику центра в Прибалтике? — спросил я Псевдонимова.

— Верх глупости! — зашумел он. — Они подталкивают наиболее «взрывное» развитие событий. В силах верхушки сейчас провести М а н е в р, обеспечив приход к власти в республиках здоровых сил — сторонников реформистских компартий типа Бразаускаса в Литве и умеренные элементы Народных фронтов. Горби же делает постоянные шаги в сторону сталинистов, готовых потопить эти группировки. Тем самым инициатива реформ и Народные фронты передаются фундаменталистам, которые вначале не преобладали там.

Ровенский полагал, что иного пути, кроме «провала коммунизма», нет. Псевдонимов же критиковал «польский путь», считая его «худшим для народов Синдиката». Именно таким путем, считал он, пойдет и СССР, если центр заставит Народные фронты повернуть к фундаменталистам.

— Ну вот,- сказал Почемухин мне после московской поездки,- кажется, наши разговоры о Романе и Герое становятся, наконец, на реальную почву. Мы искали героя — вот он здесь. Ecce Homo. Вот Псевдонимов.

Пока мы с тобой говорили о вхождении во время, продолжая оставаться в Ничего-не-происходящем, он — уже здесь, во времени!

— Ты хочешь сказать, что героем нашего романа должен стать именно Псевдонимов? Но согласится ли он на это?

— Вряд ли следует спрашивать его об этом. Если для дела, то думаю, что да. Псевдонимов, чувствовал я, теперь действительно мог стать ге-роем нашего романа.

* * * Новое время влияло на знакомых по-разному.

О политике спорили до хрипоты. Интеллигенция поддерживала Народный фронт, разночинцы (Псевдонимов говорил — мещанство) — Интердвижение. Ундина Пришельцева критиковала националов, выступала за единый и неделимый СССР. Дело было просто — ей не хотелось учить северобалтийский язык.

Почемухин удивлялся: как это — жить в другой стране и не учить язык? Ведь это н е и н т е л л и г е н т н о!

Но для многих разночинцев это было в порядке вещей.

Тисфа Драконьев тусовался. Мы в Прибалтийске встречали вместе с ним год Народного фронта — он же год Дракона. Тисфа был наряжен в желтые — будто в перьях — драконовские штаны и имел по этому поводу большой успех у дам. Он покинул «Горючие сланцы» и уехал в поездку. Тряс бородой, ругал националов и грозился уйти в лес, чтобы изучать там буддизм. С Почемухиным спорил и положительную роль Народного фронта понимал с трудом.

Глаша Дактилева поступила в докторантуру (речь шла о «большом» советском докторе). Вскоре ее примеру последовала и Грета Степанцова.

Раззвиздяйчиков на это вспомнил старую шутку:

— Что это у тебя в пакете — докторская?

— Нет, любительская.

Клара С* чувствовала себя несколько задетой — подруги двигались вперед, в том числе и в науке, ей же приходилось заниматься каки-ми-то случайными вещами. Но одно дело было — наука в Прибалтике, другое — в Москве или Питере.

«Мэн» Греты периодически исчезал — дела требовали его присутствия в самых неожиданных местах. Грета была при деньгах, но заметно поскучнела.

Аля Раззвиздяйчикова вышла в очередной раз замуж. Со Щелкальской их отношения с дружеских перешли в свою полную противоположность. Щелкальская была серьезно больна какой-то странной болезнью. ( Она считала, что ее кто-то сглазил).

Лика Сочиненьева организовывала светскую жизнь. Все говорили о ее новых начинаниях: она собиралась одновременно издавать журнал и открывать театр. Воодушевленные рассказами Лики, что бумага на журнал уже куплена, а актеры и даже известный режиссер на спектакль приглашены, знакомые уже спрашивали о дне премьеры и откладывали деньги на первый номер журнала. Но увы: ни спектакля, ни журнала так и не появилось.

Раззвиздяйчиков делал «крутой» бизнес. Начинался короткий советский экономический бум.

Как-то у парапета Газетного Дома остановилось «Вольво». Из него выпрыгнул Шура собственной персоной с торчащей из кармана антенной мобильного телефона. Оказывается, он был уже директором совместного предприятия с Фишландией.

— Чем торгуем?

— Ну как чем — лесом, рыбой, всем подряд.

Идеалом был Титькин — «уже купил два колхоза» и дачу на Антильских островах.

— Все ясно как божий день, — говорил Почемухин.- Откуда у Титькина миллионы? За ним стоит Охранение, которое и снабдило его этими бабками. Нам-то с тобой пока никто ничего не выделял.

Я переживал новое время острее других — крутился во времени, публиковал какие-то репортажи и интервью. Никогда до этого журналистская профессия не приносила мне такого удовольствия. Возможность сказать все, что хотелось, почти прямым текстом, поражала воображение.

В Прибалтийске газеты постепенно радикализировались, и пресса вскоре уже мало чем отличалась от народофронтовских бесцензурных листков. Это касалось и «Вечернего Прибалтийска».

Размежевание среди журналистов здесь соответствовало общеполитическому. Златоперский поддержал Интердвижение, Театрал — Народный фронт. Оба не любили друг друга и раньше; теперь же стали отзываться друг о друге еще резче.

С Филиппычем было все понятно. Он нехотя примирился с ситуацией, но было видно, что он выжидает время, надеясь на возвращение прошлого. Каблукова же и Сапрыкина во многих существенных вопросах также были на стороне интеров.

Я писал в поддержку Народного фронта и старался по мере возможности лягнуть «твердолобых сталинистов». Критику их Филиппыч вначале не пропускал вовсе, затем стал пропускать, хотя и со скрипом — времена изменились, и сторонники реформ станови-лись явной силой. Однако было видно, что он сделает все возможное, чтобы материалы затормозить. За наиболее острые статьи по-прежнему надо было бороться, и частенько они вовсе не выходили.

Модест Генрихович и Алевтина Сапрыкина по-прежнему требовали от меня фактологических материалов в жанре прошлого. Видя, что писать их мне все больше надоедает, они сердились за малописание. Алевтина жаловалась на меня Модесту Генриховичу; тот же, откликаясь на ее жалобы, начал чаще, чем прежде, песочить мою особу, употребляя свое любимое слово «вынашивать».

— Что же вы не вынашиваете, — говорил Модест Генрихович, насупливаясь. — Я-то думал, что вы вынашиваете, а вы на самом деле не очень-то и вынашиваете…

Честно говоря, с «вынашиванием» было сложно. Фактология и тот угол зрения, который давал старый «Прибалтийск», были мне уже не интересны. Кроме того, я все больше чувствовал, что газета, может быть, вообще не способна решить мои основные проблемы. Я все больше подозревал, что газетное отображение времени — не самое основательное, что на газетной козе я не догоню время и моя «погоня за временем» требует других более серьезных средств. Поэтому и «вынашивать» я уже собирался нечто более основательное.

Я думал о Романе.

Впрочем, сознаюсь честно, хотя роман увлекал меня все больше, я далеко не был еще готов полностью отойти от газетных дел. Какие-то невидимые нити продолжали связывать меня с газетой. Я понимал, что роман — это крупная, может быть слишком крупная артиллерия для нашего неимоверно скорого времени: когда еще этот роман выйдет! С газетой же я был в текущем времени уже сейчас, сегодня, каждый день! Пожалуй, именно эта постоянная погруженность во временной поток и привлекала меня в моей тогдашней работе. Недаром Почемухин называл газетчика «временником».

Поэтому отказаться от газеты окончательно я не хотел, хотя и понимал, что официальная пресса с ее старым духом, цензурой и полной невозможностью нормальной работы и стала анахронизмом.

Было ясно, что нужна своя газета. (О необходимости «новокоммунистической прессы» часто говорил и Псевдонимов.)

Многие из журналистов — как Бобровская и Мзия Аходжанян — быстро «перестроились» и взялись за чисто коммерческие издания. Таковые меня не привлекали (сказалась школа Псевдонимова). Я по-прежнему продолжал думать о неформальной политической газете.

Новая ситуация делала такую мечту в какой-то степени осуществимой — уже появилась и постепенно набирала силу новая — вначале народофронтовская пресса.

4. «Денник» и «домкраты». Академисты. Личные проблемы Почемухина. Мои редакционные дела. Наша разочарование в Реформуторе.

Академикум внес в развитие этой прессы свою лепту: там под эгидой Бунтяева стал стал начал выходить на русском «Северобалтийский денник» — одно из первых подобных неформальных изданий в Союзе.

«Денник» немало помог реформистскому движению в русскоязычной среде, однако команда в нем подобралась своеобразная. Несмотря на ряд неплохих людей и руководство Бунтяева, основное ядро редакции составляли «домкраты».

Название «домкраты» появилось так. Как-то журналист Шура Лачужкин опубликовал в местной русской газете «На посту» (позже «Провинциальный экспресс») заметку под названием «Отечественные демократы». Но в любимом, как выражался Бормотушкин, «настольном органе», редактором которого был приятель Мудошника Оскар Потс, постоянно делали опечатки и путали абзацы. Поэтому и указанный заголовок появился в печати как «Отечественные домкраты».

Почемухин говорил, что это название соответствует реальности. Действительно, «домкраты» — Мясоносова, Балабол и Лачужкин — вносили в деятельность редакции и народофронтовской конторы особый стиль, отмеченный необязательностью, прожектерством, базарностью и бестолковостью.

На начальном этапе «Денник» сыграл немалую роль, напечатав много важного и нужного. Но постепенно «домкраты» брали свое. Порядок и график в издании не соблюдался, статьи не приносились вовремя. Разговоры, которые велись в предбаннике, как и дела, удивляли раззвиздяйством и бардачностью. Было чувство, что большинству этих людей не приходилось работать в нормальной конторе. «Домкраты» беспорядочно тусовались, бесконечно пили чай, глупо ржали и считали себя очень умными.

На первом плане были Председатель и Балабол.

Основными чертами Председателя были статность, положительность, начальственный вид и удивительная способность всегда оказываться председателем любого собрания. Как это происходило, вначале казалось непонятным. На самом деле все было просто. В начале собрания Председатель всегда решительно и бесповоротно садился в президиум. Это и определяло все последующее. Солидная внешность Председателя делала этот шаг не только не вызывающим сомнений, но вполне естественным и даже единственно возможным. Оказавшись самой видной фигурой в президиуме, Председатель, конечно, начинал руководить процедурами, включая и голосование. После этого избрание его начальником становилось уже абсолютно неизбежным.

Нельзя сказать, что Председатель был неспособным человеком – можно сказать, что он был разносторонен и талантлив. Но общий талант у председателя почему-то не приводил к определенному результату в делах. Дела у Председателя — включая и газету, — увы, никак не получались.

Возможно, дело было в постановке Председателем бизнеса.

Бизнес Председатель начинал с того, что снимал офис и ставил в него стол. За стол сажалась симпатичная секретарша. Однако на этом деловая активность Председателя кончалась.

Можно было лишь гадать о причинах этого. Может, основную энергию Председателя поглощали разговоры с секретаршей или постановка стола в офисе и являлась главной задачей предприятия?

Вторым руководителем домкратов был Балабол. Он болтал без умолку и размахивал руками. Иногда его называли «провинциальным наполеончиком»: он был амбициозен и стремился к власти.

За ним следовал журналист Шура Лачужкин, закадычный приятель поэта Коли Бормотушкина. Лачужкин окончил факультет журналистики в Сарайске. Почемухин считал его неплохим парнем, но в те времена диковатым и весьма, по выражению Почемухина, «захламленным» тусовщиком. Работал он вначале в печально знаменитом «На посту» Оскара Потса, затем стал издавать собственный гуманитарный листок «Pater Noster».

У Лачужкина было много замечательных черт. Прежде всего он никогда не приходил вовремя, и если назначался срок, к нему смело можно было прибавлять час, а то и два. Часто Лачужкин вообще не являлся. Кроме того, бравый неформал не любил отдавать занятые деньги и вообще платить. Видимо, эту его способность учли те, кто посадил его выдавать гонорары. Лачужкин предпочитал платить значительно позже срока, а то и не платить вовсе. Это была первая причина, по которой он частенько едва не был бит своими соратниками. (Вообще особенностью Лачужкина было то, что его пребывание во всех редакциях заканчивалось дракой и побитием).

Второй причиной были редакторские способности Лачужкина. Вначале он писал сам, но постепенно, стремясь по служебной лестнице вверх, перешел к редактированию. Его правки не избагали даже почившие классики. Как-то он опубликовал стихотворение Тютчева, вычеркнув из него одну строфу — она показалась ему плохо написанной.

С живыми авторами Лачужкин обходился покруче — нещадно их кромсал и иногда вписывал в стихотворения поэтов свои слова. Правя очередную жертву, он ничего не сообщал ей о своей правке. Немудрено, что увидев улучшенный опус уже в печати, авторы подкарауливали обидчика и грозились сделать из него отбивную.

Кроме того, Лачужкин своеобразно заботился о престиже своей газеты: Мясоносова утверждала, что он таскал у нее статьи. Вообще Лачужкин постоянно балансировал на грани скандала, и иногда казалось, что его будут бить прямо на месте. (Говорили, что таких схваток у Лачужкина было несколько — в том числе и в редакции Потса).

Сама Мясоносова по кличке «Тетка» была персонажем похлеще Лачужкина. Внешне она стремилась производить впечатление «человека из народа» — в свое время Бунтяев и привлек ее как «демократа из низов», пострадавшего от коррумпированного начальства. Однако говорили, что с консервного завода она была выгнана за «вынос» изрядного количества продукции. Действительно, при более подробном знакомстве было заметно, что народные черты Мясоносова скорее инсценировала. Иногда в ее речи проскальзывали заявления, бросавшие на ее демократизм весьма густую тень.

Всех знакомых Мясоносова поражала своими рыночно-базарны-ми талантами. Носясь по конторе как угорелая, она суетилась, ругалась и звонила во все концы, меняя бумагу на невесть откуда взявшиеся консервы. Было похоже, немалая часть продукции консервного комбината, откуда ее увела борьба за правду, осела в ее погребах.

Некоторым в редакции Мясоносова казалась фигурой сомнительной. Было известно, что она — близкая приятельница тетки Лисапед и Мордоворота, которых она напоминала вульгарностью и тематикой разговоров. Тем не менее в отсутствии Бунтяева и Язя по их поручению она часто руководила парадом, придавая редакции «Денника» вид сарайской заготконторы, где в кучу был свален различный товар от бумаги до провианта.

Псевдонимов считал, что вина за такой подбор людей для неформальной газеты ложится на Бунтяева, который оставался главной фигурой в академической реформистcкой тусовке. Увы — наиболее бестолковые «домкраты», вносившие в дело путаницу, вполне принимались им.

— Я, — говорил Почемухин, — поражаюсь тяге Бунтяева к таким персонажам. Что он, не видит людей? Это не интеллигенция в нормальном виде. Здесь к интеллектуариату примешивается — мещанский и люмпенский элемент, бардаккратия. А, значит, и Сарайск. Отсеять его федеральщики не способны.

— Может быть, — говорил Псевдонимов, — дело в том, что Бунтяев — слишком разночинец, чтобы ориентироваться на интеллигентов? Он не понимает и сторонится их. Разночинцы, в том числе и «домкраты», ближе ему.

Почемухин добавил, что следует иметь в виду еще одно — шпиономанию домкратов.

— Я редко захожу в офис, — сказал Почемухин. — Во-первых, бардак. Кроме того — ты не удивляйся — эта компашка, и в частности Балабол, мне не доверяют. Как рассказал Почемухин, Язь даже спрашивал у него — «честный ли он человек»! Что-то в этом духе нес и Балабол. Помнишь историю с Пэссивистом, Гогу Фрейдомальского — может, это оттуда?

Я удивился. Псевдонимов был снова взбешен.

— Это, — сказал Псевдонимов, — касается не только тебя, но и всех нас. И прощать этого кулуарщикам я лично не намерен.

В это время с документами домкратов по улице пронеслась Мясоносова (насчет которой у Почемухина уже была своя версия).

— Что же, этой они доверяют?

— Вполне!

— Дело, похоже, ясное, — говорил Псевдонимов. — Судьба домкратов и федеральщиков вместе с ними будет печальной. Они будут крутиться и тусоваться, но дело наверняка провалят. Среди них немало людей Сарайска. А где Сарайск, там жди Гнилуху.

Академическая жизнь шла вперед.

Заратуштрин продолжал бывать в Академикуме. Несмотря на перестройку, он все еще сидел в своей Тьмутаракани — в университетах ничего не менялось. Он начинал уже подумывать о загранице. Там печатались и некоторые его работы.

Академикум оставался едва ли не единственным среди известных нам местом, где благодаря Профессору и северобалтийским особенностям подобрался нормальный коллектив и сохранялась рабочая и творческая обстановка.

— Все мы вышли из профессорской шинели,- сказал как-то на конференции один семиотический математик.

Тем не менее уже начинались сокращения. Из университета было уволено несколько бывших академистов, в том числе Амфибрахиев. Он начал заниматься продажей книг, которые систематизировал с удивительной обстоятельностью. Цены у него, правда были крутые. Как-то Глаша Дактилева даже назвала его «Шейлоком». Амфибрахиев грустно посмотрел на нее из-под очков. Ему требовалось новое колесо для велосипеда и партия досок для Хижины.

Пройдясь по старым местам Академикума, зашли в киноклуб, по-прежнему проходивший в круглой аудитории. Показывали «Расемона» Куросавы. Нам случайно удалось сесть рядом с Профессором.

Это зрелище было необычным — всезнающего и ко всему привычный Профессор переживал этот фильм как-то по-особенному, будто вживаясь в версии происшествия с японским самураем и его женой. При неожиданных ходах его глаза широко раскрывались и чувствительные усы шевелились. Казалось, он целиком погружался в фильм.

Его восприятие было восприятием художника.

Встретили Платона Захаровича Кругловского. Он рассказал что в прошлый раз в киноклубе показывали американского «Доктора Живаго».

— Как вам показалось?

— Много «развесистой клюквы». Царь Николай, например, похож на бусурманина. На самом же деле он был похож на моего дедушку.

— А разве выш дедушка не был «бусурманином»?

— Он умер от благородной российской болезни — белой горячки.

Средний сын Профессора оправился в парк гулять с собакой Джерри, но вернулся почему-то без нее.

— Хорошо, что ты вернулся,- сказал Профессор.- Только что пришел Джерри и сказал, что ты сорвался с поводка. Он долго искал тебя, никак не мог найти и решил вернуться домой один.

Личная жизнь Почемухина текла своим чередом. Когда я спросил его о Лизочке, Почемухин пробормотал нечто неопределенное. Было похоже, в их отношениях появилась какая-то тень. Лизочка на что-то все чаще обижалась, хотя обладала характером прекрасным. Почемухину ставилось в вину, в частности, что он слишком интенсивно общается с университетскими дамами.

Со своей стороны, были претензии и у Почемухина.

— Ты знаешь, — пожаловался он как-то, — мы тут смотрели советское кино «Вкус хлеба»… И представь, она смотрела всерьез!

— Подумаешь, — сказал я, — лажа бывает различного плана. — Тут по этим видешникам еще хуже бывает, а люди тоже всерьез смотрят. Кроме того, ты же говорил, что Лизочка очень изменилась, читала многое из того, что тебе не приходилось, и по некоторым вопросам, похоже, нам с тобой еще пару очков вперед даст.

— Да, это так. Она изменилась. Но есть что-то… Вот этот фильм. Разве можно всерьез?

— Что тут особенного? Женщина, как и поэзия, по известному выражению, «должна быть глуповата».

— Это не глупость, она вовсе не глупая. Не знаю, как тебе объяснить. Этот Сарайский вуз… Здесь другой стиль, другой мир, какое-то другое мышление. Потом эти совковые шамбалисты, эта дамочка, которая, представь, на помеле летает… (Он имел в виду Тасю Пионерку).

— Последнее время у нее болит голова. Говорит, что у нее вот-вот «третий глаз прорежется».

— Именно, третий глаз. Скажи мне, Глаша Дактилева или Грета Степанцова могли бы «летать на помеле» или смотреть фильм «Нюх мяса» серьезно?

Я вспомнил ироничных академических дам и вынужден был согласиться, что навряд ли.

С другой стороны мне казалось, что Почемухин воспринимает эти проблемы слишком серьезно. Он постоянно хотел вырваться из «разночинного», из «обычного» стиля и мира, это была его вечная мания. Но ведь, думал я, у разночинцев было много замечательного — они были цельнее и лучше как-то, может быть, здоровее. Это общество, пусть совковое, было их обществом, они были приспособлены к жизни в нем, а где взять другое?

Некоторым семидесятникам типа Отвальского казалось, что оно на Западе. Но его там не было. Где же было лучшее и было ли вообще?

Почемухин вспомнил слова Псевдонимова:

— Жениться на женщине, которая всерьез смотрит «Вечный зев», — выше моих сил.

Я ответил ему, что женщина, которая не смотрит подобные фильмы всерьез, вряд ли будет согласна готовить ему еду или стирать его вещи.

— Академические дамы, — сказал я, — в большинстве своем стервы и, пожалуй, истрепали бы ему нервов порядочно. К обычной семейной жизни они, как правило, не приспособлены. «Обычный» вариант имеет свои плюсы: нельзя хотеть от женщины слишком многого. У каждой есть свой шарм, и лучше сосредоточиться на этом…

Почемухин между тем настаивал на своем. Я чувствовал некоторый разлад в личных делах своего приятеля, но надеялся, что все «рассосется».

* * * Мои редакционные дела двигались в новом необычном темпе.

Протопопов продолжал тему святых отцов и вел в газете рубрику «Милосердие». Златоперский провел свой творческий вечер «20 лет в строю».

В связи с национальным вопросом началась полемика о языке. Профессор написал в «Прибалтийск» статью с поддержкой требования националов. Мнения в редакции разделились.Златоперский кипятился, говорил, что «не следует подыгрывать национализму». Лера Каблукова высказывалась в сходном духе.

Театрал и я были на стороне Профессора, считая, что в той обстановке требования националов ( до появления национал-патриотов, потребовавших в конце концов запретить русские школы вообще) были справедливы.

Из университетских Собакин и старые противники Морфолога на кафедре языка относились к требованиям националов скептически; Бунтяев видел в них много верного.

В Прибалтийске я заметил размежевание и в «нетрадиционных» обществах. В связи с ослаблением цензуры в то время в печать хлынули еще совсем недавно запрещенные сюжеты, в том числе, кроме порнухи, всякие «тарелочные» и прочие дела. Увлечение эти-ми вещами среди разночинцев было повальным. Лизочка сообщила, что она тоже теперь занимается спиритизмом и вместе с Тасей Пионеркой вращает тарелку. Тася предавалась этому делу с особенной экзальтацией. (Раззвиздяйчиков склонен был объяснять это тем, что в то время она «была уже снова не замужем».)

Интересно, что новые общества также имели политическое деление. Одни имели оттенок демократизма, в других было полно людей Чувака и Мудошника. Было похоже, что национал-патриоты имели «своих» экстрасенсов — свой раскол был и у «астральщиков».

* * * С первых месяцев года падения Стены эйфория начала перестрой-ки постепенно сходить на нет. Дело было в постоянном запаздыва-нии Реформутора, очевидной неспособности его команды идти в ногу с событиями. Сказывалось полное отсутствие у Реформуторской команды концепции реформ, в первую очередь в национальном строительстве и постоянные уступки сталинистам и Чуваку.

Уже весной года падения Стены перестроечный подъем в центре, связанный со Съездом народных депутатов, омрачили события в Тбилиси. За них, как вскоре стало ясно, Реформутор нес прямую ответственность. Вскоре последовали весьма странные шаги в армяно-азербайджанском конфликте и странное землетрясение в Армении, о котором ходили слухи самого разного толка.

Было видно, что центр не в состоянии делать разумных уступок республикам. Консерваторы отрицали любые формы автономии — даже союзный договор и новую федерацию, не говоря о конфедерации (вариант позднейшнего СНГ). Грубая защита унитарного государства неминуемо толкала республики — в том числе и Прибалтику — к отделению.

Шестидесятники были за реформы и «новую федерацию», но против распада СССР. В отделении республик они видели поражение реформистского курса — это грозило потерей управления над происходящими процессами. Однако реальная борьба и постоянные выходки сталинистов направляли националов против московского центра.

— Бардаккратия,- говорил Псевдонимов,- проводит перестройку так же, как она строила социализм.

Говорят об опасности «разрушения» — со стороны демократов. На деле наиболее разрушительным элементом в этой стране становится сталинизм сталинистов. Перед нами — особая тупость партократии, историческая тупость отживающего класса и отдельных составляющих его людей.

Сталинисты в Московском центре уже давно — национал-патриоты, желто-бело-черные. Они-то и рождают национал-патриотов в республиках. Они не желают иметь дело с реформистскими компартиями, душат шестидесятников-реформистов. Все эти идиотские интердвижения, с которыми возится Мудошник, Сепики, Мерзавцевы… Они делают все для того, чтобы их съели местные «борцы с коммунизмом» со всеми потрохами. Что это означает, обрати внимание? Это означает будущую победу крайних националов — консервативных либералов. Это и есть наиболее неудачный вариант событий; но Чувак, Мудошник и компания скорее всего добьются своего. Порадуют либералов — утопят всех левых начисто!

А ведь есть еще и глобальный расклад, борьба систем!

— Разве это не марксистская выдумка?

— Война между двумя Левиафанами — сказал Псевдонимов, — действительно существует. Выжить в современном мире общество командной системы не может, другое же общество партократия создать не в состоянии. Если реформы не дадут разумной альтернативы Синдикату, его потопит Расчлененка. С победой либералов побеждает и их система, с ее репрессивностью и Джеком Потрошителем. Это означает раздувание конфликтов в синдикатном пространстве и бедствия многого числа людей в нем.

Псевдонимов приводил ряд фактов — о странных катастрофах, падении самолетов, покушениях и исчезновениях журналистов в зонах конфликтов.

— Ты преувеличиваешь, — говорил я. — Ты думаешь, тут возможно участие посторонних сил?

— Естественно, — говорил Псевдонимов, — некоторые из этих вещей — неспроста. Не исключено, что не обошлось без этого Студебеккера с лицом нашего Чувака и мистера Грэя из Министерства Истины. Наш Гнилухо — только отражение их .

— Ты мыслишь старыми марксистскими догмами, — сказал я. — Не понимаешь, что они демократы, а наши — тоталитаристы. Разве их разведки могут прибегать к таким методам, тем более сейчас?

— Не веришь, — ответил Псевдонимов, — ну и не верь. Говорю тебе: если действительных реформ не будет, синдикатное пространство может стать зоной бедствия.

Тогда впервые Псевдонимов раньше всех нас резко высказался о Реформуторе и упрекнул его за уступки правым.

Мы все были еще воодушевлены смелым Горби, считая его зачинателем большого дела, который делает странные, но видимо хитрые маневры в интересах конечной цели. Псевдонимов же уже после тбилисских событий апреля 1989 года стал называть Горби Реформутором.

Многих удивляло, что Реформутор держался за Чувака и его людей, препятствовавших переменам. Псевдонимов все больше подозревал, что Горби не имеет сколько-нибудь последовательной программы и беспорядочно мечется между реформистами и консерваторами. Вскоре нас поразил его блок с национал-патриотами, речи в их стиле и даже включение одного из национал-деревенщиков в Президентский Совет.

— Не понимаю, — говорил я,- почему Горби держится за них?

— А все остальное вы понимаете? — сказал Кругловский.

— Я разочаровался в нем, — говорил Псевдонимов. — Реформутор предает курс реформ — в наиболее критические моменты блокируется не с демократами, а с партократией, которая проваливает реформистские элементы в республиках и тем самым играет на руку крайним националам — ставленникам консервативных либералов.

— Но почему он это делает?

— Почему, почему… Ты, Ипостасьев, как маленький, ей-богу. Он защищает интересы умеренного крыла аппарата и оказавшись в трудном положении, шарахается из крайности в крайность.

— Ряду обозревателей его действия кажутся весьма умными…

— Это видимость умности. В нем меня поражает удивительная смесь решимости и здравых шагов с прекраснодушием, наивностью и безалаберностью.

— У бюрократии в Германии,- говорил Профессор,- приказ идет от инстанции к инстанции вниз и в конце концов доходит. В России иначе. Приказ тоже идет от инстанции к инстанции, доходит до очередной… А инстанция ушла к бабе. Вот и все.

— Плюс — команда советников у него состоит, увы, не из реформаторов, а умеренных консерваторов.

По телевидению показали полемику межрегионалов с Чуваком.

Я впервые видел его живьем, и речь его была своеобразной. Наряду со словом «Азебаржан» (что перенял от Чувака и Реформутор), в ней звучало немало похожего, типа «`внесено», «воз`буждено», «`начать». В сходном стиле говорили и другие из команды Чувака.

— Подобная речь у политика, — говорил Псевдонимов, — есть яв-ный признак бардаккратии. Это сарайский жаргон. Как эти люди могут управлять государством, если не умеютнормально говорить на своем родном языке? И эти деятели цепляются за власть, в то время как в стране уже есть настоящая интеллигенция!

Почемухин рассказал мне анекдот. Шафаревич встречает Куня-ева и спрашивает: — Как по-английски «`начать»? — «`Бегин», — отвечает Куняев.

Почемухин на это вспомнил, как баба Маня Шустрикова при нас рассматривала портреты членов Политбюро в коридоре Аквариума, специально выставленные каким-то северобалтийским остряком.

— Ну баба Маня, — спросил Почемухин, — скажи-ка нам, где тут наш отец родной Фрол Андреевич Чувак?

— Никак не разберу — кто этих партократов знает? Этот, тот…Он как будто везде. Все начальство в Индустриалихе будто сплошь из н и х подобрано.

5. Вторжение либералов. Умпик и «война памятников». Политика в Москве. Выборы в ВС РСФСР. Национал-патриотическая волна и еврейский вопрос. Ровенский беседует с Гнилухой. Мордоворот. Псевдонимов о еврейском вопросе. Карбованец продолжает слежку. Встреча на вокзале. Поиски причин происхождения Сарайска.

Пока консерваторы топили реформистов, в большую политику сначала исподволь, а затем все более уверенно начали вторгаться крайне-национальные консервативно-либеральные группировки. Вначале они находились на периферии политики и на краю Народных фронтов, но постепенно их влияние усиливалось. Приближалось время, когда ход событий готов был отвести им едва ли не главные роли на политической сцене.

Тусовку радикальных националов — позже «партию национального освобождения» (она жепартия Прородина)- возглавляли Умпик и Мумитролль.

Оба были фигурами своеобразными и по сравнению с по-чиновничьему хорошо выглядевшими народофронтовскими разночинцами — явно маргинальными. Умпик, напоминавший московского диссидента Дремучего, работал на соседней с Почемухиным кафедре в Железной школе, вел с ним разговоры и иногда заходил в контору Народного фронта. Мумитролль был чиновником какого-то департамента. Похожий на мушкетера в духе Дюма, он вначале казался несколько странным, но весельчаком. Почемухин говорил однако, что он такой же маргинал, как и Умпик, что оба они — люди «из подполья».

Даже чисто внешне эти два персонажа были похожи на сказочных чертей из северобалтийских сказок. Умпик, носивший сапоги и смахивавший на лешего, напоминал черта хмурого, кряжистого и мужиковатого, Мумитролль — более западного, хитрого, с тонкими и острыми чертами.

У Умпика с Мимитроллем было одно главное сходство — они не могли терпеть всех, кто чего-то добился в советское время, и рассказывали буквально о каждом массу всяческих темноватых штук. Народофронтовские деятели — типа Большого Эдика и Гордой Мэри — были для них объектом нескончаемой критики. Они, мол, и слишком советские, и в таком-то году сказали то-то… (Умпик все высказывания тщательно собирал).

У новых националов были и свои цвета. Триколор воспринимался как символика Народного фронта; радикальные же националы,которые тогда уже начали собираться отдельно от «трехцветных» народофронтовцев — были двуцветными — черно-белыми. Такими были их рекламные плакаты, газеты и позже — даже нашивки специально созданных ими групп «охранников».

Умпик в этом тандеме был фигурой скрытной — он любил держаться в тени, постоянно опасаясь «агентов КГБ». Его лицо было хмурым и озабоченно-подозрительным, отражая постоянную заботу его владельца о возможных кознях национальных противников. В отличие от него Мумитролль, напротив, любил быть в центре событий и лез во все дыры. Как-то, созвав журналистов, он лично перед ними сколотил несколько мемориальных досок «окупационного периода» и огласил список всех «красных памятников», подлежавших уничтожению. Газеты отразили Мумитролля в воинственной позе с ломом перед очередным подлежащем снесению объектом.

Обоих национал-патриотов отличал своеобразный юмор — тот его сорт, который называют «юмором висельника».

— Все финноугры, — рассказывал Умпик свой старый анекдот, — делились на умных и глупых. Умные научились плавать и переплыли на ту сторону Финского залива. Глупые не умели и остались с этой стороны…

Когда Почемухин начинал с ним о чем-то говорить, он моментально переходил на национальную тему.

— Есть только одна идея — национальная, — говорил Умпик. — Я — северобалт, Псевдонимов — русский, ты — еврей…

— Это национал-патриотическая концепция — отвечал Почемухин. Наша идея не национальная. Для нас, как и для известных идеологий прошлого, нет ни эллина, ни иудея.

Умпик только махал на него руками.

— Ты слишком обрусел!

«Вторжение либералов» положило начало «войне памятников» — команда диковатых маргиналов Умпика и Мумитролля напала на монументы советского периода. Пока нападения были только отдельными — после путча их ломка стала чуть ли не главным мероприятием партии «Национального освобождения». Начали с памятников Основателю, вскоре были начисто разломаны все «красные памятники» вообще.

На место поверженных началось возведение новых кумиров.Еще в советское время национал-патиотами стал возводиться монумент Умпику Старшему, легендарному соратнику героя истребительного батальона Валерьянова. Оба легендарных основателя (второй из них был отдаленным родственником знакомого Почемухину Умпика) боролись бок о бок с Юденичем против большевиков во время гражданской войны. Валерьянов тогда же и погиб; Умпик же Старший был одним из инициаторов «двуцветного» военного путча против северобалтийской демократии, затем служил в армии третьего Рейха и умер где-то в шестидесятые годы за границей.

Среди людей Умпика Младшего и Мумитролля было немало маргиналов — тех, кто не смог выдвинуться в советское время не потому, что не пускали (в либеральной Северобалтии пускали в основном всех нормальных), а по каким-то иным причинам. Собственно, такими же маргиналами были и сами легендарные соратники Юденича — Валерьянов и Умпик Старший. На открытом стенде партии национального освобождения (таковая вначале заменяла прессу) долго висел снимок: Умпик Старший и генерал Шкуро допрашивают красных пленных. Соседнее фото изображало Умпика Старшего уже в эсэсовской военной форме.

Псевдонимов вспомнил байку об Умпике Младшем. Приходит Умпик с Мумитроллем и Плевако к мистеру Грэю с сенатором Студебеккером и говорят: «Мы, дети порабощенных коммунизмом народов, перед лицом своих товарищей торжественно сообщаем»…

Всеслав тут не упускал случая «уесть» Ровенского, замечая, что союзники традиционных диссидентов — республиканские национал-патриоты — не особенно считались с правами человека, о которых Ровенский столь много говорил.

— Твои антикоммунистические националы не очень-то пекутся о демократии. Хотят организовать чуть ли не депортацию всех «несвоих» — в том числе и русскоязычную интеллигенцию. Они не различают имперцев-интеров и тех, кто поддержал реформы.

— Это необольшевизм.

— Отчего же необольшевизм, — подзуживал его Псевдонимов, — когда эти националы — наиболее активные борцы с коммунизмом и реставраторы небольшевистской системы — довоенной Северобалтии? Это, брат, твои единомышленники — ортодоксальные консервативные либералы — и при этом правые тоталитаристы.

— Значит, — спрашивал я, — нужны левые демократы?

— Не забудь, что половина наших демократов — домкраты. Кому они могут противостоять, я вообще не знаю. Нужна настоящая, а не маргинальная интеллигенция.

* * *

Университетская жизнь — как я видел посещая иногда Академикум — шла своим чередом.

Семинаристки Розалии Моисеевны сидели в архивах и составляли частотные словари. Профессор постарел, но его лекционный ритм был так же мощен, как и прежде. Замыслы и издания не уменьшались. Хотелось успеть многое. Эту бы свободу да лет пятнадцать назад!

Заратуштрин приезжал редко, но вид у него был невеселый. Каких-то издательских проектов крутилось множество, но откуда деньги?

В Прибалтийск приезжал Морфолог из Канады.

Там он сидел в колледже на берегу озера и преподавал по большей частью язык. Запад был, но слишком многого не было — в первую очередь общения.

Сказал, что если бы была работа в Прибалтике или России, он бы вернулся Морфолог уезжал с грустным лицом и в чем-то пытался все время убедить Грету Степанцову.

Начались споры вокруг академической школы. Ряд московских интеллектуалов начали говорить, что никакой школы в общем-то и не было.

Академистов начали критиковать и с новой стороны.

— На Западе,- говорили они- структурализм давно отошел, а у нас…

— Хорошо,- говорил Почемухин,- что у нас вообще были места нормального научного развития.Кроме того, направление профессорского анализа вообще, кажется, шире какого-то отдельного течения.

* * * Политика Московского съезда тем временем все больше заходила в тупик. Выбранные еще по номенклатурному принципу высшие органы Союза были слишком консервативны, чтобы проводить серьезные реформы. Сохранялась командная экономика, был крепок и авторитарный монолит с остатками цензуры. Из-за сохраняв-шихся запретов прессу везли из Прибалтики, что способствовало короткой популярности и «Народофронтовского Денника».

Требовались иные оппозиционные политические силы. Все большие надежды возлагались на Демроссию и новые органы самоуправления Москвы, а затем Верховный Совет РСФСР. Выборы в эти органы отвлекли внимание от главной прежде политической сцены — съезда Народных депутатов СССР.

Одновременно организовывались и советские «консерваторы». (Псевдонимов называл их сталинистами и национал-сталинистами.) Параллельно с прибалтийскими Интердвижениями в центре появи-лась либерально-освободительная партия во главе с Фиглярским, которой почему-то немедленно сделало широкую рекламу централь-ное кравченковское телевидение. Среди шутовства Фиглярского проглядывала имперская риторика о тысячелетней России, включающей Прибалтику. Бывшие союзные республики Фиглярский собирался сделать губерниями и назначить туда губернаторов.

Псевдонимов (и Ровенский был с ним согласен) считал либерально-освободительную партию «подсадной» партией Гнилухи, а самого Фиглярского — «типичным соединением шута и провокатора».

Снова шла предвыборная политическая потасовка.

— Демократы, демократы! Патриоты, патриоты! — кричали агитаторы на улицах.

Главным козырем патриотов снова как и прежде стал еврейский вопрос. Активизировалась «Память», как из-под земли появилось огромное количество подметных изданий, площадных агитаторов-масоноборцев, вещавших на людных углах о «масонском проникновении» и«масонской символике» . Все теоретические изыски этого рода были, впрочем, еще в эпоху Тьмутаракана благополучно изложены в полуподпольных тогда книжках Чефиркина и Сивухина.

В Сарайске выступали Глухоманькин и критик Охмуренков. Поэт Подоконник читал поэму «Гулливерия» о «поражении лилипутов» и редактировал труд «Краткая история масонского проникновения». Лилипутами были демократы, главным же Гулливером — сам поэт Подоконник. Читали очередной труд Шапиревича — «Два обрыва на одной и той же дороге».

Кампания была скоординирована. Не было никаких сомнений, что за коричневыми стояли могущественные силы, прежде всего — Безопасность и Сталвор. Было видно, что Гнилухо придумал новый идеологический маневр всерьез. Помощник Сталвора Карбованец специально занимался распространением национал-патриотической литературы в Северобалтии. Его люди даже перевели на северобалтийский язык «Протоколы Сионских мудрецов».

Приехав в Москву, в предбаннике центральной конторы «Демократической России» мы с Псевдонимовым встретили Ровенского. Он рассказал, что на одной околосъездовской тусовке встретил не кого иного, как нашего старого приятеля, полковника управления Ж КГБ СССР Сталвора Аникиевича Гнилухо!

— Гнилухо,- повествовал Ровенский,- конечно, депутат. Узнал меня — и хоть бы что. ( Последний раз мы с ним встречались на допросах перед моей посадкой!) Разговорились на исторические темы. И знаешь, что он мне стал говорить?

Он заявил, что теперь (!) согласен с моими мнениями насчет большевима. Следовало, мол, давно с ним бороться — и куда только царь смотрел! Не задушил гидру революции в зародыше… Револю-ция, мол, развалила Россию, и большевики сыграли здесь главную роль. И сейчас «так называемые демократы» опять же («как в 1917 году»!) Россию разваливают. Причем «Развал России» в 1917 году и развал «сейчас» — дело «одних и тех же сил» — «масонов и сионистов». Пошел в дело Столыпин, «великая Россия» и прочее.

— Ты представляешь, знаменитый Сталвор — и «борьба с большевизмом!» Я-то помню, как десять лет тому назад сиживал у него на допросах и выслушивал его лекции по истории КПСС в сталинском варианте!

— Как быстро, — сказал Псевдонимов, — национал-патриотическая публика менят шкуру! Хороши борцы с большевизмом — поносящие рынок, защищающие командную систему, цензуру и отца народов Сталина! Иосиф Виссарионович, конечно, положительная фигура и ничего общего с «большевизмом» у него и не было! В глазах этой братии отец народов — прекрасный воссоздатель империи в борьбе с «масонством» троцкизма и прочая… Имперское начало во всех вариантах считается чисто русским; оппозиция этому началу — «инородческая». «Борьбу с Россией» ведут везде «сионисты». Трогательная преемственность с идеологией третьего рейха!

— Что вы понимаете под «сионизмом?», — спрашиваю я, — продол-жал Ровенский. — Всем известно, что сионизм — это течение еврейского национального возрождения, близкое ко всем аналогичным течениям в мире.

— Нет, этого мало, бери шире. Сионисты — вообще все те, кто Россию подрывают.

— Зачем же шире? Да какое дело натуральному сионизму до России? Вы не понимаете, что такое сионизм, и вкладываете в это понятие какое-то свое значение. Сионисты — ведь это такие же национал-патриоты в Израиле, как вы в России. По большому счету они — сторонники отъезда евреев из России. Зачем им что-то «подрывать»? Им бы просто ноги унести. Фактически вы называете «сионистами» вовсе не сионистов, а всех сторонников западного пути развития — демократов.

— Так называемых демократов, — говорит мне Гнилухо. — Вы и большевики — одно и то же. Те подрывали Россию, и вы подрываете тысячелетнее Российское государство.

Ссылается на «мировую борьбу с сионизмом», цитирует Шафаревича. «Вот писатель» — говорит.

— Значит, у вас «сионисты» — все сторонники западных демокра-тий? — спрашиваю я.

— А что? — отвечает. — У американцев-то одно сплошное еврей-ское лоббио!

— А финны, немцы, норвежцы, а японцы?

— Масоны все, переодетые сионисты.

Ровенский даже изобразил картинный жест Сталвора при этом.

— Японцы в качестве «сионистов» — неплохо, правда?

Мы порадовались новому превращению нашего старого знаком-ца из сектора Ж.

Разговаривая об интересной эволюции «борцов за интернационализм», мы с Псевдонимовым шли по Москве. В переходе торговали бесцензурной печатью. В руках разносчиков постепенно появились и первые чисто коммерческие и порнушные (не без участия управления Ж) издания. На стенах висели плакаты с предвыборными платформами и призывами. Народ смотрел на плакаты с любопытством.

У одного из плакатов демократов, где народа не было, кто-то копошился. Подойдя поближе, я узнал странного типа: морда лопа-той, маленькие глазки…

— Эй, Мордоворот! — крикнул я.

Тип юркнул в толпу и исчез так быстро, что я даже засомневался — может, это был не он?

Я подошел ближе к плакату Демроссии. Портреты наиболее известных ее лидеров, включая Ельцина и других межрегионалов, были испещрены нарисованными шариковой ручкой шестиконечными звездами.

Было ясно, что это дело рук Мордоворота.

— При чем тут еврейская символика и Израиль? — не понял я.

— Это национал-патриотическая теория, — отвечал Псевдонимов. — Демократы, мол, как и весь Запад — сплошь «масоны» и «сионисты». Мордоворот это рисует на заказ — видимо, по рецептам «от Сталвора».

И действительно — чуть дальше мы снова увидели Мордоворота, продолжавшего наводить на стену свои «граффити». При этом он проявлял даже некоторую изобретательность: иногда шестиконечная звезда помещалась им вместо буквы «о» в слове «демократы».

На этот раз сомнений не оставалось — это был именно он.Недалеко от бравого сарайца стоял его лоток, на котором отпечатанный на ксероксе «Майн Кампф» и бестселлер А. Романенко «О классовой сущности сионизма» соседствовали с самой крутой порнухой.

Видя, что исчезать поздно, Мордоворот остался на месте.

— Что ты тут делаешь?

— Сионистов разоблачаю, — сказал Мордоворот, рисуя звезду Давида на плакате кандидатов «Демократической России».

— Так ты, — спросил Псевдонимов, — всерьез считаешь, что в Демроссии — все евреи?

— Не все, но большинство.

— И я?

— И ты, — сказал Мордоворот Псевдонимову ,- Ты хоть и светлый, а еврей.

— Ты это серьезно?

— Конечно. Ты же антеллигент? Значит — сионист. Все русские — патриоты. А антеллигенты — демократы, значит — сионисты. Подрывают Россию с 17-го года по указанию сионских мудрецов.

— А ты не подрываешь? — спросил Псевдонимов.

— Мы защищаем.

— Демократы критиковали режим еще при Брежневе, а ты за ними следил. А сейчас распространяешь этот вздор и следишь за критиками режима. И все — защищаешь?

— Защищаю, — ничуть не растерялся Мордоворот.

— Мы знаем, кто тебе платит за это. Естественно, Гнилухо.

Видно мы попали в точку, поскольку Мордоворот засуетился и как-то боком отъехал к своему лотку с порнухой. Мы с Псевдонимовым отправились восвояси.

— Причины второго рождения давно нам знакомого национал-патриотизма,- сказал Псевдонимов,- понятны: обострение конфликтов и судорожные попытки бардаккратии удержаться у власти. Как известно из марксистских хрестоматий, отживающий класс во всех обществах всегда стремился переложить ответственность за собственные провалы на «инородцев». Критикуют якобы «евреев», целятся в интеллигенцию, во все культурное в России.

За болезненным представлением о «заговоре против России» стоит определенная реальность — война Индустриалихи с Расчлененкой. Но бардаккратия мифологизирует эту войну, стремясь внушить мнимогородскому люмпену, что Расчлененка — чуть ли не «страна Масония». Что касается репрессий прошлого, то интеллигенцию уничтожал люмпен, Сарайск, который в России вылазит во все периоды серьезных потрясений. Бардаккратия ставит еврейский вопрос именно для того, чтобы не поставили ее собственный.

Вспомнили про Фиглярского и его партию.

— «Масонское происхождение» Фиглярского — заметил Псевдонимов,- особый фокус придумавшего это Гинилухи ( фокус, типичный, кстати, для царской охранки — сравни дело Багрова в убийстве Столыпина). При случае Управление Ж сможет это хорошо обыграть.

— Усиливая своим вздором тягу «инородцев» к эмиграции,- подвел итог Псевдонимов,- национал патриоты реально еще больше ослабляют интеллектуариат стран бывшего «реального социализма» и играют на руку противникам Синдиката Грэю со Студебеккером (возможно, также завязанных в этом). Выезд из страны еврейской интеллигенции — серьезная потеря для России и всех обществ синдикатного типа.

Почемухин рассказал, что национал-патриоты появились и в Академикуме — это были те же самые интердвиженцы во главе с Сепиком и его подругой Мерзавцевой. Они вели шумную пропаганду своих взглядов в печати. Невесть откуда в лишенном традиционного советского люмпена городке (кстати, на том же консервном заводе, откуда была Мясоносова) появились деятели «Памяти». Продолжалась слежка, у Почемухина из почтового ящика стали пропадать первые неформальные издания. Странным образом материалы стали исчезать и прямо из редакции.

Дело пахло Управлением Ж.

Однажды за агитацией в «Деннике» застали Мясоносову.

— Все перестройщики, — излагала она перед командой «домкратов», включавшей Балабола и прочих, лишь для порядка осторожничая, — сплошь масоны. Шеварднадзе, Яковлев, Горбачев, Ландсбергис, даже Прунскене… Да, Прунскене — еврейка по мужу…

— Вранье! — сказал Бормотушкин.

— Ну и пусть вранье — так простому народу понятнее.

Мясоносова ткнула пальцем в появившийся у нее номер «Нашего молодого суеверника» и какую-то странную листовку с желто-бело-черным сарайским гербом и восьмизначной свастикой.

— Каким образом «тетка» влезла к «домкратам»? — удивлялся Почемухин. — Ведь это почти вылитая Лисапед! Та-то по уши в команде интеров и Чувака.

На Мясоносову после этого разговора следовало смотреть с еще большим сомнением.

Мы знали, что и раньше центры скопления интеллигенции пользовались особым вниманием Сталвора и Карбованца.

— Не может быть, — говорил Псевдонимов, — чтобы у них кто-то не следил за конторой Народного фронта.

Случайно кое-что прояснилось.

Однажды я подскочил на Прибалтийский вокзал, собираясь отправить письмо и некоторые газетные материалы Псевдонимову в Москву.

Пешедрал я издавна не любил — из Прибалтийска можно было проехать в Москву более простым и комфортабельным путем на фирменных поездах, которые двигались быстрее и главное — не проезжали Сарайский район. В этом районе в поезд, как и прежде, набивалась масса неимоверно диких и злых мешочников — сарайцев, заполонявших вагоны поезда вплоть до самой Москвы, создавая в нем обстановку бардака и крика.

Пройдя вдоль поезда и заглянув в пару вагонов в поисках проводников, я убедился, что за последние годы все в нем изменилось весьма мало. В ресторане под видом курицы готовилась та же неимоверно дорогая «синяя птица» с мерзким белым соусом, а в тамбурах воняло мочой ничуть не меньше, чем в эпоху Тьмутаракана.

Было похоже, что этот поезд готов без всяких изменений преспокойно пережить еще не одну эпоху.

Отдав письмо проводнице купейного вагона, я увидел в тамбуре знакомую компанию — это были Филиппыч, Карбованец и Мудошник.

Они о чем-то достаточно громко говорили.

— Этот Академикум, — шумел Мудошник, — гнездо разрушителей! То ли дело Северо-Восток, номерные заводы! Одни наши — интеры. А с этой интеллигенцией всегда проблемы! Бунтяев и его люди подрывают государство, они связаны с межрегионалами и печатают их статьи. Есть тут еще одна странная компания — преподаватель По-чемухин, этот писака Ипостасьев, сочувствующий Народному фронту, и главное — странная фигура — Псевдонимов. За ними всеми нужно смотреть в оба.

— А как работает Тетка?

— Дает информацию, но мало.

Поезд вот-вот должен был отойти, и я вышел из вагона.

Тут я заметил издали еще одну неожиданную фигуру — Умпика с каким-то неизвестным господином, которые также собирались сесть в Пешедрал. У господина были какие-то особенные оттопыренные уши, которые я встречал только у членов партии «Национального освобождения» и черно-белых «охранников». Судя по разговорам, они, как и команда Карбованца, собирались сойти в Сарайске.

Я рассказал обо всем этом Псевдонимову.

— Слушай, — сказал Псевдонимов, — уж не работает ли «Тетка» на Гнилуху?

Вспомнили, как Мясоносова, бывая зачем-то в Прибалтийске, осторожно и будто невзначай расспрашивала меня про Псевдонимова. Похоже, она и правда работала на управление Ж и э т и х из Сарайска.

— Это понятно, — сказал Почемухин. — Пусть наши домкраты во главе с Язем и Балаболом побольше ей доверяют. Но Умпик…

Кстати говоря, тот господин с оттопыренными ушами, которого ты описываешь, — один странный дипломатический сотрудник — человек Студебеккера, а, возможно, и Грэя. Говоришь, и эти соби-рались в Сарайск? Студебеккер, Грэй и — Сарайск? Что-то новенькое.

— Умпик и его команда,- сказал Почемухин, — это же прибалтийские национал-патриоты. Похоже, национал-патриоты всех мастей и всех наций столуются именно здесь.

— Все сходится, — сказал Псевдонимов. — Пути ведут в Сарайск.

6.Версия Мани Шустриковой о заговоре Шести с половиной Чуваков.Обсуждение рассказа бабы Мани. Встречи в Москве. Мое знакомство с компьютером.Академикум и университетская жизнь. Личные проблемы Почемухина.

Мы много размышляли об этом странном городе, но однажды свет на его тайну пролила свет баба Маня Шустрикова.

— Расскажу вам одну историю о происхождении Сарайска, — ска-зала она, — которая дошла до меня от наших старожилов из Шустриковых. Это рассказ о заговоре Ш е с т и с п о л о в и н о й Ч у в а к о в.

Мы согласились послушать, хотя и не верили в заговоры.

Баба Маня как человек народный и придавала своему рассказу вполне серьезное значение.

В истории России, рассказывала баба Маня, важную роль сыграли Шесть Великих Чуваков. Их называли по-разному. По одной версии первый Чувак был Чингиз-хан (или хан Батый), второй — Грозный, третий — Николай Первый («Палкин»), четвертый — Усатый, пятый — Тьмутаракан, а шестой с половиной — два больших современных начальника: Фрол Андреевич Чувак в Московском Политбюро и один неизвестный (баба Маня шепотом назвала его имя) начальник в КГБ.

По второй версии главным чуваком был Усатый. А у него насто-ящих проверенных твердых чуваков (хотя и из разных наций) было шесть — Берия, Калинин с Ворошиловым, Каганович и личный выдвиженец Сталина, дед нынешнего Фрола Андреевича Чувака, первый строитель Сарайска старый Дормидонт Чувак.

— А почему шесть с половиной?

— Один из чуваков Усатого получил образование, бывал за грани-цей и потому считался «не вполне своим чуваком», из-за чего и попал в статистику как половина.

Очень загадочной фигурой, говорила баба Маня, был господин, а позднее товарищ Первобытно-Общинный, которому в заговоре принадлежала роль явно немалая. Он весьма странно и с постоянной периодичностью появлялся в Сарайске, будто не старел и не молодел и всегда был тут. Его даже иногда называли первым и последним чуваком — потому что все, что заваривалось в Сарайске, им начиналось и им кончалось.

Особенный размах, считала баба Маня, заговор «Шести с половиной» принял в советское время, в начале 1930-х годов под руководством Усатого — наиболее великого из всех чуваков в России.Тогда шесть с половиной и предприняли заговор против ныне исчезнувшего коренного населения Сарайска — шустриков — с тем, чтобы их окончательно извести.

— А разве, баба Маня, — возражал я, — не с семнадцатого года чуваки-то к нам подкрались?

— У Ленина антеллигенты в правительстве все же еще были. Это потом, при Усатом, их перерезали и чуваков на их место посадили. При Усатом, в тридцатые все пошло. Тогда Сарайск снова стал Сарайском называться.

— Ну, допустим, в тридцатые, — согласился Почемухин. А еще раньше?

— А раньше, — сообщала баба Маня, — Сарайск назывался то ли Караван-Сарай, то ли Большой Сарай. После Орды века два (а кажется еще и до Орды) в нем жили в основном Шустрики. Чуваки же хотя и водились, но было их немного — все те, кто понеотесанней и ни черта делать не может. Руководил ими тот же загадочный господин Первобытно-Общинный.

Особенно активно чуваки проявились во время резни и опустошения периода Грозного и последующих смут. Крепко тусовались они в прошлом и уже нашем веке — в том числе при убиенном царе Николае Втором. Сейчас этого царя хвалят в пику большевикам, а на самом деле чуваков была при нем уйма и в армии, и в церкви («черносотенное духовенство»), а больше всего в Охранке. При нем национал-патриоты из Охранки Столыпина-то и долбанули, а на «сионистов» все пытались свалить, чтобы организовать погромы. Чуваки при царе изо всех сил тормозили либеральные реформы и довели-таки дело до революции.

Многое им и г. Первобытно-Общинному не нравилось. Россия, понимаешь, к Европе идет, к городскому развитию, образование получает, разрушает общину, «органическую цивилизацию», как стонет теперь Чифиркин. Сплошной непорядок! А тут еще горожане заявля-ют россиянам: кончайте, ребята, тусоваться и всяким феодализмом заниматься, приобщайтесь-ка к городской цивилизации!

Но царь с городской цивилизацией воевал еще слабо, при нем в России было еще много иностранцев и интеллигентов…

Когда новая революция началась, чуваки опять воспряли и особенно вылезли во время гражданской войны (в советское время даже появилась песня: «чувак нечаянно нагрянет, когда его совсем не ждешь»…). Это они гадили в вазы Зимнего дворца и ломали паркет солидных домов. Пока шла заваруха, их задача была — устранить наконец европейскую цивилизацию в этой стране.

Но этому мешали те большевики, которые были из шустриков — в частности интеллигенты. Поэтому национал-патриоты после революции решили сделать ставку на Усатого — тоже для них своего чувака, который, как и они, интеллигентных большевиков не любил.

И вот, собравшись, чуваки устроили совет. Заслушали доклад товарища Первобытно-Общинного о нежелательных последствиях развития «неорганической» городской цивилизации, приведших к ослаблению общинно-тусовочных структур и усилению городской интеллигенции, которую следует считать «малым народом», посколь-ку мало что можно от нее ожидать.

— Ведь если придет городская цивилизация, — возмутились заговорщики во главе с Первобытно-Общинным. — Что же нам, кто понеотесанней, в городе делать? Эти мерзкие шустрики там все главные места позанимают. Только при негородском порядке мы во главе с товарищем Первобытно-Общинным останемся главными в этой стране.

— Поэтому, — решили чуваки, — мы и объявим заговор против всех городских российских элементов.

В целях заговора они постановили:

1. Признать путь городской цивилизации губительным для России и настаивать на негородском и общинном пути развития как «органическом».

2. Объявить все городские элементы, в том числе в деревне, а особенно городскую интеллигенцию, наболее опасными для России. Называть их «малым народом», «масонами» и «явреями», а их требования политических свобод и рыночной экономики считать явлением нерусским, но наимерзким «сионизмом».

3. Бороться по мере возможности с представителями городской цивилизации: городскими элементами как в городе, так и в деревне свободными крестьянами (т.н. кулаками) и проч. Ослаблять и третировать их как только можно, всячески содействуя росту люмпена. 4. Способствовать полному истреблению или выживанию за границу «малого народа» — городской интеллигенции, для возвращения к органической (общинно-феодальной) негородской цивилизации. «Большой народ» — вся Россия — должен быть освобожден от городской организации и принять желто-бело-черную хартию Сарайска.

— На этом ,- приняв данные пункты, сказали Шесть с половиной Чуваков,- объявляем собрание закрытым, а заговор, наоборот, открытым.

— И начали?

— Ой, начали! Под трехцветным желто-бело-черным флагом (красный для них всегда был лишь прикрытием) развернули свою деятельность. Интеллигенцию — кого выслали, кого запугали, кого просто зарезали.

Никогда такой лафы, как при Усатом, у чуваков не было. При нем Сарайск стал настоящим питомником отборных чуваков разных наций — из украинцев, белорусов, кавказцев, евреев и так далее. Отбор был жесткий — во всех нациях Усатый специально чуваков отбирал. Из них были все известные сталинские деятели, а также охранники, следователи и громилы. Сарайск при Усатом разросся неимоверно, сарайцам и чувакам удалось при нем прийти к власти в России и задержаться там надолго.

— А дальше?

— После Усатого дело уже само собой пошло. Что Кукурузник, что Тьмутаракан уже, конечно, из «этих» были. Все они интеллигентов сторонились. Кукурузник модернистов не любил, сельское хозяйство в тупик загнал и туфлей на западников стучал. Тьмутаракан и вся его команда — Чурбановы и прочие — были целиком из Сарайска. Поэтому его и прозвали пятым Чуваком.

При Тьмутаракане сарайцы особенно расцвели: все начальство только из них и набиралось. Всех городских интеллигентов считали масонами. Специально преследовались те, кто говорил по-русски правильно. Надо было говорить по сарайски: ‘начать вместо «начать»,`внесено вместо «внесено», «воз`буждено» и проч. Обращались друг к другу — привет, чувак! Женщин называли чувихами.

Долгое время,- рассказывала баба Маня,- дело шустриков было плохо. Оказавшись на длительное время под пятой, они настолько одичали, что стали маскироваться под чуваков — имитировать их штампы и негородской стиль речи.

Когда началась перестройка, шустрики подались в основном в демократы, а чуваки все как один — в национал-патриоты. Детищем Сарайска была и пресловутая «Память». (К сарайцам баба Маня позже относила также знаменитых путчистов года падения СССР.)

— Прямо закон какой-то! — восклицала она. — Как встретишь национал-патриота любой нации — так непременно сараец. Обязатель-но городских не любит, а командную систему — напротив. В ЦК, Политбюро, армии и КГБ их засело такое количест-во, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Сами же на «масонов» все валят… Говорят, что до сих пор (тут баба Маня опять заговорила шепотом, озираясь по сторонам) в России, да и шире — по всему миру — существует общая тайная организация национал-патриотов, объединяющая всех чуваков. Подозревают, что ее штаб-квартира находится в Сарайске.

А Сарайск все шире становится!

Мы вспомнили рассказанную ею легенду о возможном благодаря Сарайску Дерьмагеддоне, восьмиконечной свастике — гербе Сарайска — и прочем.

Так произошел Сарайск и получил свое место в мире.

Рассказ бабы Мани удивил нас. Видеть причины общественных проблем в заговоре казалось нам странным. В то же время в этом рассказе была какая-то доля истины. Я живо представил себе остановившиеся часы на сарайской площади…

— Неужели это и есть решение проблемы и великая тайна Сарайска? — спросил Коля Бомотушкин. — Воцарение Чувака, истребление интеллигенции… Многое сходится. Похоже, что это в самом деле некое священное место всех национал-патриотов.

Почемухин и Ровенский посмотрели на него критически.

— Заговор в качестве причины исторических событий?- усмехнулся Почемухин.

— Ты, баба Маня,- сказал Ровенский,- вместо всего этого документы солидаристов почитай.

— Ты это напрасно, милай, — сказала баба Маня Ровенскому. — Что такое солидаризьм для простого народа? Пустой фук. Вот поедешь в Сарайск, женишься на какой-нибудь чувихе…

Ровенский поперхнулся.

— Был, милок, — сказала баба Маня, — наверняка был заговор Шести с половиной Чуваков. Откуда же они такую силу над нами взяли?

— Как бы, — сказал Почемухин, — не обвинили ваш рассказик в «русофобии».

— Нельзя — возразил Псевдонимов, — поддаваться риторике сталинистов, которые рядятся в народные одежды. Почему наиболее дикие элементы в России говорят от ее лица?

— Может, — сказал я, — баба Маня имеет в виду не вполне городскую Россию? Но если так, где ты возьмешь другую помимо крестьянской?

— Похоже, баба Маня имеет в виду не просто негородскую Россию, но ту часть деревенской России, которая не может врасти в город и разрушает его. (Баба Маня Шустрикова говорила также о том, что дело не в происхождении, а в совестливости. — «Среди чуваков совестливых-то и нет».)

— По-моему, — сказал Псевдонимов, — баба Маня ухватывает главное — связь Сарайска с особой силой хаоса, чья борьба с культурным слоем в России (вспомним террор Грозного) и странах сходного типа выходит далеко за рамки советского периода.

— Что это за сила?

— Нецивилизация, степь — трудно сказать. Возникает она в мо-менты междоусобиц и смут, вместе с ослаблением политического начала. Я уже говорил, что называю эту силу хаоса б а р д а к к р а т и е й. Слово чувак, как я думаю, обозначает представителей не вполне городского мещанства и люмпена разных наций советского региона — включая и среднеазиатов, и евреев, и даже северобалтов. Бардак-кратия есть в каждой нации, ибо мещанство неистребимо и ведет вечную национал-патриотическую борьбу с интеллигенцией. Оно всегда ненавидело собственную интеллигенцию и было на стороне диктатуры. За северобалтийскими и Умпиком идут северобалтийские «чуваки». Еврейский чувак наводняет Израиль и поражает его своей совковостью. И так далее.

На сегодняшнюю борьбу интеллектуариата с партократией в России, как и прежде, накладывается борьба городского и негородского начал, борьба бардаккратии и люмпена против культурного слоя вообще.

— Каковы перспективы Сарайска? Неужели он неистребим?

— Сарайск, — сказал Псевдонимов, — этот чудовищный Карфаген бардаккратии и люмпена, должен быть уничтожен. Это великая задача для интеллигенции и нынешнего поколения революционеров. Только это может предотвратить Дерьмагеддон как в России, так и за ее пределами.

Тут есть надежда на интеллигенцию и просвещенные элементы как внутри России, так и вне ее — на зарубежных русских на Западе и, например, в Прибалтике.

* * * Мы шли по московским переулкам. Я механически читал казавшиеся мне забавными вывески и надписи.

— Кафе «Чай», пирожное «картошка», торт «Полено», магазин «Мясо-Птица»…

— Да-да, — усмехнулся Псевдонимов, — именно полено. И мясо — птица! Чем не поэзия? Это все прекрасно говорит об отечественном быте, его этакой лопоухой коммунальности. Но слава богу — это не все в этой стране и этом городе!

Мы прошли по Патриаршим до Конторы псевдонимовского ВЦ где-то в районе Сретенки. Он еще работал программистом, хотя уже давно собирался уйти оттуда и заняться политикой. Зашли в Контору.

Там мы впервые и встретились с Мышонком — Оксаной К., которой пришлось сыграть определенную роль в описываемых событиях.

Чтобы представить себе псевдонимовскую Контору, надо знать московские застойные учреждения 1980-х, их убогий быт — быт Европы приблизительно второй (если не первой) мировой войны, вонючие лестницы, чайные котлы эпохи изобретения паровоза, теток с прическами тридцатых-пятидесятых, шкафы «Молотов, Маленков и примкнувший к ним Чефиркин», какие-то занюханные красные уголки (в Северобалтии они имели хоть какой-то вид) и аляповато оформленные стенгазеты…

Тем не менее в этих конторах были люди — немало нормальных людей.

Мышонок сидела и писала. Псевдонимов и Почемухин, похоже, не обратили тогда на нее внимания. Меня же поразили ее живость, глаза и заостренное книзу лицо — это была весьма красивая женщина. Пожалуй, я редко встречал таких. Этот тип нравился мне.

— Оксана К., — представилась она, — и ее слегка заостренное лицо особенным образом улыбнулось. (Потом Почемухин назвал Оксану «Мышонком». Это имя так и осталось за ней).

Мы разговорились. Оксана работала в Конторе недавно, и Псевдо-нимов ее не помнил, поскольку она перебралась в этот филиал уже после его ухода. Оксана была в разводе — ее муж, студент из арабских стран, учившийся в Москве вернулся на родину. Она собиралась туда же, но после ссоры с мужем осталась с ребенком дома. Оксана была молода, ей было скучно, и новое интересовало ее. Я был свободен и готов к приключениям. Дело двинулось; через некоторое время началось что-то вроде романа. Однако в конечном счете роман не получился. В Мышонке было много того, что я ценил в женщинах, однако некоторые вещи в ней меня испугали. Наряду с привлекательностью, Оксана имела весьма сложную психическую организацию — она оказалась дамой нервной, с массой личностных проблем и явными элементами истерии. Я боялся этого в женщинах: психический надлом — это бомба, которая может разнести все здание. Поэтому вскоре мы расcтались, хотя многое в ней я вспоминал с сожалением.

В псевдонимовской Конторе произошло еще одно удивительное для меня событие: я впервые познакомился с компьютером.

На западе компьютерная революция, как говорил Псевдонимов, вступила с середины 1980-х в свою новую невиданную стадию. До нас же только дошла первая волна этой революции («Хорошо еще, что вообще дошла»), мы только стали понимать, что такое компьютер.

Псевдонимов показал мне одну из персоналок в своем вычис-лительном центре.

— Полюбуйся — вот орудие моего производства. Прошлого, видимо, , потому что я ухожу отсюда.

— Куда?

— Естественно, в политику. — сказал Всеслав. — Ты же видишь — революция! Создание партий теперь почти возможно. Начну наконец заниматься свои прямым делом профессионально. Так вот, взгляни.

Псевдонимов включил компьютер.Тот заурчал.

— Эта машина может очень многое. Она умеет работать с текстом — набор, редактирование, верстка и прочее. Это, конечно, примитивно — не программирование. Но для тебя как кустаря…

— Как, — проговорил я. — на нем можно делать тексты?

— Естественно. Вот здесь — один из наших программных докумен-тов.

В руках Псевдонимова появился легкий пластиковый квадратик.

— Здесь? — удивился я.

— Да, именно.

Всеслав погрузил квадрат («дискету») в прорезь дисковода компьютера. Дисковод заскрипел. Псевдонимов набрал что-то на клавиатуре — экран вспыхнул. Затем Псевдонимов сделал еще не-сколько манипуляций, и на экране появилась раскрашенная разными цветами рамка, а затем — известный мне кусок одного из текстов псевдонимовской фракции.

— О! — воскликнул я.

— Эта штука, — сказал Псевдонимов, — позволяет делать многое с текстом. Переставлять, менять абзацы и прочее.

Текст под руками Псевдонимова скользил, дробился на куски, исчезал и возникал снова.

Я задохнулся от восторга.

— Потрясающе!

Я был покорен компьютером с тех пор и навсегда. Это была лю-бовь с первого взгляда. До сих пор я не знал ничего более удивительного в мире человеческой техники — даже телевизор не казался мне таким чудом. Насколько изменился мой труд! Исчезли многостраничные черновики и варианты, текст делался гладко и быстро. Сейчас мне странно представить свою работу без компьютера, но как недавно это стало возможным!

О, компьютер! Я пою тебе славу не только от имени всех технарей-потребителей новой технологии, но и от гуманитариев, от сословия литераторов, многие из которых лишь недавно начали понимать всех твои замечательные преимущества.

В первые месяцы знакомства с этой машиной я пережил настоящий культурный шок. Потрясенный, я был не в силах оторваться от компьютера, часами перекраивая тексты. Наверное, так же дикарь эпохи неолита разглядывал мифическое самое первое колесо.

Псевдонимов, однако, не понял моего благоговения. Он привык к этой новинке уже лет 10-15 назад.

— Ну чего ты его крутишь? Ты его еще погладь! Повторяю, — твоя работа с текстом — это едва ли не самое простое из всего, что умеет эта штука. Редакторские программы, брат,- забивание микроскопом гвоздей. Эта машина может считать, вычислять, оперировать базами данных, рисовать, изготовлять мультфильмы и бог весть что еще. Это целый мир!

— А сколько она стоит?

Псевдонимов назвал цифру, которая тогда показалась мне огромной.

— Ого, — сказал я, — дорогая игрушка.

— Это не игрушка, — сказал Псевдонимов торжественно, — это великий инструмент! Один из наиболее выдающихся, может быть, наиболее выдающийся на сегодня продукт человеческого гения!

Я был согласен с ним, осознавая, что применение этой машины открыло перед человеческой цивилизацией невиданные горизонты. Это касалось и меня лично. Прошло еще немало времени, прежде чем у меня появился собственный компьютер, но было ясно, что эта машина — важнейший шаг к тексту, едва ли не самый важный из тех, которые мне приходилось когда-либо делать.

По дороге рассматривали книги на лотках. Новых была уйма. Стала выходить серия книг постструктуралистских философов.

— Постструктурализм стучится в дверь, — сказал Почемухин, которому вскоре удалось попасть в Москве на первые лекции постструктурального Мэтра из Франции.

— Как тебе постструктурализм?

— Это новое течение с поисками нового языка. В его рамках говорят о тексте («нет ничего помимо текста») — но занимаются, по-моему, именно языком, универсалиями культурного языка.

Может, я становлюсь традиционалистом, но добрый старый структурализм — в особенности в нашем академическом варианте — казался мне более научным, что ли.

Во-первых, этим критикам часто не хватает обычной академической подготовки. Ты послушай их выступления! Они, как правило, не умеют читать нормальных университетских лекций! Как они могут организовать, например, конференцию?

Что до теории, то иногда кажется — у постструктуралистов слишком много «отсебятины». Вместо стремления к объективному анализу текста — говорение по поводу его.

Но может быть, их новый научный подход только становится? По правде сказать многие линии профессорского анализа и его последняя готовящаяся книга — близки этому направлению.

Почемухин переживал свои проблемы. Он все еще, несмотря на начало перестройки, сидел в Железной школе и, будучи отлученным от университета, чувствовал себя не в своей тарелке. Если бы не семинар, проводимый при университете на общественных началах, ему было бы и вовсе скучно.

О личных делах нашего философа я не спрашивал, чувствуя, что в них что-то не так. Было похоже, жизнь с Лизочкой чем-то тяготила Почемухина; я помнил об их прошлых расхождениях. Он будто потерял прежнюю стабильность и снова что-то искал.

В те времена Почемухин зачастил в Москву и, как я узнал, — часто общался с Мышонком. Наш роман с Мышонком окончился, и я уже стал забывать об этой истории, если бы, как на зло, где-то к концу наших отношений поблизости не оказался Почемухин. Я сам их познакомил в Прибалтийске через пару месяцев после нашей встречи в Конторе.

Вскоре я заметил, что Почемухин с Мышонком разговаривают подолгу. Потом я узнал, что она даже приезжала к нему в Академикум.

Назревавший роман казался мне странным — ведь была Лизочка. И тем не менее Почемухин явно хотел увлечься. Сохраняя свою обычную позицию наблюдателя, я никак не стремился повлиять на планы моего приятеля. События пошли своим чередом и вскоре зашли дальше, чем можно было предположить.

5. Академисты. Кризис и настроения эмиграции. Псевдонимов об эмиграции. Выходка Почемухина у ОВИРа. Новый поворот событий в Прибалтике. Роль консерваторов и Реформутора в провале реформ. О возможностях федеральщиков противостоять им. Трудности перестройки и шестидесятников. Начало поражения перестройки. О вхождении во время. Псевдонимов занимается новоком-мунистической фракцией.

У академистов дела шли своим чередом.

Мудошник с Оскаром Потсом продолжали публиковать подметные статьи против народофронтовцев. Амфибрахиев организовал демонстрацию протеста.

Он же продал Йоргенсену целый чемодан книг. Йоргенсен еле дотащил их до автобуса.

Семинаристки Розалии Моисеевны составляли частотный словарь Хлебникова.

Вспомнили про скрупулезные многостраничные стиховедческие подсчеты Амфибрахиева и Заратуштрина.

— Но ведь есть компьютер,- говорил Бормотушкин.

Было ясно, что эта эра еще не наступила. Впрочем, Розалия Моисеевна была крупным специалистом и по теории начала века.

Морфолог написал Грете Степанцовой письмо из Канады. Просил писать чаще и рассказывать обо всем. Но Грета терпеть не могла писать писем.

Глаша Дактилева училась в докторантуре и собиралась на стажировку в Фишландию. Упоминали Йоргенсена, с которым у них была научная переписка.

На фоне обострения всех противоречий и путаницы постепенно начали нарастать ощущения беспокойства и настроения эмирации. Распад старого мира, экономические неурядицы, повышения цен, национальные конфликты в республиках, в том числе недавно благополучной Прибалтике…

«Бомонд» Прибалтийска — в том числе Аля Раззвиздяйчикова, Лика Сочиненьева и другие — готовились уезжать и рассуждали о том, куда направиться. Прибалтийская тусовка все делала колхозом, и теперь стало модным уезжать. Собирались кто в Европу, кто в Америку, кто — в Израиль. Одни заключали контракты, другие полу-чали гранты, стремясь забраться как можно дальше от нелепой и становящеся все нелепей Индустриалихи.

Из университетских вслед за Угрем и Сомом в загранпоездки кинулись Телячьев и Гога Фрейдомальский. Аля Раззвиздяйчикова отправляла своих детей в Германию на работу, затем собиралась сама туда же с новым мужем. Лика Сочиненьева сообщила, что едет на Запад заниматься партийной деятельностью, поскольку является прирожденным политиком.

Звонил Отвальский из Америки. Он хорошо устроился. Приглашал в гости.

Раззвиздяйчиков по совместному контракту уже давно пасся в Фишландии и собирался переправлять туда все свои средства.

— Страшно оставлять тут деньги. Возможен бандитизм на государственном уровне. Разве нынешний премьер (он имел в виду Павлова) не бандит? При этом разруха, грабеж чиновников… А там богатая страна, цивилизация.

Говорили, что об эмиграции задумывался и Заратуштрин.

Все понимали, что реально шла речь о наиболе простой преподавательской работе, и, конечно, не о «высокой науке». Но там платили деньги…

Специалистов и интеллектуалов было жалко.

— Ты видишь, что делается! — восклицал Почемухин, — Они уезжают! Неужели так мы представляли себе это время?

— Нет, — говорил Псевдонимов, — мы представляли его иначе. Мы знали, что эмиграция должна была возрасти, но сейчас происходит что-то невиданное.

— Почему все едут? — спрашивал Бормотушкин.

— Все очень просто, — отвечал Псевдонимов. — Эта страна — большой детский сад, над которым сияло искусственное солнце. И вот вдруг это солнце выключают и начинают поливать детсадовцев холодным дождиком. Каковы ощущения и желания публики?

— Бежать из этого сада к такой-то маме.

— Именно. — сказал Псевдонимов. — А может, включить другое солнце?

— Но как?

— В том-то и дело. Они этого не умеют, это им не под силу. Но другого пути нет. Иначе — катастрофа. Самое страшное, если страну покинет весь культурный слой. Ты видишь не хуже меня, что как раз это сейчас и происходит.

На тему эмиграции мы продолжали говорить с неожиданно приехавшим в Союз Отвальским и сопровождавшим его тогда Маккухиным.

Отвальский смотрелся щеголем. Хорошо одетый и ухоженный, он был доволен и взирал на все иронично. На все, кроме Псевдонимова. Тот был какой-то странной деталью, путавшей совершенно ясную для Отвальского картину. Полный порядок, все понятно — все уезжают. Только он, Псевдонимов, торчит в этой странной стране и, похоже, уезжать не собирается.

Отвальский знал о том, что Псевдонимов бывал на Западе, обо всей заварухе демократов с Гнилухой, репрессиях и угрозе диктатуры. «В мире, сказал он нам как-то, есть только одна страна — Америка, все остальное — дерьмо»

— Раззвиздяйчиков говорит о Швеции, Отвальский об Америке, — сказал я. Псевдонимов, любишь ли ты Америку?

Перед моими глазами вставали шикарные калифорнийские виадуки и все материальное великолепие мирового заокеанского лидера.

— Да, — сказал Псевдонимов, — люблю. Это уникальная страна, лаборатория всего мира и человечества. Но есть одно но — это не мое. Тут как в спорте — они играют прекрасно, но это не моя команда. Я играю за других.

Если хочешь, я так люблю Америку , что (используя выражение одного шутника о Германии) даже хочу, чтобы их было две.

— Две?

— Да, здесь, в бывшем Совке — не в одной России — мы хотим создать вторую Америку. В Америке нынешней я, возможно, поселил бы свое тело. Но дух я поселил бы там, где нахожусь сейчас.

— Какой дух здесь — среди толкучки, дурацких магазинов, вечного бардака, наконец, репрессий и Сталвора?

— Отставаться здесь — спросил Маккухин. — ведь это жертва?

Джеф видел события в СССР в свете своих недавних поездок в центральную и северную Африку.

— Это не жертва, а сознательный выбор. Таков мой путь. Ведь пути, согласись, бывают разные. Здесь не только разруха, но и революция — место нового исторического прорыва и новых горизонтов цивилизации. Поэтому я настаиваю: здесь Острие.

— Все-таки тут, хотя ты и отрицаешь — национальная идея.

— Я отрицаю, что дело не только в России. Наша идея наднациональна — она выходит за национальные рамки и касается сотен стран и наций Синдиката. Это идея синдикатного пространства вообще.

— Национал-патриоты назовут тебя космополитом.

— Они достаточно насолили этой стране, — сказал Псевдонимов, — чтобы обвинять.

— Ты,- сказал Отвальский,- не отвечаешь на главный вопрос — о самых главных причинах своей позиции.

— Такова моя идея. Точнее, целый комплекс наших идей. Во-первых, — это идея революции, новой цивилизации. Если мы отступим, кто создаст новую цивилизацию синдикатного типа? Эмиграция — это перепродажа себя интеллектуариатом второму Левиафану. Наша революция здесь — а там нет никакой революции.

— Здесь? — Отвальский удивленно посмотрел вокруг. — Россия-то, брат, в очередной раз во мгле.

— Мгла имеет свойство сменяться светом.

— Как странно! Но ведь, скажи честно, ведь и это еще не все? — В голосе Рефьюзника прозвучали беспокойные нотки.

— Да, Есть и чисто личные причины. Я связан определенными обязательствами. Если угодно — я не могу выйти из своего сюжета.

Отвальский посмотрел на него с удивлением.

— Есть еще одна, самая главная идея… — Псевдонимов чуть помедлил. — Это идея в р е м е н и.

— Времени?

— Да, исторического времени. Но и времени вообще. Идея исторического Ароморфоза. Видишь ли, в том состязании, или, если хочешь, поединке со временем, который мы ведем, ни я, ни те, кто со мной, — он посмотрел на нас, — не могут действовать иначе. Мы можем идти только одним и никаким другим путем. Таково Острие.

— Что это?

— Острие — ответил Псевдонимов. – как мы давно говорили — это Главное-в-Пути. Если главное выбрано, то путь определен и более того — единственно возможен для меня. Когда вы говорите эмиграция, я отвечаю вам — нет. Революция, революция и еще раз революция!

Почемухин рассказывал, что спорил на тему эмиграции еще и с Умпиком. Умпик считал, что исходя из национальной идеи каждый должен жить на своей «этнической родине». Если брать материаль-ные соображения, северобалты все, конечно, уехали бы в Фишландию. Но Северобалтия — наша родина… Греки уезжают в Грецию. Евреи — в Израиль. Ведь ты еврей?

— Да, это факт, — ответил Почемухин.

— Почему же ты не уезжаешь в Израиль?

— Я вовсе не против этого государства и желаю ему больших успехов, но я не одержим, в отличие от тебя, национальной идеей.

— Разве может быть какая-либо идея, кроме национальной? — удивился Умпик.

— Может. Моя идея скорее культурная или даже наднациональная. Национальные корни — это хорошо. Но, во-первых, кроме национальных вещей есть еще культура и уклад жизни. Например, евреи тоже разные. Есть евреи, скажем, немецкие, американские, русские. В Израиле мы тоже евреи для одних и русские для других. Ты понял?

— Понимаю, но это странно.

— Что тут странного? Вот ты говоришь о национальной идее. А почему американские негры не уезжают в Африку?

— Странное сравнение, — сказал Умпик. Африка-то-тут…

— Вот я тебя и поймал, — ответил Почемухин. — Если национальная идея, котрую ты считаешь первичной зависит от экономических мотивов (американских негров в Африку не заманишь), значит, она — просто предлог, прикрывающий эти мотивы. Едут в основном не куда-то, но «из» Союза. Падение раннего коммунизма и экономическое превосходство Расчлененного общества — вот что обусловливает эмиграцию.

Тогда же мне пришлось присутствовать при эмоциональной выходке Почемухина у ОВИРА в Москве.

— Товарищи евреи, — обратился Почемухин к толпе эмигрантов в Израиль , — товарищи евреи!

На него оглянулись.

— Что, ищешь как пройти за визой? Это направо.

— Да нет, товарищи евреи. Я хочу вам сказать : не уезжайте!

— Чего?

Очередь у посольства прислушалась. Люди усмехались, глядя на Почемухина — частично с иронией, а кто с любопытством.

— Не уезжать? — спросил старый еврей Почемухина. — А что, ты можешь как-то помочь? Мы не знаем, что будет там, но мы видим, как плохо здесь… Мало того, что бардак, да еще и «патриоты» пропагандируют свою ложь открыто, обвиняют нас во всех бедах этой страны. Ты ведь знаешь об этом?

— Не следует поддаваться панике. Это было и раньше.

— Но по крайней мере запрещалось официально. А сейчас нет никаких законов.

— Это результат общего бардака и правления бардаккратии. Но демократы победят, это уже близко. Мы победим, непременно победим! Мы поможем вам и представителям других наций — немцам и всем другим.

— Скоро? — спросил один старый еврей с сомнением.

— Теперь уже скоро.

— Когда победите, тогда и поговорим, — хмуро сказал вначале было засомневавшийся старик и направился к очереди.

— О, Псевдонимов, — воскликнул тогда Почемухин, — поторопи революцию. Скорее, а то в этой стране многих не останется!

С этими словами он продолжал уговаривать отъезжантов не ехать, но принять участие в революции. Говорил он вещи довольно необычные и, честно говоря, многим непонятные.

— Спасутся те, — говорил Почемухин, — кто примет участие в новой коммунистической революции. Эмиграция на Запад перестала быть эмиграцией духа. Поэтому я говорю вам, евреи: высших наград Абсолюта удостоятся те из вас, которые будут участвовать в новой революции в коммунистическом мире.

Пока он так агитировал, прибежали несколько милиционеров. Один из них, судя по особой физиономии, был явным чуваком.

— Вы что тут делаете у посольства? — спросила физиономия. — Эмигрантскими книжками спекулируете? «Как покинуть страну дураков» — это ваша продукция?

Он держал в руках тонкую брошюрку.

— Нет, — хмуро отвечал Почемухин. — Я противник эмиграции.

— Что же, остаетесь, чтобы разрушать русское государство изнутри?

— Не разрушать, а строить заново.

— Знаем мы ваших, — сказала рожа. — Кто Россию разрушал?

— «Не разушал он Россию, — хотел крикнуть я, — это такие как вы — бардаккратия — и есть главное бедствие этой страны!»

Но говорить все это роже было бесполезно. Почемухин поверх очков печально посмотрел на громилу в фуражке. Рожа смотрела на него не мигая и оскалив зубы.

Старик из очереди стал что-то объяснять. Начались препирания и бурные споры. Дошло едва ли не до драки, и кончилось тем, что Почемухина затащили в «воронок» и он едва не угодил на 15 суток. Знакомые депутаты вытащили его оттуда с большим трудом.

* * *

События в Прибалтике между тем все больше выходили из «перестроечного русла». Традиционный либерализм все очевиднее начинал выигрывать — вначале в идеологии. Резко усилились наци-онал-радикальные фундаменталисты и гражданские комитеты, пользовавшиеся поддержкой Запада (Псевдонимов не исключал, что и мистера Грэя), требовавшие выхода прибалтийских республик из СССР.

Народный фронт стоял на грани раскола. Часть его уже была готова поддержать фундаменталистов. Этот шаг вопреки Большому Эдику сделала позже Гордая Мэри (по поводу деятельности которой какой.то журналистский остряк напомнил название пьесы -«Траур – участь Электры»). Благодаря ей более национальное крыло Народного фронта повернуло к комитетам граждан. Сторонники реформы социализма в Северобалтии, в том числе и Продолжатель, надолго оказались в стороне.

Бунтяв почувствовал национальный поворот в Народном фронте и забеспокоился. Он говорил об «интернационализме» и убеждал лидеров народофронтовцев не поддаваться национальному ажиотажу. Но его слушали вполуха и считали «большевиком».

Умпик, Мумитролль и «молодые валерьяновцы» с черепом и костями на флаге ликовали.

Радио Закордонье между тем твердило свое.

— Конец коммунизма, конец империи! — радостно восклицал Джузеппе Именинни. –

Победа нашей великой Либеральной Идеи не за горами. Виден конец истории! Начинается эпоха общего счастья, ибо все беды на планете были от коммунизма.

— Коммунизм и империя зла рушатся, — повторял Плевако, — На развалинах этого нелепого образования воцарится империя Добра. Она заменит империю зла во всем. Везде, куда до недавнего времени простирало свою руку их Министерство Правды, воцарится наше Министерство Истины. Возможно, они постреляют несколько президентов в Северной Европе и Азии, излишне сочувствующих левым, но либеральная демократия восторжествует.

Нанятые Грэем демонстранты несли плакаты: «Заменим КГБ на ЦРУ!». «И наоборот», добавлял Именинни.

— Они все, — сказал Псевдонимов, — забывают о том, какую положительную роль сыграл коммунизм в мире. Они не видят реформисткого крыла компартий и нового пути развития восточноевропейского мира. Консервативный либерализм начинает чувствовать свою безнаказанность. Ведь если коммунизма нет, значит, все позволено.

Мы перешли на Реформутора.

Путаность действий Реформутора, считал Псевдонимов, приводила к постоянному запаздыванию перемен, шатанию маятника и противоположному эффекту — все большему усилению либералов.

Псевдонимов считал, что, начав процесс, Реформутор оказался не в состоянии продолжать его, не говоря уже о доведении до конца. Реформутор делал явные уступки Чуваку, не понимая, что сохранение всей этой братии у власти и есть главный путь к катастрофе. Оказавшись перед выбором — реформы или поворот назад — Реформутор заметался, по сути дела отказавшись от радикальных реформистов.

— Некоторые считают Горби великим человеком; я не считаю этого. Он попытался стать великим, но ему это не удалось. Великим было дело, которое он начал — дело замены старой системы в странах реального социализма и СССР на новую, сохраняющую преемственность с прошлой. Но до этого дела он не дотянул — какой-либо «замены» не произошло. Все попытки построить что-то позитивное у Реформутора закончились крахом. Бывает странно видеть, как неумение и путаницу принимают за страшное хитроумие. Он думал реформировать командную систему и при этом сохранить власть — ему, похоже,не удастся ни то, ни другое. Это одна из тех исторических фигур, которые, выбежав на историческую сцену, играют на ней роль совершенно отличную от той, которую желали сами.

— Но он начал процесс…

— Да, он начал. Именно начал — тут его заслуги нельзя умалить. Он «забрался на лошадь» — дурацкую лошадь этого дурацкого общества и, что называется, сказал «поехали». Куда ехать, он, увы, не знал. А если бы знал, то, может, и садиться бы не рискнул. Ему ставят в заслугу «хитроумный развал системы». Но это произошло помимо его воли. Вообще Реформутор — это герой поневоле. Он принадлежит к тем историческим деятелям, которые забираются на лошадь истории, но не могут усидеть на ней… Я желаю ему удержатся, но боюсь, что он падет. Последствия такого падения будут печальными как для него самого, так и для всех нас.

Федеральщики в Академикуме переживали период «бури и натиска». Они отбивались от консерваторов — Мудошника и Оскара Потса, а также Мерзавцевой и Сепика, проводивших экзальтированные собрания против реформ и в печати обвинявших их сторонников во всех смертных грехах. «Денник» продолжал печатать оппозицион-ные материалы.

Я спросил у Псевдонимова, каковы надежды на федеральщиков в происходящих переменах.

Псевдонимов видел у шестидесятников и Бунтяева целый ряд преимуществ перед оппозиционерами национального и традиционно-диссидентского толка. Однако надежды на них считал весьма призрачными не только в силу материального превосходства сторонников традиционных идеологий, но прежде всего — ввиду отсутствия верной теории и преобладания «домкратов», не говоря уже о фигурах типа Мясоносовой.

Значительная часть радикально настроенных естественников — включая Химика — без влияния Бунтяева скатывалась с обычной «борьбе с коммунизмом». Но и бунтяевский реформизм не был достаточно разработан. Бунтяев агитировал за создание «фракции федеральщиков» внутри компартии, но точной программы у этой фракции не было.

— Главное, им не удержаться потому, что они не готовы к полемике с традиционным либерализмом. Они бунтуют против сталинизма, но их теория — лишь слабый вариант комавторитаризма. Федераль-щики не понимают, какая драка предстоит, не видят расклада и силы либерализма. Они провалятся — не справятся ни со сталинистами, ни с консервативными либералами.

— Позвольте вам сказать, Вилен Захарович, — сказал Почемухин как-то. — Вы берете слишком слабо, не учитываете силы западной либеральной идеи.

— Не слушайте его, — сказал Бунтяев. — Есть федеральщики и политики, политики и федеральщики…

На собрании федеральщиков, которое мы посетили, выступал Язь, затем — Гера Комсомольцев, который упирал на слово «консолидация».

— Консолидация, нужна консолидация, — говорил Гера.

— Кого с кем? — спросили из зала.

— Всех со всеми, — отвечал Комсомольцев. — Давайте жить дружно.

В публике жидко хлопали.

— Какая всеобщая дружба в периоды классовой борьбы? — замечал Псевдонимов. — Борьбы интеллектуариата на два фронта — против партократии и плутократии, против сталинизма и консервативного либерализма?

Бунтяев в своем выступлении рисовал своим сторонникам радужные проекты безгосударственного «федерального» строя.

— Товарищи! — обратился он к массе. — Федеральщики призывают к полному самоуправлению. Это будет что-то вроде общего референдума или новгородского веча. Вы будете нажимать кнопки…

И Бунтяев показал, как будут нажимать эти кнопки.

Народ смотрел на Бунтяева с некоторым удивлением. Присутствовавшие на собрании национальные деятели, в том числе Аграрник с Мэри, только усмехались. Ряд людей потянулся к выходу.

Было ясно: Бунтяеву и его команде не удержаться на гребне революции.

У академистов дела шли своим чередом. Профессор читал лекции, готовились к печати сборники.

Многие тексты были написаны, но как публиковать? Даже Профессору в тогдашних ценах платили чуть ли не 100 долларов за целую книжку. Это было меньше, чем зарабатывали в месяц уличные продавцы книг.

В ответ на замечание о падении рубля Профессор вспомнил фразу Щедрина (Профессор сказал «Салтыкова») о том, что сейчас за три рубля дают один, а вскоре и вовсе «будут давать по морде».

Кругловский рассказал анекдот.

— Скажите, можно забронировать место на Новодевичьем клад-бище? — Можно. Даже дешево – 5 тысяч долларов. Но ложиться сейчас.

* * *

Мы балансировали на грани времени и размышляли о вхождении в него. Казалось, что в самом деле все ближе приближался тот главный момент, когда следовало обрушиться всей энергией в нужном направлении.

Псевдонимов, торопил нас с текстами — Почемухина с «Анти-Дуриком», меня с моим романом и говорил о необходимости немедленного вхождения во время.

— Во время, во время! — кричал он. — Скорее!

— Надо входить во время, — соглашался Почемухин, — иначе будет поздно. Представляете ли вы себе момент Ничего-не-происходящего, который должен разрешиться временем? Этот момент ожидания, непреодолимый, как вечность, с его чувством грани времени, близким чувству охотника или рыбака, проведших часы в ожидании добычи, когда она наконец зашуршит в лесу или шевельнет поплавок на воде. Когда на рубеже главного и решительного стреляй (тем более если патрон — только один и промахнуться не имеешь права), ожидание особенно томительно, минуты сравниваются с часами, а каждый шорох и хруст ветки кажется долгожданным сигналом решительной точки…

— Но ведь, — напомнил я, — согласно основаниям нашего сюжета вхождение во время связано с риском, нарушением запрета. Люди и общество не всегда желают исцеляться. Общество, как больная лошадь, вполне может раскроить череп врачу, пытающемуся ее лечить.

— Опасность, — ответил Псевдонимов, — есть всегда. И чем выше ставки, тем больше риск. Но делать нечего, выбор неизбежен: или — или. Или мы остаемся в этом гнусном Ничего-не-происходящем, рискуя не состояться и не осуществиться, или же кидаемся в драку.

С середины года Падения Стены Псевдонимов занимался созданием «фракции коммунистов-реформистов» (Общества «Пятого интернационала»).

В отличие от Ровенского, полагалагавшего реформ-коммунизм только первой и начальной формой каких-то либеральных доктрин, Псевдонимов считал новую левую идеологию самостоятельной и действительно новой идеологической ветвью.

По отношению к партократии и консерваторам он был настроен не менее резко, чем Ровенский — его позиция была радикальнее позиции известных тогда советских марксистов — например, Р.Медведева.

Псевдонимов критиковал Медведева за его подход в деле Гдляна-Иванова, в дальнейшем — за воссоздание РКП «во многом в традиционном виде» и целом ряде иных эпизодов.

— Изначально,- говорил Псевдонимов, — Медведев левый, как и мы, но объективно он скатывается к сталинистам, к поддержке партократии.

— Раскол, раскол! — опять шумели в псевдонимовском офисе, обсуждая проблемы КПСС и ее фракций.

— Да-да, раскол, именно раскол, — подтвердил Псевдонимов. — На этот раз, кажется, в самом деле пахнет расколом. Это единственная форма спасения.

8. Продолжение (четвертое) третьего разговора о Романе. Вопрос соединения трех, вхождении во время и Хронотопе. Мы в Академикуме. Приезд Мотивиста, полемика о постструктурализме. Продолжение разговора о Романе. Универсальное понимание текста. Мир как текст. Смерть Бунтяева. Личные проблемы Почемухина. Его развод.

Вопрос о вхождении во время мы неоднократно обсуждали с Почемухиным в рамках нашего третьего разговора о Романе.

— Вопрос нашего романного Хронотопа, вхождения во время остается нерешенным, — говорил я. — Где мы поместим, где мы расположим нашего Героя? Где точка его появления, эта самая искомая точка «теперь и здесь»?

— Это вопрос соединения, — отвечал Почемухин, — и нам пока никак его не решить.

— Может быть, — воскликнул я, — мы расположим его в Прибалтийске, где я пишу свой роман? Ведь Острие там, где пишется роман.

— Ты, — возразил Почемухин, — всегда имел привычку тянуть одеяло на себя. Острие (он же Хронотоп и проч.) здесь, в Академикуме. Именно здесь создается идея действия.

Почемухин оглядел площадь маленького научного городка.

— Кроме того, — продолжил он, — не стоит забывать о Псевдонимове. По-моему, он предложит для нашего соединения совсем другое место.

— Полнейший вздор, — скажет он. — Вы не имеете отношений с реальностью и можете сочинять где угодно. Реальность сложнее. Мое место не там, где созидаются туманные идеи и путаные художественные книжонки, а там, где идет реальная революция и подлинная борьба. В вашем Академикуме, а по большому счету и в Прибалтийске, ничего этого нет.Значит, нет и времени. Острие — в Москве, Питере, даже Сарайске. Там делается история.

Псевдонимов будет по-своему прав. И что ему ответить? Может, вопрос единства нас троих вообще неразрешим, следует отказаться от единства и разделить нашего героя (Мункула)?

— Нет, — возразил я,- ты же знаешь меня — я классицист, поклонник Буало. Я просто помешан на т р е х е д и н с т в а х — времени, места и действия. Наша задача — свести сюжет воедино. Разве хороший роман может быть без единства ? Без такого соединения он не состоится.

— Три единства? — удивился Почемухин. — Но как это возможно? Нас с тобой объединяет отношение к Тексту, но Псевдонимов с его действием…

— Да, он выпадает из нашей картины, и треклятое, нужное позарез «соединение трех» все время повисает в воздухе.

— Есть еще один момент, — сказал Почемухин. — Мне кажется, нам не успеть войти во время. Прежде всего это касается Псевдонимова.

— Почему?

— Свобода только началась, и новые условия только складываются. Противники реформистов — консерваторы в центре, Сталвор и Чувак с одной стороны и Грэй со Студебеккером с другой — слишком сильны. Все печатные средства в чужих руках. Официальные — сталинистов, оппозиционные — консервативных либералов. В руках бардаккратии — ресурсы и Синдикат, которым они не могут управлять, в руках вторых — чудовищная мощь Расчлененки. Плюс слабость интеллектуариата, отсутствие какой-либо теории, идеологии. Мы не издали еще ни одной работы, ни одной! Публикуем только варианты, куски… А если нет текстов и идеологии, нет главного оружия. На какой почве он может построить свою партию?

— А Манифест?

— Это капля в море. Кто его услышит? Нужен не один текст, а масса, если хочешь, п о т о к текстов.

— Значит, надо торопиться.

— Но чисто физически к э т о й д р а к е Псевдонимову и нам не успеть. Наши революционеры сейчас обречены. Нас раздавят — эти и те, оба Левиафана вместе. У нас нет времени, ты понял?

Я понял.

Я и раньше подозревал это, но теперь ощутил правоту Почемухина еще более определенно. У Псевдонимова — как ни ужасно — не было времени. Я чувствовал это, несмотря на проскальзывавшую в моем сознании писательскую мысль, что действие, политическое действие (я не говорю об издании собственных сочинений) не столь и важно. Наблюдая, я никогда не торопился. В то же время я понимал, что для Псевдонимова «не успеть» означало катастрофу.

— Как же быть? — спросил я.

— Возможно, Псевдонимову и нам сейчас надо бы отступить, уйти в тень, переждать. Если время действия не пришло или прошло, мы вынуждены отказаться — то самое еpohe — от действия в прямом смысле и искать другой путь.

— Какой же?

Вопрос казался неразрешимым.

* * *

Летом года Падения Стены я приехал в Академикум на очередное академическое мероприятие. Говорили, что должны были появиться и интересные западные филологи, в том числе и Мотивист, когда-то читавший нам лекции. Он работал в престижных западных университетах и, кажется, становился одним из крупных западных славистов.

Северобалтия переживала бурное время. В воздухе витала идея независимости, официально провозглашенной весной года падения Диктатуры и ставшей реальностью год спустя, после путча. Как и все демократы, мы, тогдашние сторонники Народного фронта, приветствовали эту независимость, которую видели еще глазами раннего движения за реформы. Так было до самого момента появления у власти национал-патриотов и Умпика.

Сойдя с автобуса, мы добрались до университета.

На главном университетском здании висели трехцветные флаги, пресса печатала бравурные национальные речи. Лица северобалтов были приподняты. Трехцветная эйфория была еще ничем не омрачена.

Но среди университетских чувствовалась тревога — будут сокращать преподавательские места если не наполовину, то на треть.

— Во-первых, нет денег, а, во-вторых, эти националы…

— Национальная идея — вещь хорошая, — говорил Почемухин, — но если Умпик и его команда доберутся до власти, как бы для северобалтов советский период не остался временем легендарного расцвета и едва ли не золотым веком. Начнут кормить национальную бюрократию — из числа недавних оппозиционеров, Мумитролль с Умпиком засядут в посольствах на Западе и не будут вылезать из командировок. А на университет денег, конечно, не будет.

Все разговоры на кафедре академистов велись вокруг выступления Мотивиста. Он одним из первых «оттуда» посетил Прибалтику.( Позже у него даже появилась первая не советская, но северобалтийская виза — ее с удивлением рассматривали журналисты)

Мотивист выглядел отлично и был похож на ухоженного вестернизированного Мефистофеля. В отличие от Морфолога, похоже, у него не было проблем с адаптацией на Западе, хотя и говорил по поводу лекционных возможностей, что иногда жалеет о родном языке.

Он прочел несколько лекций по текстовому анализу, который был, как и прежде у него, остроумен и тонок, но, однако, казался более «художественным» и произвольным, чем раньше.

Досталось структурализму и бинарной оппозиции, существование которой Мотивист отрицал.

Говоря о творчестве Пастернака, Мотивист сказал, что о едином его творчестве вообще говорить нельзя — есть творчество раннего Пастернака, среднего и позднего. Ничего же общего между ними нет.

Профессор задал по этому поводу несколько острых вопросов (хотя у него самого встречались сходные мнения).

Выйдя из главного здания, мы с Почемухиным продолжали наш третий разговор о Романе и Герое.

— Делать текст, делать текст,- бубнил про себя Почемухин.

— Что ты бормочешь?- спросил я.- Видно, эти конференции вредно на тебя влияют.

— Старик, — сказал Почемухин торжественно, — слушай сюда, как говорят в Одессе. У меня появились, наконец, соображения о нашем единстве, о соединении трех линий, а значит и вхождении во время.

Я посмотрел на него вопросительно.

— Мы уже говорили, что по крайней мере нас с тобой, стремящихся к Описанию и Пониманию (оставим пока в стороне Псевдонимова), объединяет отношение к т е к с т у. Мы оба — ты и я — делаем Т е к с т.

— Я возражал тебе, что Псевдонимов никогда не согласится ограничиться только текстом; он стремится к реальности, к действию в реальном мире.

— Тут-то, — откликнулся Почемухин, — и есть главное соображение. Изменение мира, то есть упорядочение его, есть также в некотором смысле работа над текстом ! Революционер и политик творят общество, социальное пространство, но тем самым они в некотором смысле тоже творят текст! Ведь мир по большому счету также есть текст… Т е к с т — это и есть то, что нас объединяет, если хочешь с р е д н и й т е р м и н трех основных линий восхождения.

— Весь мир есть текст, и люди в нем — лишь буквы?

— Именно! — воскликнул Почемухин. — Это и есть решение вопроса! ДЕЛАТЬ ТЕКСТ — вот выход и главная задача. Цель — не разделение форм дискурса, а соединение их в е д и н о м д и с к у р с е !

— Постструктурализм?

— Постструктурализм лишь говорит о Тексте, подставляя вместо него язык. Следует не описывать текст главным образом, но делать его! Д е л а т ь т е к с т — такова революционная практика!

— Но академисты…

— Академическая школа понимает текст не субъективно, не как человеческую чувственную практику…

— Значит — марксизм? — как всегда удивился я.

— Да, да, — откликнулся Почемухин, — марксизм! Но новый марксизм — дьявольская разница!

Я задумался.

— Но дает ли это ответ на наш самый главный вопрос — о вхождении во время и революции к которым постоянно призывает Псевдонимов? Успеем ли мы, и если успеем, то как? Где мы войдем во время, где Хронотоп нашего Мункула, его Острие?

— По-моему, — сказал Почемухин,- то, что мы поняля о Тексте позволяет решить эти проблемы. А заодно подойти к проблеме времени. Мне кажется, н е л и н е й н о е время возможно.

— Как это? А теория относительности? Я не специалист, конечно, но кое-что читал. Ты, похоже, что-то крутое выдумал. На нобелевскую премию нарываешься?

Почемухин усмехнулся.

— Пока более простой вариант. Я гуманитарий, в физике понимаю мало и движусь со стороны текста. Ты помнишь тогда, в Академикуме, свой фокус с текстом, «машину значений», воронку и все прочее? Так вот, мне кажется, роман, художественный текст — это и есть решение проблемы нелинейного времени!

— Как это?

— Да очень просто. Внутри романа для его героев время линейно и совпадает с линией сюжета. Герои не могут изменить своего сюжета и течения своего романного времени — они целиком подчиняются воле автора. Для тебя же — писателя, романиста — время романа н е л и н е й н о. Ведь ты можешь вторгнуться в свой роман (текст) в любой его точке, перекраивать его по своему усмотрению, менять куски и главы?

— Верно. Я могу переставлять сюжетные куски, затягивать или сокращать линии…

— Именно. Когда ты сочиняешь роман, для тебя исчезает время, для тебя нет истории, нет вчера, сегодня и завтра, а есть только с е й ч а с. Значит, ты — вне линейного романного времени. В своем тексте писатель выступает как Творец — он т в о р и т в р е м я, потому что всегда может воссоздать прошлое или будущее и поместить туда своих героев. Для театра, для искусства нет времени; таковы декорации в киностудии. На стенах можно развесить картинки любых эпох. Зал всегда один, а времен — бесконечно много.

— Да-да, — вскричал я,- как в театре — зал один, а времен множество! Там не только «Сталин умер вчера», или «Сталин умер сегодня», но и — «Сталин умер завтра»… Значит, Роман и Сюжет — это есть тот способ торжества над временем, который мы так долго искали? Это и есть Острие?

Почемухин кивнул.Физиономия его была торжественной.

Распросившись с академистами, мы собирались зайти и на мероприятия федеральщиков.

Однако к Почемухину забежал вэъерошенный Бормотушкин.

— Вы ничего не знаете?

— А что случилось?

— Бунтяев умер.

Мы опешили и долго не могли поверить в произошедшее. Мелкая полемика отошла на задний план — главное было ясно — потеря для демократов и всех нас очень большая.

Бормотушкин сообщил,что Бунтяев умер от инфаркта, в самый разгар политической борьбы. Смерть наступила во время заседания идеологической комиссии, среди споров по поводу газеты «На посту» и интеровской команды вокруг нее. На Бунтяева возвел поклеп кто-то из интеров; была публикация с хулой и в «Вечернем Прибалтийске» за подписью редактора «На посту» Потса. Перед этим шли постоянные бурные дебаты с ним и цековцем Мудошником.

Шла драка, обычная политическая драка, но, видимо, в своей наиболее острой форме она была уже не для него. Старик не выдержал. Почемухин в Академикуме и раньше говорил, что Вилен Захарович неважно себя чувствует. Бунтяев двадцать лет ждал этой революции, настоящей политической борьбы, но когда дождался, она — с ее нервотрепкой, грязью и клеветой — она была уже ему не по силам.

Другие причины были в том, что дела шли вовсе не так, как предполагал старый федеральщик. Вся перестройка шла юзом, ее течение приобретало все более драматичный характер. Бунтяев был готов полемизировать с коммунистами-консерваторами, значительно труднее ему было бороться с «западниками» — консервативными либералами, чье влияние день ото дня усиливалось. Никто не собирался нажимать кнопки, никто не хотел жить дружно… Националы были слишком националами, тоталитаристы — слишком тоталитаристами. Реформации и объединения коммунистов-реформистов не получалось — была реставрация.

Псевдонимов считал, что время шестидесятников иссякает. Тихая красная оппозиция, интеллектуальное фрондерство, песни Окуджавы — все это достояние первой оттепели уходит. Приходят семидесятники — советские западники, «пламенные контрреволюционеры», готовые сегодня съесть всех красных — как консерваторов, так и реформистов, с их критикой всей советской истории и представлением о ней как о постоянной цепи катастроф.

— Поражение реформ, — говорил Псевдонимов, — это и поражение шестидесятников. Шестидесятники уходят потому, что уходит их эпоха. Даже критики системы были ее частью. Законы общественного развития, в которые шестидесятники всегда верили, и которые были в определенную эпоху на их стороне, теперь выходят из-под их контроля. Время их революции (а может, и нашей?) было слишком коротким — почти как у февралистов 1917-го. Занавес опустился слишком рано — они слишком мало были на сцене и, увы, не смогли полностью сыграть свою роль.

Уже с утра в тот роковой день Бунтяев чувствовал себя неважно, переживал по поводу выступлений интеров. Драма произошла на глазах у многих.

Впрочем, как говорил Почемухин, были в этой истории моменты, которые заставляли задуматься. Пропажи рукописей Бунтяева, случавшиеся и раньше, в последнее время участились. Кроме того, кто-то фотографировал Бунтяева в момент приступа.

— Кажется, тут какой-то ч у в а к крутился, — сказал Почемухин, — впрочем, я знаю этого типа. Мы видели его в одной порно-конторе, которая была организована Карбованцем.

— Не сыграл ли Карбованец,- спросил Псевдонимов,- какую-то роль в этой истории? Черт знает какие штуки у них бывают — вплоть до «инфарктного газа»…

Через несколько дней в Академикуме состоялась траурная церемония.

На кладбище произносили речи. Были официальные лица — люди с кафедры, в том числе Щука, от ректората и из ЦК, функционеры Северобалтийской компартии, которой сочувствовал Бунтяев (через некоторое время она была провалена сталинистами). Собрались ученики из северобалтийских городов, в том числе Гера Комсомольцев и Продолжатель. Мы с Псевдонимовым стояли с венком чуть поодаль, склонив головы.

Выступил Кругловский, что-то монотонно говорил Язь.

— Вот и Бунтяева нет, — сказал Псевдонимов. — Революция лишилась одного из своих руководителей. Хотим мы того или нет, старики обычно уходят раньше. Впослед-ствии молодые проводят и нас. Так вот, о наших стариках — это были по-своему замечательные старики, и трудно сказать, удастся ли нам достичь их высоты. Мелкие разногласия не отменяют главного: в основных вопросах мы были на одной стороне. Бунтяев был человеком дела и предшествен-ником нашей идеи. Он стоял у ее истоков, хотя и не был ее отцом.

Я не верю в переселение душ, но верю в переселение идей. Идеи шестидесятников не в догматическом их варианте, но в общем понимании Пути остаются с нами. Даже споря с ними, мы хотим сохранить наиболее важное из того, что они хотели сделать. Мы должны быть такими семидесятниками, которые помнят о шестидесятниках.

— Жизнь, — продолжил Почемухин, — как эстафета, она передается. Я бы назвал это теорией Передачи. (Помнишь это латинское: историк — «передатчик времени» — translator temporis?). Мы все связаны с теми, кто впереди, и теми, кто за нами, будто бежим в одной цепочке, и эстафета времени передается от тех, кто был раньше, к последующим. Теперь, похоже, наш отрезок дистанции — мы остаемся один на один со временем. Отказавшись от этого времени и сойдя с дистанции, как это делают эмигранты, мы нарушим какую-то важную цепь. Если мы сойдем, то проиграют и те, кто шел впереди. Сегодня не по вине шестидесятников (они сделали то, что могли, и многое передали нам), а по вине их противников наша команда отстает. И если мы не восстановим паритет, хотя это и адски трудно,- то сделаем безнадежным положение тех, кто идет следом.

Памятником таким, как Бунтяев, должна быть наша революция.

— В силах ли мы серьезно участвовать в ней?

— Это главный вопрос, но ответа на него пока нет.

Рассуждая так, мы шли по городу.

Тогда Почемухин сказал, что хочет сообщить мне о не лишенных драматизма переменах в своей жизни.

Надо сказать, лицо у него при этом стало явно потерянным.

— Ну, что стряслось? — спросил я.

— Мы с Лизочкой разводимся. Она сказала, что уходит.

— Как! — воскликнул я. — Из-за чего?

— Причин много. В частности, Мышонок…

— Мышонок?! — вскричал я. — Ну я же тебе говорил! Я вспомнил лицо Мышонка при нашей последней встрече в Прибалтийске. — Зачем, черт тебя побери, ты связался с ней? Не могу себе простить, что познакомил вас.

— Зачем, зачем… — проговорил Почемухин. — Что ты мне читаешь мораль? Человек, в особенности мужчина, слаб. Я чувствовал, что наши пути с Лизочкой расходятся… Кроме того, в Мышонке есть что-то этакое…

Да, дейcтвительно, в ней что-то было. Может, сказал я, даже что-то роковое.

Почемухин не согласился со мной.

— Не следует приписывать слишком много внешним обстоятельствам. Рок, дорогой, это мы сами. Женщина лишь катализи-рует то, что находится в нас самих.

— Так что же, Лизочка узнала о ней?

— Да, но не только в этом дело. Ты представляешь, она, Лизочка, мне говорит:

— Ты меня не любишь.

— Почему ты так думаешь? — спрашиваю. — Это из-за нее, из-за Мышонка?

— Не только. Я чувствую — не любишь. Между нами что-то стоит, не знаю, что. Может, это здание с колоннами?

— При чем тут здание?

— Я всегда знала, всегда, что между нами стоит твой дурацкий университет. Это твоя молельня, и все твои женщины оттуда. Вечно эти студентки-вертихвостки, потом Глаша Дактилева…

— При чем здесь Глаша, — сказал Почемухин, — мои разговоры с Глашей…

— Не важно. Ты все время ставишь ее в пример. Глаша, мол, сказала и прочее. Для тебя она авторитет, а я, а я… Ее глаза стали влажными.

Она всхлипнула.

— Лизочка, — говорю я, — Лизочка… Не бери в голову, этот Мышонок… Это совсем не было для меня важно.

— Не в этом дело. Хотя эта женщина… Скажи, как ты мог?

— Я же говорю, это не серьезно.

— Но зачем, зачем? Впрочем, я знала, что что-то произойдет. Если не она, появилась бы другая. Я знаю, дело в том, что у нас… В общем — ты не любишь меня.

Я понимал, что в чем-то — в каких-то главных вещах — она права. Я был привязан к ней, но нечто стояло между нами. Что именно, было не совсем ясно. Академисты и разночинцы, разночинцы и академисты? Иногда мне казалось, что следовало сразу отпустить ее в тот мир, который ей ближе. Она не могла быть женщиной университета. Может, это — я это понял — в конце концов для меня всегда было главным?

Мне нечего было сказать ей.

— Я ухожу, — сказала Лизочка. — Ну, а в общем дурак ты, Почемухин.

— Я пытался спорить, но дело зашло слишком далеко. Она была непреклонна, хотя было видно, что ей нелегко.

— И все-таки это ужасно, — горестно вздохнул Почемухин. — Лизочка…

— Так что же,- вдруг не к месту сказал я (может, подумав о нашем Романе и его герое- «сюжетном человеке»?) — Выходит, в нашем романе так и не будет героини?

— Не знаю, что тебе ответить. Мне сейчас не до него. Но если говорить, то в отсутствии героини нет ничего столь уж необычного. Если есть поэмы без героя, то почему не быть роману без героини?

А вообще — не следует говорить раньше времени. Время играет свою игру, и кто знает, какую штуку оно может выкинуть.

9. Развод Почемухина. .Весна и лето года падения Диктатуры.Второй съезд Демплатформы. Осень года падения Диктатуры. Начало года падения СССР.

Развод Почемухина состоялся ранней осенью года падения Стены. Для Почемухина это событие было драматичным — он был действительно привязан к Лизочке. История так подействовала на Почемухина, что он быстро распрощался с Мышонком, как это в свое время сделал и я. Для Почемухина, думал я, это было к лучшему. В этой женщине мне виделось что-то роковое, и некоторые обстоятельства подкрепили мои опасения.

Дело в том, что скоро Мышонок объявился не где-нибудь, а у Псевдонимова.

Осенью года падения Стены раскачка перекинулась на Восточную Европу. Рухнула Стена. Однако вместо ожидавшейся интеллигенцией «рельного социализма» реформации системы начал происходить ее распад.

Особенно сильным ударом стал тот способ объединения Герма-нии, который Псевдонимов считал «аннексией».

— Старая система и Диктатура в ГДР существовать не могла. Но аннексия синдикатной системы Расчлененкой… Мне кажется, в случае Восточной Германии речь идет именно об этом, вместо преобразования Синдиката на собственной основе. Дело, конечно, не в Хонеккере, но в стремлении Расчлененки нанести поражение Син-дикату и скинуть побольше нелиберальных правителей от Европы до Латинской Америки. Это перепродажа советской партократией восточногерманского интеллектуариата западной плутократии.

— Значит, ты считаешь, что такой вариант событий плох?

— Это внешнеполитический провал партократии. Но и трагедия народов Синдикатного пространства — от Югославии до Таджикистана.

В конце года падения Стены стало очевидным поражение идеи реформистского социализма и в Прибалтике. Весной года падения Диктатуры северобалты заявили об отделении.

Радикальные народофронтовцы, как и Псевдонимов, были на стороне Прибалтики и против удержания республик силой в стиле интеровского Союза. Но такое решение было реакцией на неспо-собность бардаккратии реформировать старую систему. Отделение Прибалтики было началом конца СССР.

— Это первый раунд, который проиграли реформисты, — сказал Псевдонимов. — Еще немного, и перестройка как позитивный про-цесс для СССР закончится.

— «Коммунистическая Атлантида»?

— Что-то вроде этого.

— «Вот и славно — трам-пам-пам», — пропел Плевако по радио Закордонье. Именно, именно. Победить должна свобода. Там, где был Варшавский договор, появится НАТО. Везде, где было КГБ, воцарится Си-ай-эй. Мы выступаем за развал СССР. «Империя Зла» перестанет существовать, и в мире останется лишь одна сверхдержава — империя Добра. Тем самым история закончится.

— Что же, Грэй выигрывает. Об этом рассказывал Маккухин — помнишь его рассказ?

— Мы, — хвалился как-то Грэй Джефу, — перестреляли уйму красных — в частности, этого придурка, соратника Кастро. Наши застрелили его в Сельве.

Под большим секретом он говорил также что-то весьма зло о шведском президенте, который продал наши истребители Индии; затем (об этом еще тише — ты понял?) о самом этом индийском президенте, о каких-то мечетях и индуистских храмах.

— Индия в ее нынешнем виде — слишком на стороне коммунистов. Другое дело — Пакистан.

— После падения СССР, — считал Грэй, — падет и диктатура Кастро. Эта же судьба постигнет и все другие зоны бывшего коммунистического влияния. Вскоре исчезнут все, кто боролся с капиталистической цивилизацией и выступал против нашего превосходства. Через некоторое время мы разберемся с Индией, а там и с Китаем.

В общем нам придется уйти на пенсию, но с сознанием выполненного долга. Мы добили их. Пришло время исторического судa над империей Зла. Коммунизм развалится, и его место займет империя Добра.

— Джеф, — спросил я тогда, — ну а ты, западный журналист и человек, что ты думаешь о работе мистера Грэя?

— Я думаю, что он делает грязную работу…

— Собственно, наш Гнилухо такой же, — сказал я, — Хотя ваш посильнее будет. Как бы нам всем сговориться и сделать так, чтобы эти два брата-акробата — Сталвор и Грэй — истребили друг друга, но обязательно вместе?

— Наверное, так не получится, — сказал Маккухин. — За вашим, похоже, скоро придут. Наш же замаскировался получше и, видимо, протянет еще долго.

— Скажи, неизбежна ли катастрофа? — спросил я Псевдонимова.

— Катастрофа не неизбежна. Альтернатива — реформация, движение интеллектуариата и особая его работа с государственным сектором. Но, скажу тебе честно, движение коммунистов-реформаторов еще не готово заявить о себе.

Для многих сегодня «критика коммунизма» — новое прозрение, именно в духе весьма частых «прозрений» так называемого маленького человека.

Может быть, тебе это покажется снобизмом, но я никогда не любил маленького человека, не лил слез над Акакием Акакиевичем. Маленький человек — всегда предатель. Он — слуга всех господ, всегда на стороне силы и власти. Он сталинист при Сталине, брежневист при Брежневе и борец с красными при консервативных либералах. Раньше маленький человек боролся с диссидентами, во всем веря брежневской демагогии о них. Сейчас, естественно, он так же легко начинает бороться с «коммунистами». Завтра он станет национал-патриотом. И обрати внимание: этот маленький человек всегда на своем месте, всегда при деле, всегда прав и тут же готов заявить, что «таковы обстоятельства». Тебе не кажется, что этот маленький человек — с его здравым смыслом и вечной правотой — редкая сволочь? Шестидесятники, по-моему, честнее.

— Так что же, Почемухин, — спрашивал я, — за кого же мы? На стороне Совка? Расчлененки?

— Не за тех и не за этих. Мы не на стороне сегодняшнего социализма, потому что он в руках сталинистов. Но и не на стороне Расчлененки с мистером Грэем. Интеллектуариат зажат между партократией и плутократией. Мы как партизаны в лесу, по которому лупят снайперы двух армий.

— Значит, мы против обеих?

— Мы на стороне Синдиката, новой цивилизации синдикатного типа.

— Это анализируется в почемухинском «Анти-Дурике»? Но где этот «Анти-Дурик», когда его опубликуют?

— Где, где — ты у меня спрашиваешь в стране, где еще не отменена цензура?

Наступила весна года падения Диктатуры, поразительно ускорившего ход событий. Как и многие диссиденты, Псевдонимов тогда говорил об ограниченности «гласности» и необходимости свободы печати и собраний. Он подчеркивал, что пережитки диктатуры в политической области в недавнем СССР могут быть устранены только в м е с т е с п а р т о к р а т и е й.

Реформутор теперь сам стал тормозом процесса, который он до сих пор двигал вперед. Но ему не удалось предотвратить ни избрание Ельцина, ни дальнейшее усиление ВС РСФСР, ни победу демократов на местных выборах. Псевдонимов заговорил о «новом витке революции».

Тогда же — значительно быстрее, чем можно было предположить — наступил конец карьеры Фрола Андреевича Чувака. В результате выборов он должен был подать в отставку. Конечно, это вовсе не означало, что дока партийных интриг сошел с политической сцены. Провалившись, Чувак вернулся в Сарайск — первым секретарем Сарайского горкома.

Первые свободные выборы и весенне-летние победы демократов привели к победе Демроссии. На первый план вышел Съезд народных депутатов РСФСР, где в пику Горбачеву вновь появился и усиливался Ельцин. Верховный Совет России становился теперь антисталинистским тараном, а Ельцин — опорой и надеждой демократии. Студебеккер действовал осторожно, но плел кулуарные интриги и не шел на поддержку Ельцина прямо.

Один питерский тусовщик, приятель Коли Бормотушкина, написал песню «Боря Вестник». «Над седой равниной моря ветер тучи разгоняет. Между тучами и морем гордо реет Боря Вестник, чеиной молнии подобный»…

«Боря, скоро грянет Боря, — голосит дурдом советский»,- заканчивалась песня.

На Арбате мы прочли намалеванную национал-патриотами надпись: «Не бывать Бориске на царстве». На надписи поклонниками Ельцина было зачеркнуто «Не».

Лето 1990 года мы воспринимали как переломное — оно стало временем падения Диктатуры, просуществовавшей в СССР 70 лет. В начале лета как будто незаметно Реформутор был вынужден признать многопартийность, хотя незадолго до этого отрицал возможность существания других партий. Фактически была отменена цензура — дамоклов меч, долгие десятилетия тяготев-ший над советской литературой и журналистикой.После 70-летнего периода появились первые неформальные газеты и в России. Для прибалтийских изданий это имело определенные минусы — постепенно они стали терять ту роль зачинателей вольной прессы, которую играли около двух лет.

Постепенно отбрасывались и другие элементы авторитаризма. Державшаяся в течение десятилетий, но расшатываемая в течение последних нескольких лет Диктатура пала. Почемухин определил все эти перемены как «крушение авторитарного барьера».

— Революция, революция! — снова кричал Псевдонимов.

В самом деле, изменения были революционными.

Плевако и Ровенский говорили о падении коммунизма. Псевдонимов называл такое мнение «традиционной и уже надоевшей консервативно-либеральной версией процесса». Он продолжал настаивать, что Диктатура не равнозначна коммунизму, что возможен коммунизм и «недиктаторский».

— Ты странный человек! Все говорят о провале коммунизма.

— Старый коммунизм провалится, новый возникнет. Кроме сокрушения диктатуры наша революция имеет еще одну ступень, второй шаг, которого традиционные либералы не осилят. Я имею в виду в о з г о н к у г о с у д а р с т в е н н о г о С и н д и к а т а, переход к «новой фазе Синдиката».

В этом Псевдонимов возлагал надежды на «субъективный фактор» — лишь зарождающуюся пока левую партию, «партию интеллектуариата». Зачатком таковой он считал заявившую о себе «Демплатформу в КПСС», хотя и замечал, что процессы в ней шли хаотично.

Первый съезд реформистской компартии состоялся еще в январе 1990-го. Мы были в одном из московских домов культуры около старого метро, где он происходил.

— Наконец-то! — сказал тогда Псевдонимов.

Он ждал этого момента с весны. Вначале реформистская часть компартии называлась Демплатформой, а затем часть ее была переименована в Республиканскую партию.

Псевдонимов считал это название совершенно неподходящим.

— Наивно цитировать либеральные стереотипы в новейшей синдикатной революции!

Он, как и раньше, считал, что новая левая партия, выраставшая из Демплатформы в КПСС, должна называться «новоком-мунистическая» или «самоуправленческая».

Тогда же была основана и радикально-демократическая газета «Диарама», «орган коммунистов-плюралистов», издававшаяся вначале в Прибалтийске. Изданием газеты занимался бывший поэт Коля Бормотушкин.

Второй съезд Демплатформы состоялся летом 1990 года в Москве. Приехали делегаты, в том числе из Прибалтики. К сожалению, значительную их часть составляли «домкраты». Там впервые публично выступил генерал Калугин.

— Непонятно, на кого он работает, — шумел Балабол окружавшим его «домкратам». — КГБ есть КГБ. — Мне кажется, это честный человек, — сказал Псевдонимов.

— В КГБ есть честные люди? — спросил Балабол.

— А в Си-ай-эй есть честные?

— Ну, сравнил… Это — империя Зла, а то — империя Добра…

— Вот так и сравнил, — сказал Псевдонимов. — В КГБ не может не быть определеного слоя честных людей. Я не говорю о Гнилухе, его мокрушниках и управлении Ж. Речь идет о тех, кто честно проти-востоял Расчлененному обществу. Сейчас такие люди могут заявить о себе: репрессивные органы раскалываются на консерваторов-сталинистов и реформистов. Но бардаккратия Чувака и Гнилухи готова их потопить.

Балабол убежал куда-то; вероятно, рассказывать «домкратам», что Псевдонимов с Почемухиным «поддерживают КГБ» и что это, «видимо, неспроста».

Вскоре стало ясно, что с Демплатформой не получается — демократы двинулись в другие структуры, и дело с реформистской компартией повисло в воздухе.

Почемухин иногда звонил мне и рассказывал об академических делах.

Фишландский славист Йоргенсен приехал снова — на этот раз с циклом лекций о Мандельштаме.

Лектор был подготовленный и его наблюдения были точными. Однако… Это было другое, и сильно другое.

Глаша Дактилева говорила, что, славистика на Западе и в советском регионе различаются весьма сильно. Кроме того, даже молодые академисты имели что-то такое, что никак не удавалось воспроизвести в другом месте. Что это, было не совсем понятно.

Йоргенсена с коллегой пригласили в ресторан. Увидя название «Волга», коллега воодушевился :

— О, Вольга, Вольга, русский мутер!

К осени года падения Диктатуры маятник реформ — а с ними и Реформутор — снова пошел вправо. Партократия, будто испугавшись своих уступок сторонникам реформ, намеревалась взять реванш. Началось торможение назревших экономических шагов. Урожай был потерян. В то же время Рыжков (ехидные журналисты мгновенно назвали его «плачущим большевиком») затягивал отказ от командной системы. Рыночная программа была свернута, экономисты-рыночники — изгнаны. Реформистские деятели от Шаталина до Яковлева и Шеварднадзе постепенно порывали с Горби и вскоре ушли в отставку, предрекая Реформутору поражение. Вокруг него появились будущие путчисты.

Контрудар сталинистов назревал и в политике. По публикациям в правой прессе и официальным телевизионным заходам была видна активность Гнилухи и Чувака в Сарайске. Гнилухо мобилизовывал люмпен. Национал-патриоты кричали о разрушении «тысячелетнего государства» и«опасности державе». Группа «Союз», включавшая прибалтийских интеров, провела митинг в защиту Хусейна и требовала резких и насильственных мер против реформистов. В ряде левых газет прошли погромы; было избито несколько журналистов.

Демократы постоянно говорили об угрозе диктатуры. Псевдонимов также был пессимистичен.

— Не в силах управлять Синдикатом недиктаторскими методами, — говорил Псевдонимов, — партократия прибегает к методами диктаторским. Командная система может удержаться только посредством административно-командного бандитизма. Ей нужен Макашов в политике и Павлов в экономике.

Ряд печальных событий подтвердил его прогнозы.

В начале сентября, когда усиление правых вот-вот должно было достигнуть своего пика, сообщили об убийстве Александра Меня.

Ужас этого убийства не проходил долго, не прошел и до сих пор. В оппозиционных кругах были убеждены, что убийство отца Меня — дело рук Сталвора и национал-патриотов.

— Это дело Гнилухи, — говорил Почемухин, — иначе невозможно. За этим стоят национал-патриоты и наиболее черносотенные элементы в КГБ. Я называю их «нацистской закулисой». Ясно как божий день — это дело управления Ж.

Он ссылался на журналы, публиковавшие материалы о многих странностях в ведении дела. было известно о давней слежке Сталвора и управления Ж за Менем, о том, что у него были в портфеле документы на Аббата, исчезнувшие после его смерти.

— Подонки! — кричал Псевдонимов. Национал-патриотические подонки! Убить такого человека — интеллигента, богослова и книжника! Сталинизм и национал-патриотизм — это главный очаг подлости у нас. Пока они у власти, в стране не прекратится кошмар. Сталинистский Карфаген должен быть разрушен, иначе эта страна погибнет. Или мы, или они.

Еще не успели отойти от смерти отца Меня, а сталинисты оживились опять. Начались подозрительные военные передвижения. Псковская и Сарайская десантные дивизии были заброшены в Москву (якобы для уборки картошки). Постоянно шли странные провокации. Проконсервативные газеты сообщили о разорении могилы право-славного святого в Сарайске и оставленной там же надписи — якобы от лица какого-то «масона», угрожавшего православным. К надписи была пририсована звезда Давида. (Как говорил Бормотушкин, — «Чтоб знали, кого громить».)

— Тебе это ничего не напоминает? — спросил Псевдонимов.

— Напоминает,- ответил я.

В самом деле, текст в точности напоминал показанное мне Сталвором письмо тех времен.

— Значит, Сталвор?

— Я, — сказал Псевдонимов, — я не сомневаюсь, что это его работа.

Национал-патриоты визжали, «Наш молодой суеверник» начал широкую публикацию «Протоколов сионских мудрецов». Охмурен-ков, Сивухин и вся шарага патриотов проводили в Сарайске массовые «антимасонские» митинги. Пахло переворотом и диктатурой.

* * * Между тем наступил год падения СССР.

Начинался он круто. В середине января грянуло вильнюсское и рижское вторжение. Было ясно — началось. Сталинистская реставрация долго висела в воздухе и наконец грянула танками и выстрелами. «Всякая революция имеет свою контрреволюцию», говорил Псевдонимов.

Мы опять прильнули к радио Закордонье и к экранам Северобалтийского телевидения, транслировавшего репортажи западных телекомпаний. Мелькавшие на экране танки и ночная стрельба были взяты, казалось, из наиболее крутых детективных фильмов. Трассирующие пули, бронетехника на улицах… В Вильнюсе и Риге стреляли — сталинисты, будущие путчисты, недавние герои Тбилиси и Баку. Стреляли, неимоверно матерясь, в оппозиционеров, мирных жителей и телеоператоров.

Акции в Прибалтике поражали своей грубостью и некомпетентностью.

( — Что это — коммандос? — кричал Псевдонимов в телефонную трубку. — Это же дуболомы! Они и простую башню не могут нормально захватить! Учились бы хоть у американцев в Колумбии!).

Кто-то рассказывал, что, наблюдая прибалтийские события, узнал Мордоворота в рядах прибалтийского ОМОНа, стрелявшего в мир-ных жителей. Спецотряд был составлен в основном из сарайцев.

Одни видели в произошедших событиях прощупывание почвы; другие — начало масштабной диктатуры сталинистов «всерьез и надолго». Знали, что это дело рук Гнилухо, с маршалами и национал-патриотами затеявшего эту возню. Реформутора ругали — за слабохарактерность и союз с национал-патриотами.

Фракция коммунистов-реформистов осудила вильнюсское вторжение. Псевдонимов — он постоянно был на нашем проводе — подчеркивал, что центральные национал-патриоты (сталинисты) играют на руку республиканским национал-патриотам — консервативным либералам.

— Рейтинг Ландсбергиса стал падать, коммунисты-реформисты вышли вперед — и тут как раз э т и со своими танками, как будто специально!

Подобно крайним в Литве, на коне оказались и северобалтийские национал-патриоты во главе с Умпиком.

Когда началась заваруха, вожди сверобалтийского Народного фронта, постепенно дистанцировавшиеся от шестидесятников, вновь вспомнили о русскоязычных народофронтовцах. Гордая Мэри обратилась к ним с просьбой о поддержке. Начались совместные декларации, митинги и прочее. После путча о них никто уже и не вспоминал.

За кровавыми событиями в Вильнюсе и Риге последовала странная пауза, полная грозой.Сталинистcкая туча будто собиралась, чтобы выплеснуться на головы поднявшейся на реформы страны.

10. Усиление нажима сталинистов. Личные дела Псевдонимова. академисты рассуждают о преемнике. Мои редакционые проблемы. Правые продолжают нажим. Богомольцы.

Странное затишье тянулось вплоть до самого августовского путча. Бардаккратия решилась идти напролом. Реформутор метался между реформами и правыми, лишь запутывая дело. У демократов не было реальной силы для контригры, они беспорядочно отбивались.

Сталвор действовал все более грубо. На близких национал-патриотам масоноборцев, в первую очередь сарайских мешочников, была возложена миссия запугивания демократов. Интеры — Озимый, Сепик и другие — безумствовали на страницах своих изданий. Нарастание напряжения шло на эсхатологическом фоне странных происшествий и предзнаменований. Оккультисты в Прибалтийске занимались спиритизмом и крутили тарелки: смутное время рождало смуту в умах.

Только что был похищен портфель с документами у одного из антитоталитарных депутатов. Участились нападения на представителей оппозиционной прессы. Вскоре стало известно об убийcтве И.Таль-кова, которое также пытались свалить на «масонское» окружение. Однако причастные к делу говорили о спланированности убийства совсем с другой стороны. За ним стояла зловещая тень управления Ж и Сталвора, которые, похоже, работали не покладая рук.

Через некоторое время произошло разорение еврейского кладби-ща в Академикуме. Провокация была нужна, по-видимому, для того, чтобы свалить эту акцию на крайних националов и заодно «прижать масонов».

Наконец, произошел взрыв в офисе Демроссии. Нескольких демороссов, в том числе и двух представителей коммунистов-реформистов, едва не придавило балкой.

Журналисты, в том числе Маккухин, осматривали обгоревшее здание.

— Кажется, здешние национал-патриоты не отстают от сарайских.

— А ты, — говорил я Псевдонимову, — сравниваешь э т и х с ЦРУ. Да разве можно сравнить? Смотри, что делается!

— Обе организации располагают отрядами подонков для убийств. Мы против и «Кэ-Джи-Би» и «Си-Ай-Эй». (Помнишь стишок Бормотушкина: «Кто на свете всех сильней — Кэ-Джи-Би иль Си-Ай-Эй?»).

— Да, кстати, — сказал Псевдонимов, рассказывая об этом,- и нас не забывают. Вот, полюбуйся.

Я осторожно вглянул из-за угла портьеры вниз. В подъезде стояла тень человека.

— Да, это они,- сказал Псевдонимов. — Лезут почти напрямую. Иногда ходят следом, иногда едут машины — номера у меня записаны. Телефон явно прослушивают. Я даже перестал разговаривать по нему, чаще всего отключаю. Нет-нет, да и сболтнешь чего… Уж лучше вообще не говорить. По делам звоню из автоматов.

(Мясоносова как-то спросила у него со странной миной: «А откуда ты звонишь?» — Тебе-то какое дело? — удивился Псевдонимов.)

— Похоже, — сказал Почемухин, который в нашем кругу считался большим знатоком КГБ, поскольку слушал многочисленные пере-дачи на данную тему по радио Закордонье и читал все соответствую-щие книги, — Псевдонимова (а возможно и нас с тобой) взяли, как это говорят, в «глубокую разработку».

— Что это значит? — спросил я.

— Это значит, — сказал Почемухин, — что кроме прослушивания разговоров и прочего за тобой ведется и «наружное наблюдение», то есть попросту слежка. Сначала была университетская интеллигенция, Профессор, Ровенский, Бунтяев, теперь — мы… На Западе считают, что за всеми демократами ведется такое наблюдение.

— Вместо подлинной контрразведки,- сказал Псевдонимов,- эти придурки бросают основные силы на нас. Действуют против нас как против вражеского государства, используя весь свой аппарат — агентуру и прочее. Считают таких, как мы чуть ли не реальными агентами разведки, ищут какие-то контейнеры… И все это длается на народные деньги.

— Значит, боятся.

— Понятно, боятся. Я написал как-то, что Интеллектуариат должен иметь свои органы безопасности. А что касается сталинистской агентуры, то «разработчикидолжны быть разработаны».

— Ты не передумал? — спросил Бормотушкин. — Может, стоит бежать из этого не только трущобного, нелепого, но и жестокого государства куда глаза глядят?

— Действительно,- ответил Псевдонимов, -за нами нет никакого государства. Но за нами — истина, а значит — время. И пока это так, нам наплевать на всех этих шутов гороховых.

— Время — это старичок? — спросил я. — Может, время, проклятое историческое время — это и есть единственный и главный Левиафан?

— Возможно, — сказал он и добавил, слегка подумав, — Знаешь, мне иногда кажется, может, никакого старичка и нет вовсе. А есть только мы сами, наш собственный выбор и больше ничего.

Псевдонимов жил по-прежнему один, и на женские темы мы говорили редко.

— Ты опять поднимаешь женский вопрос? — говорил он, сидя на скамейке, в то время как мимо проходили какие-то девицы в мини-юбках.

— Как же его не поднимать? — отвечал я, автоматически крутя головой. — И откуда они только берутся все время с такими ногами?

— Игра природы, брат, ничего не поделаешь. Одни исчезают, другие появляются. И все с ногами и прочим. Причем выглядят вовсе не хуже, чем их мамаши и бабки в девичестве… Но порой приходишь к выводу, что лучше ничего, чем плохо, лучше одиночество, чем плохое общество.

Иногда, мне казалось, он жалел, что у него нет детей.

— Вот у Раззвиздяйчикова дети в каждом из трех его браков. У некоторых моих одноклассников дети уже кончают школу, а я… Да, я не успел посадить дерево. Революция — жесткий зверь; он поглощает тебя целиком. («Лишь только я, бездомный, приготовлялся выдержать войну».)

Это было верно, и я понимал, что, готовясь к «войне с Левиафаном», он не мог, как говорят, «составить счастье» обычной женщине.

Тем временем в его личной жизни все же произошли определен-ные изменения. В странной близости от него появилась Мышонок.

Как-то, позвонив на квартиру Псевдонимова, я с удивлением услышал ее голос. Она — у Псевдонимова, и так поздно? И берет трубку?

— Изрядно, — подумал я.

Впрочем, Псевдонимов как будто уловил мои мысли и после паузы, оттащив, видимо, куда-то телефон, проговорил несколько быстрее обычного:

— Да-да, это она. Видишь ли, старик, я понимаю — тут Почемухин, конечно… Но ведь они уже расстались. Она пришла как-то… Мне трудно одному. Я устал, работаю, как сумасшедший…

— Я все понимаю, не волнуйся, но…

— Никаких но, старик.

— Нет вопросов. Это дело твое. Но эта женщина, Почемухин говорил…

— Что она работает на КГБ? Эту хохму мы слышим уже лет пятнадцать. Боря Отвальский в свое время всегда сообщал своим приятелям нечто подобное о девице, с которой хотел переспать без лишней конкуренции.

— Дело не в этом. Почемухин говорил, что в ней есть, ты уж меня извини, какой-то бзик, какая-то печать…

Почемухин говорил о мещанском элементе и явных истерических проявлениях у Мышонка. Действительно, на ней была какая-то странная печать. Я вспомнил, как она посмотрела на меня, стоя около Псевдонимова — с некоторым чувством превосходства — вот, мол, нас недооценили, так поди ж ты, и получше вашего нашли, не вам ровня.

— Ерунда, — сказал Псевдонимов. — Брось эти штуки. Скажи еще, что женщина изначально придумана на наш соблазн и погибель. Основное в нас, а поводов может быть много. Что до печати, то она только одна — партийная или на худой конец — Союзпечать… Остальное вздор. Согласен? Так что писал бы твой Почемухин лучше свой «Анти-Дурик».

— Ну, будь здоров, — сказал я.

Впрочем, вся эта история вызывала у меня какое-то беспокойство. В этой женщине было что-то роковое, а что — я тогда никак не мог понять. И, к сожалению, понял слишком поздно.

Я рассказал обо всем Почемухину. Тот задумался, но сказал вовсе не о том, о чем я думал.

— Наш сюжет, — сказал я, — получается какий-то странный. Вроде мы отказались от героини — а тут этот Мышонок…

— Я же тебе говорил, что женщина непременно влезет в роман, если, конечно, речь идет о н о р м а л ь н о м р о м а н е. Ты хотел слепить сюжет с гору — вот теперь и получай — ту героиню, которая есть. Что поделаешь — пусть будет эта. Видимо, придется примириться с ее присутствием.

— Шут с ней — пусть будет.

Я спросил у Почемухина, как дела у академистов.

Глаша Дактилева, рассказал он, поехала на длительную стажировку в Фишландию. Ее замещали молодые преподаватели.

Грета Степанцова получила лестное предложение возглавить кафедру в одном институте.

Говорили, что Морфолог прислал ей бандеролью шубу. Эта новость живо обсуждалась. Некоторые шубу видели, а кое-кто даже сумел примерить. Спорили, поедет она в Канаду, или нет.

В кулуарах Профессор чаще стал говорить о преемниках.

Почемухин рассказывал, что номинально Профессор не заведует кафедрой уже много лет и последнее время даже числится по другой кафедре. Конечно, во всем научном мире академическую кафедру знали под его именем.Но для этого Профессору не нужно было номинального руководства — только авторитет.

Долгое время кафедру возглавлял Тетровед — не только человек знающий и деловой, но и принципиальный. Теперь же он был болен.

Некоторые предлагали на заведование профессора Z .

— Он владеет материалом, имеет звание…

Многие надеялись на Аполлинария Юрьевича. Его лекции и доклады были по-прежнему одни из лучших.

Другие замечали, что он последнее время почему-то мало пишет.

— Чистая методология — штука опасная,- говорил Профессор. — Нужна конкретика, надо идти от материала. Иначе получится — Ренессанс без ренессанса, барокко — без барокко…

Рядом с Профессором работать было и легко, и трудно. Идти по проторенной линии? Найти свой путь, но как?

Хотелось сохранить уровень, но если это не получается? Не всем же быть такими, как Профессор.

— Университет уже не тот,- говорил Златоперский.

Эту фразу он, впрочем, повторял уже лет пятнадцать.

(- «Золотая молодежь шестидесятых все как один — пижоны,- замечал Псевдонимов).

— А когда был «тот»?

— Ну, в шестидесятые годы.

— А «Вечерний Прибалтийск» сейчас «тот»?

— Сравнил тоже…

* * * На фоне острых перипетий политики работа в газете, еще сохранявшей старый совковый менталитет, казалась мне все менее интересной.

Бобровская удачно занималась своим «коммерческим вестником» и интервьюировала знаменитостей. Златоперский боролся с национальной идеей — искренне, но от этого не менее ошибочно. Театрал ругал Златоперского и посещал театральные премьеры.Филиппыч отчего-то воспрянул — видимо, нутром чувствовал возвращение старого.

Еще в год падения Стены мне хотелось уйти из официальной прессы в неофициальную. Наконец весной года падения Диктатуры в «Вечернем Прибалтийске» произошла история, в которую оказался замешан Шура Раззвиздяйчиков.

Дело было в том, что кооператив Раззвиздяйчикова (тогда новые экономические структуры все сплошь были кооперативами, и лишь потом переименовались в акционерные общества) погорел на продаже сырья за границу. Раззвиздяйчиков и его еще более крутой напарник Охломон (который когда-то продал ему его собственную зачетку) купили всех, включая заводское и чуть ли не городское начальство, и хорошо толкнули сырье на Запад. Рабочие обнаружили дефицит; заговорили о подкупе начальства. Начался скандал. Бумаги пришли в «Вечерний Прибалтийск», и Модест Генрихович решил поместить материал в газету. Резолюция его и Филиппыча гласила: поручить Ипостасьеву.

Что это означало, было непонятно. Модест Генрихович не знал о наших старых отношениях с Шурой Раззвиздяйчиковым. Но с другой стороны был Филиппыч, который знал все, во всяком случае — слишком многое. Иначе зачем это дело поручалось именно мне?

Я собирался отказаться сразу, но как назло дело было осложнено другими обстоятельствами. Модест Генрихович имел на меня зуб — он считал, что я в последнее время работаю с прохладцей и не особенно «вынашиваю». Кроме того недавно у меня произошла одна корреспондентская накладка — я принял одну шуточную информацию городской газеты Академикума за реальную и тиснул ее в печать. За это мне только что попало и надо было заглаживать прегрешения.

Я позвонил Раззвиздяйчикову. Мы встретились, и он описал мне ситуацию. Сказал, что, похоже, скандал хороший и ему придется надолго свалить в Фишландию, где уже начинала действовать созданная с участием Шуры совместная фирма.

Я решил отказаться от материала, хотя это и было неудобно. Тогда как раз я отдал Протопопову две статьи по поводу интердвижения. Статьи были о том, как Рыбник присвоил деньги, которые собирали на заводах. Потом мне говорили, что тут я попал в точку. Интеры проворовались.

Влияние у данной группировки было еще немалое, и мне хотелось, чтобы заводские знали правду.

* * * Положение в Москве между тем продолжало обостряться. Правые перешли и к открытым нападениям. Произошло несколько избиений журналистов «из демократов» и даже поджогов их газет. Тогда национал-патриотами была подожжена и редакция «Диарамы» — газеты неформальных марксистов в Москве. С сообщением о пожаре в «Диараме» примчался Бормотушкин.

Замешанность людей Гнилухи в поджог редакции «Диарамы» и квартиры ее редактора не вызывала сомнения. У Гнилухи были причины ненавидеть новую неформальную прессу, издававшуюся вначале в Прибалтике и полулегально привозимую в Москву и Питер. В «Диараме» описывался целый ряд выходок сектора Ж — помещение в психушки, попытка отравления Лагерника, переломанные ребра Академика…

Пожар был основательный — управление Ж поработало как следует. Сгорели какие-то материалы, письма Бормотушкина и пропала аппаратура. Имитировалось нападение национал-патриотов на «сионистское» издание.

— Жидо-масонская б… ! — начиналось письмо., оставленное на месте поджога.

Бормотушкин в отвечал о национал-патриотической сволочи, о люмпене, которым партократия пытается забросать реформистов.

— Почему они ополчились на вас, ведь вы марксисты, левые?

— Для Гнилухи мы такие же диссиденты, как и прочие. А может, еще опаснее, потому что противники национал-патриотизма в любых его формах.

На одном из собраний «Демократической России», где Псевдо-нимов был вместе с Ровенским, в зал, где проходило заседание, ворвалась ватага коричневых с «антимасонской» литературой ,продававшейся тут же,в предбаннике собрания. Несколько бритых детин ворвались на сцену и заорали на выступавших:

— Это все вы, демократы, распад Союза…

Какой-то пожилой мужик вышел вперед.

— Дайте нам автоматы и покажите, в кого стрелять, а уж мы не промахнемся! Нам терять нечего.

Зал, в котором было немало сарайцев, одобрительно загудел.

До путча оставалось несколько месяцев.

Время хаоса и путаницы породило мощный ренессанс религии. Как-то к Почемухину в присутствие в Академикуме Псевдонимова пришли богомольцы — обычные советские ребята, учившиеся в богословской школе университетского города. Сталкивался с этими новообращенными и раньше, Почемухин не был в восторге ни от их уровня, ни от характера их подготовки. При этом они пользовались различными льготами и получали больше, чем студенты университета.Следуя инструкции, они ходили по улицам и агитировали всех подряд войти в лоно их церкви.

— Привет тебе, — сказали богомольцы Псевдонимову. — Мы благословляем тебя.

— Спасибо на добром слове, — ответил Псевдонимов. — Я тоже благословляю вас.

Юнцы на мгновение запнулись.

— Мы готовы указать тебе путь к спасению! Они протянули Псевдонимову книжку, где был изображен чело-век, устремивший плачущее лицо к небу.

— Спасибо, — ответил Псевдонимов, — и я тоже готов указать вам путь к спасению, как я его понимаю. Вот мои книжки.

Он пошарил за пазухой и протянул им отпечатанный тогда еще на ксероксе «Новокоммунистичеcкий манифест» и некоторые статьи.

Богомольцы посмотрели на тексты с недоумением.

— Мы и вас благословляем, — сказали они стоявшему рядом Почемухину.

— Спасибо, — ответил Почемухин, — но, видите ли, я человек не религиозный, а кроме того — еврей. (Он сказал это тем же мелан-холичным голосом, которым рассказывал известный анекдот: «Мальчик, ты кто по национальности? — Еврей. — Как, такой маленький, а уже еврей?»)

— Ну и что, — сказали богомольцы. — Мы тем более благословляем вас. Вы такой счастливый: поедете жить в Израиль!

— Должен вас разочаровать, — сказал Почемухин. — Я не поеду жить в Израиль, хотя, может, с удовольствием съезжу туда в гости.

— Как же так? — удивились богомольцы.

— Во-первых, я не сторонник национальной — в том числе еврейской — идеи, тем более в национал-патриотическом ее виде. Что же до еврейского вопроса, то я сторонник всечеловеческого в еврействе, и думаю, что задача если не евреев вообще, то еврейских интеллектуалов по крайней мере — не кучковаться в отдельных, даже весьма приятных местах, но участвовать в процессе человеческой истории, присут-ствовать в странах, осуществляющих исторический прогресс, если хотите — исторический Ароморфоз.

— Но если Бог призовет вас на родину?

— Наша родина — Земля. А боги у нас те, которых мы выбираем сами. Наша идея не национальная, а общечеловеческая. Мы считаем новокоммунистическую революцию новым историческим проры-вом человечества и хотим принимать участие в этой революции.

— Ваше отношение к Богу? — спросил один из них богомольцев.

— Что вы понимаете под Богом?

— Бог — это все.

— Deus sive natura? Ведь это уже было.

— Все было, но ведь коммунистическое государство боролось с церковью. Был казенный атеизм.

— Это был неосталинистский режим. В целом ряде восточноев-ропейских стран законы по поводу церкви были более либеральными. Вы говорите о репрессивности коммунизма, но кроме казенного коммунизма была и казенная церковь. Ведь представители церкви занимались цензурой и травлей тех, кто думает иначе, целое тысячелетие. Кстати известного мыслителя, шлифовальщика стекол, жившего на одной улице с Рембрандтом, который говорил о «deus’e sive natura», ваши (в широком смысле) ребята в сутанах гоняли из одной страны в другую, как и многих других.

— Церковь меняется.

— Коммунизм тоже.

— Вы сторонник коммунизма?

— Мы называем нашу доктрину новокоммунистической.

— А что вы понимаете под Богом? — спросили они Псевдонимова.

— Вы будете смеяться, — сказал Псевдонимов, — но я сторонник нового марксизма и атеист. Я мог бы вам повторить некоторые аргументы Фейербаха и Рассела по поводу веры. Вера — дело субъективное. Что же до знания, то гипотеза о существовании бога до сих пор не имела достаточных доказательств.

Религия в обычном виде — это, в целом, идеология Расчлененного общества. Старые культы проникнуты наивным антропоморфизмом и не учитывают реальностей межпланетной эры. Останется ли христианство незыблемым, если Христос (как утверждают «контактеры» с другими цивилизациями) будет признан учеником пришельцев из других миров? Я повторил бы слова великого Физика: «моя религия — космическая».

— Вы не верите в Бога?

— Я предпочитаю вере знание (Почемухин рассказывал, что хотя академисты писали слово Бог с большой буквы, сам Профессор в бога не верил. — Он ученый, а ученый не может не быть скептиком, — говорил Псевдонимов).

— Что же, вы отказываетесь от веры?

— Приходите, когда вы договоритесь с другими религиями о вашем боге. Кстати, оккультисты (есть такая интересная секта, к которой мы, впрочем, не принадлежим) критикует все земные религии вообще и видит в них черты некоторой и н о й доктрины. Приходите, когда вы докажете мусульманам и буддийцам, иудеям и индуистам, что ваш Бог лучше, или условитесь, каков он в среднем. Пока религий слишком много, чтобы верить в какую-либо из них.

Богомольцы наскоро попрощались и удалились.

— Слушай, — спросил я Почемухина, — но кроме земных религий есть кое-что еще. Все эти… оккультные доктрины и прочее… (Почемухин тогда только начал читать кое-что из области «тайных теорий», пытаясь составить себе представление и о них). Веришь ли ты в инопланетные цивилизации?

— Я не все знаю, но мне кажется, за этим стоит какая-то очень большая и важная тайна. Иные цивилизации наверняка существуют. Не исключено и их присутствие на земле.

— Хочешь ли ты быть Посвященным, как они говорят?

— Я еще не совсем понимаю, что это значит. Но могу сказать тебе — я хочу остаться в своем земном сознании, остаться Землянином, хотя и посвященным во все тайны мироздания.

Возможно, человечество стоит на грани столкновения с иными цивилизациями. Но мы не сможем смотреть бесстрастно на земные катастрофы, как, похоже, смотрят они. Мы должны быть готовы предотвратить их. И если те «другие» будут против, я во всех случаях буду на стороне Земли.

— Что же, сказал я, — ты этого хочешь; оставайся Землянином — видимо, таково твое предназначение.

Похоже, подумал я, Псевдонимов готов стать и «космическим сопротивленцем». Может, в числе безумств этого человека это было наиболее безумным.

11. Я ухожу из «Вечернего Прибалтийска». Роман продвигается вперед. Споры у академистов. Весна года падения СССР. Разговор Псевдонимова с Гнилухой. Весна года падения СССР. Обострение положения. Псевдонимов размышляет о Сарайске. Я продолжаю писать.

После короткой поездки в столицу я вернулся в Прибалтийск в растрепанных чувствах. Неважными были и редакционные дела.

Алевтина Сапрыкина, переписывая корреспонденции с мест своим детским почерком, не отрываясь от материалов сказала, чтобы я зашел к редактору.

— Старик,- прогудел Протопопов,- Модест тут на тебя потянул. Материалы твои так и висят. Зайди-ка к нему.

Когда я шел по коридору, Лера Каблукова посмотрела на меня явно холодно.

Я понял, что оставленные мною две статьи против интердви-женцев зависли. Кто-то не хотел, чтобы эту информацию узнала общественность. Статьи — говорили, из-за Леры Каблуковой — (она, как и Златоперский сочувствовала Рыбнику и Озимому) надолго застряли для какой-то проверки.

Я направился к Модесту Генриховичу.

Тот встретил меня в виде более насупленном, чем обычно. Он сказал, что я вместо конкретной работы пошел по более легкому пути и занялся политикой.

— Кроме того, эта история с Раззвиздяйчиковым…

Я насторожился.

Модест потребовал репортажа достаточно жестко, и его и без того сердитые брови стали еще сердитее. Занимаюсь, мол, не своим делом — политикой, а дело не делаю.

Почему Модест вернулся к этой истории, было непонятно.

— Закончите эту работу, а там поговорим.

Я вышел от редактора мрачным.

— Не растраивайтесь.- проговорила мне Ариадна Петровна в предбаннике — Кстати, кое-что об этой истории могу вам рассказать.

Она поведала мне, что слышала разговор Филиппыча с Модестом. Окахывается, именно Филиппыч сыграл основную роль в этой истории. Во-первых, с его подачи в редакцию как-то звонил Карбованец — выяснять о моих статьях против Интердвижения. Филиппыч же поднял разговор об этих статьях и с Модестом Генриховичем, нажав при этом на историю с Раззвиздяйчиковым. Он доказывал, что именно здесь, а не на иных темах мне бы следовало показать свою активность.

— Вот реальное разворовывание государства! Так пусть он этими вопросами и занимается!

Филиппыча поддержали Лера Каблукова и Алевтина Сапрыкина.

Если бы не Филипыч, Модест особенно бы не настаивал. Но Филиппыч не только еще в начале лета убедил его, что дело надо дать именно мне, но и нажимал на то, чтобы я продолжил данную тему.

Большого сочувствия похождения Раззвиздяйчикова, понятно, у меня не вызывали. Но брать на себя роль его разоблачителя я также не собирался.

Я как мог пояснил это Модесту Генриховичу, но тот, похоже, уже принял решение.

Пахло скандалом. Избежать его можно было разными путями, но я решился — уйти из «Прибалтийска».

Псевдонимов уже давно призывал меня к этому, и вот наконец я и сам понял, что — пора. Я распростился с доброй старой советской газетой, чтобы вступить на новую стезю.

Весной года падения Диктатуры я перешел в неформальную прессу — в филиал «Диарамы» в Прибалтийске. Конечно, мое сотрудничество с официальной прессой еще сохранялось, но главное направление стало другим.

Кроме того я все больше думал об иной, по сравнению с газетной, форме погони за временем. Все большие надежды я возлагал на роман.

Он между тем продвигался вперед. Псевдонимов в целом одоб-рял, хотя многое и критиковал. Он считал, что те части романа, которые написаны под влиянием Почемухина, слишком изобилуют абстрактными рассуждениями; необходимо добавить реалий и действия.

— Потом о форме. Эти двойники, тройники, вообще вся символика тройки — влияние старых официальных религий. С ними ты немного как рыболов-спортсмен. И вообще, слушай Почемухина в меру — из-бегай сухих абстракций, подбавь чего-то живого, довлатовского что ли.

У меня спрашивали:

— Куда ты пропал?

На самом деле я никуда не пропадал. Я сидел у себя дома, там же, где и всегда, и писал. Я не мог бросить свое писание, как прикованный к пулемету солдат второй мировой — свое оружие.

Я торопился, но тут были свои сложности. Казалось, уже готовый текст требовал все новой и новой энергии. Он действительно поедал мою энергию (я вспомнил выражение Алевтины Сапрыкиной), как печка дрова.

— Что ты так стараешься? — спросил однажды у меня Псевдонимов. — Можно подумать, что от перестановки нескольких кусков текста изменится что-то серьезное.

— Не говори так, — сказал я, — эта кажущаяся излишней работа над текстом очень серьезна. Мне кажется, есть энергия текста. И если текст не доделан, ему не хватит энергии, а это значит, он не долетит…

Псевдонимов только пожал плечами. Знаешь, мне это напоминает старый анекдот про стаю напильников и одного, который отстал: «он все равно не долетит, у него ручка сломана».

— О чем же этот твой роман, Ипостасьев? — спрашивали у меня коллеги.

— О моем приятеле, — отвечал я. — Да и о нас тоже. В общем, как все романы — о в р е м е н и и о с е б е.

У академистов продолжались кулуарные споры о заведовании кафедрой. Здоровье Театроведа продолжало ухудшаться.

Часто кафедралов склонялось к тому, чтобы место заведующего занял Z.

— Он добросовестный ученый и имеет имя.

— Верно, но он не представляет линии Профессора. Все же Профессор имеет право на выбор.

Те, кто называл Аполлинария Юрьевича, соглашались, что он в последнее время выглядел несколько более помято, чем раньше и иногда даже не приходил на лекции.

— Я помню его еще до армии, в шестидесятые.- рассказывал Ровенский.- Он даже приезжал на студенческую практику на яхте. До армии он был другим.

— Он как будто нелюбимый ребенок,- говорила Грета Степанцова.- Кажется, все время на что-то обижен.

— Конечно, ему трудно. Академическая школа — не только миф, легенда, но и миф тоже. Нести ношу этого мифа — дело нелегкое.

Разговаривая с Псевдонимовым, мы коснулись личных проблем. Я ничего не говорил, но знал, что Мышонок крутится около него.

— Слушай, — сказал как-то вдруг Псевдонимов. — Тут такие дела с этим Мышонком… Вначале он произнес эти слова несколько виновато, затем достаточно твердо.

— Что с Мышонком? — спросил я.

— Ну, ведь ты знал ее когда-то.

— Знал, — сказал я, — но это было давно.

— Одно время, — сказал Псевдонимов, — наше знакомство стало более, так сказать, тесным. Но теперь это в прошлом. Ты представляешь, недавно я узнал, что она имеет некоторое отношение к этому… Гнилухе.

Я опешил. Мое лицо, видимо, приняло такое выражение, что Псевдонимов поспешил меня успокоить.

— Нет-нет, успокойся, она не работает на него… Но Почемухину, ради Бога, все равно не говори. Я и так перед ним виноват отчасти, что влез в это дело.

Псевдонимов поведал мне следующую историю.

Как-то они беседовали с Мышонком. Зашел разговор о ее семье до замужества (фамилия у нее по мужу была какая-то восточная), и она назвала Псевдонимову фамилию своих родственников и брата — Крутецкий или что-то в таком роде.

— Как? — переспросил Псевдонимов, — Крутецкий? Я слышал где-то эту фамилию. Кажется, был такой генерал в органах, который, об этом передавало радио Закордонье, — покончил жизнь самоубийством.

— Это не так, — сказала Мышонок, — он был убит на задании, в конце 1960-х. Так вот, это был мой отец. Я его почти не помню.

— Твой отец?! А при чем здесь Гнилухо?

— Они были друзьями. Он даже некоторое время был женат на моей матери потом, до их развода. В общем, он для меня много сделал. Я выросла в его доме…

— Ты сошла с ума! Почему ты молчала об этом? Это наш противник, один из самых жестких. Ты не представляешь, сколько крови он нам попортил! Он же до сих пор сидит у нас на хвосте!

— Я знаю Сталвора Аникиевича как частного человека.

— Сталвора Аникиевича — как частного человека? — вскричал Псевдонимов. — Ты его так называешь?

— Да, называю. Я знаю его совсем с другой стороны, чем ты.

— Какая может быть другая сторона? И потом, что касается знакомства с ним твоего отца. Тут недавно по «голосам» прошла информация. Говорят, что твой отец… что это произошло потому, что он не хотел участвовать в некоторых акциях.

— Я спрошу у Сталвора Аникиевича…

— Что значит спросишь? — вскричал Псевдонимов. — Вы что, встречаетесь?

— Мы встречаемся с ним иногда, но никогда не говорим о политике. Сталвор Аникиевич по-своему привязан ко мне.

— Встречаетесь?! — воскликнул Псевдонимов с ужасом. — Привязан? Как это возможно? Ты понимаешь, в какое положение меня ставишь? Мы — революционеры, противники неосталинистского режима. Но у нас есть разные группировки и свои отношения. Мало ли вокруг нас слухов?

Если, например, Ровенский узнает об этой истории, этого будет достаточно, чтобы объявить меня агентом. Начнется крик… Кое-кто будет потирать руки, как говорит Кругловский. Меня давно так никто не подставлял! Я не могу рисковать своим авторитетом и честным именем в революционных кругах…

— …Ну и что она? — спросил я.

— Сказала, что не виновата в этих старых отношениях.Что поговорит с Гнилухой.

Я ответил, что это ни к чему — вся эта история с Гнилухой меняет дело и, скорей всего, нам придется расстаться.

У меня не было другого выбора.

— А что она?

— Что-что, — хмуро сказал Псевдонимов. — Это женщина со своими фокусами — ты же знаешь ее, не мне тебе рассказывать. В конце концов все кончилось истерикой.

Я промолчал, зная, что Мышонок, отличающаяся яркой, не скованной приличиями эмоциональностью, плюс сильным, как говорил Почемухин, «мещанским элементом», могла закатить такую истерику, что чертям могло стать тошно.

— Короче, мы расстались.

— И… окончательно?

— Окончательно, — твердо сказал Псевдонимов.- Эту историю я прекратил. (Его голос при этом чуть дрогнул.)

Я знал Псевдонимова и ни на минуту не сомневался, что слова у него не разойдутся с делом.

— Ну и ну, — сказал я.

— Это еще не все. После этого у меня был разговор с Гнилухой.

Я посмотрел на него.

— Вначале, — начал свой рассказ Псевдонимов, — это касалось официальных вещей: Гнилухо вызвал меня по поводу взрыва в офисе Демроссии. Они должны были провести хотя бы формальное расследование — будто взрыв был делом вовсе не их рук, а каких-то неизвестных правых. В общем, история типа разгрома ими еврейского кладбища в Академикуме.

Мы решили пойти.

Псевдонимов Гнилуху раньше не видел. Я же вспомнив ту единственную встречу с ним в Академикуме лет пятнадцать назад, живо представил себе кабинет, хорошо поставленную речь Сталвора (он говорил красиво, как и Вышинский, хотя и намеренно литературно) и бесцветное лицо нашего давнего ожесточенного противника.

Гнилухо завел речь об офисе.

— Я, — продолжал Псевдонимов, — сказал ему, что все знаю. Что взрыв в офисе — их работа. Так же как и нападения на некоторых близких нам журналистов.

— Доказательства? — говорит Гнилухо.

— Всем известно, кому это выгодно. Из сейфов в офисе пропали избирательные списки и прочее. И потом… говорят, что у квартиры видели Мордоворота.

— Это все сплетни.

— У меня будут и другие доказательства.

— Когда будут — тогда и поговорим.

— Я, — рассказывал Псевдонимов, — умолк, но чувствую злость страшную. Сколько этот тип со своими корешами нам натворил? Слежка, избитые журналисты и депутаты, и даже убитый редактор одной неформальной газеты…

И тут Гнилухо говорит:

— Кстати, Псевдонимов, подождите, у меня к вам пара слов по другому делу…

— Слушаю, — говорю я.

— Вы знакомы с Оксаной К.?

— Знаком. Был знаком…

— Почему был?

— После того, как я узнал, что она и вы… О ваших родственных в некотором роде отношениях. В общем, мы расстались.

— Значит, наши личные отношения с ней… сыграли свою роль?

— Еще бы. За кого вы меня держите, гражданин начальник? Мы же с вами не первый раз встречаемся, хотя лично и впервые. Вы все понимаете — недаром уже несколько лет сидите у нас на хвосте.

— Подождите, Псевдонимов…

— Чего тут ждать?

— Во-первых, ваша версия относительно ее отца…

— Это не моя версия, ее знают почти все… Дело со смертью Крутецкого было вовсе не таким, каким хотели бы представить его ваши люди. Теперь известно, что он не желал участвовать в акциях против правозащитников.

— Это было не совсем так. И вообще, зачем говорить ей об этом?

— Все было именно так, и вы это знаете. Разговор вышел случайно, но она должна знать правду.

— Но на нее это подействовало! Все же она мне…

Кстати ваши отношения — насколько это серьезно?

— Я уже сказал вам, что наши отношения с ней — в прошлом. Нам пришлось расстаться.

— Подождите, Псевдонимов. Я говорю сейчас не как должностное лицо.Она не имеет отношения к нашей работе. Мне бы не хотелось чтобы наши с вами дела отражались на ней.

— Это уже не имеет значения,полковник. Предположим, ни при чем к вашей, э-э-э… работе. Но ведь своим людям я не смогу это объяснить. Мы расстались.

Кстати, она довольно привлекательна, чтобы не сокрушаться по моему поводу. Кажется, ее нынешний друг — один португальский джентльмен…

— Что?

— Да, да. Они очень дружны с Оксаной. Их даже видели в той гостинице, вы помните, в которой полно ваших людей.

В самом деле, у Мышонка и раньше до Псевдонимова, и потом была некоторая склонность к подобным делам (не в денежном, конечно, смысле — а в плане кокетства).

Гнилухо подавленно молчал.

— Вы знаете, полковник, — добавил тогда Псевдонимов, — тут есть еще один момент. Если ваше правление будет продолжаться, судьба женщин в этой стране будет однозначной — им не останется ничего, кроме иностранцев.

— Вы думаете, так называемые демократы лучше?

— Нет, сказал Псевдонимов, — не лучше. Они сделают с экономикой то же самое, что и вы. Так же, как и вы, они не смогут управлять страной в новых условиях. Бардаккратия есть бардаккратия как в сталинистском, так и в консервативно-либеральном ее варианте. Страна погибнет, мы все станем эмигрантами, а женщины этой страны станут продаваться за валюту в различных формах. Но ваша вина в возможной катастрофе — основная: ведь власть в ваших руках. Поэтому вы и Сарайск — наши главные враги.

— Так ты ему и сказал? — спросил я.

— Да, так и сказал.

— Ну зачем так резко? Он считает, что борется за идею.

— За идею? — вскипел Псевдонимов.- Он не останавливался ни перед чем, даже перед убийствами, чтобы уничтожить нас! Кто посылал Мордоворота рисовать шестиконечные звезды на плакатах демократов, финансировал черносотенные газеты? Кто организовывал нападения на Академика, избиение журналистов, взрыв в офисе оппозиционеров? (Там чуть не погиб один наш парень — его чудом спасла карнизная балка). Как я могу относиться к этому человеку?

В КГБ не может не быть честных людей, но с э т и м и (я имею в виду наиболее грязных сталинистов и мокрушников из управления Ж) у нас не может быть ничего общего. Это не органы безопасности нормального государства, это чудовищный нарост, страшный продукт гниения тоталитарной системы. Этот нарост должен быть срезан — они должны быть отстранены от власти, чтобы государство не погибло.

Между нами не может быть компромиссов. Это как вендетта: или он — или я.

— Ладно, успокойся, — сказал я, — шут с ним. И что он?

— Ты бы видел его лицо! Он встал и даже вышел из-за стола. Голос у него изменился, стал хриплый какой-то.

— Псевдонимов, — проговорил он, — берегитесь.

— Несколько мелодраматично, — заметил Почемухин.

— Что поделать, — ответил я. — Жизнь пишет свои истории, не считаясь подчас с изысканным вкусом. Что же до Псевдонимова, то он теперь должен быть осторожен.

Мы попрощались с тяжелым чувством, которое не оставляло меня вплоть до последующих событий.

Несмотря на мрачные предчувствия я, подчиняясь законам своего ремесла и взятому на себя обязательству, продолжал свое дело.

Я работал в неформальных изданиях, но все больше занимался романом. Иногда мне казалось, что в эти моменты я как будто выхожу из времени. С другой стороны, в романе была какая-то притягательная сила, которой не хватало в быстрых временных зарисовках для газеты.

Псевдонимов давно уже критиковал меня за задержки, говоря, что пора, наконец, заканчивать писание.

— Что ты, — говорил Псевдонимов, — носишься с этим своим романом как с писаной торбой? Можно подумать, что от него что-то зависит. Как будто текст — это жизнь! (Я считал, что зависело — для меня это и в самом деле была жизнь.)

Но в том-то и дело, что закончить я никак и не мог. Роман должен был быть готов в начале года падения Диктатуры (хотя, конечно, и в другом виде, чем сейчас), но сроки все время оттягивались.

Я хотел сказать ему, что не меньше его боюсь опоздать и вполне понимаю, как страшно это опоздание. Но я не мог поставить точку до тех пор, пока концы не сошлись с концами, пока общая конструк-ция не получила законченность. На мне была ответственность. Одна известная актриса сказала, что сыграть плохую роль в кино значит «плюнуть в вечность». А что значит — написать плохой роман?

— Мы,- спросил я как-то Почемухина во время наших традиционных теоретических разговоров,- много говорили с тобой о романе и Сюжете. Но скажи — ты понимаешь, что такое сюжет?

— Обычно он определялся специалистами как последовательность событий. Но между событиями возможны промежутки.

— Может, эти промежутки и есть в р е м я?

— Может. Но я сейчас не очень понимаю это.

Но могу сказать тебе: Герою в романе постоянно приходится бороться за Сюжет против Времени.

— То есть?

— Для Героя важно осуществить сюжет, например, получить волшебное средство несмотря ни на что. Но ведь это не всегда удается! Плучается, если временные промежутки слишком велики — он так и не сможет достичь своей цели.

— Значит, — воскликнул я,- Роман это поле борьбы между Сюжетом и временем?

Сюжет или время! Вот основное противоречие!

— Пожалуй так.

* * *

С весны года падения СССР положение в Москве вновь начало обостряться. Псевдонимов и народофронтовцы из разных мест сообщали о новых случаях нажима правых. Пахло путчем. Предчувствия у Псевдонимова были самые мрачные.

— Готовится переворот,- повторял он.

Через некоторое время самые плохие предчувствия подтвердились. Слежка усилилась. «Топтуны», которые вначале были обычными, теперь были заменены какими-то новыми. Это было уже плохим признаком.

— Слежка слежкой, — меланхолически сказал на это Почемухин, — но ведь есть еще и понятие «активных акций»…

— Что это?

— Нападения, поджоги, вплоть до ликвидации.

В самом деле, казалось, Гнилухо не ограничивался простой «разработкой». Начались какие-то странные нападения и аварии. Избили несколько неформальных журналистов; повреждения были весьма серьезными — один журналист вскоре умер. Произошло несколько «аварий» машин демократов, краж портфелей и взломов офисов.

Один из сотрудников газеты «Самоуправление» шел по улице, как вдруг с проезжей части неожиданно выехала невесть откуда взявшаяся машина. Парень едва успел увернуться — машина выехала на тротуар и зацепила мусорную урну. Чисто случайно никто не пострадал.

Было видно, что Гнилухо взялся за дело всерьез и перешел к «активным акциям». Тогда же, летом 1990-го на подобные же фокусы жаловались депутаты ряда демократических районов Москвы, например, Октябрьского.

Через некоторое время похожий случай был и с Псевдонимовым. Когда он шел по улице, на него едва не наехала машина. Всеслав едва отскочил — машина, едва не врезавшись в дерево, снова выскочила на проезжую часть.

— Похоже, целились в тебя, — сказал я.

— Ясно, началась охота, — ответил он.

Заговорили о необходимости самозащиты. Оружия ни у кого не было. Кто-то предлагал газовые баллончики.

— Видите ли, ребята, драться я умею, — сказал Псевдонимов. — Пару человек мы оприходуем, но ведь «против лома нет приема»… Если их будет слишком много, возможны неприятности.

— Если, — обратился он к Почемухину, — со мной что-то случится, ты остаешься за старшего. Главное — тексты.

Почемухин передал Псевдонимову свое кольцо с давно знакомой нам спинозовской надписью «Саute» — «будь осторожен».

В то время Псевдонимов несколько раз ездил в Сарайск и отно-сился к этому месту с большим вниманием. В Сарайске, как это было давно известно, тусовались наиболее «крутые» национал-патриоты. Получив поддержку под крылом Чувака, они устремлялись в российские столицы и Северобалтию.

Меня удивляли сарайские поездки Псевдонимова.

— Зачем ты лезешь в это пекло?

— Гнилое место. Но мы считаем, что туда ездить необходимо. Сарайск — это наиболее сильный центр сталинистов и национал-патриотов, там особенно важна агитация. Национал-патриотическая опухоль расширяется и продолжает захватывать Индустриалиху, что приближает пресловутый Д е р ь м а г е д д о н.

Пока Сарайск разрастается, демократам не удержаться. Мы должны остановить его.

Мы понимали, что наступление Сарайска на Индустриалиху грозило особой катастрофой всей Синдикатной зоне.

— Ты не поверишь, — добавил Псевдонимов, — но это странное место тянет меня к себе, как магнит. Пока оно существует, мы еще не победили, и борьба против нас будет продолжаться.

Я понял, что Псевдонимов стремился в Сарайск не случайно. Он чувствовал ключевое место странного города в испытаниях этой страны.

«Когда я расширяю круг, вам кажется, что я отдаляюсь от цели. Я все равно приду к центру, потому что таково Острие».

12. Перемены среди знакомых. День рождения Псевдонимова, который не состоялся. Академическая конференция. Федеральщики. Продолжение (пятое) третьего разговора о романе. Решение проблемы Хронотопа. В офисе «домкратов».

Время общественное шло вперед, своеобразно двигалось и время личное. Многие мои старые знакомые писали уже из-за границы.

Лика Сочиненьева давала интервью в Израиле (она уехала по линии мужа), в котором называла себя известной советской диссиденткой. По словам Лики получалось, что в Союзе было только два диссидента — Сахаров и сама Лика. Журналисты слушали Лику и удивлялись — все было как на самом деле. Говорили, что Лика активно занялась политикой — стала важным деятелем какой-то партии и даже чуть ли не прошла на выборах.

— «Над седой равниной моря Голда Меир буревестник»…- вспомнил Бормотушкин старую фразу.

Щелкальская умерла. Половина бывших ее подруг на похороны не явилась.

Грета Степанцова стала заведующей кафедрой в своем институте.

Гога Фрейдомальский сделался активным христианином и агитировал всех в письмах за вступление в истинную веру. Однажды он выступал даже на одном северобалтийском курорте и удивил публику своей экзальтацией.

— Ты смотри, как излагает! — восхищалась Телепайка, — и главное — на полном серьезе!

Гипер чуть было не ушел из архива радио Закордонья. Начальство требовало, чтобы он приходил на работу вовремя и не терял служебных бумаг. Однако выполнение обоих этих требований было выше его сил. Архив З. Гиппиус был им почти закончен, последняя коробка была, наконец, собрана. Но публикация сорвалась — потерялась первая коробка архива. Затем вдруг ее опубликовал один близкий его знакомый в Израиле.

Однажды Гипер приехал в Москву. Здесь, как рассказывали, он показал новую новую западную закалку — пропал неизвестно куда на три дня с подругой своего приятеля-диссидента, с которой тот его опроменчиво познакомил. Приятель не на шутку обиделся. Ровенский и Дремучий перестали здороваться с Гипером.

У Ровенского вышел первый том многотомной «Истории правозащитного движения в России». Отношения его с Кларой С* продолжались, но похоже, были чем-то омрачены.

Кругловский писал сразу две книги, одну из них — юмористическую. Его старый друг также помимо научной работы публиковал сборники политических анекдотов. Кругловский заметил, что в сборниках появлились и его выражения.

— Я могу сказать сейчас шутку,- сказал ему как-то Кругловский,- если ты дашь мне слово, что не опубликуешь ее в новой книжке под своим именем.

— Ты извини,- сказал ему друг, но такого слова я тебе дать не могу.

Глаша Дактилева вернулась из Фишландии. Говорили, что ей предлагали остаться там. Немалую роль в этом сыграл и Йоргенсен. Но по каким-то причинам она отказалась.

Еще зимой, в конце года падения Диктатуры, у Псевдонимова был очередной день рождения — как раз круглая дата — ему стунуло тридцать три (он был моложе нас). К этому дню была приурочена и наша третья встреча. Мы решили зайти к нему.

Долгое время сделать это все не удавалось. Наконец, добравшись до Всеслава, мы с Почемухиным поздравили его с днем рождения и успели сказать несколько фраз.

Увидя нас, Псевдонимов оторвался от неотложных дел и даже — я видел, это было трудно — нашел время для разговора.

— Как дела?

Мы рассказывали, но он слушал нас рассеянно.

— Как твой роман? — спросил Псевдонимов.

Я ответил ему что-то не очень разборчивое.

Псевдонимов, как всегда, настаивал на том, что роман — вещь подсобная и во всяком случае значительно менее важная, чем действие.

— Любой роман писателя,- сказал он,- Это запоздалая увертюра на мотивы самого себя. Увертюра, за которой никогда ничего не последует. Для меня значительно лучше звучит фраза Оскара Уайльда — «в литературные произведения я вложил лишь талант, а в жизнь — свой гений».

— Чтобы сказать так не для красного словца, — говорил Псевдонимов, — одного романа недостаточно. Нужно действие.

— Смотря как понимать действие, — сказал я, как всегда обидевшись за текстовую братию. Вот ты, Псевдонимов, постоянно твер-дишь мне о ж е с т е политика. А разве научные, политические и даже художественные тексты — не способ действия? Разве это не жест, не форма борьбы? Тексты — это оружие, ими можно драться!

— Да,- ответил он,- текст — это действительно оружие, но не сам по себе, а в руках политика. Кроме того, — это заряд, которому, как ракете, нужны физические носители. Книжку ведь надо издать…

— Ну, мы издадим…

— Тогда я скажу вам: дайте мне текст и его носители, и я переверну поставленный на голову мир обратно на ноги.

Наш разговор прервало появление в офисе какого-то деятеля.

— Раскол, раскол! — закричал он и начал что-то оживленно рассказывать Псевдонимову про реформкоммунистов.

— Ребята, — виновато зашумел Псевдонимов, — вы видите: полный облом. Партийные дела, Манифест… В общем, празднование откладывается. Справим, когда станет полегче — в новом году, скорее всего весной. Готов компенсировать это другим мероприятием.

Действительно, позже Псевдонимов пригласил нас на какой-то «важный митинг». (Все время откладываясь, он наконец состоялся ранней весной Года Падения СССР.)

— Тогда и отпразднуем, — сказал он.

Мы смирились и направились восвояси, а вскоре разъехались по своим делам, собираясь встретиться весной. Но какой она должна была стать, никто не знал.

Наступила и весна года падения СССР. Казалось, общественное (советское) и время личное приближалось к какой-то критической точке. Вхождение во время висело в воздухе, но и представляло наибольшую сложность. Где, когда и как?

— Текст, — говорил Почемухин, — тяжелеет и тяжелеет, пока уже не может выносить свою текстовую оболочку. Тогда, отбросив ее, он изливается во время!

* * *

В те дни мы решили посетить Академикум. Поводом была конференция и — снова печальная новость — неожиданная смерть Театроведа. Я давно не посещал Почемухина и тогда, ранней осенью года падения Диктатуры, с удовольствием приехал в город нашей юности.

Мы шли по городу. Время переменилось. Улица Старого Революционера была переименована в улицу Молодого Контрреволюционера. Портреты Умпика и Мумитролля — кандидатов в депутаты от партии Национального освобождения (она же партия Прородина)- маячили на всех стенах. Было заметно, что в деньгах у национал-патриотов недостатка нет. Более умеренные народофронтовцы оказались будто в стороне.

Газеты печатали речи проректора Кирвеса, который стал чуть ли не главным идеологом националов ( после путча он жестко настаивал на территориальных претензиях Северобалтии к России). Умпик обвинял его в сотрудничестве с КГБ. Кирвес отвечал ему тем же. Кто из них был прав, разобраться было трудно.( Умпик скорее работал на Грея — но какая разница?). Проректор Плюшка преспокойно оставался на своем месте и продолжал командовать университетскими издательскими делами.

Из дома Энгельса «раболанты» под командованием Колуна и Сома выносили стенды про «три источника и три составные части марксизма».

Собакин смотрел на них с тоскливой иронией. Вспомнив, что до перестройки Сом считал себя крупным марксистом, он процедил что-то саркастическое по поводу «так называемой перестройки», «так называемых демократов» и «этого болвана Горби, который в одночасье все развалил».

Я поискал глазами бодрого труженика Мурри. Его не было.

— Он ушел в «национальные охранники»,- сказала Анне Май.- теперь марширует в форме.

Добрались до аудитории Старого Толкователя.

Конференция напомнила прежние времена. Она была будто оазисом «доброго старого времени» в бурном политическом водовороте.

Академическая кафедра была в сборе. Старшее поколение еще работало, но наиболее известные наши преподаватели или сохраняли лишь полставки, или собирались на пенсию. Приехал Йоргенсен и еще ряд западных коллег.

Здоровье Профессора ухудшилось, он сильно поседел, в его глазах появилось что-то космическое. Но мысль боролась с наступлением хаоса.

Профессор прочел вводную лекцию о переменах культурных типов. Он говорил о катастрофичности культурного процесса в России и постояных прерывах преемственности в нем.

Вспомнили фразу основателя синергетики Пригожина о непредсказуемости исторического процесса и его фразу, что в России эта непредсказуемость «превысила все допустимые пределы».

Розалия Моисеевна говорила о «башне» В. Иванова и проблеме зеркала у символистов. Аполлинарий Юрьевич сделал удачный доклад.

Мы подошли поздравить его.

— Аполлинарий Юрьевич, вы не думайте, что мы вас не любим. Мы на вас надеемся!

Эпп примчалась с известием, что последний знаковый сборник, рукопись которого пролежала в идательстве у Плюшки четыре года, наконец должен был вот-вот выйти. При этом она сообщила, что проректор Плюшка успел повысить цену на сборники втрое. Кафедре сборников не полагалось, и каждый должен был закупать их у Плюшки втридорога.

Заратуштрин прочел долад о синекдохе. Чувствовалось, что бывший корифей вырос и теория подкрепляется у него материалом значительно лучше, чем раньше. Конечно, не обошлось и без сногсшибательных концепций. Матвей серьезно занимался теперь детской литературой: писал работу о «Мухе Цокотухе», в которой видел важные проявления древнего мифологического сознания.

Почемухин задавал вопросы.

Объявили перерыв. Заратуштрин с Почемухиным подошли к дамам.

Академический свет — хотя и поредевший — был в сборе. Многих не было, кто-то уехал, в том числе на Запад, но многие были на месте. Глаша Дактилева и Грета Степанцова делились впечатлениями о докторантуре. Клара С* разговаривала с Ровенским. Приехала даже Ундина Пришельцева — ее дочь должна была вскоре поступать в университет.

Показали письмо Али Раззвиздяйчиковой из Нью-Йорка, в котором печально сообщалось, что это «тоже провинциальный город». «Провинция провинцией. Бруклин — московская барахолка. Даже евреи какие-то не такие — все сплошь местечковые!»…

Амфибрахиев показал свежий номер лачужкинского «Pater Noster’а» c «пашквилем» на одного из профессоров. Грета в ответ развернула свежий номер «Провинциального экспресса» со статьей о хоре духовной музыки под заглавием «Божественная какофония». В последнем слове вместо второго «ко» стояло «ка».

Народ веселился.

Мрачно выглядели только Клара С* и Ровенский. Их разговор между собой, похоже, был достаточно резким.

Тем временем академисты вышли из главного здания и разбре-лись по различным злачным местам подкрепиться.

Тисфа Драконьев с Раззвиздяйчиковым отправились к дяде Мише. Пригласили и дам. Телепайка — она даже казалась менее потрепанной, чем пару лет назад, — потянулась было с ними. Но тут появился Йоргенсен, и она куда-то исчезла.

Клара С* не пошла ( кажется, она была чем-то расстроена). Грета высказала мнение, что Ровенский решил все-таки остаться со своей старой семьей.

Тисфа пригласил Ундину Пришельцеву.

— Единственное, что я могу для тебя сделать,- сказала Ундина,- это выдать за твоего сына свою дочку. Но кажется, он не любит кошек.

Двинулись к дяде Мише. Впереди шествовал Раззвиздяйчиков, обвешанный какими-то приспособлениями — включая мобильный телефон- как новогодняя елка. Телефон ежеминутно дребезжал и Раззвиздяйчиков что-то отвечал по нему. За ним борцовским шагом ступал Тисфа.

Шура заявил, что угощает всех.

— Неизвестно, когда еще встретимся. Я собираюсь на некоторое время в Фишландию.

Тисфа вспомнил про Санта-Лючию. Раззвиздяйчиков умилился и заявил, что если ностальгическое судно затонуло, он достанет его даже из-под воды. Оба порывались направиться вверх по течению мимо памятника Всклокоченному писателю.

Дело кончилось добрым старым рестораном «Паневежис», куда пошла даже Грета Степанцова.

Заратуштрин подошел к Грете.

— Я приехал попрощаться,- сказал Заратуштрин.- В университетах России почти ничего не меняется. Ископаемое начальство все на своих местах, денег нет. Мне придется ехать на Запад. Но если хотите… я вам напишу. Предлагать что-то иное было бы странно, но…

Грета протянула ему руку, но не сказала ничего.

Мы с Почемухиным шли по Академикуму. Рассуждали о будущем Альма Матер.

Что станет с университетом? Союзного не будет точно, но сохранится ли приличный национальный? Стоял вопрос и о живых остатках советской и русскоязычной культуры. Не задавят ли националы академистов под предлогом борьбы за национальную идею? Найдутся ли средства? Как бы советский период не стал единственным светлым периодом развития национальной культуры в этом регионе.

— Академисты и Профессор,- говорил Псевдонимов,- это арьеград петербурской культуры в России, усиленной Синдикатом и сохраненной от бардаккратии благодаря «особому прибалтийскому порядку». Следовало бы переместить академистов в Россию, дать им кафед-ры в лучших и центральных университетах, где студенческая масса, интеллигенция нуждаются в сохранении культуры, как в воздухе. Нужно напечатать работы…

— Но кто же даст, кто напечатает?

— Как сказал бы Псевдонимов,- только победивший вопреки бардаккратии интеллектуариат!

— Университет и кафедра уже не те,- повторил по своему обыкновению Златоперский.

— Какой бы он не был,- ответил Почемухин, — это единственный университет, и другого у нас, похоже, не будет.

Побывали на на тусовке федеральщиков по случаю годовщины смерти Бунтяева.

Часть из федеральщиков уехали и исчезли с горизонта, как Гога Фрейдомальский и Телячьев, часть же напротив — продвинулись вперед и даже заняла высокие посты в республиканской политике. Гера Комсомольцев сидел в северобалтийском посольстве в Москве. Продолжатель стал депутатом и был в центре левой группировки в Собрании. Присутствовали директора, предприниматели и министры.

Почемухин повторил мысль Псевдонимова (в своем варианте ее высказывал еще Бунтяев) о необходимости выделения реформистского крыла компартии.

— Только эта партия может противостоять крайним националам. Сталинисты вот-вот провалят все реформисткие компартии в республиках. Они могут потерять все, включая и средства. Левая интеллигенция живет на гроши, а партократия сидит на партийной кассе!

— Идеи становятся материальной силой,- заметил Кругловский,- когда они овладевают кассами!

— В Прибалтике у реформкоммунистов есть все возможности.

— Кажется, есть и люди,- вставил я.- Вот Язь — неглупый вроде человек.

Я показал на послебунтяевского лидера домкратов в народофронтовской тусовке, что-то довольно занудно твердившего Балаболу и Лачужкину, потряхивая бородой.

— Да, — окликнулся Почемухин, — Язь человек действительно неглупый и честный, но, как заметил как-то Псевдонимов — слишком скучный. А скучные люди не делают революций. Я скорее надеюсь на Продолжателя.

Псевдонимов кивнул.

— Правда тут есть один нюанс.

Он вспомнил как Продолжатель с Комсомольцевым снимали фильм о Бунтяеве.

— Материал у нас есть,- заметил Продолжатель.- Не хватает только режиссера.- Мне нужен режиссер.

— Да, именно — режиссер! — сказал Почемухин.- Но где его взять?

Возвращаясь в центр города пешком, мы продолжили наш разговор о Романе. Я пытался еще раз разобраться в соображениях Почемухина о тексте и «хронотопе».

— Ты говоришь,- спросил я моего приятеля,- что новое универсальное представление о Тексте ( а с ним Романе и Сюжете), позволит нам решить все наши главные вопросы? А вхождение во время и наша революция?

— По-моему, ответ находится здесь же. Мы убедились, что для творца Романа исчезает время. Но то же самое верно и для пространства: Роман уничтожает его! Цезарь был убит на ступенях Капитолия в Риме. Но для романиста, когда параметры пространства исчезают, это произошло здесь, на этом самом месте!

— Да, — воскликнул я, — Цезарь был убит з д е с ь — именно здесь!

— Также и битва при Ватерлоо, — сказал Почемухин, — она произошла здесь — и нигде в другом месте!

Вот тебе и все о Главной точке! Я предложил бы снять этот вопрос вовсе. Хронотоп не имеет значения; он везде — и нигде. Мы успеем, потому что не будем никуда спешить. Мы выйдем из времени, чтобы создать с в о ю х р о н и к у! Это и есть Роман.

— Свою хронику («хронику пикирующего хроника»)? — А романист — супертворец? Ты что же, хочешь представить меня в качестве старичка?

— Зависит от того, как близко ты к нему приблизишься. Ты же и так со своим романом всегда считал себя самым умным из нас.

Профессор в своих лекциях строит зрительный ряд. Но описание этого ряда в его текстах между тем — научное, дискурсивное. А что если сделать еще один шаг вперед — сопоставить этому ряду второй, также изобразительный ряд?

— Ты имеешь в виду Роман?

— Да, возможно, в первую очередь его.

В общем, мы должны вернуться к Роману и — со всей серьезностью. Это кажется странным, я всегда был иного мнения, но сейчас… Не исключено, что в условиях цейтнота Роман приобретет новый смысл. Я начинаю подозревать, что это и есть фокус!

— Но где мы создадим эту хронику, где мы расположим нашего героя? Где эта кардинальная точка нашего выбора?

— Этот вопрос теряет смысл. Революция там, где делается текст. А текст делается во всех местах, где мы находимся — по крайней мере в трех, раз нас трое. Если время и пространство приравнять к нулю, значит, Острие и революция всегда — з д е с ь. «Здесь Хронос, здесь прыгай! ».

Теперь-то ты понял?

Я не без сомнения кивнул. Я понял, хотя может быть, мне только показалось тогда, что я понял.

— Но ведь Псевдонимов — человек действия не романного, а реального! Он убежден, что сейчас его время, и стремится во что бы то ни стало войти в него. Он не поверит нам и не откажется от действия.

— Ему придется согласиться с нами.У нас нет иного выхода. Ведь текст — это тоже действие, и действие — это тоже текст. Наш роман — уже не роман в старом виде, это больше, чем роман. Может — Сверхроман или попросту — Т е к с т. Изображать, понимать и действовать — такова формула соединения.

— Революция — здесь? — спросил я. — Очень странно. Впрочем… Выходит — Академикум? Это странное место, где нет времени. И — Роман?

— Не роман и не Роман, а скорее то, что ты называл вначале Сверх-Романом.

— Выходит, — ответил я, хоть и запоздало, но польщенный словами Почемухина, — вот я и опять пригодился. А то вы с этими революциями совсем забыли обо мне.

Рассуждая так, мы зашли в народофронтовский офис, который собирались на днях покинуть русскоязычные демократы. Контора отдавалась в рапоряжение в основном национальных сил.

В офисе стояла торжественная очередь: северобалты записывались в созданные национал-патриотами во главе с Умпиком комитеты граждан довоенной республики.

Язь довольно занудно, хотя не без логики объяснял Мумитроллю невозможность полной реставрации этой республики. Тот отвечал ему довольно лениво, считая ответ на этот вопрос сам собой разумеющимся.

В помещении было чинно: заклинание отлетевшего духа довоенной Северобалтии происходило в соответствующей важности момента тишине.

Вдруг в прихожей началась какая-то странная возня и донесся сдавленный крик.

Мы с Почемухиным с удивлением осмотрелись. Язь заерзал на стуле.

— Похоже, «домкраты» что-то не поделили, — сказал Почемухин.

В самом деле, оказалось, что как раз в это время у «домкратов» произошел казус. Лачужкин принес очередной номер своей газеты, где была напечатана статья, которую он слямзил у Мясоносовой. Та подняла шум, но Лачужкин все громко и безапелляционно отрицал. Тогда, устав от препирательств, Мясоносова вскрикнула и вцепилась Лачужкину в волосы; тот стал отбиваться. Началась беспорядочная потасовка, и «отечественные домкраты», сплетясь, «как пара змей», покатились по полу и вылетели из двери своей комнаты — прямо под ноги ошеломленной очереди сторонников комитетов граждан довоенной республики.

Мы с Почемухиным обомлели.

Мясоносова с Лачужкиным катались в пыли посреди народофронтовского «гнезда демократии», нещадно молотя друг друга. Мясоносова свирепо пыхтела, лицо же Лачужкина было виноватое, но, как и Шура Балаганов в свое время, ничего поделать он не мог.

Язь, тряся бородой и стараясь не смотреть на комитетчиков, принялся разнимать своих дерущихся подопечных. Мумитролль осторожно обошел лежащих, едва не потрогав их зонтиком.

Он имел вид Паганеля в зоопарке.

— И Бунтяев, — сказал Почемухин, — хотел выиграть с этими тусовщиками перестройку? О, великий Сарайск! Конечно, они провалятся — не только на политических, но и любых других постах.

Сторонники комитетов граждан смотрели на катавшихся под их ногами «домкратов» кто с удивлением, а кто с нескрываемым ужасом. В этот день, решили мы с Почемухиным, количество северобалтов, желающих отделиться от СССР, явно увеличилось.

13.Торжество партии национального освобождения. Открытие памятника Умпику -Старшему. Отпевание Театроведа. Окончание третьего разговора о Романе. Сюжет и время. Отказ от романа и возвращение к Роману. Мой сон второй и последний. «Явление старичка народу». Мы собираемся в Сарайск.

Недалеко от происходило еще одно торжество — партии «Национального освобождения» — открытие, наконец, памятника легендарному герою Освободительной войны — близкому Юденичу соратнику Валерьянова Умпику-Старшему. Он должен был быть воздвигнут на месте снесенного памятника Красному Революционеру. На митинг собралась не столько даже народофронтовская «трехцветная», сколько новая «двухцветная» национал-патриотическая общественность.

Народофронтовцы относились к подобным мероприятиям с осторожностью — за исключением Гордой Мэри, которая постоянно заигрывала с крайними националами. Она также присутствовала на торжестве.

Умпик и Мумитролль — пока незаметные на главной политической сцене на фоне Большого Эдика и Мэри — сияли.

На краю площади, еще не выходя вперед (советское время только заканчивалось), стояли «национальные охранники» со странной символикой — черепом и костями на рукаве и черно-белым флагом с таким же рисунком. Бросалась в глаза разношерстность охранников по сравнению с северобалтийскими «красными» отрядами и их явно нестроевой вид — неспортивные фигуры толстяков и «тыловых крыс». Видимо, таков был результат отбора по принципу «никого из советских».

В их числе мы с Почемухиным заметили знакомое лицо — это был старый коллега Почемухина по Аквариуму неутомимый лаборант Мурри. Как и его соратники, он был одет в защитный комбинезон с беретом и неизменными черепом и костями на рукаве.

— Что это у тебя, — спросил Почемухин, — «Веселый Роджер», как у капитана Флинта?

— Это символ — родина или смерть, — патетически сказал Мурри, и его добродушное лицо приняло истовое выражение.

Мы с Почемухиным переглянулись.

С нового монумента должно было вот-вот быть сдернуто покрывало.

Я вгляделся в команду стоящих вокруг памятника «национальных охранников» с нашивками в виде черепов.

— Слушай, я раньше никогда не видел в Севербалтии таких лиц ! Ведь это… сарайцы! Сарайцы в северобалтийском исполнении! Откуда они тут?

— Естественно, из Сарайска. Смотри — здесь и тот человек Студебеккера.

В самом деле — сбоку от памятника стоял господин с оттопыренными ушами, которого я видел в тамбуре Пешедрала.

— Господи, значит, и эти — оттуда?

— Видимо, да. Это ответвление консервативно-либеральной бардаккратии, ставящей задачей разрушение Синдиката.

— Следующее поколение северобалтов, — произнес между тем Умпик особенно приподнято, — будет жить при капитализме! Не знаю, доживем ли мы, но наши внуки…

Черно-белые зааплодировали.

Белое покрывало с монумента опало.

Зрителям предстала статуя в виде изображавшего лаокооновские эмоции солдата — полностью обнаженного, с коротким гладиаторским мечом, направленным на Восток. На голове у солдата была приспособлена лоханка, отдаленно напоминавшая каску третьего рейха. На постаменте лозунг «Родина Über alles» соседствовал с неизменным черепом и костями.

Народ вокруг Умпика и Мумитролля ликовал.

Мне почему-то вдруг бросилось в глаза странное сходство Умпика и Фиглярского.

Пузатые гвардейцы под черным флагом торжественно взяли на караул.

К памятнику поднесли венки. Среди них (это потом упоминал Критик в одном своем выступлении) был венок «погибшим в антибольшевистской освободительной войне», с подписью — «Колхоз Октябрь».

Неожиданно мы ощутили столь знакомое нам по Индустриалихе, выражаясь словами Довлатова, «дуновение абсурда».

— Неужели они победят? — спросил я.

— Если сталинисты провалят левых — это не исключено. Ведь бардаккратия и сейчас еще воюет против умеренных народофронтовцев.

Через несколько дней состоялись похороны Театроведа.

— Слишком часто в последнее время,- сказал Почемухин,- приходится встречаться на похоронах.- Поколение наших отцов уходит.

Мы зашли в белый православный собор с зеленым шпилем, где происходило отпевание. Звучал православный хор, в котором пели Глаша Дактилева, Лачужкин и еще ряд академических студентов.

«Господи, помилуй, Господи, помилуй…» — пел хор.

Чистый голос Глаши, различимый среди других, уносился под купол.

Мы почтили память заслуженного ученого и обаятельного человека.

Подошли к Профессору.

— Профессор,- сказал Почемухин,- мы знаем о трудностях с публикациями. Хотим опубликовать ваши произведения.

— Мы хотели также показать вам…,- влез я.

— Попробуйте, — ответил Профессор,- если успеете.

Через некоторое время Глаша Дактилева также вышла за ограду.

— Quelle chance! — сказал Почемухин.

— А, это вы, Гирш, — ответила она. — Вы здесь? Значит, не уехали в Хайфу? Ведь были разговоры…

— Действительно, — сказал Почемухин, вздохнув, — мои родственники собираются уезжать и наверняка уедут. Но я остаюсь, я остался.

— Я слыхала, — сказала Глаша, — что вы и ваш приятель Псевдонимов… Эта странная доктрина…

— Да. Псевдонимов и доктрина — это конечно. Но не только. В общем, я решил несмотря ни на что остаться в этой стране.

— Что ж, — сказала Глаша, — очень хорошо.

— А кстати, — спросил Почемухин, — мне говорили, что вы остались в Фишландии.

— Нет, я все-таки вернулась.

Она задумалась и, посмотрев на Почемухина своими лучистыми раскосыми глазами, улыбнулась ему — как раньше никогда не улыбалась.

Академическая тусовка закончилась и академисты двинулись по домам.

Раззвиздяйчиков что-то иронически говорил Кларе С*.

— Слушайте Роман,- спросила у меня Клара,- а когда вы в последний раз видели Псевдонимова?

Я ответил, что он просил меня при случае передать ей привет.

Клара задумчиво спрятала телефонную книжку.

Тисфа Драконьев зашел в Общагу к каким-то поклонницам его стихов и там заночевал. Раззвиздяйчиков рассказывал анекдоты.

Вспомнил байку Кругловского про инфляцию 1947 года.

— Я тут вложил деньги,- мрачно рассказывал один.- Успел купить костюм и кресло.

— Так это прекрасно!

— Да, но костюм оказался водолазный, а кресло — гинекологическое.

Общее удовольствие омрачило только исчезновение Йоргенсена после вчерашнего банкета. Ему уже звонили из Фишландии.

Коля Бормотушкин собщил, что видел, как он куда-то направился с Телепайкой.

Этих сведений было явно недостаточно. Догадки строились самые мрачные. Предлагали звонить в полицию.

— Слушай,- сказал Почемухин по дороге, когда мы возвращаись в центр,- у меня есть еще один аргумент в пользу возвращения от романа к Роману.

Я посмотрел на него.

— Дело в том, что Сюжет — может торжествовать над временем!

— Каким образом?

— Сюжет — это последовательность событий, не так ли? Так вот — если ты в жизни соблюдаешь эту последовательность, несмотря на время — ты достигаешь своей цели.

— А разве время не имеет значения? Мы же говорили, что не получив волшебное средство или Героиню, Герой не может двигаться дальше.

— Верно. Но тут то и должен проявить себя наш Герой! Он должен придерживаться выбранного им сюжета несмотря ни на что. Не делать других ходов, а только сюжетные, например, добиваться средства или героиню невзирая на препятствия! Вот торжество Героя! Делать только сюжетные шаги!

— Значит, Псевдонимов не зря все время твердил нам о своем Сюжете? Ты хочешь сказать. что Герою следует выступить на стороне Сюжета против ремени? Приравнять время к нулю? И тем самым восторжествать над временем?

Почемухин кивнул.

— Именно! Приравнять время к нулю!

— Значит Роман и Сюжет?

— Да, именно это я и хотел повторить.

После последнего кофепития академисты с кафедры направились на вокзал.

Тут навстречу им из ресторана «Волга» появился изрядно помятый Йоргенсен. Движения его были неверными. Но его крепко держала под руку неожиданно трезвая Иветта Телепайко.

Профессор поднял брови.

— Не волнуйтесь,- сказала Иветта.- Всев порядке. Он сделал мне предложение. Завтра мы уезжаем в Фишландию.

Мы шли по Академикуму и остановились перед университетом.

Уже закопченные было колонны после ремонта опять были белы, разбитый весной старинный фонарь готов был светить снова. Студенты, вечно молодые студенты спешили на свои лекции уже не к нашим, а к новым преподавателям. Среди последних мелькали знакомые лица — тех, кто учился в одно время с нами и позже нас. Но самым необычным было другое — среди студентов постепенно стали появляться дети наших соучеников и вчерашних корешей. Это было поразительно, но это был факт.

Чувствовалось, что прошло время, значительный для нас период времени. Будто замкнулся еще один круг временной спирали, будто одно из мелких колес времени, может быть, одно из наиболее незначительных, — сделало свой оборот. И как бы мал ни был этот оборот, в него поместилось многое, слишком многое для нас. Древние же руины собора смотрели на эту круговерть так же равнодушно, как и прежде.

— Время,- обронил Почемухин,- наиболее страшный из всех Левиафанов, Главный Левиафан. Что по сравнению с ним обычные романные противники? Ерунда. Это — главный Антагонист, антагонист антагонистов.

— Ну, — спросил я Почемухина, — ты, наконец, заканчиваешь свой «Анти-Дурик»?

— А ты свой роман?

— Я первый спросил.

— Да, можно сказать, что основное сделано. Но окончание?

— То же могу сказать и я.

— Ой, — сказал Почемухин, — посмотри, Профессор…

За стаей листьев от церкви с зеленым шпилем шли Профессор и Розалия Моисеевна. Они уходили вверх от главного здания вверх в гору. Профессор, всегда производивший могучее впечатление на кафедре, издали казался маленьким. Вместе с чуть прихрамывающей Розалией Моисеевной они поднимались вверх — и яркие осенние листья Соборного парка, листья третьего года советской революции — года падения Диктатуры — падали на дорогу перед ними.

Подходил к концу и наш с Почемухиным разговор о Герое.

Мы вели его, бредя по старым улочкам Академикума.

— Ты говорил, что приравнивание текста к миру позволяет решить загадку «нашего общего». А вопрос о герое, загадка нашего Мункула? Возможно ли теперь то самое соединение трех?

— Мне кажется,- сказал Почемухин,- теперь решение есть. «Наше общее» — «д е л а т ь т е к с т». Значит, наш общий герой Мункул (который приближается к сверхгерою Абсолу) — должен быть текстоиспытателем, Универсальным Текстоиспытателем. Он не только понимает, представляет и описывает текст, но и т в о р и т текст ( и мир) во всех его направлениях, преобразовывая его, придавая ему другой порядок.

В идеале он — великий текстовичок, старичок-текстовичок, который передвигается по тексту в любом направлении, может скручивать текст и вращаться в нем. Он — мог бы сказать о себе: Я тот, кто все соединяет и может разъединить, я Шерлок Холмс прошлого… Я пришел по трем причинам с тремя основными целями — ПОНИМАТЬ, ИЗОБРАЖАТЬ И ДЕЙСТВОВАТЬ…

— Да-да,- проговорил я, — да, Великий Текстовичок! И делать текст — это главное. Если Романист — это творец, то старичок и Хроника — это Сверхроманист (супертворец) и Сверхроман? Чт о же тогда будет, трое и — о д и н ?

— Да, именно! «О д и н за всех и все за одного».

— Кстати, — сказал Почемухин.-в одной «тайной» книжке я прочел одно «сверхземное» объяснение символики троицы. Первичное в тройке — это временное единство трех — прошлого, настоящего и будущего. Таков был и знак на знамени известного Горного Отшельника и художника.

— Но наш Герой, Мункул лишь стремится к указанному идеалу. Кто он тогда?

— Человек — это стиль, говорил один известный ум прошлого века. Человек — это сюжет, любит повторять Псевдонимов. Человек — это текст — видимо, так следует сказать нам.

— Ты думаешь, я понял?- ответил я.- Что — если роман — тогда Роман, а если Роман — тогда к т о?

О, мой Сюжетный Человек в костюме сером!

— Значит ли это, — спросил я после некоторой паузы, — что главный вопрос Романа — вопрос об Эксперименте, о соединении Трех может считаться — хотя бы теоретически — решенным? Неужели мы, наконец, нашли то, что искали, наш Сюжет закончен и приближается «время ответов»? Значит, и старичок уже стучится в нашу дверь?

— Тому, кого мы ищем, осталось только появиться. Как говорил один весьма известный человек — «вскоре увидите меня».

Почемухин промолчал, оглядывая брусчатую площадь.

— Но чтобы он появился, нужно его представить. Как он должен выглядеть?

— Помнишь, мы говорили о чертах поэтов — о какой-то особой обтекаемости их лица и тела, прозрачных глазах? И еще эта острота черт, эта треугольность…

— Да-да, верно. Знаешь, ничего не могу с собой поделать: я уже говорил тебе — этот старичок почему-то кажется мне похожим на Профессора.

— Ну, это дело вкуса. В общем, теперь тебе и карты в руки — давай, представляй!

То ли передряги того времени так повлияли на меня, то ли неожиданные соображения Почемухина, но накануне сарайских событий мне в Прибалтийске приснился второй сон. В нем произошло долгожданное событие: старичок, которого мы ждали так долго, я в и л с я!

Той ночью он неожиданно возник передо мной в полутьме, и я сразу узнал его. Как ни удивительно, он был-таки действительно с бородой.

— Вот и я! — сказал старичок.

Я вздрогнул, поскольку не ожидал такого явления, но силился не проснуться и «досмотреть» старичка. Он был странен и в то же время казался мне знакомым — и в самом деле в нем было много от уже сложившегося в моем сознании образа.

— Ну, Ипостасьев, — проговорил мой гость совершенно внятно, — расскажи о себе, своем романе и своих героях. Как ваши дела?

— Крутимся, — сказал я несколько испуганно. — Хотя и не всегда успешно.

— А вы знаете, дорогие, — заметил старичок несколько иронически. — что не успеваете, что ваше время истекло?

— Это почему же? — спросил я, продолжая ощущать непонятную тревогу.

— А потому, что время что время любого действия ограничено, как время «ложки к обеду» (зачем ложка, если обед закончился?). Так вот, цивилизация этого региона, нынешнего совет-ского региона находится под угрозой, под весьма большой угрозой. Честно говоря, я даже не знаю…

— Что? — спросил я. — чувствуя большое волнение.

Старичок замолчал.

— Но вернемся к вам, — сказал он. — Вы не сделали того, что было положено. Вы не нашли точку соединения, поэтому вам остался недоступен Фокус и вы не достигли Острия. Кто из вас решился, как у Мейстера, остановить время, произнести ту самую основную фразу о том, что желает войти во время, войти в Хронику?

Я замялся, вспомнив Псевдонимова и Почемухина. Каждый из них, кажется, произносил эту фразу, стремясь по-своему войти во время.

— Этого мало, — уловив мои мысли, сказал старичок. — Согласно условиям речь шла о с о в м е с т н о м, именно совместном действии: «один за всех и все за одного»? А пока же вы все трое не стыкуетесь. А значит — у вас нет фокуса.

— Но наша наша третья встреча ,- воскликнул я,- уже назначена!

— Только назначена! — усмехнулся старичок. — А время вашего действия — время того обеда, к которому полагается ложка, — и с т е к л о. Вы не успели. Как говорят между нами, гроссмейстерами (гросс-ха-ха-мейстерами), — цейтнот-с! Ваш флажок упал, господа! Сюжет закончен! Вы проиграли партию!

Я молчал и думал о том, что, будь на моем месте Почемухин, он бы мог сказать старичку нечто вразумительное в свое оправдание — как было трудно и прочее.

— Итак, — продолжал старичок, — игра окончена и, увы, не в вашу пользу. Вы проиграли и лишаетесь приза Абсолюта. А это значит, что с вами проиграл и ваш Мункул: он потерял время, хотя и покусился на него. Поэтому я вынужден подвергнуть вас всех, а тем самым и его обещанной каре.

— Что это за кара?

— Очень мелкая на самом деле кара. Я всего лишь оставляю вашего Сюжетного человека, Мункула, — в н е в р е м е н и.

— Как, — воскликнул я, — ты решил оставить Мункула (а тем самым и нас) вне времени? Значит, мы никогда не сможем войти в него? Неужели мы останемся только в тексте?

— Именно так-с, — прошелестел старичок весьма глумливо.

Меня потрясло это известие.

— Нет, нет, только не это! — вскричал я.

— Раз не будет времени, — думал я, — то не будет и Псевдонимова, не будет и романа. Ведь зачем Псевдонимову Роман? Он человек времени, ему не нужно и даром абстрактное Время вообще. Он никогда не смирится с Ничего-не-происходящим!

— Что-что, а Мункула не трожь! — воскликнул я,- Оставь его во времени! Уж лучше, лучше… пусть лучше я!

Во мне, похоже, сработал отцовский инстинкт — ведь в конце концов разве не я создал этот роман и этого героя?

— Желаешь пострадать за чада своя? — усмехнулся старичок. — Взять его вину на себя?

— Да, — ответил я, — я готов пострадать. — Если таков выбор, то я выбираю именно это.

— Что же, пусть будет так, — сказал старичок иным тоном. — Я готов принять твое предложение искупить прегрешения Мункула. Решено и подписано: ты, Роман Ипостасьев, — останешься вне времени.

— Значит, я никогда не закончу роман?

— Я этого не сказал. Все зависит…

Последние слова старичка я не расслышал, хотя прилагал все силы для этого.

Проговорив их, старичок, будто после заклинания, щелкнул пальцами. Раздалось нечто вроде легкого звона.

Я вздрогнул, почувствовав, что произошло нечто непоправимое, и изменить ничего невозможно.

— Вне времени? А где же тогда? В тексте?

— Пожалуй, пусть так. В тексте — сколько угодно, — сказал старичок. — В том самом Тексте…

Старичок уже повернулся ко мне спиной, явно собираясь исчезнуть.

— Постой, — воскликнул я. — Постой! Еще один вопрос.

Я засуетился, потому что вспомнил вопрос Почемухина.

Старичок обернулся и насмешливо посмотрел на меня.

— Это вопрос моего приятеля-философа, который пишет свой Трактат.

— Да-да, конечно, конечно, Трактат. — сказал старичок рассеянно. — Ну что, ж — спрашивай.

— Скажи, в чем ВСЕ ?

— Ты хочешь узнать, — усмехнулся старичок. — в чем ВСЕ? Хорошо, я скажу тебе. Так вот — ВСЕ — В ПОРЯДКЕ. ВСЕ В ПОРЯДКЕ, РЕБЯТА!

Запомни это и прощай! Прощай и здравствуй.

— Здравствуй и прощай, — автоматически ответил я.

Но старичок уже исчез.

Было уже светлее, и мне показалось, что я увидел, как пространство в месте его исчезновения вместе с картинками старого города Прибалтийска в окне странным образом свернулось.

Я проснулся в холодном поту и через некоторое время помчался с звонить о виденном Почемухину. Я весьма жалел, что его не было поблизости той ночью; мне казалось, он мог бы помочь мне преодолеть растерянность при появлении старичка.

— Значит, явление старичка народу? — не без иронии откликнулся Почемухин на мой сбивчивый рассказ. — Ну и какой он из себя, этот твой старичок?

— Да так, нормальный, — сказал я, — еще раз представляя себе моего ночного гостя. — Немного треугольный (выговорил я странное определение).

Почемухин выслушал меня внимательно, хотя Псевдонимову говорить об этом не советовал.

— Назовет тебя пифией, Кассандрой — и все тут. Как, говоришь, твой старичок сказал — «все в порядке»?

Я кивнул.

— А что, — сказал Почемухин, — кажется, он прав. В самом деле, п о р я д о к — основное.

— А Текст, время? Неужели мы наконец поняли, что это такое? Но исчезновение времени? Ведь оно, напротив, должно было появиться.

— Спроси что-нибудь полегче, — сказал Почемухин. — есть только догадки. Исчезновение времени, как мы уже говорили, вещь особая — помнишь все эти штуки с инопланетянами и их кораблями? Говорят, в астрале нет времени.

В общем, похоже, с тобой произошло что-то наподобие ф о к у с а.

— О, — сказал я, — конечно, это был фокус, невероятный фокус! Это была точка соединения, Острие!

Но как понять его слова о порядке? Что такое время? Может, время, как и сюжет — это порядок?

— В самом деле, время, как и сюжет, есть последовательность, порядок… Но последовательностью чего — кто на это ответит?

Тем временем мы собирались в Сарайск, где на март года падения CCCР, за несколько месяцев до путча, был назначен митинг. День рождения Псевдонимова и наша третья отложенная встреча должны были состояться уже после этого. Я знал, что Псевдонимов придавал митингу в Сарайске большое значение — он видел в нем способ ввязаться, наконец, в драку — войти во время — и дать бой реакции в самом гнезде сталинизма и бардаккратии. На демонстрации же он собирался обнародовать и Манифест. ( К вашему вопросу о текстах, сеньоры!)

Должен сказать, что Псевдонимов в те времена говорил много интересного, и, к сожалению, не все из его слов я запомнил. Похоже, в нем появилось какое-то новое понимание вещей. Он говорил что-то о движении, о замыкании круга, о времени и Острие. Его речь была полна известных нам и в то же время необычных образов.

— Куда ты идешь, Псевдонимов? — спрашивал я у него.

— По ступеням текста по направлению к самому себе.

Время, в том числе и перестроечное, двигалось вперед. Продвигался вперед и роман.

Порой мне казалось, что основные вопросы решены, и осталась только малость — придать всему сказанному форму, воплотить его в реальность.

— Д е л а т ь т е к с т, делать текст, — повторял я про себя почти все время в те роковые дни накануне Сарайского митинга.

— Заканчивай быстрее! — говорил Псевдонимов, — Иначе мы проиграем, и никакой «своевременной книги» не будет. Ты окажешься — тут он привел интересное сравнение — футболистом, который выскакивает гонять мяч на поле уже после того, как матч закончился, и зрители покинули трибуны. Забивай сколько хочешь, но никого это уже не волнует! Ты как будто не чувствуешь времени!

Я чувствовал, но ничего не мог поделать. Разве порядок и соединение — легкая вещь?

Скажу даже, что я испытывал определенно мистическое отношение к Роману. Иногда мне казалось (или это было на самом деле?), что сама моя жизнь как бы концентрировалась в нем, что мое собственное индивидуальное время как бы связано с ним. Когда я останавливался, время замирало; когда я продолжал, оно снова продолжало свое движение. Я всматривался в него, стараясь найти ответы на свои основные вопросы.

Мне казалось, кроме того, что какая-то мистика была и в начале и в окончании романа. Какой-то странной интуицией, близкой к женской — художнической — я чувствовал, что стоит только мне его закончить, как произойдет что-то очень важное. Что именно, было неясно, но я знал,что э т о произойдет. «Сейчас должно написанное сбыться».

14. В Москве. Встречи на съезде. Последний вечер у Псевдонимова. Демонстрация и митинг в Сарайске. Ранение Псевдонимова.

За несколько дней до рокового сарайского митинга мы с Почемухиным приехали в Москву к Псевдонимову.

— Как дела?

Всеслав показал листы, на которых компьютерным шрифтом было набрано: «НОВОКОММУНИСТИЧЕСКИЙ МАНИФЕСТ».

— Вот, занимаюсь Манифестом. Пора его как-то публиковать. Текст старый, Почемухин знает, но сейчас следует придать ему новую динамику.

— А готов ли он? — спросил Почемухин.

— Времени нет, — ответил Псевдонимов. — Пора. Выступление объявлено и состоится, несмотря ни на что. Сейчас или никогда!

С этими словами он сделал энергичный жест — поднял перед собой вытянутые три пальца — большой, указательный и средний.

— Что это?

— Новый символ нашего движения — «тройная виктория».

Мы с Почемухиным переглянулись.

— А что у вас?

— Пишем, — сказал я.- Кстати, ты знаешь — мы решили отказаться от романа и считаем, что нашим целям больше отвечает Роман.

— Что это значит?

— Нам кажется, мы не успеваем войти в реальное время. Поэтому мы должны отказатья от него, вернувшись к Роману и Сюжету. Может, об этом бы следовало подумать и тебе.

— Это невозможно.- сказал Псевдонимов. — Для политика это немыслимо. Одна актриса верно сказала, что талант — сособность сделать свое дело несмотря ни на что. При чем здесь обстоятельства или время? Все это должно быть вынесено за скобки.

Было видно, что для него, погруженного в реальности конкретной борьбы, наши пусть и внешне разумные, но слишком абстрактные соображения совершенно неприемлемы.

— Главное — С ю ж е т. Я буду действовать, как могу, а вы уж смотрите…

— Что ты планируешь с Манифестом? Ведь публиковать негде.

— У меня есть для этого своя идея… — сказал Псевдонимов, но не успел закончить — начались бесконечные телефонные звонки.

Мы удалились, договорившись встретиться на съезде.

В Москве по приглашению Псевдонимова мы посетили несколько политических тусовок, в том числе съезд общедемократического движения. Были там и христианские демократы, и партия Народной свободы Ровенского, и Фиглярский, вокруг которого все явственней собирались наиболее отъявленные сарайцы. Видели тет-ку Лисапед, которая возглавляла партию «Сталинисты за демократию».

Был также Дремучий — с подбитым глазом. Говорили, что его жена начала заниматься у-шу.

В зале были и северобалтийские русскоязычные «домкраты» во главе с Язем и Балаболом при нем. Увидели мы и Карбованца. (Значит, сообразили мы, — где-то поблизости и Гнилухо с Мордоворотом.)

Съезд был скучный; патриоты несли свою ахинею, «домкраты» уcпели уже в кулуарах передраться между собой и теперь сидели насупившись. Язь никак не мог договориться с Балаболом. Председатель хотел было по привычке сесть в президиум, но все места неожиданно оказались занятыми.

На съезде среди дельных звучали и выступления странные, создававшие, как говорили журналисты, «ощущение дурдома».

— Откуда этот дурдом? — задавался вопросом Бормотушкин. — Свои сарайцы стараются, или его специально создают ораторы, подосланные Гнилухой?

Псевдонимов подозревал, что у Бомотушкина мания преследования.

— Дело проще. Половина наших «домкратов» — из Сарайска.

В перерыве между заседаниями мы вышли пройтись. Свернули напротив Манежа и зашли в сад.

Тут нам навстречу показались старые знакомцы — Карбова-нец и его команда интеров, в том числе Сепик, Рыбник и прочие. Карбованец, видимо, выгуливал их перед каким-то конституционным заходом в против демократов в парламенте.

— А-а, — протянул Карбованец.- Все в сборе — вся псевдонимовская команда.

— И вы, — спросил Карбованец у меня (мы были знакомы по Прибалтийску), — тоже из его последователей?

— Во многом, — сказал я, — но все-таки не совсем.

Это была правда. Будучи во многом солидарен с Псевдонимовым, немало моментов в его взглядах я не разделял.

При этом Почемухин странно посмотрел на меня, и я понял, что говорить этих слов не следовало. Позже я долго краснел за них.

Тогда как раз поблизости от меня Балабол (он меня не заметил) подкатился к Карбованцу. То ли просто решил потрепаться в своем обычном развязном стиле, то ли брал какое-то интервью.

Мы с Балаболом давно были в ссоре — «домкрат» в кулуарах продолжал распространять версию кулуарщиков о странности поведения Псевдонимова в прошлом и возможных его контактах с КГБ. Балабол полагал, что контактировать с компартией — а Псевдонимов стремился создать фракцию коммунистов-реформистов — означало непременно работать на Гнилуху. Он же муссировал слухи, связанные с Оксаной К.

До этого по поводу Псевдонимова у Балабола был разговор с Маккухиным, который довольно остроумно парировал ряд его заходов.

Я был особенно зол, когда услышал, что с вопросом по поводу КГБ и чуть ли не Псевдонимова Балабол подъехал и к Карбованцу.

От бестолковых вопросов Балабола глаза Карбованца сузились.

Балабол и «домкраты» не любили ни Ровенского, ни Псевдонимова как «слишком интеллигентов»; Карбованец, со своей стороны, не любил ни Псевдонимова, ни домкратов. Балабол вызывал у него устойчивое раздражение — он считал его выскочкой и болтуном. Типичный сталинско-комсомольский болтун, и надо же — перестройщик!

Карбованец собирался сказать Балаболу что-то ехидное.

— И тут еще эта демонстрация… — застрекотал Балабол.

— Какая демонстрация? — насторожился Карбованец.

Он знал о сборище интеров в Прибалтийске, но вспомнил, что Рыбник был в отъезде.

— Ну как же, — сказал Балабол, — демонстрация антиинтеровских центристов назначена на конец марта в Сарайске. Ожидается большая тусовка, и вы это знаете.

— Конечно, знаем. Газеты читаем.

Карбованец посмотрел на Балабола своим прищуренным взгля-дом и замолчал.

Он думал о том, что скажет Сталвору. Агентура в Академикуме хромает — демонстрацию едва не проморгали. Где эти болваны, которые таскаются за университетскими? Следят за этой псевдоинтеллигенцией кое-как. Тетка и эти порнушники (сколько на их дурацкие журналы денег потратили!) молчат, информации от них почти нет. Жрут деньги бесконечно — и все без толку, крутятся по Москве со своей порнухой, деньжата заколачивают. И это в такое время! Про демонстрацию говорили как-то мельком, но толком не доложили… А нужно было бы внимание обратить.

Именно в этот момент, видимо, в голове Карбованца что-то щелкнуло. Готовящаяся демонстрация в Сарайске пошла у него на заметку, и он специально доложил о ней Гнилухе.

На следующий день на съезде появился Псевдонимов. Как ни странно, с ним была Мышонок. Я посмотрел на нее несколько косо. Поймав мой взгляд, Псевдонимов, что с ним бывало редко, несколько смутился и комически развел руками. Позже, отведя меня в сторону по другому делу, он вскользь упомянул что-то о «неответственности детей за вину отцов» и прочем.

Мышонок посмотрела на меня вызывающе.

— Вздорная какая бабенка, — подумал я.

Однако делать было нечего.

Почемухин мне говорил иногда, что я напрасно дуюсь на Мышонка — женщина как женщина, даже искренняя в чем-то.

— Ты сам, — говорил он, — относишься к ней как-то по-женски.

Приперся и Балабол, как ни странно — мириться с Псевдонимо-вым. (Возможно, сыграла свою роль беседа с Маккухиным). Балабол заявил, что «свои подозрения о работе Псевдонимова на КГБ он снимает» (- Ну спасибо тебе, дорогой…).

— Домкрат-домкратом, — сказал нам Псевдонимов, — да шут с ним. Зла я на него не держу.

Пожали друг другу руки.

— Едва не расцеловались, — сказал Бормотушкин.

Мы собирались пробраться к Псевдонимову, но сделать это было трудно: вокруг него тогда было много народу. Псевдонимов отвечал на вопросы, раздавал брошюрки, советовал, что читать и давал какие-то объяснения; говорил о тактике новокоммунистической фракции.

В вестибюле зала на съезде мы встретились с Джефом Маккухиным.

Джеф был в достаточно хорошем настроении. Я, напротив, был мрачен — тень путча, слежка… Добавлялись и внешние обстоятельства.

Тем не менее мы с Маккухиным собрались поговорить. Зашли в буфет. Бутерброды с икрой стоили дешевле, чем в Северобалтии, поэтому мы нажали на них основательно.

Маккухин сообщил о своих недавних разговорах в посольских кругах, а также о некоторых сведениях, просочившихся через Грэя. Грэй сказал, что по его сведениям, Гнилухо готовит какие-то акции против диссидентов разных направлений. Об этом проболтался кто-то из национал-патриотов Гнилухи, которые вращали желто-бело-черным знаменем у библиотеки Ленина и были перекуплены Грэем за несколько десятков долларов.

Грэй не приводил подробностей, но было ясно, что в основном он в курсе дела. По его сведениям, КГБ (в котором среди коррумпированных элементов было полно его людей) готовило активные мероприятия против оппозиции в Сарайске — в том числе какую-то «акцию устрашения». Опорой акции должны были стать сарайские национал-патриоты. Последним собирались привезти и военное подкрепление на специальных машинах.

— Может, следует вмешаться? — повторил Маккухин Грэю.

— Защищать левых (в основном это их мероприятие)? — удивился Грэй.- Это не наше дело.

— Но ведь подобные акции, — возразил Маккухин, — очередной шаг к диктатуре. Мы должны помочь демократам — в том числе и левым, противникам тоталитаризма.

На это, по словам Маккухина, Грэй сказал интересную вещь.

— Вы, журналисты, — усмехнулся Грэй, — наивные люди. Вы мыслите абстрактно, не видите игру и на два шага вперед. Кому вы хотите помогать? Левым — реформкоммунистам, социал-демократам? Но это не наши люди. Мало мы боролись с левыми у себя? Если мы потратили столько усилий, чтобы прижучить социал-демократов в какой-нибудь Швеции, то зачем нам разводить их здесь?

— Но общедемократические принципы…

— Принципы? Пока в этих странах не появились настоящие либералы нашего толка, поддержка нами каких бы то ни было левых может быть лишь тактическим ходом. Среди левых нет серьезных людей. Мы поддерживаем социал-демократов, пока есть коммунисты. И только до этих пор. Если нет коммунистов, объясните, зачем нам социал-демократы и им подобные? Нас интересуют группировки, которые работают на пользу западных демократий, и только они. Вы понимаете меня?

В общем, как понял Маккухин, предпринимать что-либо в защиту левых Грэй не собирался. Более того, по его словам то, что советские сталинисты топят всех левых вокруг себя — даже весьма удачное развитие событий: этим они лишь способствуют провалу коммунизма и всего левого направления в мировом масштабе.

Было ясно, что Грэй умывает руки.

— Конечно,- сказал Маккухин, — Грэй есть Грэй. Ничего другого я от него и не ожидал. Псевдонимов прав — он точно таков же, как и ваш Гнилухо, только в нашем варианте.

Он всегда говорил, что я неправильно понимаю западные интресы. Но мне кажется, то, как он понимает эти интересы и позиция нашей интеллигенции — не одно и то же. Если мы противники диктатуры, то должны предотвращать ее репрессии и поддерживать борцов с ней — в том числе и левых.

— Ты видишь, — сказал Почемухин, — как страшно построена жизнь. Оба типа ястребов — и наши и ваши — против тех, кто мог спасти людей этой системы и лучшее,что в ней было. Наши ястребы борются с той линией шестидесятников, которая только и могла сделать перестройку реальной, то есть совершить «маневр». Ваши ведут дело к «истреблению коммунизма». Результат соединения этих усилий может быть только один — катастрофа в этом регионе.

— Нас, — сказал я Джефу, — ненавидят наши консерваторы, тебя — ваши ястребы. Но мы принадлежим к тому слою — называть его интеллектуалами или интеллигенцией — на который, кажется, и ложится сегодня главная задача: через головы двух сцепившихся гигантов-драчунов, двух Левиафанов, двух борющихся миров про-тянуть мост грядущего человеческого единства.

Вечером того же дня приехавшие в Москву делегаты от радикальных коммунистов-реформистов пришли к Псевдонимову. Собирались осторожно, старались не шуметь. — Не стоит беспокоить соседей, — сказал Бормотушкин. — Да и, по правде сказать, — не только их.

— Ну э т и-то уже давно на ногах и, видимо, мотают весь вздор, который ты скажешь, на ус.

Мы знали, что это не пустые разговоры: Гнилухо не дремал, и слежка за Псевдонимовым была постоянной.

В самом деле, у подъезда Псевдонимова мы заметили подозри-тельного носатого человека. Как говорил Всеслав, этот пожилой остроносый тип постоянно оказывался рядом с ним — в очередях и даже в автобусе. Однажды он заметил его совсем близко — странно выворачиваясь (такой странный жест я не смог бы выдумать), топтун тянул ухо в его сторону — лез в разговор буквально всеми своими ушами.

— Смотри, какую лису прислал, — сказал Почемухин.

— Фиговый топтун, — сказал Псевдонимов (употребив более крепкое выражение), — но старается.

На этот раз мы рассмотрели его подробно. Лицо топтуна было каким-то бесцветным, будто жизненные черты были из него вытравлены. В то же время повадка филера была отработанной и весьма ловкой — видимо, Гнилухо прислал сюда одного из самых матерых.

Топтун заметил, что на него смотрят, и быстро юркнул в подворотню.

Зашли в дом, старый хрущевский дом с кирпичной датой на фасаде — давно знакомое нам псевдонимовское жилище.

За столом в «хрущобе» сидели представители демплатформы и различные ревизионисты и оппозиционеры. Усатый Физик и питерские социалисты, какие-то марксистские неформалы, некоторые социал-демократы. Были ученики Почемухина, задиристые ребята из Академикума, гуманитарии и технари из Северобалтии и Питера. Мышонок примостилась в углу.

Стояла весна года первого путча и падения СССР. Говорили о ситуации, обсуждали проблемы Демроссии, движения коммунистов-реформистов.

— Марксисты в этой «марксистской» стране, как и раньше, собираются в подполье. Можно подумать, многопартийности еще нет.

— Так ее и нет… Она объявлена, но пока чисто формально. Сталинисты и национал-патриоты у власти, Гнилухо по-прежнему в полной силе и сидит на хвосте. Национал-патриоты в армии и КГБ (как показывает и усиление этого шута Фиглярского) легко сменят коммунистическую риторику на имперскую.

— Каковы перспективы, что происходит? «Конец света в отдельно взятой за одно место стране»?

— Нынешняя революция,- говорил Псевдонимов,- ставит своей целью ниспровержение административно-командной системы и партократии, неспособной управлять государством. Но нас не устраивает и реставрация — такое поражение партократии, в результате которого победят консервативные либералы. Их реформы приведут мир реального социализма к катастрофе, поскольку не учитывают задач развития Синдиката, и фактически означают лишь расчленение его.

Мы выступаем против двух видов бардаккратии — сталинисткой и консервативно-либеральной. Это два лица одного и того же сарайского слоя, который, сидя «на» Синдикате, не в состоянии им управлять.

— В чем же выход? — спросил усатый Физик.

— В новой левой идеологии, идеологии интеллектуариата — говорил Псевдонимов, — и теории общественного маневра, отличного от сталинистких и консервативно-либеральных схем. Речь идет о сохранении и развитии самоуправленческих структур, о подъеме государственного сектора на новой основе, который я называю «возгонкой государственного Синдиката».

— Что нужно для этого?

— Это отдельный разговор, если хочешь — то, что пока мы бардаккратии не расскажем. Сейчас, накануне ее грандиозного провала (который традиционные либералы принимают за провал коммунизма), бардаккратия судорожно ищет идей у интеллигенции, что-бы удержать власть, не делясь ею с той же интеллигенцией. Важно не дать возможности этому слою оставаться в своих креслах с нашими уже идеями. Пусть слетят.

— Ты- спросил я,- веришь в победу вашей партии, нынешней фракции?

— Безусловно. Мы стремимся дать самосознание интеллектуариату, в отстутствии этого сознания остающегося «классом в себе». И мы верим, что рано или поздно интеллектуариат придет к нашей доктрине и нашей практике.

Я верю в нашу победу в синдикатном ареале.Я просто знаю, что эти страны пойдут по пути, отличному как от неосталинистской, так и от консервативно-либеральной модели. Только так может быть поставлен вопрос о новой цивилизации.

— Новой цивилизации? А ты знаешь слово?

— Да. Это слово — С и н д и к а т.

— Где можно прочесть об этом?

— Я же постоянно жду текстов от тебя и от Почемухина.

— Кстати, — он повернулся к усатому Физику, — новая цивилизация на кончике пера у этого писаки — недурно, правда?

Я едва не смутился.

— Когда мы выступаем?

— Немедленно, хотя сейчас и не наше время. Сейчас нам не поверят, точнее, не заметят нас за общим шумом и антитоталитарной канонадой. Пока борьба с тоталитаризмом идет под консервативно-либеральными знаменами. Мы же придем вслед за полной победой в этой стране и мире в целом консервативных либералов, ибо эта победа покажет губительность их варианта реформ в странах бывшего реального социализма.

Мы придем вслед за окончательным провалом бардаккратии в обе-их ее формах, когда рассеется пыль от обломков бестолковых конструкций прошлого, как раз посередине праздника консервативных либералов по поводу торжественного окончания истории; среди наивных, но от этого не менее опасных попыток сталинистов, опирающихся на Сарайск, вернуть своей бестолковой братии контроль за Синдикатом. Тогда и придет время нашей фракции.

— Сможем ли мы противостоять Сарайску?

— У нас нет другого выхода- отвечал Псевдонимов. — Но борьба только начинается — бардаккратия слишком сильна. Она останется, даже если победят демократы. Это — особая сила в этом регионе. Ей, как показывает Фиглярский, ничего не стоит поменять сталинистскую риторику на антикоммунистически-имперскую. (Собственно, в официальной сусловской почти черносотенной риторике уже не было ничего коммунистического). Поэтому говорю вам — помните о Сарайске. Если интеллигенция не покончит с ним — Сарайск вновь воспрянет, чтобы стереть следы городской цивилизации в этой стране.

— А Индустриалиха не погибнет? Может, нас разобьют, как и сталинистов, и нам придется сложить оружие?

— Армия не сдается, пока в строю остается п о с л е д н и й с о л -д а т. Мы будем драться, и это окончательный ответ на вопрос.

Когда Псевдонимов проговорил эти слова, в окно резко подул ветер с песчаной крошкой, который начал дуть за пару дней до этого, стуча по стеклам — ветер со стороны Сарайска. Пыль поднималась и разносилась по улицам города, словно окутанного этой странной пылью.

Разговор подошел к концу — наш последний разговор накануне роковой демонстрации в Сарайске. Мы сколько могли говорили Псевдонимову о возможной опасности и приготовлениях сталинис-тов, но он не считал возможным отменить митинг и демонстрацию.

Разошлись поздно. На следующий день Псевдонимов должен был ехать в Сарайск. Он придавал важное значение этому выступлению в самом сердце «эпицентра бедствия».

Кроме нас с Почемухиным поехал кое-кто из псевдонимовской команды — усатый Физик, Мышонок и Коля Бормотушкин.

* * *

Митинг и демонстрация, на которых собирался выступить Псевдонимов, состоялись в Сарайске ранней весной года падения СССР, вскоре после событий в Вильнюсе и Риге, во время кровавых провокаций на литовской границе и накануне августовского путча 1991 года. Митинг был посвящен сталинистской и национал-патриотической опасности — особая роль Сарайска требовала там особенно серьезной агитации.

Выступали христианские демократы, либералы, социал-демократы и коммунисты-реформисты, которых и представлял Псевдонимов.

Мы стояли на сарайской горке напротив площади с горкомом, остановившимися часами и остовом памятника Основателю. Сарайские национал-патриоты сначала решили сохранить памятник, затем снесли его как «масонский» и пытались водрузить там изобра-жение Столыпина. Национал-патриоты утверждали, что снесенный был, мол, не Ленин, а «Свердлов или Каганович».

Выступал Ровенский. Он говорил о «падении коммунизма» и о новой счастливой эре, которая начнется, когда, наконец, сокрушат КПСС.

— Я, — говорил Псевдонимов, — доказываю другое, я говорю, что как коммунисты-консерваторы (сталинисты), так и консервативные либералы ведут страну в тупик. Суд над КПСС вообще вздор! Масса рядовых коммунистов создала в этом обществе не только плохое, а в годы перестройки оформилось реформистское крыло компартии. Судить реформистскую часть КПСС за деятельность партократии?

По мнению Псевдонимова, следовало не принимать один к одному консервативно-либеральные лозунги о «борьбе с ком-мунизмом», а усиливать влияние все еще слабой реформистской компартии и идти к преобразованию коммунистического мира по линии, сохраняющей преемственность с лучшим у большевиков.

— Речь идет, — говорил Псевдонимов, — не о переходе к «строительству капитализма в отдельной взятой за одно место стране», но о реформе общества, в котором будет по-прежнему играть роль управляемый государственный сектор. Это тот тип общества, который до сих пор носил название социалистического и коммунистического.

Псевдонимов говорил о том, что консервативный либерализм не может дать выхода реальному социализму, что предлагаемая либералами замена партократии на плутократию есть не революция, а реставрация, что суть дела не в разрушении государственного сектора, а в переходе «синдикатных систем» к новому самоуправлению, выдвигающему интеллектуариат для управления Синдикатом.

Но для революции в Индустриалихе этого мало — требуется постоянная работа по преодолению Сарайска, ибо Сарайск — это то, что может уцелеть под любыми реформами и повернуть все вспять.

— Революция для нас — это операция, которая должна срезать партократический нарост без ущерба для самоуправленческих структур. Мы будем оперировать.

Так говорил Псевдонимов. Вокруг стояли либералы с трехцвет-ным флагом и национал-патриоты с бело-желто-черным.

— Долой коммунизм! — восклицали консервативные либералы.

— Долой жидо-масонов! — вопили сарайские патриоты.

— Долой сталинистов и консервативных либералов, — кричали коммунисты-реформисты, — Долой бардаккратию! НИ ПАРТО-КРАТИИ, НИ ПЛУТОКРАТИИ!

— Партократия и консервативные либералы, — закончил Псевдо-нимов свою речь, — лишь начали перестройку, довести ее до конца может только ПОЛИТИЧЕСКИ ОРГАНИЗОВАННЫЙ ИНТЕЛЛЕКТУАРИАТ!

Псевдонимов говорил это, стоя на сарайской горке у еще не запечатанного горкома — того самого, к дверям которого позже в тот же день какими-то его последователями во главе с Бормотушкиным был прибит — тогда заговорили о виттенбергском синдроме — Новоком-мунистический Манифест. *

(* Новокоммунистический Манифест не был тогда опубликован по ряду обстоятельств. Спустя пару лет он был издан маленьким тиражом в типографии одного южного городка Северобалтии. Оригинальный вариант приводится в приложении)

Сталинисты свистели, патриоты ревели. Обкомовские грозились. Были и те, кто слушал внимательно.

Псевдонимов был в ударе. Несколько десятков сторонников приветствовали его. Закончив свои слова, он поднял руку. Над толпой взметнулся тройной псевдонимовский символ, составлен-ный из большого, указательного и среднего пальцев знак тройного конуса — знак начатого Псевдонимовым движения и, как он говорил — символ Времени и Острия.

Говорили и другие.

Наконец народ — узкая прослойка сарайских демократов — двинулся к сарайскому горкому, с лозунгом «Долой бардаккратию!», призывая к отставке Чувака и товарища Камеруна. Требовали экономических реформ, прекращения репрессий против правозащитников, отмену запретов на еще действовавших в Сарайске запретов на неформальную прессу, выдачи архивов управления Ж. Речь шла об освобождении местной интеллигенции из-под гнета бардаккратии и возможности ее занять достойное место в городе.

Решено было пройти мирно с транспарантами мимо здания сарайского горкома.

Тут-то мы и увидели солдат.

Они были заблаговременно спрятаны в машинах с надписью «Люди» за горкомовским зданием и на прилегающих улицах. Кроме пехоты в шлемах и со щитами, было несколько танков и БТРов. Мы поняли, что Чувак, который оставался первым секретарем, собирался рассеять демонстрацию силой.

Что-то закричали матюгальники, захрипел главный на площади. Однако народ продолжал движение.

Тогда из машин высыпали омоновцы — в касках с забралами, со стеклянными щитами и дубинкам, некоторые с собаками. Каски блестели на солнце, стеклянные щиты и забрала защищали лица. За рядом омоновцев стояли БТРы.

Толпа расступилась и отошла.

Солдаты — очевидно, отборные сарайцы из местной десантной дивизии — приблизились к демонстрантам и некоторое время стояли перед ними. Затем после короткой паузы, ощетинившись щитами, они двинулись на людей и принялись орудовать дубинками. Опера-цией лично руководил полковник Гнилухо; Почемухин показал мне его в кучке начальства на той стороне площади.

Солдаты продолжали теснить толпу. Дубинки пришлись по первому ряду, несколько человек упали.

— Сволочи, сволочи! — закричали в толпе.

За солдатами следовала техника. Близко к толпе подъехал танк и как сумасшедший завертел башней. Сбоку от него вихрилась пыль. Сарайские десантники шли за БТРами прямо на людей.

Народ закричал громче, стал выворачивать булыжники из мостовой и подтаскивать бревна для баррикады. Кто-то стал бросать в танк камнями. Было видно, что солдаты приготовили оружие.

Тогда, как говорили потом очевидцы, около старших офицеров c Гнилухой во главе появился Мордоворот. Он начал крутиться около Гнилухи и тот что-то сказал ему. Мы не видели этого момента — нас с Почемухиным оттеснили от выступавших, и мы смогли наблю-дать события только издали. Мордоворот исчез.

Через некоторое время раздались выстрелы. Стреляли в саму толпу и по горке, где стояли ораторы. Толпа отступила, в ней было заметно замешательство — оттаскивали раненых. Выстрелы прекратились; демонстрация рассыпалась. Движение было видно и на горке, где стояли лидеры неформалов.

Разнеслось известие, что кто-то из выступавших ранен. Потом сообщили, что ранен Псевдонимов.

Мы с Почемухиным бросились к горке и стали с трудом проби-раться через толпу.

— Что случилось, что случилось? — спрашивали в толпе.

— Ранили какого-то странника или пророка, — ответил какой-то пожилой прохожий.

— Сейчас вообще, — несколько философски продолжил он, — благоприятное время для пророков. Они приходят всегда, когда падают государства или империи; в такие времена в пророках обычно нет недостатка. Эти вестники появляются время от времени: некоторые — раз в тысячелетие, другие с периодичностью в сто, двести или триста лет, а иные — чуть ли не каждый год.

И он зашагал прочь.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Наша последняя встреча

В тот же день Псевдонимова перевезли в одну из московских клиник.

Прогнозы были самые неутешительные; говорили, что ранение весьма серьезное. Упоминались какие-то странные пули. Была сделана операция, и Псевдонимов некоторое время находился в клинике. Мы навещали его постоянно. Сообщили, что появилась некоторая надежда.

Вскоре Всеслав был перевезен в хрущобу на Индустриальной.

На следующий день утром мы уже были там.

Я удивился — какая она маленькая — эта хрущоба, все еще сохранявшая темный коло- рит обстановки бабки Псевдонимова, портреты предков, темно-зеленые портьеры, темные румынские стулья. Вокруг постели толпились какие-то люди. Мышонок сидела неподалеку.

Прогнозы были двойственные, но все видели, что дело неважно.

Мы подошли к старому темно-синему дивану с ковром.

— А, наконец-то, — попытался приподняться навстречу Псевдони-мов. Он говорил с трудом, но при виде нас явно оживился.

— Я ждал вас, — произнес он. — Видите, какие дела…

Мы спросили его о самочувствии.

— Не скрою от вас — мое положение не блестящее. Я не исключаю и самого худшего. В общем, если я не оклемаюсь — не обессудьте.

Псевдонимов устало опустился на подушку.

— Неужели вправду дело так худо? — спросил Почемухин.- Мы еще спляшем с тобой…

— Увы, — сказал Псевдонимов, — похоже, дело действительно плохо. Не исключено, что вы остаетесь вдвоем. Поэтому послушайте. Мы приблизились ближе.

— Как положено на одре, — сказал Псевдонимов, по своему обыкновению усмехнувшись, хотя и с большим трудом, — отдаю распоряжение о наследстве. В целом руководство — коллегиальное, но все же в основном за меня остается Почемухин. Ты, Роман, не обижайся — Почемухин пока больше готов к этому.

Что касается собственно наследства, то тут дело такое. Денег у меня нет. Основную часть незначительной оставшейся суммы пе-редаю партии — новокоммунистической фракции. Ей же оставляю и квартиру — пусть хоть офис какой будет.

Компьютер (тут Псевдонимов повернулся ко мне) я завещаю тебе, Ипостаcьев. Почемухину он может потребоваться тоже, но пока — тебе. Поначалу научись про- стому, настучи свой роман, но это еще мелочь. Постарайся освоить эту машину — по-настоящему. Это великий Инструмент и — великое Оружие! Только овладев им в полной мере, ты решишь свои задачи. Сра-жайся, любезный, новым мечом. Сим победишь!

Кстати, как ваши тексты?

Почемухин сообщил о своих теоретических трудах, работах по национальному вопросу и прочем. Я рассказал о продвижениях в романе и надежде, что он все же станет своевременной книгой.

— Если своевременно дело, то может быть своевременной и книга, рассказывающая о нем, — сказал Псевдонимов.

Тогда же я сообщил, что героем в ней будет он.

Наш приятель сначала приподнял брови, затем задумался.

— Ну, если это необходимо для дела, то пускай. Пусть это поможет борьбе нашей партии. Может (он усмехнулся), ты прав в одном: если бы Псевдонимова не было, его бы следовало выдумать.

— Теперь последнее, — сказал Всеслав. — Может, еще не все кончено, и я выкарабкаюсь, но на всякий случай скажу вам слова прощания.

Прощай, Почемухин. Двигай мысль — марксистскую в первую очередь — далее. Прощай и ты, Ипостасьев; делай, что положено тебе — пиши. К сожалению, я здесь более тебе не помощник и не участник. Главное же — я завещаю вам продолжить путь нашей Идеи. Идите по этому пути и никуда не сворачивайте. Наш путь выбран — мы не можем иначе, ибо я убежден, что это путь Острия и, значит, путь Абсолюта!

Я благословляю вас на подлинные действия. Не бойтесь Кроноса, этот страшный бог мстителен, но справедлив. Двигайтесь по пути Острия, и если вы достигнете его, наши дороги вновь соединятся.

Сейчас, похоже, мой роман кончается. «Арриведерчи, Рома», вынуж-ден я сказать, — повторил Псевдонимов свою старую шутку.

— Неужели мы никогда не встретимся? — спросил я некстати, и мой собственный голос показался мне странно глухим.

— Мы встретимся, — сказал Псевдонимов с некоторым трудом, — мы непременно встретимся. Хотя, может быть, и не во времени. «Когда я вернусь, вы не смейтесь, когда я вернусь»…

— О чем ты? — спросил Почемухин.

— Ваш текст… — проговорил Псевдонимов.

— Ты говоришь о тексте? — сказал Почемухин несколько зло. — Не надо таких шуточек. И ты это считаешь встречей?

— Это серьезно, Почемухин, я не шучу. Если все получится… в том числе и с вашим романом. Ведь ты же сам говорил — к тому же призываю и я — чтобы это был н е п р о с т о роман.

Вам кажется, что очерчивая круг, вы удаляетесь от меня. Вы все равно придете ко мне, потому что таково Острие!

Эти слова Псевдонимов произнес тихо и прикрыл глаза.

Мы с Почемухиным подавленно молчали.

— Он надеется на текст, — проговорил я, — он надеется на нас. И верно, ведь если все сойдется… Только все непременно должно сойтись!

— Сойдется, — ответил Почемухин, — если это в самом деле будет не просто роман. Это должен быть еще и Трактат.

— Да, — проговорил вдруг Псевдонимов.- Но и это еще не все!

Он открыл глаза и приподнял голову с подушки.

Мы вздрогнули.

— Помните, — сказал Псевдонимов, — он должден быть также и д е й с т в и е м, непременно действием! Лишь так возможен г л а в н ы й ф о к у с.

Мы с Почемухиным переглянулись.

— Прощайте, друзья. Помните — О с т р и е!

Эти слова Псевдонимов произнес уже еле слышно, глаза его закрылись. Мы замерли, вдруг поняв, что это был наш последний разговор.

В это время стоявшая поблизости Мышонок тронулась с места и громко что-то закричала.

— Это все вы, вы! — разобрали мы. — Вы все выдумали, нет ника- кого Абсолюта, никакого Кроноса! Его нет, а он, Псевдонимов… Вы видите…

— Да, мы видим. Но такова борьба, — хмуро и тихо сказал Почемухин.

— Борьба? Два Левиафана?! — кричала она. — Чума на оба ваши дома — и на них, и на вас… Чума на вас и на ваше время, на этого проклятого Кроноса!

Мы невольно отстранились, а она заколотилась на руках подняв-шихся вокруг нее людей.

— Молчи, женщина! — сказал Почемухин сурово, — и не богохульствуй. Ты не понимаешь. Абсолют и Время есть, они вечны, как вечна борьба в этом мире. И этой борьбе люди до сих пор отдавали лучших своих представителей. Таков закон. Мир устроен так, как он устроен, и не нам его менять!

Мы с Почемухиным отошли в сторону и вскоре покинули печальное место.

* * * На следующее утро сообщили о смерти Псевдонимова.

Похороны были назначены через несколько дней.

Мы прибыли на печальную процедуру на Лихолесовское кладби-ще недалеко от метро. Суета партийцев и фракционеров, теток и родственников, Мышонок в черном…. — «Мы — за Помидорским», — вспомнил я фразу псевдонимовской бабки, похороненной тут же; рядом было отведено место и Псевдонимову.

Гроб с его телом несли несколько человек из фракции коммунистов-реформистов.

Прозвучали речи. Вспоминали человеческие качества Псевдонимова и его роль в новейшей революции. Говорили о борьбе со сталинистами и консервативными либералами, о будущем стран бывшего «реального социализма», которое, по мнению Псевдони-мова, могло быть у них «только с новокоммунистической идеей».

Но вот закончились и речи. Гроб опустили в могилу, на него упа-ли первые комья земли. «Вот и боле ничего», как пелось в песне.

Я не сентиментален, но я отвернулся.

Было горько. Уходила в прошлое целая эпоха. Наша эпоха, между прочим.

Казалось, что наше время — короткий миг, данный нам этим страным старичком-режиссером для появления на сцене, прыжка и вхождения во время — промелькнул с такой немыслимой скоростью, что мы, за исключением единиц, таких, как Всеслав Псевдонимов, не успели им воспользоваться. Казалось, что занавес вот-вот опустится, а мы по разным причинам — благоразумия, наивности или просто слабости — снова, на этот раз уже окончательно, не попали во время, оказались вне его. Может, отсюда и было это странное ощу-щение, что это время так и не стало нашим временем?

Чему учит жизнь? Она учит мужеству, господа, и не самое малое из них — мужество быть самим собой.

Вечером, собравшись на квартире Псевдонимова, мы отдали ему последние почести.

Мы говорили о памяти, о том, что жизнь Всеслава заставила нас взглянуть на мир по-другому. О том, что его идеи и дела остались с нами и выбранный им путь остается нашим путем. Говорили о неповторимости и уникальности людей, о том, как страшно, если мы опоздаем и не попадем во время. Успокаивала призрачная надежда, что наше отставание от времени, запаздывание (перекликающееся с difference известного Постструктурального Мэтра), не безнадежно, ведь предназначенная нам эпоха еще не закончена и есть шанс продолжить дело, начатое нашим другом.

Я повернулся к Почемухину.

— Неужели в этой стране никогда ничего не будет? Неужели та революция, о которой говорил Псевдонимов, так и не осуществится? Неужели эта страна, все это гигантское пространство в шестую часть мировой суши — действительно проклята Богом, а мы парализованы бездействием и неумелостью?

Ведь если те, кого мы знаем, не могут, то значит я и ты, мы должны… Дело Псевдонимова лежит на нас.

Почемухин молчал.

— Получается, что теперь наша очередь. Вот ты, Почемухин, ведь ты не боишься Кроноса?

— Я не боюсь, — ответил Почемухин хмуро. — Но я не политик. У меня нет этой политической дрессуры и политической хватки. Здесь особая область деятельности, к которой надо готовиться, жить этим до конца — так, как жил Псевдонимов.

— Я, — он поправил очки на носу, — не подготовлен к этому. Я философ, копаюсь в текстах. Боюсь, что не смогу.

— Но ты должен! — воскликнул я.

— А ты, — вдруг резко сказал он, — не должен?

— Ты же знаешь, что я не могу. Я не актер, а автор. Мое дело роман, а не драка. Мои тексты живут лишь на бумаге, для действия они должны прозвучать в подлинном мире! В лучшем случае я сгодился бы (да и то не очень уверен) на режиссера, но эту роль, пожалуй, лучше исполнил бы ты сам, уважаемый Гирш. Ты же знаешь мои слабости — у меня нет ни псевдонимовской уверенности, ни его приверженности Идее. Мне сподручно описание, изображение, роман в обычном смысле, но не более того. Не ты ли всегда говорил мне, что литература рождается из представлений и переживаний по поводу событий, но не может заменить собою действие?

Почемухин посмотрел на меня.

— Для настоящего представления ,- продолжал я,- нужны настоящие Актеры, а таким актером, д е й с т в о в а т е л е м из нас мог быть только он один — Псевдонимов. Теперь же его нет. Чего же ты теперь требуешь от меня — чтобы я перестал быть самим собой?

— Но ведь ты призываешь меня к тому же!

— Верно,- согласился я,- призываю. Потому что он нужен нам, и нам будет очень трудно без него. Но, впрочем, не будем спорить. Надо выбираться совместными усилиями. Я сделаю то, что смогу — напишу роман. Я могу сделать текст потяжелее — как только возможно — и запустить им в Левиафана, в это толстое ленивое чудище. Но не более того.

— Вот и сделай свое дело — а там посмотрим.

Расходились поздно. Я взглянул в окно — была ночь. Темноту прочерчивали линии света. По привычке я взглянул на яркую звезду на небосводе, впервые увиденую мною в юности, в период нашей первой встречи. Теперь мне почудилось, что звезда покинула свое прежнее место и двинулась. Мне показалось даже — или это действительно было так — что звезда, вдруг странно вспыхнув, стала падать, оставляя рассыпающийся трассирующий след.

* * * После ухода Псевдонимова его образ не оставлял меня. Тень моего друга и его идеи витали над моим сочинением. Не скрою, текст приобрел несколько иную форму, чем был задуман вначале, но такое изменение, не затрагивающее главного, в природе нашего ремесла.

Я начал писать роман 9 дней спустя после смерти Псевдонимова — весной года падения СССР, накануне первого путча, и закончил его уже к концу второго года демократического правления. Последние редакционные правки в рукопись мне пришлось вносить, однако, уже во время второго путча осени 1993-го, невольно ассоциировавшегося с тем первым путчем августа 1991-го.

Последствия всех этих событий переместили нас в другую эпоху.

В дни первого августовского путча история сделала резкий скачок вперед. Этот путч созревал долго и, как показал второй, осенний путч конца 93-го, его корни целы и до сего дня. Псевдонимов предупреждал об этом, говоря о «грядущей сталинистской контрреволюции». Но контрреволюция подтолкнула революцию. Выступление твердолобых сталинистов тогда — как и сейчас — двинуло историю вперед. Если бы партократы не выскочили сами из своих окопов, «подобно угорелому медведю», и не стукнулись лбом о стенку, они могли спокойно просидеть в них еще долго или же вновь вернуть себе утерянную власть. Российские демократы с их неразберихой выкуривали бы их еще годы.

— Увы, — говорил Псевдонимов,- у наших демократов, как и везде, — тоже бардак бардаком. Это вам не прибалтийские Народные фронты!

Но, к счастью, тогда, в августе 91-го, как и теперь, нарыв был прорван. Первая общедемократическая часть новокоммунистической программы Псевдонимова была реализована. Диктатура и п а р т о к р а т и я (хотя, конечно, лишь ее верхний видимый слой) п а л и. Дело было сделано, хотя и иным образом, чем этого хотели реформаторы.

Августовский путч 91-го и его последствия, как и осенний путч сталинистов, подвели черту целому историческому периоду и одновременно — моему повествованию.

Сейчас, когда исчезли следы пожара в московском Белом доме, и новое развитие, казалось, окончательно восторжестовало, я вспоминаю те знаменательные дни конца СССР, наступившего в результате первого путча. Последние выстрелы первого путча — выстрелы его самоубийц — совпали с окончанием первого варианта моего романа. Я был на Красной площади перед снятием советского флага и последний раз смотрел на развевающееся красное полотнище. Я начинал этот роман как представление революционера, стремившегося преобразовать старое советское общество на его собственной основе. Он стал эпитафией не только моему герою, но и его эпохе и его революции, эпитафией государству, которое просуществовало 70 лет и создало нас такими, какие мы есть.

В самом деле, партократия пала. Однако новое развитие в глазах левых демократов оказалось противоречивым. Победила тради-ционно-либеральная реставрация, поражение сталинистов оказалось и поражением самой идеи левых реформ. Лавры победы над парто-кратией получили консервативные либералы, сторонники «борьбы с коммунизмом». (В Прибалтике роль этих элементов как лишь нового варианта бардаккратии сегодня особенно очевидна.)

Произошло то, что многие жители прежнего СССР расценили как катастрофу — перестройка провалилась; агония партократии оказалась катастройкой, агонией, как выражался Псевдонимов, всего синдикатного пространства. Авторитарный коммунизм ушел в подполье, а консервативный либерализм, объявив конец истории, стал подлинным Большим бра-том и на территории бывшего реального социализма.

Псевдонимов не приветствовал бы такой развязки времени Реформутора; он считал себя не идеологом реставрации, но идеоло-гом р е в о л ю ц и и. Он — может быть, наивно — надеялся, что дейст-вуй реформисты правильно (то есть согласно новой марксистской теории), катастрофы — провала перестройки как позитивного про-цесса не произошло бы. Что вместо получившейся реставрации была возможна реформация, а партия коммунистов-реформаторов могла бы спасти то, что еще можно было спасти, включая самого Реформутора. (Псевдонимов вначале был даже сторонником сохранения СССР, хотя и в новом его виде.)

Но такому равитию препятствовали не только западные либералы, но и сталинисты со стоящим за ними чудовищным Сарайском. Поэтому, думаю я, не погибнув тогда, перед путчем, последователь-ный и непримиримый противник бардаккратии — Псевдонимов мог бы погибнуть на баррикадах «дома на набережной» — Белого дома или позже во время последующих путчей от руки национал-патриотических наемников из не тронутого верхушечным переворотом Сарайска.

— Помните о Сарайске, — говорил Псевдонимов.

В самом деле, недавний второй путч, проигранные демократами выборы, скандальное возвышение Фиглярского и амнистия путчистов показали, что Реставрация снесла лишь часть сарайского айсберга Индустриалихи. Сам же Сарайск, благополучно сохранившись, готов еще не раз напомнить о себе.

Основные знакомые нам герои Сарайска благополучно здравствуют и поныне. Лишь Мордоворот, как говорят (но это лишь слух), был застрелен во время недавнего второго путча в Москве. (Поговаривали даже, что в этом свою роль сыграла Оксана К.).

Чувак занимает в Сарайске крупный пост и пользуется основательной поддержкой, говоря об «охоте на беловежских зубров». Гнилухо ушел со сцены только внешне — его управление Ж благополучно дожило до второго московского путча, в котором рука Сталвора прослеживалась невооруженным глазом. Команда национал-патриотов во главе с Фиглярским процветает. Его советницей стала тетка Лисапед. Вооруженная теперь новыми рыночными атрибутами — биржами, банками, совместными предприятиями и прочим — вся сарайская рать сохраняет свое влияние и атакует в представительных органах.

— Главное, — говорил Псевдонимов, — чтобы бардаккратия не оказалась единственной носительницей левой идеи на Востоке, единственным критиком консервативно-либеральной реставрации.

Мы с Почемухиным не раз говорили о том, что тот новый позитивный вариант развития бывшего мира реального социализма, который забрезжил в самом начале реформации, на который надеялись шестидесятники и который пытался обосновать Псевдонимов — этот вариант развития еще так же далек от воплощения, как и раньше.

Реформистами, да и всеми нами было наломано тогда немало дров. Впрочем, и не могло не быть наломано. Псевдонимов предвидел возможность победы консервативных либералов на восточно-европейской территории, говоря о польском варианте еще в 80-е, но не считал такую победу окончательной. Он верил, что начинается время новой левой оппозиционности, противостоящей как попыткам сталинистской реставрации командной системы, так и консервативно-либеральной реставрации Расчлененного общества.

— Может, этот новый путь все-таки возможен? — спросил я Почемухина. — Или мы опять вне игры?

— Пожалуй, что так. Два Левиафана — ушевший в подполье неосталинистский, говорящий от лица «всего коммунизма», и взявший верх консервативно-либеральный — настолько сильны, что отстоять точку зрения, отличающуюся от позиций их обоих, почти невозможно. Нечто третье, как и историческая индивидуальность, сейчас вообще исключается из истории, которая кажется «поставленной на автомат».

— Похоже, — сказал я, — мы лишние в борьбе этих гигантов. Как пелось в песне, «вышла ошибка, и мы ни к чему». Мы — представители разбитой армии. Что могут сделать солдаты, когда армии нет, начальство — идиоты, а противник вооружен до зубов?

— Ты помнишь, — сказал Почемухин, — слова Псевдонимова: «Армия не разбита, пока в строю еще последний солдат»?

Я не забыл. Я знал его взгляды «семидесятника, который помнил о шестидесятниках». Но Псевдонимова с нами уже не было.

Это казалось странным и наполняло меня чувством безысходности. При виде некомпетентности, неясности, путаницы и распада меня часто посещали эсхатологические предчувствия. Почемухин считал это тем страхом, который посещает художников и которого был начисто лишен Псевдонимов. Мне казалось, что переход к какому-то новому, сохраняющему прежние достижения этапу развития нашего мира невозможен и наступило время катастрофы. Что эта цивилизация с ее временем, в котором мы жили, с которым срослись столь неразрывно, погибнет, и искусство, дух художников покинут ее, как душа покидает мертвое тело. Мне чудилось, что и мне придется покинуть эту оболочку — время этой цивилизации, ее образы, исчезающие, подобно заливаемым водой фрескам из известного фильма, чтобы унестись в иные миры.

Но я помнил слова Псевдонимова:

— Твое задание и твоя задача, — говорил он мне, — описывать. Не поддавайся случайным эмоциям. Ты должен покинуть это время последним, как капитан последним покидает борт тонущего корабля. Ты обязан записать все и передать это тем, кто придет за нами.

Помня об этом, я стремился исполнить свой долг. Мне не были даны ни воля к действию Псевдонимова, ни способности к рассуждению Почемухина, но свое посильное дело — изображение — я постарался дoвести до конца.

Еще в дни первого путча я понял: мне не выполнить завет Псевдонимова и не угнаться за временем. Время ускользнуло от меня, резко вырвавшись вперед, и чтобы догнать его, мне потребуется как минимум еще один роман, а то и все два. Или я напрасно тешу себя иллюзиями, и нужен вовсе и не роман, а другое, более мощное средство (в изобразительном ряду или вне его?). Пока не знаю. Но — «пока пишу, надеюсь».

Я лишь писатель. И все, что я могу сделать — это бросить в гнусное чудовище, Левифана, свой текст, только текст. Что я и делаю.

Я не мог не написать этот роман. Он стоит у меня перед глазами. То, что пишется истинного, считал Псевдонимов — а к таковым я отношу и истины моего друга — в самом деле пишется кровью духа. Так жили мы — один стремясь к пониманию, другой к действию, и я — тот, кто сремился лишь описать произошедшее.

Dixi. Я сказал. И, возможно, спас этим свою душу. Может, говорить не следовало, но молчать я тоже был не в силах. Я сказал мало; пусть другие скажут больше. Я сделал свой прыжок, пусть другие прыгнут дальше.

Тем более, что это не трудно. Ведь писательские силы ограничены. Любой роман, как говорил Псевдонимов, это лишь сценарий, лишь «представление», которое — далеко не представление. Сценарий не заменяет спектакля, как увертюра не заменяет оперы. Оперу и спектакль еще престоит сыграть, и тут для восхождения и прыжка найдется место многим. Может, и вам?

Вы говорите, что не хотите прыгать? Как вам угодно, как вам угодно, господа. Думаете, выбор в ваших руках? Время не спрашивает, и коль скоро вы находитесь в его царстве (а где же вам, собственно, еще находиться?), то другого выхода просто нет. Лучшие из нас вынуждены быть соискателями Абсолюта. Итак — цитиус, альтиус, фортиус!

Аве, Кронос император, идущие на смерть приветствуют тебя!

Роман окончен, любезные. Вот он перед вами. Я сделал свой ход. Теперь, если пожелаете, — ваша очередь.

Тарту, 1991-1993

ПРИЛОЖЕНИЯ

В Приложениях (1 и 2) приводятся некоторые тексты, имеющие отношение к предшествующему изложению.

В первом приложении публикуется «Новокоммунистический Манифест» В.Псевдонимова, первый вараинт которого был написан в 1981 г. Редакция 1990-91 гг.

Во втором приложении приводятся некоторые связанные с описываемыми событиями стихотворения Р. Ипостасьева.

(Примеч. автора).

В. ПСЕВДОНИМОВ

O НАШЕЙ РЕВОЛЮЦИИ Новокоммунистический манифест

Призрак бродит по Евразии, призрак сталинизма.

Все силы старого предсоциализма объединились для священного заклинания этого призрака: партократия и маршалитет, Лукьяновы и Язовы, черносотенные радикалы и полицействующие обыватели.

Первая волна перестройки и бурные перемены в Восточной Европе снесли наиболее яркие реликты сталинизма — потемкинские деревни брежневско-сусловской эпохи, эпохи Чаушеску, Живковых, Хонеккеров и Крючковых, Берлинскую стену, закрытость, культы лидера, борьбу с рынком и наиболее явные пережитки тоталитаризма.

Вместе с тем новая историческая форма еще не пришла на смену предсоциализму. Сталинизм и сегодня нависает мрачной тенью над достижениями восточноевропейской перестройки. В СССР еще сохраняются наиболее одиозные пережитки командно-административной системы — рудименты авторитаризма и всевластия партийного аппарата, сращенного с верхушкой армии и органов госбезопасности. Неосталинистские путчи еще сегодня стремятся возродить бюрократическую цензуру и сталинистские репрессии против неформалов и радикальных перестройщиков. Поощрявшиеся консерваторами в партаппарате и КГБ национал-черносотенцы стремятся направить антибюрократическое движение в знакомое русло борьбы с «еврейско-масонским заговором». Национал-сталинистам вторит обыватель, и до сиx пор под влиянием павловыx считающий административно-приказной «порядок» основой якобы бескризисного развития. Угроза неосталинистской реставрации остается реальной на всем центральном пространстве предсоциализма от Прибалтики до Тбилиси, Баку и Пекина.

Такова ирония истории: страна, объявившая всему миру о своем движении к коммунизму, десятилетия после хрущевской оттепели искала спасения от этого движения в объятиях брежневско-сусловского неосталинизма. И сегодня перед ней в лице антиперестрочных путчистов, фальшивых критиков «ползучей контрреволюции» на словах и реальных представителей таковой на деле, маячит фигура нового военного диктатора, макашовско-язовской копии «великого вождя». Реальный социализм называет себя «социализмом» и до недавнего времени даже социализмом «развитым», но сталинизм и в период перестройки определяет лицо этого социализма.

Два вывода вытекают из этого факта.

Куцые официальные разоблачения не отменили коренных причин сталинизма. Сталинизму мало быть прошлым и настоящим реального социализма; он и в период перестройки грозит стать его будущим.

Пора уже коммунистам всего мира от бывшей Берлинской до нынешней Китайской стены перед всем миром открыто изложить свое отношение к сталинизму и сказкам о сталинистском авторитаризме как синониме коммунизма противопоставить идеологию коммунистов-антиавторитаристов, коммунистов-плюралистов.

1. ОБЩИЕ ОСНОВАНИЯ НОВОКОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПРОГРАММЫ

Вновь и вновь вызывая призрак сталинизма, партократия оглядывается назад; но это значит, что она не видит ничего впереди. Сегодняшнее время в Восточной Европе является временем подведением итогов не просто некоторой стадии развития, но целой исторической эпохи и целой исторической формы.

143 года прошло со времени появления «Коммунистического Манифеста», этого провозвестника новой коммунистической системы, включающей сегодня страны трети мировой территории с третью мирового населения, провозвестником идеологии этой системы, названной марксизмом и затем, с образованием двух крупных течений марксизма, — марксизмом-ленинизмом. Призрак коммунизма стал реальностью, и любой, кто анализирует сегодня мировую политику, не может сбросить эту реальность со счетов.

Но сегодняшний коммунистический мир и его идеология переживают острейший кризис, поставивший вопрос о самом существовании этого мира. Ни сталинизированный марксизм, ни партократические хрестоматии не дают ответа на вопрос, не является ли нынешний кризис к о н ц о м к о м м у н и з м а, как это единогласно считают консервативные либералы с одной стороны и ниноандреевские критики «ползучей контрреволюции» с другой?

Острый кризис предсоциализма объясняется в современном мире по-разному. Новокоммунисты — продолжатели марксистской традиции в странах «реального социализма» и вне его, которые стремятся дать объяснение этому кризису, разрывая с официальной идеологией реального социализма — сталинизированным марксизмом, но не переходя при этом на позиции консервативного либерализма — официальной идеологии сегодняшнего высокоразвитого капитализма.

Новокоммунисты стремятся выработать новую идеологическую доктрину, отличную от идеологических доктрин обоих типов репрессивного общества и имеющую следующие наиболее общие основания.

1. Новокоммунисты стремятся преодолеть и д е о л о г и ч е с к ую д и л е м м у современного мира, то есть положение, при котором отношения между двумя основными сегодня мировыми идеологиями — консервативным либерализмом — идеологией высокоразвитого капитализма — и сталинизированным марксизмом (идеологией недавно столь незыблемого «реального социализма») строятся по принципу и с к л ю ч е н н о г о т р е т ь е г о: отказ от одной идеологической доктрины означает автоматический переход на позиции другой, противоположной.

Основу идеологической дилеммы новокоммунисты видят в ставшем очевидным во второй трети ХХ века разделе мира между двумя общественными системами — современным капитализмом и реальным социализмом, образовавшиx два наиболее мощныx в современном мире социально-экономических и идеологических полюса. Располагая наиболее значительными экономическими, политическими и идеологическими ресурсами, эти системы располагают также и особой силой для распространения и навязывания своих идеологий.

Идеологическая дилемма широко распространена и в оценке сегодняшних перемен в коммунистическом мире. В ее рамках поражение сталинизированного марксизма, как правило, расценивается как успех консервативного либерализма и требует перехода на позиции последнего. Если традиционный сталинизированный марксизм в своей теории «отдельных недостатков социализма» строил теорию «обновления» авторитарной системы последнего в ее же собственных рамках, то консервативный либерализм рассматривает сегодняшний кризис реального социализма как конец коммунизма вообще, отождествляемого с этим реальным социализмом.

Новокоммунисты стремятся выйти за рамки идеологической дилеммы, отталкиваясь от идеологий обоих типов репрессивного общества.

2. Новокоммунисты считают себя преемниками той линии марксизма, который можно назвать к р и т и ч е с к и м — в новом значении этого термина, отличном от употреблявшегося в социал-демократической традиции начала века. Находясь в оппозиции сталинизированному марксизму, критический марксизм не переходит одновременно на позиции «второй ортодоксии» — традиционного западного консервативного либерализма.

Стремясь использовать инструментарий классического марксизма, новокоммунисты считают необходимой п о с т с т р у к т у р а л ь н ую переформулировку классической марксистской терминологии, включая понятия «социализма», «капитализма», «класса», «формации» и других.

В своей характеристике современного общественного развития они, в частности, используют понятия «Синдикат» и «Расчлененное общество». Эти термины восходят к работам классического марксизма (например, Ленин, 1918; Маркс, Энгельс,1847), однако принимают в новокоммунистической доктрине иное, с т р у к т у р н о е значение. Ряд используемых новокоммунистами понятий, например, «репрессивного общества», использовались неортодоксальными западными теоретиками, такими как «новые левые», Г. Маркузе и др.

Принимая марксистское учение о формациях, новокоммунисты называют эту «некапиталистическую» (в классическом марксистском смысле слова) формацию с и н д и к а т н ой — по основному отличительному признаку общества этой формации — очищенному от крупной частной собственности госсектору — Государственному Синдикату (далее «Синдикат»). Западное, традиционно называемое капиталистическим общество новокоммунисты называют Р а с ч л е н е н н ы м обществом — по его отрицательному признаку — отсутствию Синдиката.

Осознавая условность понятий «социализм» и «капитализм», новокоммунисты употребляют понятие социализма, обозначая им не Авторитарный Синдикат (предсоциализм), но делающий первые шаги в Восточной Европе Поставторитарный Синдикат, то есть плюралистический коммунизм.

3.Строя свою программу на марксистских основаниях, новокоммунисты формулируют новокоммунистическую поправку к раннекоммунистической доктрине — марксизму-ленинизму, в эпоху кризиса административно-командной системы принимающему вид сталинизированного марксизма.

Согласно этой поправке сегодняшний «реальный социализм» в своих программных документах ложно называет себя «с о ц и а л и з м о м».

Классический марксизм называл с о ц и а л и з м о м, то есть п е р в ы м коммунистическим обществом (Маркс, 1875, Ленин, 1918) реальную в т о р у ю стадию послекапиталистической формации. Первой стадией такой формации он считал п е р е х о д н ы й п е р и о д к социализму, то есть «диктатуру пролетариата».

Длительное сохранение в странах сегодняшнего реального социализма авторитарной политической надстройки, реальной власти партаппарата — партийной бюрократии (партократии) — является ясным признаком того, что этот «социализм» не вышел за рамки т.н. «п е р е х о д н о г о п е р и о д а» к социализму, то есть этатистской революционной «диктатуры пролетариата», начальной стадии с и н д и к а т н о й формации.

Как считают новокоммунисты, реальный социализм, точнее, реальный п р е д с о ц и а л и з м — ложно приписывает себе признаки последующей стадии синдикатной (коммунистической) формации.

В своих самооценках и соответствующих программных документах он совершает п а р т о к р а т и ч е с к и й п л а г и а т — находясь на первой стадии указанной формации, присваивает себе признаки, принадлежащие последующей исторической форме.

«Партократический плагиат» определяет основные парадоксы идеологии сталинизированного марксизма: существование класса партократии в «бесклассовом» обществе, отставание «самого прогрессивного общественного строя» от современного капитализма и проч.

Новокоммунистическая доктрина стремится объяснить эти парадоксы, обнаруживая в сегодняшнем реальном социализме (авторитарном Синдикате) лишь п р е д с о ц и а л и з м — строй, который дает лишь негативное отрицание Расчлененного общества, но не может считаться более высоким, чем «капитализм», общественным строем. Ни его г о с у д а р с т в е н н о — к о р п о р а т и в н а я собственность, ни его авторитарная политическая надстройка, ни соответствующее этим параметрам политическое господство класса партократии не позволяют вывести сегодняшний реальный социализм за рамки т. н. «переходного периода», «диктатуры пролетариата», в своей развитой форме превращающейся реально в «диктатуру партократии».

С точки зрения новокоммунистов, более высокой по сравнению с Расчлененным («капиталистическим») обществом формой общественного развития может считаться лишь общество, соединяющее Государственный Синдикат (радикально очищенный от крупной частной собственности госсектор) с н е а в т о р и т а р н о й (плюралистической) политической надстройкой. Только такое неавторитарное синдикатное общество может претендовать на обозначение себя «с о ц и а л и с т и ч е с к и м» в том смысле, какой этому термину придавал классический марксизм (Маркс, 1875, Ленин, 1918).

Новокоммунизм сознательно конституирует себя как идеологию этого неавторитарного общества, способного сегодня претендовать на достижение более высоких по сравнению с Расчлененным обществом ступеней Исторического Ароморфоза. (Вопреки критикам историцизма типа Поппера, они считают Исторический Ароморфоз такой же реальностью, как стадии биологической эволюции.)

4. Отказываясь считать сегодняшний реальный предсоциализм «социализмом», новокоммунисты указывают на две главные структурные особенности этого строя, определяющие господство в его условиях класса партократии. Это административно-приказная возгонка государственного Синдиката и авторитарная (однопартийная) политическая система.

Основную черту производственных отношений обществ Синдикатного типа в целом новокоммунисты видят в способности этих обществ к отличному от стихийного подъему государственного сектора экономики — в о з г о н к е г о с у д а р с т в е н н о г о С и н д и к а т а. Специфика Раннесиндикатного общества (предсоциализма) проявляется, однако, в том, что в его условиях указанная возгонка имеет административно-приказной (нерыночный) характер, что и приводит к образованию той специфической системы, которую перестроечные экономисты в СССР назвали административно-приказной (административно-командной) системой (Г. Попов, 1987).

Административно-приказная возгонка государственного Синдиката, с точки зрения новокомммунистов, является главной причиной появления в условиях предсоциализма к л а с с а п а р т о к р а т и и.

Позитивная роль партийного аппарата на зрелой стадии предсоциализма состояла в том, что этот аппарат играл на этой стадии роль и н с т р у м е н т а административно-приказной возгонки государственного Синдиката, заместив в этой функции р е в о л ю ц и о н н у ю э л и т у 1920-х гг. В эпоху кризиса предсоциализма партийный аппарат теряет свое первоначально позитивное значение, превращаясь в тормоз общественного развития. Задача новокоммунистической революции состоит в отстранении от власти партократии и переходе к неадминистративной возгонке государственного Синдиката, которую осуществляет политически организованный и н т е л л е к т у а р и а т.

Основной глубинной причиной кризиса сегодняшнего предсоциализма является близкое к отмеченному Энгельсом у капитализма противоречие между общественным характером производства и корпоративной, частнобюрократической формой собственности предсоциализма. Преодоление этого противоречия возможно лишь путем отстранения от власти партократии и перехода от авторитарного Синдиката («предсоциализма») к более высоким фазам Синдикатного общества (коммунизма) — прежде всего поставторитарному Синдикату («социализму»). Такой переход и есть позитивное содержание новокоммунистической революции, которая началась сейчас в Восточной Европе.

5. На роль партократии в условиях предсоциализма уже обращали внимание ранние теории критического марксизма, начиная с Л. Троцкого в 1930-е гг. и позже — квазимарксистcкие концепции от М. Джиласа («Новый класс», 1957) до А. Авторханова и М. Восленского. Определение этими концепциями партократии как «нового класса» стала затем устойчивым элементом консервативно-либеральной критики предсоциализма.

С точки зрения новокоммунистов данные объяснения роли партократии имеют существенные слабости.

Ранний критический марксизм Л. Троцкого не видел истинных причин и закономерности появления партократии, которую новокоммунисты усматривают в основной для способа производства предсоциализма административно-приказной возгонке государственного Синдката. Поэтому Троцкий, как и представители сталинизированного марксизма (с его известной теорией «культа личности»), видел причину сталинизма главным образом в личности самого Сталина и искажении сталинистской верхушкой «истинного социализма». К такой точке зрения склонялись также советские «шестидесятники» — реформисты 1960-х гг. включая и современных продолжателей данной линии.

Теория партократии М. Джиласа, как ранее и теория «азиат-ского способа производства» К. Виттфогеля, а впослед-ствии концепции М. Восленского, А. Авторханова и ряда других — носили с точки зрения новокоммунистов к в а з и м а р к с и с т с к и й х а р а к т е р.

Теория «нового класса» (затем — «номенклатуры», «партократии» и пр.) была нужна представителям данного подхода лишь для одностороннего осуждения одного типа репрессивного общества — предсоциализма — без соответственного же осуждения другого типа репрессивного общества — западного с господствующим в нем «старым классом» — плутократией. В квазимарксистских теориях понятие к л а с с а не используется в своем подлинном значении, но является метафорой общественного слоя или страты, поскольку в своих общетеоретических посылках эти по сути консервативно-либеральные теории отрицают классический для диалектико-материалистической традиции тезис о классовых противоречиях как основе общественного развития вообще.

Новокоммунизм связывает возникновение класса партократии не с субъективными особенностями того или другого лидера или той или иной страны, но с характерными чертами предсоциалистического способа производства. Устранение партократии как если не «последнего», то очередного в ароморфозном смысле репрессивного класса они видят не в возвращении к Расчлененному обществу, но в переходе к Поставторитарному Синдикату.

6. Новокоммунистическая поправка дает новое объяснение сущности и причинам с т а л и н и з м а.

В понятие сталинизма новокоммунисты вкладывают иное значение, чем это понятие имеет в теорияx сталинизированного марксизма и консервативного либерализма.

Представители сталинизировного марксизма сужают значение понятия сталинизма, не видя связи этого явления с самой системой предсоциализма — авторитарным Синдикатом, со способом производства данного строя и с правящим в его условиях классом партократии. С другой стороны, консервативные либералы отождествляют сталинизм с коммунизмом как таковым, излишне расширяя значение этого термина.

С точки зрения новокоммунистов сталинизм есть не просто деформация социализма, «культ личности» и прочее, как полагает сталинизированный марксизм. Сталинизм — это не только «первый», «исторический», экстремальный сталинизм («сталинщина») 1930-50-х гг., но также и сталинизм «второй», «нормальный» — т. е. сусловско-брежневский неосталинизм в СССР 1960-80-х гг. Сталинизм в этом более широком смысле — не просто левый экстремизм, но идеология и политическая практика п р е д с о ц а л и з м а как такового, идеология и политическая практика правящего класса авторитарного Синдиката — партократии.

Реформисты 1960-х гг. рассматривали освобождение от рудиментов экстремального сталинизма как возвращение к «истинному социализму». Тем самым они оставались в рамках сталинизированного марксизма, не замечая, что по сути дела мыслят реформы как возврат к одному из типов того же предсоциализма, пусть и в начальном и не обремененном экстремальным сталинизмом виде. Сталинизированный марксизм способен отказаться лишь от экстремального сталинизма, но не от сталинизма как такового, ибо такой отказ означал бы выход за пределы идеологии и политической практики предсоциализма (Авторитарного Синидката).

В то же время для новокомунистов неприемлемо и понимание десталинизации консервативным либерализмом,видящим в стали-низме квинтэссенцию коммунизма. Не зная иных, более высоких исторических путей преодоления Авторитарного Синдиката, он понимает десталинизацию лишь как возвращение к Расчлененному обществу.

Способ преодоления сталинизма, предлагаемый новокоммунизмом, противостоит обоим этим трактовкам. Подлинным преодолением сталинизма они считают не возвращение к Расчлененному обществу, но переход Синдиката на более высокий уровень исторического развития, то есть революционое преобразование авторитарного Синдиката (предсоциализма) в поставторитарный Синдикат.

7. Поставленное на очередь дня в коммунистическом мире общество Поставторитарного Синдиката может рассматриваться как общество действительного социализма и в терминологии классического марксизма (Маркс,1875, Ленин,1918), по которой «социализм» — это именно «первое коммунистическое общество», которое следует за т.н. «диктатурой пролетариата».

Раннесиндикатные революции типа Октябрьской 1917 г. и соответствующих ей революций в Восточной Европе, Азии и других районах мира лишь создали ранний Синдикат и в течение целого исторического периода осуществляли его административно-приказную возгонку. Новокоммунистические революции, Синдикатные революции второго порядка, ставят вопрос не об отказе от синдикатного развития вообще,но о перемене формы синдикатного способа производства, об отстранении от власти класса партократии, субъекта административно-приказной возгонки, и переходе от предсоциализма к Поставторитарному Синдикату, то есть коммунистическому «социализму».

8. Новокоммунисты стремятся порвать с идеологической дилеммой и в оценке направления и перспектив сегодняшней революции в странах предсоциализма.

Отрицая партократический плагиат, на котором основан сталинизированный марксизм, новокоммунисты одновременно не переходят и на позиции консервативного либерализма, видящего в сегодняшних переменах реального социализма «крах коммунизма».

Этот тезис основан на ложных посылках, прежде всего на отождествлении коммунизма (Синдикатного общества в целом) с его ранней формой — Авторитарным Синдикатом.

Вопреки консервативному либерализму, преодоление предсоциализмом авторитарного барьера и переход к политической демократии — разделению властей, реальному обеспечению политических свобод от свободы печати до свободы ассоциаций — вовсе не есть возвращение к норме традиционного Расчлененного («капиталистического») общества.

Новокоммунистическая революция осуществляет переход к политическим свободам на новой, отличной от Расчлененного общества основе — «ч е р е з С и н д и к а т». Поэтому преодоление реальным социализмом авторитарного барьера означает не возвращение «блудного коммунистического сына» в лоно Расчлененного общества, но вступление человеческого общества в новую историческую стадию — стадию плюралистического коммунизма — Поставторитарного Синдиката.

Как полагают новокоммунисты, по своим структурным параметрам плюралистический коммунизм (социализм) может стать обществом более высокого типа по сравнению с уже существующими. Это касается не только лишенного политической демократии Авторитарно-го Синдиката, но и Расчлененного общества, чья социально-экономическая основа — крупная частная собственность — не может обеспечить членам этого общества действительного самоуправления. Отказывающийся от предсоциалистического авторитаризма и ниспровергающий партократию Поставторитарный Синдикат позволит соединить политическую демократию с недоступной Расчлененному обществу демократией «социальной», то есть будет как неавторитарным (плюралистическим), так и с а м о у п р а в л е н ч е с к и м.

Переход от предсоциализма к плюралистическому комму-низму (Поставторитарному Синдикату) есть н о в о к о м м у н и с т и ч е с-к а я р е в о л ю ц и я, которую, в отличие от раннесиндикатных революций первого порядка, новокоммунисты считают синдикатной революцией второго порядка. Сегодняшняя перестройка рассматривается ими как специфическая, происходящая в особых условиях к о м м у н и с т и ч е с к а я р е ф о р м а ц и я.

Для коллективного пролетария предсоциализма эта революция, взятая в ее позитивности — есть р е в о л ю ц и я у ч а с т и я, революция овладения коллективного пролетария своим собственным обществом и своим собственным производством.

9. Новокоммунистическая оценка сегодняшней революции в странах предсоциализма отличается не только от теоретических оценок этой революции обоими типами Репрессивного общества, но и от оценок, даваемых т. н. п р о м е ж у т о ч н ы м и теориями, в частности социал-демократической.

Привлекательность социал-демократии в странах предсоциализма объясняется недостаточно ясным пониманием сути коммунистического плюрализма (плюрализма на основе Синдиката), а также успехами промежуточных переходных общественных форм, образовавшихся на границе Синдикатного и капиталистического мира. Однако политической демократияив социал-демократическом варианте свойственны обычные недостатки Расчлененного общества. Сохранение крупной частной собственности не дает этому обществу возможности для нерыночной возгонки государственного Синдиката и одновременно — все более полного общественного с а м о у п р а в л е н и я — подлинного основного принципа коммунизма.

Поставить самоуправление — центр и нерв общества синдикатного типа — во главу угла пытались уже наиболее продвинутые формы предсоциализма типа югославского. Однако полное осуществление этого принципа может обеспечить, по-видимому, только Поставторитарный Синдикат.

10. Консервативный либерализм, к которому сводятся промежуточные идеологические доктрины, рассматривает поражение сталинизма как свою победу. Он не замечает при этом, что успех консервативного либерализма в перестраивающихся обществах синдикатного типа есть лишь успех его маскировки под новокоммунизм, успеx реставрации, лишь имитирующей революцию. Преодолевая путаницу переxодной эпоxи, антисталинистская оппозиция в Восточной Европе должна понять, что ее борьба с Авторитарным Синдикатом и партократией не должна стать борьбой с Синдикатом как таковым. Победа интеллектуариата возможна лишь путем его освобождения от консервативно-либеральныx иллюзий и обращения к своей собственной самоуправленческой идеологии.

II. ПАРТОКРАТЫ И ПРОЛЕТАРИИ

«История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов» — писали Маркс и Энгельс 143 года назад.

Сегодняшний реальный социализм в странах «коммунистического мира» от Восточной Европы до Китая и Юго-Восточной Азии — еще недавно утверждал ( в частности, в Конституции СССР 1977 года), — что он «впервые уничтожил эксплуататорские классы и покончил с классовыми антагонизмами».

Отчасти это действительно так. В странах реального социализма не существует «класса капиталистов, собственников средств производства, применяющих наемный труд».

Но значит ли это, что в системах этого типа отсутствует стоящая над обществом общественная группа, по хрестоматийным признакам классического марксизма (Ленин, 1919) соответствующая определению привилегированного класса? Группа лиц, занимающая особое место в системе общественного производства, имеющая особое отношение к основным для предсоциализма государственным средствам производства, получающая в результате этого особую, не окупаемую своим трудом долю общественных благ, и имеющая возможность тем самым присваивать себе труд других членов общества, вынужденных трудиться?

Такая привилегированная группа существует.

Это партократия — слой не контролируемых и не сменяемых обществом чиновников партийного аппарата, в условиях авторитаризма — несоблюдения политических свобод и формальности демократических процедур — обладающих монополией на государственную собственность и получающих в виде не окупаемых трудом привилегий прибавочную собственность с остальных членов общества. Верхушку партийного аппарата делало классом ее положение бесконтрольности в условиях политического авторитаризма, заданного лишенной политического плюрализма системой власти сегодняшнего реального социализма.

Обладая неограниченной монополией власти, партийная бюрократия — партократия — вопреки всем завлениям о равенстве, тяготела к превращению в особую касту сегодняшнего предсоциализма, с особыми внутрииерархическими законами перемещения вверх и вниз, с особым уровнем и стилем жизни, в 5-6 раз превышающими уровень жизни рабочего соответствующих стран. Центральной аппаратной патрократии соответствовала целая иерархия «отраслевых» ведомственных партократий.

Тем самым общество предсоциализма не являлось бесклассовым. В нем присутствовал привилегированный и обладающий реальной властью над этим обществом класс. Именно партократия — партийная бюрократия являлась «субъектом власти» реального социализма, выражаясь языком Конституции СССР, «ядром и основой» его политической системы.

Устранив плутократию (буржуазию), реальный социализм поставил на ее место партократию. Власть капитала он заменил новой и в то же время благодаря феодализму достаточно традиционной властью м е с т а. Предсоциализм оказался классовым обществом с вполне «эксплуататорским» господствующим классом и всеми особенностями, описанными классическим марксизмом.

Наличие партократии как привилегированного класса опрокидывало все тезисы сталинизированного марксизма о достижении бесклассового общества и ставило идеологию «реального социализма» перед парадоксами, не имеющими объяснения в рамках этой формы марксизма.

Прежде всего это п а р а д о к с с о б с т в е н н о с т и (оказывающейся практически в руках партократии) и парадокс э к с п л у а т а ц и и. В условиях авторитаризма партократия оказывалась единственным полноправным контролером называемой общественной (а на деле лишь государственной) собственности на средства производства сегодняшнего реаль-ного социализма от брежневской СССР до Румынии Чаушеску.

Кроме того, наличие в обществе реального социализма класса привилегированного означало также сохранение в нем класса отчужденного. Существование п а р т о к р а т и и означало и сохранение п р о л е т а р и а т а.

Реальный социализм утверждал, что пролeтариат был устранен превращением крупных частных средств производства в государственную собственность. Но коль скоро управление государственной собственностью в его условиях сосредоточивается в руках несменяемой и неконтролируемой партократии, собственность реального социализма нельзя считать о б щ е с т в е н н о й. Она остается лишь г о с у д а р с т в е н н о — к о р п о р а т и в н о й, государственно-частной. А отстраненные от участия в управлении обществом трудящиеся реального социализма по-прежнему остаются лишенным собственности и следовательно отчужденным классом — пролетариатом.

Нововокоммунизм выступает против характерного для официальной идеологии реального социализма сужения понятия пролетариата. В духе раннеиндустриального мышления сталинизированный марксизм называл пролетариями лишь не имеющих собственности работников физического труда — рабочих. Однако п р о л е т а р и я м и как в странах сегодняшнего капитализма, так и в странах сегодняшнего предсоциализма следует считать не только наемных рабочих, но в с ех наемных р а б о т н и к о в, лишенных частной собственности и вынужденных продавать свой труд (Ср. Энгельс, 1845), всех служащих государства, не имеющих, в отличие от партократии, над ним контроля. В их числе пролетарии у м с т в е н н о г о (и квалифицированного в целом) т р у д а, продающих свои приобретенные в результате образования навыки — инженеры, врачи, учителя и др.

Государству как коллективному нанимателю и бюрократии как безличному начальнику все общество, включая как работников физического труда, так и работников труда умственного — противостоит как к о л л е к т и в н ы й п р о л е т а р и й.

Реальный предсоциализм оказался классовым обществом, а его собственность — не общественной, но государственно-корпоративной, принадлежащей партократической корпорации.Это объясняет противоречие интересов партократии интересам совокупного пролетария, отчуждение подавляющей части производителей от общества предсоциализма и своего собственного труда, репрессивность государственной власти, направляемой часто — не только в далеком сталинском прошлом, но и в тбилисско-пекинском, а также вильнюсском и московском настоящем — против своего народа.

Как любой привилегированный класс, партократия перераспределяла в свою пользу общественный доход и ,следовательно, реально э к с п л у а т и р о в а л а совокупного пролетария. Механизм этой эксплуатации, конкретные способы использования партократией не заработанных денег и привилегий ярко показали процессы по коррупции в послебрежневском СССР и большинстве стран Восточной Европы. Свои привилегии партократия черпала из фондов общественного труда, созданного в с е м совокупным пролетарием.

Противоречие интересов партийного аппарата — партократии — интересам совокупного пролетария постоянно подрывало идеологию реального предсоциализма — сталинизированный марксизм — и создавало для нее неразрешимые противоречия. Эта идеология все больше уступала идеологии современного западного общества — консервативному-либерализму, успешно атаковавшего наиболее уязвимые черты реального социализма — авторитарность его политической системы и привилегии партократии.

Официальное учение сталинизированого марксизма о якобы построенном социализме оказалось бессильным именно потому, что было неверно. Объявив себя новым бесклассовым «социалистическим» обществом, предсоциализм не вышел за пределы старого, частнособственнического (по признаку отсутствия Синдиката — «Расчлененного») общества, общества антагонистического и в силу этого р е п р е с с и в н о г о. Предсоциализм не устранил размежевания общества на классы, но, превратив основную массу населения в пролетариев и невиданно расширив состав коллективного пролетария, лишь довел это размежевание до последнего предела. Он не устранил социальный антагонизм и государство как противостоящую гражданскому обществу репрессивную силу. Лишив коллективного пролетария элементарных политических свобод, а вместе с ними и действительного контроля за государственным Синдикатом, предсоциализм сохранил отчуждение труда и сделал неминуемым продолжение «классовой борьбы» против нового оплота репрессивности и отчуждения.

Не осуществив социалистического идеала, предсоциализм сохранил противоречия, которые вызвали к жизни коммунистическое движение. Поэтому в период восточноевропейской перестройки оружие пролетарской революции (а в современном мире в первую очередь — революции и н т е л л е к т у а р и а т а) вновь обратилось не только против классического Расчлененного общества, но и против предсоциализма и его Цербера — партократии. Чреватый старым противоречием, предсоциализм носит в себе ростки собственной гибели.

1.РЕВОЛЮЦИОННАЯ РОЛЬ ПРЕДСОЦИАЛИЗМА И ПАРТОКРАТИИ

Предсоциализм не сразу вступил в противоречие с ходом исторического развития, как не сразу приняли вид отчужденной от общества партократии его руководящие группировки. Предсоциализм и партократия «сыграли в истории чрезвычайно революционную роль».

Победив первоначально в отсталой полуфеодальной стране, предсоциализм за кратчайший исторический срок превратил эту страну в индустриальную державу, в течение ряда десятилетий сумел обеспечить стабильный подъем экономики, разрешить в свою пользу ряд острейших в мировой истории военных конфликтов, выдержать напряжение противостояния со значительно превосходящим по исходным показателям Расчлененным обществом («капитализмом») и составить ему реальную конкуренцию во всех сферах общества от спорта до современных космических программ.

Став в результате победы во второй мировой войне системой стран, образовав второй экономический и политический полюс современного мира, предсоциализм невиданно ускорил ход исторического развития. Рухнул феодализм, распалась система колоний традиционного капитализма. Значительный ряд стран, воспользовавшись уравновешивающим давлением предсоциализма на современный капитализм — Расчлененное общество — смог занять «промежуточное положение» и создать особо продуктивные в настоящее время системы смешанного типа, в том числе западноевропейские социал-демократические «модели социализма», т. е. реформистского капитализма (например, шведского и австрийского типа).

Всюду, где предсоциализм пришел на смену капитализму, он устранил традиционные его противоречия, о которых с ХVI по XIX век говорили социалисты всего мира: резкую имущественную поляризацию общества, терроризм и организованную преступность, безработицу, жесткое финансовое подчинение одних стран другим и всех вместе — горсти финансовых магнатов.

Революционный переворот, произведенный предсоциализмом в развитии производительных сил, заключался главным образом в способе их организации. Проведя радикальную национализацию и предав основную массу средств производства в собственность государства, предсоциализм заменил разрозненные производительные единицы предшествующих экономических образований «Расчлененного общества», включая капиталистические фирмы и монополии — единым г о с у д а р с т в е н н ы м С и н д и к а т о м, наиболее четко подчиняющимся единому государственному регулированию. Благодаря государственному Синдикату стал возможным характерный для предсоциализма принципиально новый способ развития общественного производства, который новокоммунисты называют подъемом (в о з г о н к о й) государственного Синдиката.

В о з г о н к о й государственного Синдиката мы обозначаем все способы сознательного и планомерного подъема госсектора, не являющиеся следствием характерной для Расчлененного общества стихийной игры экономических сил и противоборства расчлененных производительных единиц. Выдвинутое перерестроечными экономистами в СССР (Г.Попов, 1987) и ставшее популярным в годы перестройки понятие административно-приказной (административно-командной) системы, по-видимому, чрезвычайно точно описывает не что иное, как специфические способы подъема (в о з г о н к и) государственного Синдиката в раннесиндикатном обществе.

На первоначальных этапах развития синдикатного общества возгонка государственного Синдиката могла иметь лишь административно-приказной характер и опираться, как в СССР или Китае, лишь на простой, вначале естественный, а позднее искусственно подогреваемый энтузиазм массы — т. н.«социалистическое соревнование». Классической советской формой такой возгонки и стал с начала 1930-х годов пятилетний п л а н, с известными п я т и л е т к а м и.

Административно-приказная возгонка раннего Синдиката стала той основной и базисной особенностью предсоциализма, которая определила его основные черты — в том числе характерную борьбу этого строя со всеми видами собственности, помимо государственной и противостояние рынку. Стремление раннего приказного Синдиката к монополии и устранению частнособственнических производительных единиц и привело к тому, что эпоха его становления в СССР — эпоха устранения НЭПа и коллективизации — стала временем п р о л е т а р и з а ц и и основной массы населения предсоциализма, по своему характеру не столь уж отличной от ранних форм капиталистического «первоначального накопления».

Административно-приказной характер возгонки раннего Синдиката определил и особую роль в предсоциалистической системе партийного аппарата. В отличие от консервативного либерализма, рассматривающего этот аппарат как своего рода «большевистского нахлебника», посаженного революцией на шею народу, новокоммунисты видят его целесообразность в раннесиндикатном обществе. Партийный аппарат играл особую роль в способе производства предсоциализма, выступая не чем иным, как своеобразным инструментом, «горстью», осуществлявшей нерыночный административно-приказной подъем Авторитарного Синдиката. При помощи партаппарата ранний Синдикат подобно Мюнхгаузену поднимал самого себя за волосы из болота отсталости.

Все фразы предсоциализма о «роли партии», роли, которую он в своих программных документах относил даже в свое далекое будущее — «коммунизм», опирались на эту реальную роль и место партаппарата в ранних формах подъема государственного Синдиката. Это объясняет нам объективно позитивную первоначально роль этого политического образования на этапе становления и развития Раннесиндикатного общества (предсоциализма), которую не видит консервативный либерализм и все метафизические критики современного «реального социализма».

На этих начальных этапах партийный аппарат далеко не имел еще той формы привилегированного класса, которую он приобрел на этапе «излета» предсоциалистической исторической стадии.

Сращение партаппарата с государственным имело также особые причины в структурных особенностях раннего Синдиката. В то время как феодальный государственный аппарат выполнял в основном фискально-налоговую и милитаристскую функцию, а государственный аппарат капитализма не исключал подчас не менее мощных альтернативных аппаратов крупных корпораций, государственный аппарат предсоциализма сконцентрировал в своих руках управление всеми сферами общества и, главное, — взял на себя задачу его подъема.

На начальной стадии развития предсоциализма — как это было в СССР — его партийный аппарат возглавила р е в о л ю ц и о н н а я э л и т а. Этот первый слой лидеров предсоциализма был вовсе не бюрократически ограниченным. Соблазнам бесконтрольной в условиях авторитаризма власти противостояла специфическая этика этого слоя, резко отличавшая стиль его жизни как от циничной роскоши феодальных чиновников и плутократии, так и от партократии брежневско-кунаевского пошиба.

Первые деятели предсоциализма во всех его странах от СССР до Польши занимали не последнее место в ряду европейских интеллектуалов. Возглавлявший первое правительство СССР Ленин не может не считаться наиболее крупным политиком начала ХХ века. Как нельзя путать Сен-Жюста и Фуше, Робеспьера и Наполеона, первых пуритан и их потомков-филистеров — нельзя путать первых рыцарей Авторитарного Синдиката — Ленина, Свердлова и Дзержинского со сталинскими преторианцами от самого «великого вождя» и Берии до брежневских мумий. Революционная этика долга и служения, своеобразная патриархальное единство с пролетариатом на начальной стадии предохраняло революционную элиту от узурпации власти и ее последствий.

Классическая эпоха предсоциализма -1920-х и в отдельных аспектах 1930-х годов в СССР — еще не была лишь эпохой авторитарно-бюрократической односторонности. Эта эпоха в СССР была временем социалистического (синдикатного) эксперимента, многообразие форм которого еще до сих пор продолжает варьироваться в различных предсоциалистических системах.

Структурные особенности Авторитарного Синдиката следует сравнивать не с Расчлененным обществом его новейшего постиндустриального периода, но с капитализмом его времени — в частности, капитализмом эпохи Великой депрессии в США. Несмотря на сталинистскую репрессивность и вопреки ей, ранние десятилетия предсоциализма были годами существенного подъема производительных сил путем их административно-приказной возгонки. Сумев восстановить разрушенную гражданской войной экономику, «реальный социализм» в СССР сделал ее второй в мире. Когда традиционный промышленный капитализм переживал в 1930-е гг. острый кризис, США в годы «великой депрессии» стояли перед «неосуществившейся революцией», а в Европе к власти пришел фашизм, экономика СССР давала свыше десяти процентов прироста ежегодно.

Административно-приказной подъем государственного Синдиката помог СССР в 194О-е гг. победить европейский фашизм и резко раздвинуть границы предсоциализма, а в 1950-60-е продолжать стабильный подъем (свыше шести процентов ежегодного прироста). Такого же подъема добилась и экономика предсоциализма от Восточной Европы до Азии в послевоенный период.

Первоначальному экономическому подъему предсоциализма соответствовал и подъем культурный. Предсоциализм ликвидировал неграмотность, поставил задачей приобщить к культуре отстраненные от нее массы, создал новое искусство, в том числе авангард 1920-х годов, на несколько десятилетий опередивший соответствующие формы на Западе.

Глядя на предсоциализм — административно-приказной и авторитарный Синдикат — современным взглядом эпохи его кризиса, мы не должны забывать успехов этого строя на раннем этапе становления синдикатной формации, а, следовательно, и успехов его правящего слоя, далеко не сразу проделавшего путь от революционной элиты к партократии.

III. ПРОЛЕТАРИИ И СТАЛИНИСТЫ

1. «ПЕРВЫЙ СТАЛИНИЗМ» — ЛЕВОЭКСТРЕМИСТСКАЯ ДЕФОРМАЦИЯ ПРЕДСОЦИАЛИЗМА

Как и любая другая историческая форма, предсоциализм в своем поступательном развитии не мог не исчерпать отпущенных ему исторических ресурсов. Однако уже первый «экстремальный» сталинизм явился той специфической деформацией предсоциализма, которая предвосхитила наиболее мрачные черты эпохи его бюрократического тупика и упадка.

В политической сфере предсоциализм (Ранний Синдикат) с самого начала своего становления был а в т о р и т а р н ы м обществом.

Наблюдаемый сегодня кризис предсоциалистического авторитаризма, по видимости, подтверждает начавшуюся с Октябрьской революции критику этого авторитаризма консервативным либерализмом, считающим Авторитарный Синдикат единственной формой коммунизма. Этот же кризис стимулирует и многочисленные ретроспективные утопии, в частности, по поводу возможного плюралистического пути развития России после февраля 1917 г.

Однако, вопреки консервативному либерализму, новокоммунисты полагают, что выбор той эпохи — в первую очередь в России — был не выбором между диктатурой и демократией, но выбором между двумя диктатурами — левой и правой, диктатурой белого генералитета и диктатурой большевиков. В России эпохи гражданской войны 1917-22 гг. наличие именно такого жесткого выбора вполне доказало, например, сползание вправо всех либеральных и многопартийных правительств на Волге и в Сибири.

Авторитаризм не был изобретен предсоциализмом: и на предшествующих исторических этапах он играл роль помочей, на которых начинал свой путь каждый новый исторических младенец — от античной тирании до раннебуржуазных диктатур Кромвеля и Наполеона. К авторитаризму продолжал прибегать и современный капитализм не только первых, но и последней четверти нашего века, например, в случае Тайваня или Чили, где Расчлененному обществу грозила пусть выборная и либеральная в лице Альенде, но «красная» опасность.

На этапе поступательного развития предсоциализма авторитаризм выполнял роль специфического «защитного колпака» административно-приказного Синдиката и совершающего его подъем (возгонку) партийного аппарата. Однако уже на первых этапах своего развития авторитаризм предсоциализма содержал опасность своего бюрократического искажения. Появление фигуры, которая, отсеяв революционные иллюзии, придала бы новому строю административно-приказную лапидарность и сверхцентралистскую завершенность, было закономерным. Вместе с тем, те страшные формы, которые приняли предсоциалистический авторитаризм и административно-приказная возгонка в сталинских руках, скомпрометировала основные посылки нового строя в целом.

Объяснение феномена сталинизма уже более полувека остается полем ожесточенного пртивоборства двух идеологий современного мира — официального для предсоциализма сталинизированного марксизма и консервативного либерализма в рамках т. н. и д е о л о г и ч е с к о й д и л е м м ы (см. об этом I раздел данного текста).

Если апологеты Авторитарного Синдиката, коммунисты-авторитаристы (сталинисты), продолжают видеть в сталинизме «отдельные недостатки», которые можно исправить, обратившись к «истинному социализму» (иногда понимаемому в духе социализма 1920-х гг. в СССР), то Расчлененное общество рассматривает сталинизм как «квинтэссенцию» и закономерное развитие коммунизма, якобы уже заранее предсказанное его буржуазными критиками.

В отличие от традиционных коммунистов, говоря о сталинизме, новокоммунисты отмечают не только «первый» сталинизм (сталинизм Сталина) — «экстремальный сталинизм», — но и «второй» сталинизм (сталинизм без Сталина), например, в СССР 1960-80-х гг.

В «первом» (экстремальном) сталинизме, коммунистическом тоталитаризме, новокоммунисты видят не просто деформацию социализма, как утверждают коммунисты-авторитаристы (сталинисты в широком смысле этого слова), но левоэкстремистскую деформацию п р е д с о ц и а л и з м а. В этом сталинизме они замечают карикатуру на предсоциализм, которая, однако, лишь утрировала наиболее яркие черты предсоциалистического оригинала.

Первый сталинизм в СССР был доведением предсоциализма до крайности во всех сферах — от грубого тоталитаризма и культа личности в политике, крикливой и строящейся на ярлыках идеологии до административно-приказной, полностью отрицающей рынок экономики.

Борьба сталинизма со всеми проявлениями рыночности, начавшаяся с искоренения НЭПа в начале 1930-х годов, соответствовала монопольности ранней административно-приказной возгонки государственного Синдиката. Рынок должен был исчезнуть вместе с НЭПом, чтобы в эпоху новейшего всеобщего кризиса предсоциализма появиться в «черном» своем варианте в виде «теневой экономики» хрущевского и брежневского периода.

Определенную закономерность становления авторитарного Синдиката следует усмотреть также и в отстранении сталинской верхушкой от власти революционной элиты (но не в ее чудовищных сталинских формах). Необходимость создания послушных рычагов административно-приказной нерыночной возгонки Синдиката, отраженное в карикатурной форме «левыми» типа Преображенского, требовала перехода власти от первых романтических революционеров к партийной бюрократии.

В иных условиях и с более лояльным лидерством эта тенденция могла бы сопровождаться насилием и прямым террором в значительно меньшем масштабе. Однако специфические условия советского общества и особенности личности Сталина, его особые отношения с революционной элитой, придали этому процессу особую репрессивность.

Уничтожение революционной элиты, а также массовый террор, развязанный сталинской кликой, отнюдь не диктовался даже непосредственными административно-приказными нуждами. Иррациональность в этом смысле сталинского террора находила себе рациональное объяснение не столько в психопатологии личности Сталина, сколько в закономерной, содержащейся в самом раннесиндикатном авторитаризме возможности его бюрократического извращения.

Доведя формальность всех демократических процедур до предела, «первый» сталинизм оставил население страны беззащитным перед произволом сталинской юстиции и органов безопасности, нашедшим свое выражение в невиданном терроре, Результаты этого достаточно широко известны и подробно описаны. Следствием репрессивности «первого сталинизма» в СССР 1930-50-х гг. были десятки миллионов жертв, особенно тяжелый характер войны с фашизмом, разорение деревни и антирыночные перекосы экономики.

Сходный с советским «первым» сталинизмом характер носил китайский маоизм и ряд других левоэкстремистских деформаций в странах предсоциализма от Венгрии времен Ракоши до полпотовской Кампучии.

1930-50-е гг. — годы сталинизма в СССР — стали тем отчетливым рубежом, когда сформировавшийся прежде всего в СССР предсоциализм (раннесиндикатная административно-приказная диктатура) создал свою собственную систему власти и собственную правящую элиту — партократию.

Сталинизмом, таким образом, можно называть не только всю совокупность репрессивных проявлений предсоциализма, но и специфическую и д е о л о г и ю предсоциализма, поддерживаемую и распространяемую господствующим классом предсоциализма — партократией.

«Экстремальный сталинизм» осуществил наиболее злые пророчества критиков коммунизма с самого начала его возникновения, став карикатурой на предсоциализм, но карикатурой, лишь подчеркивающей нечто весьма существенное в основных системных механизмах оригинала. Репрессивность первого сталинизма стала предвосхищением репрессивности «второго» и «третьего» сталинизма эпохи заката предсоциализма от Тбилиси до Пекина.

2. ПРЕДСОЦИАЛИЗМ В ЗЕНИТЕ

Годы «первой» десталинизации в СССР и Восточной Европе 1950-60-х гг., как и отказ от наследия культурной революции в Китае, по мнению реформистов-шестидесятников, должны была привести к десталинизации и обновленному «истинному» социализму.

На деле эта эпоха привела лишь к наиболее зрелому «классическому» этапу развития предсоциализма.

Может показаться парадоксом, но даже обремененный «экстремальным сталинизмом» предсоциализм 1930-40-х гг. имел определенные преимущества по сравнению с предсоциализмом 1920-х гг. Этим преимуществом было создание и возгонка государственного Синдиката, хотя и имевшая раннюю, административно-приказную форму. В 1960-80-е гг., в первую очередь в Восточной Европе, используя этот инструмент, предсоциализм достиг своего зенита и развил свои основные возможности. Он превратился в единую систему с единой идеологией, сумел расширить свою территорию, создал в отдельных направлениях, и не только военном — конкурентоспособную с капитализмом экономику.

Роль Авторитрного Синдиката в мире не была столь уж реакционной, как полагают в духе теории «империи зла» консервативные либералы. Раннесиндикатная система стала мировой системой, по всем линиям составившей конкуренцию Расчлененному обществу. Предсоциализм способствовал отколу от бывших западных империй зависимых территорий (т.н. «распад колониальной системы капитализма»), выступал за их свободное развитие и помощь от голода, которой Запад до определенного времени предпочитал уничтожение гигантских масс продовольствия; предлагал Западу приступить к военному разоружению.

Сам исключительный технологический скачок Расчлененного общества в послевоенное время, в особенности начиная с 1950-60-х гг., был в определенной степени следствием раннесиндикатной революции. Именно эта революция заставила Расчлененное общество мобилизовать для сохранения своего превосходства все материальные и идеологические ресурсы. Нажим предсоциализма как ни что другое способствовал превращению в европейском регионе «консервативного» капитализма в капитализм либеральный,«социально-рыночный» с изрядной долей социалистического реформизма в духе шведской «модели социализма».

Однако в своей колыбели — СССР и вне его предсоциализм вскоре исчерпал свои возможности развития.

ЭКОНОМИКА предсоциализма достигла в 1960-х -1980-х гг. определенных успехов в основном за счет экстенсивной административно-приказной возгонки государственного Синдиката. Между тем, как ясно показала не только консервативно-либеральная критика, но и реформистски-коммунистическая литература эпохи гласности, игнорируя рынок и важнейшие принципы эффективности, эта экономика не смогла до сих пор решить ряд достаточно простых задач. В том числе -задачу элементарного потребления — устранения дефицита продовольствия, жилья, товаров повседневного спроса; обеспечить своему населению уровень жизни выше, чем в седьмой-восьмой десятке стран мира. Сложилась отраслевая ведомственная структура с широко проникающим монополизмом, неспособная к развитию, техническому прогрессу и создавшая тяжелые экологические нарушения.

Важнейшей ПОЛИТИЧЕСКОЙ особенностью предсоциализма вплоть до последнего времени и несмотря на начало перестройки остается авторитарность его политической системы.

Подвергавшаяся критике Западом с самого возникновения Авторитарного Синдиката, эта особенность лишь в последнее время признана в лозунге «правового государства» и даже революционном для партократии лозунге многопартийности (февраль 1990). В то время как на Западе в рамках традиционной парламентской демократии, завоеванной буржуазией еще в ходе великих антифеодальных революций, уже полтора века свободно действовали и издавали свои материалы критические и оппозиционные существующему режиму группировки (в том числе компартии), отсутствовала политическая цензура, существовавала свобода передвижения, гласный суд и прочие известные всему миру п о л и т и ч е с к и е с в о б о д ы, «реальный социализм» в течение многих лет представлял массу примеров несоблюдения этих номинально провозглашенных во всех его конституциях свобод.

Перестройка признала полную формализацию в рамках застойной неосталинистской системы как Советов, так и всех других массовых организаций в СССР, включая профсоюзы, комсомол и проч. В рамках предсоциализма реальной политической власти была лишена и номинально правящая в этих странах коммунистическая партия. Масса рядовых членов партии — девять десятых ее членов — не имела никакого контроля за решениями партаппарата. Формальными оказывались не только все непартийные, но и все партийные демократические процедуры, за исключением закрытых пленумов ЦК и заседаний Политбюро. Власть в предсоциалистичеком СССР, как и в странах предсоциализма в целом, принадлежала не «народу», как это заявлялось в Конституции СССР, а неконтролируему ни народом, ни рядовой партийной массой п а р т и й н о м у а п п а р а т у — партократии.

Все политические решения принимала бюрократическая о л и г а р х и я, которую практически можно ограничить центральными комитетами компартий стран реального социализма.( В СССР перед перестройкой размер ее бы равен приблизительно 400 человек). Во времена брежневского неосталинизма субъектом принятия решений оказывалась еще более узкая политическая олигархия — Политбюро. Лозунг «коллегиальности руководства» с послесталинских времен означал не отмену олигархического политического режима, но расширение состава партократической олигархии.

И в период перестройки в СССР и других странах реального социализма фактически продолжаются репрессии против критиков режима, сохраняются политзаключенные, негласный суд, жесткие запреты на распространение информации и передвижение, издательскую деятельность и создание неформальных ассоциаций.

Авторитарной политике предсоциализма в СССР и других его странах соответствовала и а в т о р и т а р н а я и д е о л о г и я. За рамками гласностии до сих пор остаются значительные пласты информации — как о собственной истории СССР, так и о внешнем мире вне его. Обслуживая частнобюрократический интерес, идеология предсоциализма имела до сих пор несравненно большую, чем сегодняшняя западная идеология, сферу официально замалчиваемого. Сохраняющаяся цензура продолжала поддерживать ситуацию, при которой главной формой критики в странах сегодняшнего предсоциализма в течение долгого времени оставалась критика н а э к с п о р т.

В области МЕЖНАЦИОНАЛЬНЫХ ОТНОШЕНИЙ авторитарный Синдикат (предсоциализм) хотя и сделал по сравнению с традиционным капитализмом существенные шаги вперед, не вышел до сих пор за рамки жестко централистского унитарного государства. Идеи федерации как формы объединения союзных республик, закрепленные в Конституции СССР, оставались для СССР лишь желаемым и достаточно отдаленным идеалом, лишь за его пределами — в наиболее резко порвавшей со сталинизмом Югославии. Центральная из республиканских олигархий, РСФСР, навязывает свои решения другим союзным образованиям в духе известной сталинской «автономизации», теории вхождения в СССР союзных республик на правах «автономных». Утверждение брежневской конституции о якобы федеративных отношениях между союзными республиками остается бюрократическим плагиатом.

В целом для советской формы предсоциализма — едва ли не наиболее отсталой из существующих — само название СССР подходит весьма мало. Освободившись от бюрократического плагиата, мы увидим в СССР не только брежневской, но и нынешней эпохи лишь у н и ю б ю р о к р а т и ч е с к и х, п р е д с о ц и а л и с т и ч е с к и х о л и г а р х и й.

3. ЗАКАТ ПРЕДСОЦИАЛИЗМА

Достигнув к концу 1970-х гг. вершины своего расцвета, предсоциализм с начала 1980-х вступил в полосу очевидного кризиса.

Совершив с начала века до конца 1970-х годов невиданную революцию в мире, Авторитарный Синдикат стал постепенно сам становиться жертвой тех исторических сил, которые он привел в движение. К концу 1970-х гг.закончился в основном раздел мира между двумя системами. По трети мировой территории получили два мировых «полюса» — современный капитализм во главе с США и предсоциализм с центром в СССР. На пограничных территориях образовались группы сателлитов и «сфер влияния», а также «нейтральные страны».

Отступавший под натиском предсоциализма современный капитализм, хотя и оказался сконцентрированным на несравнимо меньшей, чем даже в середине XX века территории, сохранил и приумножил свои и так невиданно превосходящие предсоциализм материальные ресурсы. С 1960-х гг. он вступил в полосу совершенно нового технологического этапа — постиндустриального, информационного общества со всеми его особенностями.

Авторитарный и административно-приказной предсоциализм соответствовал лишь раннеиндустриальному этапу мирового развития. Потому в своих наиболее развитых европейских формах уже в 1960-е гг. Синдикат поставил себе задачи, выходящие за рамки этого строя.

Критику предсоциалистического авторитаризма содержали уже венгерские события 1956 г., в силу ряда обстоятельств, однако, имевшие сильный «реставрационный» оттенок, мотив возвращения к Расчлененному обществу.

Наиболее ярким символом перехода к новой общественной форме — Поставторитарному Синдикату стала Пражская весна 1968 г. Подавление неосталинистской партократией Пражской весны, близкой для раннего Синдиката по значению Парижской коммуне, стало очевидным рубежом, после которого в Европе предсоциализм вступил в полосу явной консервации своей структуры.

В ходе брежневско-сусловской реставрации сталинизм в СССР в 1969 г. был едва ли не официально реабилитирован. Авторитаризм и привилегии партократии расценивались как незыблемые; репрессии против инакомыслия приняли формы настоящей охоты на ведьм.

Между тем, расправа с реформистами оказалась пирровой победой партократии, обернувшейся для нее лишь еще большим поражением. Подавив свои собственнные наиболее развитые формы, предсоциализм оказался явно неспособным к дальнейшему эффективному развитию и соревнованию с Расчлененным обществом. Со второй половины 1970-х гг. и особенно после афганской авантюры современный капитализм перешел в атаку на предсоциализм — прежде всего в сфере идеологии, атакуя в кампании «прав человека» наиболее уязвимое место этого строя — его авторитаризм.

Успешно контратаковал современный капитализм и в сфере внешней политики, сумев вынудить предсоциализм к потере целого ряда важных зон влияния и проигрышу ряда региональных конфликтов. Идеология этого капитализма — консервативный либерализм — заняла ведущие позиции в мире, завоевав и полное господство в эфире.

Административно-приказной Синдикат оказался очевидно неспособным противостоять этому давлению значительно превосходящего технологически и организационно соперника. С середины 1970-х все острее начал ощущаться кризис предсоциализма, его экономическая, политическая и идеологическая неспособность к соревнованию с Расчлененным обществом.

Как известно, по основным индустриальным показателям (новая технология, уровень автоматизации, вычислительной техники, развитие инфраструктуры и транспорта) экономика предсоциализма в СССР к началу перестройки отставала от развитых стран Запада на несколько десятилетий. По многим основным показателям развития — структура экспорта и роль в нем сырья, закупки за границей продовольствия, урожайность и продуктивность сельского хозяйства и многое другое — СССР оказался, как это было признано в перестроечной прессе, на уровне развивающихся стран.

Сегодняшний предсоциализм и современный капитализм оказались в разных технологических эпохах. Расчлененное общество достигло вершин индустриализма и стало переходить к «информационному обществу». Реальный социализм застрял на стадии раннего индустриализма с явными элементами «аграризма», неспособного при этом решить задачу элементарного продовольственного потребления. К этому добавляются официально признанные как черты «капитализма» беды — инфляция, безработица и проч. Средняя заработная плата в СССР отстает от стандартов развитых западных стран в десятки раз. Для высших советских чиновников была бы роскошью заплата американского мусорщика. По реальному уровню своего экономического развития предсоциализм в своем центре — СССР — оказался царством экономических лилипутов, на которые смотрит из-за исчезающего железного занавеса Гулливер Расчлененного общества.

Как и общественные классы предшествующих исторических эпох, партократия все более оказывалась неспособной управлять обществом, подъем которого она в течение ряда лет обеспечивала.

Вместе с тем росла и оппозиция правящей элите предсоциализма коллективного пролетария и в первую очередь — и н т е л л е к т у а р и а т а.

За исключением польского варианта (а также стачечного движения в СССР), где наряду с интеллектуариатом против партократии выступили и рабочие, именно интеллектуариат составлял основную оппозицию партократии и во всем предсоциалистическом мире.

Это объяснялось рядом причин. Прежде всего в условиях предсоциализма интеллектуариат подвергался очевидной дискриминации — в первую очередь м а т е р и а л ь н о й. Управляемое партократией общество факически не оплачивало его образование, предоставляя работникам умственного труда крайне низкую даже по предсоциалистическим нормам зарплату (простой преподаватель вуза в 1990 г. получал в два раза меньше среднего рабочего и едва ли не в три раза меньше низших чинов армии или КГБ). Существовала и п о л и т и ч е с к а я и и д е о л о г и ч е с к а я дискриминация интеллектуариата, он объявлялся «вторичной», менее благонадежной, чем «рабочий класс», «прослойкой», попадал под ограничения при вступлении в КПСС, поездках за границу и проч.

Декларируя свою приверженнность «мировому пролетариату», под которым понимались, конечно, лишь пролетарии физического труда, партократия на деле репрессировала пролетариат умственный — интеллектуариат, разбавляя крупные советские города полуквалифицированным люмпеном.

Добиваясь развития общественного производства, партократия не могла, с одной стороны, не создавать и воссоздавать интеллектуариат. С другой стороны, антиинтеллектуализм стал знаменем «второго сталинизма» и национал-сталинизма, вскармливавшегося сталинской и неосталинистской верхушкой задолго до пресловутой «Памяти».

Противостояние интеллектуариата партократии определялось также тем, что в силу своего образования он отчетливее других слоев видел лицемерие правящего класса реального социализма, сильнее других страдал от отсутствия политических свобод.

Партократия опасалась интеллектуариата как носителя «контркультуры» потому также, что ощущала в нем своего «могильщика», ибо именно его место она занимала у руля власти, для которой у партократии (в особенности в ее не вполне городском варианте в СССР) никогда не хватало ни знаний, ни компетентности. Ответом интеллектуариата партократии была еще более резкая оппозиция его сталинизму.

Интеллектуариат дал костяк восточноевропейского диссидентства; именно профсоюзы интеллектуариата — творческие союзы интеллигенции — стали лидерами антипартократического движения и застрельщиками перестройки во многих странах предсоциализма.

IV. КТО ТАКИЕ НОВОКОММУНИСТЫ?

Кризис не может автоматически создать новую систему. Порожденная предсоциализмом партократия не уступит свою власть добровольно. Переход от Авторитарного Синдиката (предсоциализма) к Поставторитарному Синдикату — «коммунистическому социализму», обществу самоуправления — возможен только как массовое действие всего заинтересованного в ней коллективного пролетария и в первую очередь интеллектуариата; как революция, охватывающая целую историческую эпоху.

Суть этой революции состоит в ломке авторитарных структур и административно-приказной системы, отстранении от власти партаппарата, революционном ниспровержении предсоциализма и переходе Синдиката к его поставторитарным формам, способным к неадминистративному подъему.

Перестройка и катаклизмы в Восточной Европе означают лишь начало этого исторического перелома и перехода Синдиката на новый исторический уровень. (Последнее возможно, однако, лишь в случае, если Синдикатное пространство не будет опустошено Расчлененным обществом.)

1. НОВОКОММУНИСТИЧЕСКАЯ АЛЬТЕРНАТИВА СТАЛИНИЗМУ: НОВЫЙ МАРКСИЗМ И НОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Разрывая с предсоциализмом, новокоммунисты разрывают и с его идеологией — сталинизированным марксизмом, неспособным выйти за пределы предсоциализма, продолжающим апологетику данной общественной формы и представляющим эту форму конечной целью и венцом исторического развития.

Этот разрыв, однако, не может означать для них переход на позиции консервативного либерализма. В отличие от сталинистов, новокоммунисты отказываются считать сегодняшний предсоциализм «социализмом». Поэтому они отрицают как формы п а р т о к р а т и ч е с к о г о п л а г и а т а все самооценки реального социализма как «бесклассового общества», все попытки сталинистов скрыть действительную роль партократии и реальную авторитарность политической системы предсоциализма. Они отвергают как наивно-апологетические основные самооценки сегодняшнего предсоциализма, данные в его програмных документах, от действующей Конституции СССР 1977 г. с поправками 1988 г. до третьей программы КПСС 1961 г. с поправками 1986 г.

Основные программные документы коммунистов-авторитаристов (сталинистов), где постулируется «построенность социализма», новокоммунисты объявляют документами у т о п и ч е с к о г о с о ц и а л и з м а. Считая необходимым дать реальную оценку созданному сегодня в т.н. «социалистических странах» (на деле странах «реального предсоциализма»), авторитарно-коммунистическому обществу, они ставят своей задачей выработку новых программных документов компартий плюралистического типа. А также создание нового объединения коммунистов — Пятого Интернационала, борющегося за осуществление новокоммунистической — плюралистически-коммунистической программы.

Показывая историческую ограниченность предсоциализма, новокоммунисты выдвигают задачу перехода «реального социализма» к Поставторитарному Синдикатному обществу, которое единственно может обозначаться как «социализм».

Этот переход, согласно новокоммунистам, представляет собой антиавторитарную антибюрократическую революцию, являющуюся для коллективного пролетария р е в о л ю ц и е й у ч а с т и я, то есть революцией овладения совокупным пролетарием государственным Синдикатом, реальным прорывом этого пролетария к участию в управлении своим собственным обществом и производством.

Ставя своей целью отстранение партократии от власти, новокоммунисты мыслят это отстранение не как устранение конкретных лиц, подобное сталинской ликвидации т.н. «кулачества» или революционной элиты, но прежде всего в установлении контроля над партаппаратом и переходе власти от партаппарата к выборным органам (в частности, Советам).Тем самым будет преодолен классовый характер власти предсоциализма и обеспечено превращение представителей правящего в его условиях класса — партократии в обычных работников управления.

В официальной предсоциалистической теории коммунистического воспитания партократия забывала, что «воспитатель сам должен быть воспитан», и потому «неизбежно делила общество на две части, одна из которых возвышалась над обществом». Революция участия есть то изменение обстоятельств, которое совпадает с изменением самих себя и которое не нуждается поэтому в бюрократических воспитателях.

2. НОВОКОММУНИЗМ И КОНСЕРВАТИВНЫЙ ЛИБЕРАЛИЗМ

Однако новокоммунизм полемизирует не только с авторитарным коммунизмом (сталинизмом). Едва ли не более сложной линией его полемики явяется спор с той версией критики коммунистического авторитаризма (предсоциализма), которую дает консервативный либерализм.

Консервативный либерализм является на сегодня наиболее разработанной и очевидно доминирующей м и р о в о й идеологией. Это объясняется как острым кризисом предсоциализма, так и исключительно мощными материальными ресурсами Расчлененного общества, его многократным количественным и качественным — экономическим, технологическим и культурным превосходством над Авторитарным Синдикатом (предсоциализмом).

Глобальное мировое преимущество Расчлененного общества определяет преобладание консервативно-либеральной формы критики предсоциализма, ее очевидный теоретический, идеологический, а, следовательно, и пропагандистский перевес над всеми иными формами критики этого общества.

Безусловное на сегодняшний день «господство в воздухе»(эфире) консервативно-либеральной критики предсоциализма определяется также и трудностями распространения критического (плюралистического) марксизма. Не имея своего собственного ареала, этот марксизм оставался оппозиционным как на антисоциалистическом Западе, так и на авторитарно-коммунистическом Востоке.

Ситуация ожесточенно-тоталитарного противоборства двух идео-логий в рамках идеологической дилеммы поставила критический марксизм в положение «исключенного третьего» и определила длительное превосходство консервативно-либеральной критики предсоциализма. В течение длительного времени интеллектуариат и демократическая оппозиция вели критику предсоциализма устами и терминами Расчлененного общества.

Первыми и наиболее ранними критиками предсоциализма были так называемые д и с с и д е н т ы. Стоя на позициях консервативного либерализма, они видели единственную альтернативу предсоциалистическим режимам в немарксистских идеологических доктринах и традиционной западной демократии. Их общественным идеалом оставались досиндикатные общественные формы — для России и смежных с ней стран — путь февральской революции 1917 г. На «февралистских» позициях до сих пор остается значительная часть советских оппозиционных организаций от бывшего НТС (Народно-трудового союза) до нынешнего Демократического Союза или Демократической партии. Полагая в качестве единственного варианта плюрализма плюрализм западный, они ,как правило, переходили на позиции Расчлененного общества, требуя идеологического, политического и экономического поражения предсоциализма.

Главной с л а б о с т ь ю консервативно-либеральной критики предсоциализма является неспособность этой критики выйти за рамки идеологической дилеммы.

Приверженцы данной доктрины стремятся доказать преимущество одной репрессивности над другой: преимущество плутократического, хотя и исключительно развитого общества над партократическим (предсоциализмом). Стремясь быть революционной по отношению к предсоциализму, данная теория на самом деле апологетична по отношению к Расчлененному обществу так же, как сталинизированный марксизм апологетичен по отношению к предсоциализму.

Но плутократия не может быть истцом по отношению к партократии, как Расчлененное общество не может быть истцом по отношению к предсоциализму. Оба репрессивных общества, что показали уже новые левые, в частности, Г. Маркузе, должны стать равным образом объектами критики — с позиций (добавим мы) высшей, структурно более продвинутой, именно — последовательно самоуправленческой исторической формы.

Расчлененное общество и консервативный либерализм не являются позитивной альтернативой предсоциализму и не указывают Синдикату пути его поступательного развития. Если Расчлененное общество было право перед предсоциализмом в отношении политической демократии и «прав человека», то предсоциализм был прав по отношению к Расчлененному обществу в отношении прав «социальных», самоуправленческих, которые новокоммунисты связывают прежде всего с развитием Синдиката.

Для консервативного либерализма типично отождествление коммунизма и предсоциализма. Из этого отождествления вытекает и представление авторитарной политической надстройки единственно возможной политической формой Синдикатного (коммунистического) общества. Обозначая предсоциализм термином «тоталитаризм» (вместо авторитаризма), консервативный либерализм ставит его на одну доску с феодализмом и порожденным Расчлененным обществом правым («буржуазным») радикализмом — фашизмом, к которому это общество прибегало в сложные для себя исторические моменты от Мюнхенского соглашения 1938 г. до пиночетовского путча в 1974 г.

Понятие тоталитаризма консервативный либерализм употребляет не только по отношению к предсоциализму, но и по отношению к коммунизму вообще, не замечая отличия предсоциалистического авторитаризма от тоталитаризма.

В понятие демократии консервативный либерализм вкладывает лишь одно значение — именно значение политической демократии. Он совершенно упускает из виду второе значение этого понятия — значение социальное, касающееся общественного и производственного с а м о у п р а в л е н и я, которого лишено не имеющее Синдиката Расчлененное общество.

Консервативно-либеральная критика предсоциализма ведется прежде всего в политической сфере, стремясь как бы не замечать Синдиката. С другой стороны ее скрытая главная цель — развенчание Синдиката как структурной основы коммунистических систем. Поэтому антиавторитаризм консервативного либерализма является фактически лишь предлогом. Лукавство кампании прав человека в консервативно-либеральном варианте заключается в том, что основным объектом этой антиавторитарной кампании является не столько авторитаризм, политическая н а д с т р о й к а сегодняшнего авторитарного коммунизма, но его базис — государственный С и н д и к а т. Поэтому преодоление Синдикатом авторитарного барьера вовсе не может стать концом пропагандистской атаки на него Расчлененного общества. Как только реальный социализм, как в ряде стран Восточной Европы — приступит к осуществлению этих свобод, Запад тотчас же обнаружит, что коммунистический (синдикатный) п л ю р а л и з м для него так же неприемлем, как и коммунистический авторитаризм.

Консервативный либерализм имеет свою версию сталинизма. Отождествляя предсоциализм с коммунизмом, он считает сталинизм непреодолимым в рамках коммунизма и предлагает в качестве единственной формы десталинизации возвращение к Расчлененному обществу.

В этом отношении консервативный либерализм едва ли не сходится с хрестоматиями сталинизированного марксизма, мыслящего себе коммунизм («социализм») лишь в рамках реального предсоциализма, терпящего ныне столь сокрушительное фиаско. Как некогда сталинистские критики Пражской весны типа забытого консерватора Ваганова, обвинявшие коммунистических ревизионистов в «несоциализме», консервативный либерализм полагает, что переход Синдиката к его плюралистическим формам означает лишь возвращение к «нормальному», то есть капиталистическому развитию.

В своих оценках э л и т ы предсоциализма, консервативный либерализм ошибочно расширяет ее состав. Основным субъектом власти предсоциализма он считает не партийный аппарат — партийную бюрократию(партократию), но п а р т и ю (этот старый инструмент раннесиндикатной возгонки) как таковую. Он стремится не замечать, что в условиях предсоциализма рядовые члены партии лишены какого-либо участия в принятии решений и структурах власти.

Отождествляя партократию с партией как таковой, консервативный либерализм видит единственный путь «демократизации» предсоциализма не в отстранении от власти партократии — партийного аппарата — но в отстранении от власти к о м п а р т и й вообще. Он не видит связи компартии с государственным Синдикатом и их роль регулятора госсектора. Эта особая роль компартий, однако, и составляет ту причину, по которой контроль за Синдикатом даже при самых сильных потрясениях в большинстве случаев остается у тех или иных коммунистических (или квазикоммунистических, как в Польше) группировок.

Из общей концепции консервативного либерализма вытекает и его взгляд на и с т о р и ю Синдикатных обществ.

Все синдикатное развитие представляется в этой концепции сплошной цепью грехопадений, заговоров, оккупаций и террора.

Истоки всех бед стран реального социализма усматриваются в коммунистических революциях, начиная с Октябрьской и кончая последующими «революциями сверху» в Восточной Европе и Азии. Последние считаются шагом назад по сравнению с буржуазными (в России — февральской) революциями — в частности, в силу авторитарности системы, которая была установлена в их результате.

Вопреки консервативным либералам («февралистам» — сторонникам февральской революции) новокоммунисты признают позитивность в конечном счете Октябрьской революции и соответствующих ей революций в остальном коммунистическом мире — Восточной Европе, Азии и др. — как революций перехода к Синдикату, создания основ синдикатного развития. В этом смысле новокоммунисты считают раннесиндикатные революции «своими».

Консервативный либерализм проявляет слабости и в оценке п е р с п е к т и в современной революции в коммунистическом мире. Говоря о конце коммунизма, например, в Восточной Европе, он имеет в виду не что иное, как лишь конец коммунистического авторитаризма и командно-административной системы. Тем самым он совершает ту же ошибку, что и сталинизм, отождествляя предсоциализм с «социализмом» и «коммунизмом». Крах предсоциализма кажется ему «крахом коммунизма» и возвращением предсоциализма к «нормальному», т.е. капиталистическому развитию.

Не видя внутренней логики развития Синдиката, консервативный либерализм не замечает, что сегодняшняя «лихорадка» Синдиката есть не восстановление Расчлененного общества но — в идеале, в своей позитивности — переход соответствующих стран к новой поставторитарной форме синдикатной организации.

В н а ц и о н а л ь н о м в о п р о с е консервативно-либеральной доктрине соответствует теория многонациональных раннесиндикатных государств как «и м п е р и й». Особенно четко эта теория применяется в отношении СССР. Расчлененное обество, само сохранившее еще р е а л ь н ы е колонии, типа Гонконга, апеллирует к национальному радикализму, ставя своей целью разделение (расчленение) СССР или Югославии и выход из них национальных республик.

В консервативно-либеральных теориях критика привилегий «нового класса» — партократии используется для защиты привилегий класса «старого» — плутократии. В них практически воспроизводится идеологическая дилемма, и изъяны одного варианта репрессивного общества становятся основой для защиты изъянов другого. Новокоммунисты, коммунисты-плюралисты, продолжатели критической марксистской традиции, являются противниками репрессивного — классового общества как такового, противниками не только бюрократической, но и плутократической классовости и одномерности обоих типов репрессивного общества. Поэтому выход из тупика идеологической дилеммы они видят в продолжении синдикатной революции до преодоления классового деления как такового, до ликвидации, возможно, последнего (в ароморфозном смысле) репрессивного класса истории — класса партократии.

Новокоммунисты дают иную критику предсоциализма, чем это делают консервативные либералы. Считая, что Расчлененное общество не может быть в конечном счете «истцом» по отношению к предсоциализму, они отвергают обе репрессивные идеологии. Переход на позиции консервативного либерализма они считают иллюзорным выходом для коммунистической оппозиции; стремлением в иное болото.

Консервативный либерализм, всей мощью своих ресурсов обрушившийся на предсоциализм, кажется, сказал все о репрессивности предсоциализма; но он значительно менее красноречив в анализе и преодолении своей собственной репрессивности.

Как полагают новокоммунисты, наметившееся сегодня глобальное поражение предсоциализма грозит катастрофой не только многомиллионным народам, чья жизнь связана с системами этого типа, но и человеческой цивилизации как таковой. Мотор современной цивилизации, в подтверждение старой диалектики, является д в у х т а к т н ы м . Разрушение этой модели может внести в историческое развитие резкую асимметрию и перекос.

Не разделяя программные установки консервативного либерализма, новокоммунисты — коммунисты-плюралисты — выступают за легализацию всех ненасильственных оппозиционных политических партий реального социализма, в том числе и консервативно-либеральных, например, Демократического союза в СССР.

3. НОВОКОММУНИЗМ И «ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ ТЕОРИИ», В Т.Ч. НЕОРТОДОКСАЛЬНЫЙ МАРКСИЗМ

Между консервативным либерализмом и сталинизированным марксизмом лежит целая полоса «промежуточных теорий».

Одни из них — квази-марксистские теории — тяготеют к консервативному либерализму (идеологии плутократии); другие близки к критическому марксизму. Сегодня возможен и критический марксизм (новокоммунизм) п а р т о к р а т и и. Оказавшись в сложном положении, партократия подчас заимствует лозунги реформистского коммунизма, стремясь как бы з а м е с т и т ь в этой роли интелектуариат и тем самым сохранить свою власть.

Фактической разновидностью «консервативного либера-лизма» выступает и ряд к в а з и. м а р к с и с т с к и х теорий — «нового класса» М.Джиласа, «азиатского способа производства» К. Виттфогеля и др., в которых марксистские понятия используются для критики марксизма и апологетики Расчлененного общества.

Отмечая преимущества этих теорий перед чисто консервативно-либеральными, новокоммунисты при этом считают «квази-марксистскими» и эклектичными все рассуждения о «классовом» характере сегодняшнего предсоциализма, которые одновременно отрицают классовые детерминанты исторического развития вообще и классовую основу Расчлененного («капиталистического») общества в частности.

Критику двух типов репрессивного общества вел целый ряд НОВЫХ ЛЕВЫХ (критически-марксистских) теоретиков от Л.Троцкого до Г.Маркузе.

Оба этих теоретика не обнаружили, однако, действительных причин предсоциалистической репрессивности и не смогли найти альтернативы двум типам репрессивного общества. Л. Троцкий — первый острый критик сталинизма и новой сталинской «бюрократии» (которую, однако, не считал классом), не обнаружил причин возникновения бюрократического искажения предсоциализма в особенностях развития раннего Синдиката. Г. Маркузе искал «третий путь», опираясь на аутсайдеров Расчлененного общества, не замечая позитивности Синдиката и его новой силы — интеллектуариата.

Из западных левых программ новокоммунистам наиболее близка программа ЕВРОКОММУНИСТОВ.

С середины 1970-х гг. еврокоммунисты в Западной Европе наиболее последовательно боролись как за радикальное изменение Расчлененного общества, так и против пред-социалистического сталинизма и авторитаризма, критикуя нарушения реальным социализмом прав человека и его внешнеполитические авантюры — от подавления Пражской весны до афганской войны.

С точки зрения новокоммунистов еврокоммунисты — более радикальные, чем социал-демократы, по отношению к Расчлененному обществу левые плюралисты, предлагают важный, но не имеющий возможности играть роль центрального, вариант коммунистического плюрализма.

Еврокоммунизм исходит из специфических условий Западной Европы. Однако, как полагают новокоммунисты, историческая инициатива нового высокого индустриализма будет принадлежать обществам, наиболее решительно перешедшими к отличным от Расчлененного общества (именно — синдикатным) структурным формам. Это — сегодняшние коммунистические страны Восточной Европы и Азии, главным образом, обладающие собственными значительными политическими и экономическими ресурсами СССР и Китай. Их переход к плюрализму откроет новую ветвь Исторического Ароморфоза.

Вместе с тем еврокоммунизм еще реально сможет сыграть свою роль при достижении Синдикатом технологического паритета с Расчлененным обществом. В этом случае проявится действительное содержание его программы как специфического для развитого капитализма способа миновать стадию предсоциализма и перейти сразу к поставторитарному (плюралистическому) Синдикату.

Сегодня же историческое отступление предсоциализма заставляет еврокоммунистов все больше сдвигаться «вправо» к социал-демократии и создавать чрезвычайно близкие к ней программы. Переход крупных европейских компартий типа итальянской на социал-демократические позиции может стать лишь новым свидетельством поражения Синдиката в Европе.

Особенно важно оговорить отличия новокоммунистов от СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТОВ, в период кризиса предсоциализма получающих все больший вес в левом движении.

Социал-демократическая программа, ведущая свое начало от Второго Интернационала времен Энгельса, Бернштейна и Каутского, может казаться наиболее привлекательной альтернативой административно-командной системе сегодняшнего предсоциализма. Антибюрократической оппозиции кажется, что «демократический социализм» отстаивает важные отсутствующие у Авторитарного Синдиката черты — смешанную рыночную экономику и политический плюрализм. Успеху социал-демократов в странах предсоциализма способствует и их старая оппозиция «реальному социализму», а также репрессии против них партократических олигархий.

Действительно, новокоммунистов объединяет с социал-демократией приверженность к политическому плюрализму и смешанной экономике, но отличает от этого течения иной подход к базисным общественным структурам, составляющим основу этих внешних форм. У социал-демократов вплоть до последней их программы таким фундаментом оказывалось классическое Расчлененное общество с крупной частной собственнностью, которую не отменяют элементы государственного регулирования. Новокоммунисты не отрицают частную собственность и смешанные формы собственности, но отказываются рассматривать их как центр общественной системы, отводя им роль лишь п е р и ф е р и и Синдиката.

Реформистская социал-демократическая программа (включая Годесбергскую) не выходила за рамки Расчлененного общества, сохраняя основные его параметры. Как полагают новокоммунисты, эту программу можно рассматривать в некотором роде как специфическую для западного высокоиндустриального пути форму предсоциализма — хотя и плюралистического типа. Ее главная слабость — сохранение, хотя и на новом, исключительно высоком историческом уровне, классических недостатков Расчлененного общества, в том числе господства плутократии, неравенства и отчуждения.

Новокоммунисты приходят к плюрализму на принципиально иной общественной основе — основе радикально расчищенного государственного С и н д и к а т а, дающей, как полагают новокоммунисты, лучшие по сравнению с Расчлененным обществом возможности для общественного самоуправления, а следовательно, в конечном счете и лучших путей общественного развития. Центр новой плюралистической общественной структуры новокоммунисты видят не в блоке крупных корпораций, но в государственном Синдикате, преодолевающем старые беды Расчлененного общества и создающем основу для полного с а м о у п р а в л е н и я и неадминистративного подъема государственного сектора и всего общества в целом.

Новокоммунистическая программа поэтому есть не просто программа «демократического социализма», в которой неопределенны оба термина — как «демократия», так и «социализм», но программа коммунистического социализма — Поставторитарного Синдиката.

Выступая за возвращение к социал-демократическим истокам, антибюрократическая оппозиция в странах синдикатного типа принимает с и м м е т р и ю своих взглядов с социал-демократией за тождество. Но она забывает, что новые побеги на историческом дереве — не возвращение к старым развилкам, но создание новых.

4. НОВОКОММУНИСТИЧЕСКАЯ КРИТИКА ПРЕДСОЦИАЛИЗМА И ЛЕНИНИЗМА : ПРЕОДОЛЕНИЕ АВТОРИТАРИЗМА, СОХРАНЕНИЕ СИНДИКАТА

Новокоммунистическая критика старого коммунизма — в том числе и ленинизма — отличается от консервативно-либеральной. Новокоммунисты видят в ленинизме доктрину более широкую, чем теорию авторитарной репрессивности. Сводя ленинизм к авторитаризму, Расчлененное общество стремится вывести реальную структурную позитивность Синдиката за рамки спора систем и доказать крушение коммунизма крушением раннесиндикатной диктатуры.

Но приверженцы этой идеологии не видят, что как сам пред-социализм, так и создавшие его революции не сводились к авторитаризму. Смысл Октябрьской революции и близких к ней революций сверху в Восточной Европе заключался в создании и упрочении С и н д и к а т а — структурной основы систем «коммунистического типа» в целом. В этом смысле ленинизм выходит за рамки предсоциализма и представляет собой теорию синдикатного (коммунистического), в том числе и плюралистически-коммунистического развития к а к т а к о в о г о.

Считая себя преемниками ранних коммунистических революций, которые они называют синдикатными революциями первого порядка, новокоммунисты поэтому не отказываются от ленинизма, хотя отрицают в ленинизме все устаревшее, связанное с Авторитарным Синдикатом — включая взгляды Ленина на политическую демократию.

5. НОВОКОММУНИСТИСТЫ — ПАРТИЯ ИНТЕЛЛЕКТУАРИАТА И ТЕМ САМЫМ — ВСЕГО ПРОЛЕТАРИАТА В ЦЕЛОМ.

Выдвигая своим лозунгом революционное ниспровержение предсоциализма и партократии, новокоммунисты выступают с самостоятельной политической платформой, отличающей их как от традиционных коммунистов, так и от различных течений консервативного либерализма и социализма с консервативно-либеральным оттенком. Новокоммунисты — это коммунисты-плюралисты, та часть коммунистов стран реального социализма (и в первую очередь СССР и Восточной Европы), которая, опираясь на марксистскую традицию, ставит своей задачей переход от сегодняшнего реального предсоциализма (авторитарного коммунизма) к плюралистическому коммунизму («социализму»).

Достижение этой цели они считают возможным путем преодоления авторитарного барьера на основании государственного Синдиката и переход Синдиката к его неадминистративной возгонке.

Ставя перед собой задачи, отличные от задач коммунистов традиционного типа, новокоммунисты выступают за создание самостоятельной политической п а р т и и. Шагом к ее образованию может стать создание новокоммунистических фракций внутри компартий реального социализма.

У новокоммунистов «нет никаких интересов, отдельных от интересов всего пролетариата в целом».

Выражая интересы наиболее прогрессивной в рамках современного высоко-индустриального и постиндустриального способа производства группы пролетариата — интеллектуариата — новокоммунисты выражают тем самым и интересы всего совокупного пролетария предсоциализма, противостоящего как авторитарно-коммунистической партократиии, так и плутокра-тии Расчлененного общества.

Продолжая твердить о преимуществах и гегемонии пролетария физического труда, сталинизированный марксизм застывал на уровне раннеиндустриальных структур. В современную эпоху становится очевидным, что именно и н т е л л е к т у а р и а т берет на себя ведущую роль в общепролетарском движении.

В новокоммунистической революции при этом интеллектуариат выступает в союзе со всеми иными группами пролетариата. «Cоло интеллектуариата» в антипартократической революции неоднократно становилось его «лебединой песней».

Предсоциализм и предсоциалистический авторитаризм, с точки зрения новокоммунистов, это последний рубеж пролетаризации, за которым кончается классовое отчуждение как таковое и пролетаризация как таковая.

6. НОВОКОММУНИСТИЧЕСКАЯ ПЕРСПЕКТИВА. ПЛЮРАЛИСТИЧЕСКИЙ КОММУНИЗМ (СОЦИАЛИЗМ) И ПОДЪЕМ (ВОЗГОНКА) ГОСУДАРСТВЕННОГО СИНДИКАТА

Новокоммунистическая программа — это программа перехода от Авторитарного Синдиката — сегодняшнего реального социализма (предсоциализма) — к поставторитарному Синдикату («социализму») — плюралистическому некапиталистическому обществу, способному к неадминистративной возгонке государственного Синдиката. Такой переход, с точки зрения новокоммунистов, и е с т ь перестройка, которую неспособна совершить партократия.

Говоря о поставторитарном Синдикате, новокоммунисты не собираются рисовать перед населением реального предсоциализма и остальным миром подробностей нового строя и тем более строить новые утопии взамен исчезнувших. Он лишь доказывает, что поставторитарный Синдикат выступает как наиболее с т р у к т у р н о п р о д в и н у т ы й тип общественной организации, который, вероятно, сможет стать оптимальным для постиндустриальных экономических форм.

Сегодня же перед предсоциализмом стоит задача более скромная. Речь идет о простом выживании и лишь затем о длительном движении к экономическому паритету с Расчлененным обществом. Не исключено серьезное поражение Синдиката в случае, если он прежде всего в своем ц е н т р е не совершит исторической антипартократической революции.

В ПОЛИТИЧЕСКОЙ ОБЛАСТИ новокоммунисты — коммунисты-плюралисты — выдвигают прежде всего задачу радикального преодоления странами реального предсоциализма а в т о р и т а р н о г о б а р ь е р а. Это означает, с их точки зрения, доведение до конца лишь начатого в СССР и значительно более продвинутого в Восточной Европе реального обеспечения всех без исключения конституционно гарантированных политических свобод.

В этом требовании новокоммунисты солидарны со всеми правозащитными и оппозиционными движениями в странах предсоциализма, в том числе и выступающими с позиций консервативного либерализма. В отличие от консервативно-либеральных трактовок преодоления предсоциализмом авторитарного барьера, новокоммунисты видят в «революции участия» не просто возвращение к тому, что «уже и так есть» на Западе, но переход к новому качеству, — Поставторитарному Синдикату, переход к плюрализму «через Синдикат».

Это означает реальное осуществление политических свобод, из которых главными являются свобода ассоциаций (свобода образования партий), свобода передвижения и свобода печати, предполагающая по крайней мере такую же свободу от цензуры, какая существует на современном Западе. Свобода ассоциаций предполагает многопартийную систему. Лозунг «власти Советов» («власти муниципалитетов», всех представительных органов) может быть осуществлен только в результате разделения властей и того, что обычно называют многопартийностью. Разделение властей в новой плюралистической системе означает отделение законодательной власти от исполнительной, создание независимого суда и т.д. Таким образом, реальный переход власти к «Советам» (представительным органам) возможен лишь по ту сторону авторитаризма и по ту сторону власти партократии — то есть «по ту сторону предсоциализма».

Переход к реальной многопартийности означает и изменение роли компартии в новой синдикатной системе. Она должна не только превратиться в парламентскую, но и начать играть новую роль в возгонке государственного Синдиката. Вопреки традиционным консервативно-либеральным представлениям, эта будущая роль компартий — партий Государтвенного Синдиката — предполагает не отстранение их от власти, но отстранение от власти — путем лишения бесконтрольности — партийного чиновничества (партократии).

Компартия плюралистического коммунизма не нуждается в низовых парткомах и передает свою власть трудовым коллективам (в том числе Советам) на всех уровнях. Через представительные органы компартия будет добиваться парламентской власти и перехода к неадминистративной возгонке государственного Синдиката.

Переход мира реального социализма к новой системе не может не быть сложным и противоречивым. В странах Восточной Европы власть может оказаться и в руках отчетливо немарксистских и квазимарксистских группировок, основная цель которых — не в создание новой системы, но лишь в демонтаж системы старой. Вместо придания Синдикату качественно новой динамики, они в состоянии поставить своей задачей лишь реставрацию Расчлененного общества.

Что касается СССР и Китая, то, в отличие от Восточной Европы, в случае победы этого нового строя его политическая система, в конечном счете, вероятно, примет форму, симметричную американской — с двухпартийным (старо- и новокоммунистическим) политическим центром и консервативно-либеральной периферией.

В целом будущий мир Синдиката и Расчлененного общества движется не к тождеству, но скорее к зеркальной с и м м е т р и и — как в отношении центрального блока власти, так и в отношении оппозиции.

Программа новокоммунистов во ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКЕ И НАЦИОНАЛЬНОМ ВОПРОСЕ связана с их требованием отказа от грубого предсоциалистического централизма.

В национальном вопросе новокоммунисты требуют прежде всего преодоления бюрократического унитаризма и обеспечения реального суверенитета союзных республик. Это означает обеспеченный новым союзным договором переход к реальной федерации от унитарного предсоциалистического централиз-ма, чье название федерации оставалось до сих пор лишь бюрократическим плагиатом. Подобный переход включает в себя требование развития регионального хозрасчета и радикальной децентрализации. Вместе с тем, в отличие от консервативного либерализма, новокоммунисты выступают против распада СССР и трактовки унитарного предсоциалистического государства как «империи».

Новокоммунисты не исключают возможности частичного распада СССР и выхода из него ряда республик: центральная партократия упустила время для создания нового союзного государства путем новой версии «союзного договора». В первую очередь это касается прибалтийских, и, вероятно, некоторых закавказских республик. Прибалтийский вопрос, осложненный грубым сталинским пактом Молотова-Риббентропа, требует особого подхода. Новокоммунисты выступают за восстановление собственной государствености прибалтийских стран. (Считая при этом, что «левый» вариант этой государственности в больей мере соответствует «позитивным реформам» реального социализма).

Новокомунисты выступают за право наций на самоопределение и считают в конечном счете справедливым требование об образовании национальных государств вне рамок СССР. При этом в решении данного вопроса они исходят из общих интересов Синдиката.

В отношениях с союзными с СССР обществами синдикат-ного типа новокомунисты выступают за безусловную многовариантность, допуск различных моделей социализма, отказ от политики силы в отношении этих различных моделей, открытое и окончательное осуждение не только чехословацкого вторжения, но и «доктрины Брежнева» (доктрины ограниченного суверенитета). Сами формы государств, возникающих в ходе новейшей синдикатной революции, они читают вторичными по сравнению с общей целью — нового развития самого синдикатного пространства.

Переход к поставторитарному Синдикату в Центральной Европе и Прибалтике в силу своей радикальности и приближенности этих стран к высоко-индустриальным общественным формам может быть весьма плодотворным для синдикатного развития в целом. Для соблюдения стратегических интересов Синдиката в Европе новокоммунисты выступают за создание В о с т о ч н о- е в р о п е й с к о г о п а р л а м е н т а, в который смогут входить все восточноевропейские Синдикаты и все политические группировки соответствующих стран.

Лишь добившись наибольшего демократизма в рамках плюрализма, новокоммунисты смогут поставить вопрос об ограниченности самих политических форм управления обществом и о движении к «неполитическому» самоуправлению.

В области ЭКОНОМИКИ новокоммунисты, как и другие оппозиционные сталинистам группировки, выступают за проведение радикальной экономической реформы, официально объявленной в качестве цели перестройки в СССР, но не осуществленной и неосуществимой при сохранении господства сращенной с административно-приказной системой партократии.

Новокоммунисты выступают прежде всего за демонтаж этой системы и переход к рыночным отношениям. Такое требование отличает новокоммунистов от сталинистов, реальных адептов устарелой предсоциалистической формы Синдиката. Однако, в свою очередь, от немарксистских группировок с их давними тре-бованиями экономической свободы и р ы н к а новокоммунистов отличает второе требование – подъема (возгонки, хотя и не административной) государственного Синдиката, которое невозможно в рамках Расчлененного общества и его средствами.

Безусловно, наиболее очевидные недостатки экономики сегодняшнего предсоциализма в СССР, как это подтверждает и китайский опыт, могут быть решены радикальной заменой одиозной архаики военного коммунизма «хозрасчетной» моделью типа «НЭП». Однако, как показывает опыт Венгрии и Югославии, подобный н е о НЭП имеет свои жесткие границы и вряд ли способен дать решение наиболее серьезной и главной для синдикатных систем задачи — серьезного скачка вперед и достижения в обозримой перспективе паритета с Расчлененным обществом. Консервативные либералы критикуют НЭП как «непоследовательную» рыночную модель. С точки зрения новокоммунистов, неоНЭП, хотя и будет существенным улучшением для СССР, не сможет обеспечить выхода за рамки производственных отношений предсоциализма.

Такой выход может обеспечить лишь новый (теперь уже неадминистративный) подъем государственного Синдиката. Синдикат является центральным м о т о р о м этой новой возгонки. Кооперативные, мелкие и средние частно-собственнические формы будут выступать в ней лишь как п е р и ф е р и я Синдиката. Альтернативой предсоциалистическому монополизму может быть не только приватизация (р а с ч л е н е н и е) Синдиката, но его р а с с ре д о т о ч е н и е (например, в виде создания смешанных акционерных компаний с преобладанием государственного пакета и различных форм аренды).

Новокоммунисты могут, таким образом, сформулировать свою программу в двух основных задачах: преодолении Синдикатом авторитарного барьера и неадминистративном подъеме ( возгонке) государственного Синдиката.

Это и будет означать новокоммунистическую революцию — переход к поставторитарному Синдикату (коммунистическому «социализму»), суть которого — ликвидация г о с у д а р с т в е н- н о — к о р п о р а т и в н о й с о б с т в е н н о с т и на средства производства и переходе к подлинно общественной форме этой собственности, соответствующей новой форме Синдиката. В этой революции новокоммунисты видят главный смысл «перестройки».

Полностью поддерживая ее инициаторов, коммунисты-плюралисты тем не менее исходят из того, что мыслящая в рамках предсоциализма партократия в ц е л о м как к л а с с неспособна к последовательной новокоммунистической революции. В этой фатальной неспособности — приговор как предсоциализму, так и самому классу партократии.

Партократия лишь начала перестройку; закончить ее сможет только политически организованный и н т е л л е к т у а р и а т.

Выступая против обоих типов репрессивности, новокомму-нисты следуют лозунгу: ни партократии, ни плутократии! Призыв: «социализм — да, сталинизм — нет» означает для них в первую очередь лозунг: «Синдикат — да, авторитаризм и партократия — нет!».

Наполняя новым содержанием классические марксистcкие лозунги, новокоммунисты провозглашают:

ИНТЕЛЛЕКТУАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!

(1981,1989-90)

Художественные тексты. Проза