Третий марксизм.Глава III. Реальный социализм как специфическая историческая форма. СССР 1920-30-х гг.

Данная (как и следующая, IV ) главы посвящены анализу системы  реального социализма в СССР — первому варианту данного общества в мире, предшествовавшей  аналогичным системам в Восточной Европе и других регионах мира от Европы до Азии и Латинской Америки.

Реальный социализм в России стал новой общественной формой,  возникшей в результате  прихода к власти российских большевиков в октябре 1917 г. и их победе в гражданской войне 1917-22 гг. Общество, строительство которого партия большевиков (ВКПб- КПСС) начала  в   1920-е годы,  завершилось   в конце XX века на рубеже 1990-х гг  в результате поражения «положительного варианта» советской перестройки. Это развитие имело как немалые успехи, так и многие противоречия, которые, в конечном счете, и  привели к гибели данной исторической формы.

Для неясностей в понимании реального социализма есть ряд причин, говоря словами  советского марксизма, как объективных, так и субъективных.  Объективная причина, во-первых — противоборство в  описаниях реального социализма различных идеологических теорий. Очевидно, что ряд влиятельных мировых сил заинтересован в затемнении реальности и навязывании своего понимания истории. Для современных описаний реального социализма ( как и современной идеологической ситуации в мире в целом) характерно преобладание идеологии консервативного либерализма  с одной стороны и старого советского марксизма  с другой.

Во-вторых, — реальная сложность проблем анализа систем реального социализма. В СССР периода перестройки  часто ссылались на известные слова Ю. Андропова ( сказанные  на июньском пленуме ЦК КПСС 1983 г.) о «незнании общества, в котором живем». Можно заметить, что это незнание не преодолено даже и   к настоящему времени – более 30 лет после указанного замечания.

Анализ бывшего реального социализма затрудняет также терминологическая путаница, вызванная использованием  в этом анализе различных значений одних и тех же понятий и языков описания. В самых разных значениях, например,  используется термин «социализм», «коммунизм», а также многие другие. Весьма различны, например,  западные и советские значения данных терминов. Путаница  в использовании различных значений указанных важных  понятий переносится из области  теории и идеологии в конкретную политику  ряда стран – прежде всего стран посткоммунизма, включая и  Россию. 

 Главной проблемой  анализа  реального социализма следует считать то, что он остается полем острого противоборства современных идеологий, а  также  связанных с ним интересов ряда государств.

Преобладающая в современном мире западная – консервативно-либеральная — идеология с самого начала образования реального социализма  и революции 1917 г.  относилась к нему критически. Это же следует сказать и о преобладающей в  современной России идеологии правого консерватизма.  В своих оценках реального социализма консервативные авторы (от А.Солженицына до Н.Старикова и  А.Буровского ) вполне солидарны  с праволиберальными авторами.    

Оба направления правых группировок — как правые либералы (ельцинисты), так и консерваторы ( правые националисты)  берут за основу Россию досоветскую; большевистская революция 1917 г. и советская Россия и рассматривается ими обоими как «катастрофа».  Отсюда – идеализация дореволюционной России (от И.Шафаревича до Н.Старикова и проч. консерваторов),  с резкой и как правило тенденциозной критикой системы реального социализма. Идеология реставрации  формирует свое отношение к советской истории, в том числе  (например) к памятникам советской эпохи, в разрушении которых  правые группировки РФ следуют за своими единомышленниками и других  стран посткоммунизма. 

 Консервативный и либеральный подход – полная противоположность советскому (подходу второго марксизма), который давал апологетику реального социализма, не был способен к критическому анализу его. Потерпев серьезное поражение в идеологическом противоборстве с консервативным либерализмом, этот вариант марксизма сохраняет определенные позиции в современной России в рамках идеологии консерватизма.

Современный левый подход  отказывается от негативного рассмотрения реального социализма  и признает  его позитивность. В отличие от консервативного,  этот подход дает возможность установить преемственность не только между современной Россией и Россией дореволюционной, но и Россией советского периода.

Реальный социализм  имел серьезные противоречия. Тем не менее, несмотря на них,  именно  эта общественная форма   выдвинула Россию в число мировых держав  не только в государственном, но и (что весьма немаловажно ) также   в идейном смысле. Реальный социализм, а значит и многократно заклейменный правыми «большевистский переворот»  1917 г.  позволил России в течение значительной части XX века (видимо до 1960-70-х гг.) стать не только  важным мировым политическим, но также и  идейным центром своего времени.  Можно утверждать, что эта роль  России, связанная в первую очередь с большевистской революцией начала XX века  еще не исчерпана,  и что будущая  Россия сможет осознать свою преемственность с Россией не только XIX, но и XX века.

Для этого требуется критический, но в то же время и объективный анализ советского реального социализма 1920-80-х гг, который не могли дать ни традиционный советский марксизм, ни  консервативно-либеральная (правая) идеология, включая идеологию русского консерватизма.

1.Октябрь 1917. Приход большевиков к власти, его основания и проблемы оценки.  Переворот или революция? Причины революции 1917 г. и падения российской империи. О «невиданном подъеме»  дореволюционной России. Гражданская война правых и левых течений в начале XX века.   Почему большевики победили в гражданской войне? Об альтернативе «большевистскому перевороту»: правая диктатура —  диктатура генералов.

Осенью 1917 г. русская революция, начавшаяся в феврале-марте этого года, вступила в свою новую стадию. 25 октября (8 ноября) 1917 г. Второй съезд Советов  провозгласил переход всей власти в России к советам – выборным организациям, возникшим еще в период первой русской революции и воссозданным после революции февраля 1917 г. Это означало приход к власти партии  большевиков —  левого крыла российских социал-демократов, имевших к тому времени большинство в советах. Передача власти советам  в конце октября 1917 г. была (по выражению Троцкого)  «легальным» восстанием, санкционированным  2 съездом  Советов и отсроченным до начала его работы». (Л. Троцкий. Историческое подготовление Октября. От Февраля до Октября.-Иркутск, 1991, с.)

В январе 1918 г. после разгона большевиками Учредительного собрания (который также имел формальную санкцию третьего съезда советов)  в руках Советов  (и «советских» партий) сосредоточилась вся власть в государстве. До июльского 1918 г. эсеровского мятежа большевики осуществляли свою власть в составе коалиции левых «советских» партий – меньшевиков и эсеров.  Полный переход власти в руки большевиков состоялся в июле 1918 г., после эсеровского мятежа и удаления  из советов меньшевиков и эсеров.

Таким образом, в течение осени 1917 г.-  лета 1918 г  произошел политический переворот, приведший к власти радикально левую большевистскую партию. Это положило начало кардинальным переменам в России XX века,  результатом  которых стало создание в России общества «реального социализма». Развитие последнего в свою очередь привело к весьма серьезным (и не только негативным) переменам как в России, так и во всем мире.

Консервативно-либеральная идеология как на Западе, так и в России – то есть идеология как правых либералов, так и правых консерваторов —  строится на критике большевизма и соответственно, октябрьского «переворота» в России. Реальному социализму в России оба вида правой идеологии противопоставляют дореволюционное российское общество. В этом от правого либерализма реально не отличается русcкий консерватизм — от И.Шафаревича и поддержавшего «послемайданный» украинский режим А.Ципко до многочисленных конспирологов и историков «эпохи реставрации» — Н.Старикова, А.Буровского и проч.  Октябрьские события они трактуют как «ликвидацию» России, которой противопоставляют власть правых – желательно консервативных группировок. При этом «консерваторы» представляют себя  главными защитниками СССР от «либералов» -как в правом «оранжевом» варианте ельцинистов, так и в левом горбачевском варианте. В отличие от консервативно-либерального подхода,  современный левый  подход, как и марксистский дискурс в целом, стремится не к негативному, а к положительному анализу реального социализма и коммунистических революций – в первую очередь революции октября 1917 г. в России.

Советскому развитию правые консерваторы, составляющие (вместе с правыми либералами) идеологический истеблишмент  нового российского порядка 1991-2016 гг,  противопоставляют идеальное развитие «небольшевистской» России. Они, начиная с А.Солженицына, строят идеальную картину дореволюционной России, ее экономических и политических успехов, а также  системы, существовавшей в странах Запада в начале XX века.   Данные авторы обходят многочисленные недостатки и противоречия старого дореволюционного (феодально-монархического) российского режима. Одним из таких недостатков была и весьма сильная зависимость этого режима от ряда стран Запада. Повторение указанных черт «идеальной» дореволюционной России показывает, кстати, и  Россия постсоветская – с ее  сырьевой ориентацией, нарастанием (до украинского кризиса) внешней экономической и политической зависимости  и проч.

Важный пункт споров, касающийся всех узловых моментов истории нового строя — вопрос о том, следует ли считать произошедший в октябре 1917 г. большевистский переворот революцией. Попытка консервативно-либеральных идеологов рассматривать     октябрьские  события 1917 г. (то есть переход власти в России к большевикам) лишь как  переворот,  но не как революцию,  следует подвергнуть критике. С точки зрения левого (марксистского) дискурса элемент политического переворота содержит любая радикальная перемена политической системы – в том числе и реставрации   — например, реставрации монархии во Франции в 1814 г. или прямые   контрреволюции, включая приход к власти Гитлера в 1933 г.

Однако левый (марксистский) дискурс указывает не только на политическую сторону революционных перемен (перевороты), но  также на социально-экономическое («классовое») содержание  таковых — именно  на факт перехода власти от одного класса к другому. В западном консервативно-либеральном дискурсе такого содержательного подхода к переменам власти (переворотам)  нет, поскольку  нет ни реального понятия класса (и классового содержания), ни понятия формаций. События октября 1917 г.-лета 1918 г. с точки зрения современного левого (марксистского) дискурса   следует рассматривать как начало революции во всех ее основных значениях – классовом и проч. Перед нами – «глубокое формационное изменение»,  которое «ломает общество в основном, коренном» (Ленин В., ПСС, т. 44, с. 22).

  При всем своем своеобразии, русская революция 1917 г. – c ее неотъемлемой большевистской стадией — не была уникальным, локальным  и отдельно стоящим  явлением. Она была одним из эпизодов  общеевропейской  (а фактически и общемировой)  гражданской войны между правыми и левыми политическими течениями первой половины XX века. Другими эпизодами данной гражданской войны были  ноябрьская революция 1918 г.  в Германии и октябрьская в Австро-Венгрии, гражданская война в Испании 1936-38 гг и многие другие события первой трети  прошлого века.

Важно указать а серьезные причины революции 1917 г., в том числе и большевистской ее стадии.Вопреки консервативным конспирологам (А.Байгушев, Н. Стариков, А. Фурсов и многие др.)  революция  1917 г. имела серьезные основания  возникла не на пустом месте. Такие основания составляли реальные противоречия мирового западного общества XIX — начала XX века («капитализма» -Расчлененного общества).  Как считали левые теоретики начала XX века, данные противоречия должны были прорваться в каком-то звене.   Таким звеном и стала Россия. За революцией в России последовал ряд других европейских революций – в частности, в  Германии и Австро-Венгрии.В России борьба большевиков с правыми течениями завершалась победой левых сил, что привело к созданию советского реального социализма.

Феодальная Россия взорвалась в результате внутренних противоречий, включавших как  земельный вопрос, так и ряд других вопросов. (см. «Крах консерватизма»).   «Деградацию» монархии признают и консервативные авторы  типа  А.Фурсова или С. Кара-Мурзы (последний в этом ссылается на Толстого  — Сов. цивилизация). Эти противоречия накапливались значительное время до этого, что   выразились в целом ряде общественных катаклизмов  (в том числе  революции 1905 г.).

Противоречия дореволюционной России – т.е. противоречия «старого капитализма» в ней- достигли апогея в период первой мировой войны.  Одной из важных причин революции стало реальное поражение царского руководства в войне (которое консерваторы ложно сваливают на «либералов» и большевиков). (См. признания в этой связи «консерватора» А.Фурсова — Заговор против русской истории. http://zavtra.ru/blogs/zagovor_protiv_russkij_istorii ).Могла ли русская революция остановиться на «либеральном» феврале 1917 г. (то есть ограничиться результатами лишь февральской революции),  которую правая (праволиберальная в том числе) историография  считает  наиболее важным событием 1917 г.? Очевидно, не могла. 

Февральская революция решила лишь часть проблем, которые  вызвали революцию.  Политика дооктябрьских умеренных  — февральских либералов Керенского имела серьезную ограниченность. Даже такие острые критики большевизма, как Зинаида Гиппиус описывают (например, в «Петербургских дневниках 1914-19 гг») провальность политики временного правительства с февраля по октябрь 1917-го. Для реального решения своих задач русская революция 1917 г. требовала радикального продолжения.

Без Октября эти причины революции не были бы устранены. Революция 1917 г. была мощным социальным взрывом, который не мог ограничиться «умеренной» февральской стадией и (как это признают западные социологи революции – в частности,  классик этого направления К. Бринтон в работе «Анатомия революции») должен был перейти в  радикальную («якобинскую») стадию,  каковой и была большевистская революция.

Вопреки консервативно-либеральным утверждениям, большевистскую революцию нельзя считать  узким навязанным обществу переворотом; несмотря на эксцессы новой власти, эта революция была поддержана широкими слоями населения тогдашней России.   На это вполне определенно указывают не только результаты Гражданской войны, но также и реальные результаты   выборов в Учредительное собрание осени 1917 г.

На этих выборах  большевики и эсеры вместе получили более половины — 64 процента голосов.  Большую поддержку – а по сути большинство голосов — большевики получили в столицах —  Петербурге и Москве, а также в целом городах и армии. В Петрограде их  поддержало 45 % населения, в Москве – 48% ( Протасов Л. Г.Всероссийское учредительное собрание. История рождения и гибели. М., Росспэн, 1997, с. 208, 212-213). В городских поселениях  в целом за большевиков  проголосовало 34 % (см., Л.Протасов, цит. Соч., с.216, также статья Учр. Собрание в wiki). На втором месте в столицах были кадеты.

В деревне  большевики в целом проиграли левым эсерам —  второй радикальной левой группировке России, получив 18,6 %  голосов. На сельских участках эсеры (как правые, так и левые) получили – 44% голосов, 15 процентов собрали другие социалисты». ( Л.Протасов, цит. соч., 228-229).   Левая историография доказывает преобладание, вопреки официальным данным того времени, в общих эсеровских списках левых эсеров, чья  земельная программа была весьма близка большевистской. Несмотря на проигрыш большевиков эсерам в деревне, не следует забывать, что именно они  в общеполитическом плане активно боролись за претворение в жизнь эсеровской программы, которую считали промежуточным пунктом к своей – более радикальной (Декрет о земле).

Явный успех большевики – с их лозунгом немедленного мира — имели в армии.   В воинских частях они получили 42, 1% голосов, эсеры – 37,2 %, кадеты – 2,3 % ( Протасов, с.249). На отдельных фронтах, в особенности западном и балтийском, перевес большевиков был особенно значительным. На Западном  фронте они получили – 67 %, Балтийском флоте – 57,4% голосов ( Протасов, с. 243, 242). За большевиков активно голосовали национальные части, прежде всего прибалтийские, например 70-80% латышских и эстонских стрелков. ( Протасов, с.258).

Всего в ходе выборов в Учредительное собрание большинство получили эсеры, в том числе (по ряду мнений прежде всего) левые —  в целом 39, 5 % голосов. Большевики набрали «22, 5 %, кадеты – 4,5 %, меньшевики – 3,2 %, народные социалисты – 0, 9 % …  Кроме того различные группы социалистов получили  14, 5 % ». ( Протасов, Л. Г.Всероссийское Учредительное собрание, с.164). 

«Всего было избрано 715 депутатов, из которых 370 мандатов получили правые эсеры и центристы, 175 — большевики, 40 — левые эсеры, 17 — кадеты, 15 — меньшевики, 2 — энесы и 86 — депутаты от национальных групп (эсеры 51,7 %, большевики — 24,5 %, левые эсеры — 5,6 %, кадеты — 2,4 %, меньшевики — 2,1 %). Меньшевики потерпели на выборах сокрушительное поражение, набрав менее 3 % голосов, львиная доля которых была представлена Закавказьем. Впоследствии меньшевики пришли к власти в Грузии». (Учредительное собрание, wiki. Л. Протасов называет другие цифры – с.299).

Таким образом, результаты выборов в Учредительное собрание  осени 1917 года  показали  победу радикальных российских левых – большевиков  и левых эсеров ( не говоря о других социалистах). Большевики вместе с левыми эсерами стали основными «советскими» партиями – то есть партиями в выборных (в то время) Советах.

Очевидно, что логика революции в России требовала перехода этой революции к более радиальной стадии.

По словам Розы Люксембург  «Каутский и его русские единомышленники, которые хотели, чтобы русская революция сохранила «буржуазный характер» своей первой фазы, — точное подобие тех германских и английских либералов прошлого века, которые различали в Великой Французской революции два известных периода: «хорошая» революция первой, жирондистской фазы и «плохая» со времени якобинского переворота. При либеральном поверхностном понимании истории, разумеется, мудрено было понять, что без переворота «крайних» якобинцев под обломками революции были бы похоронены даже первые робкие и половинчатые завоевания жирондистской фазы, что истинной альтернативой якобинской диктатуре, созданной железным ходом исторического развития в 1793 г., была не «умеренная» демократия, а реставрация Бурбонов! …

«Золотой средний путь» не удается сохранить ни в одной революции, ее естественный закон требует быстрого решения: либо локомотив на всех парах движется вперед до крайней точки исторического подъема, либо он откатывается в силу собственной тяжести назад, снова в исходную низину, беспощадно увлекая за собой в пропасть тех, кто своими слабыми силами пытается удержать его на полпути…

Этим объясняется то, что в каждой революции лишь та партия способна захватить руководство и власть, которая обладает мужеством выдвинуть радикальный лозунг и сделать из этого все выводы… Путь лежит не через большинство к революционной тактике, а через революционную тактику к большинству».   (Р.Люксембург. Рукопись о русской революции, в кн. Р.Люксембург, О социализме и русской революции. М., Политиздат, 1991, с. 312-313).

2. Гражданская война в России. Могло ли победить белое движение?

Приход большевиков к власти в октябре 1917 г. вызвал ответную реакцию правых сил – сторонников «старого режима» в России. Революция по понятной логике порождала контрреволюцию. Сопротивление противников  большевиков их власти положило начало  гражданской войне в России 1917-22 гг. Главными  противоборствующими сторонами в ней были «красные» — большевики и их союзники (в частности те же левые эсеры) и белые —  в основном правые монархисты и правые либералы (кадеты).

Так же, как это было  в революционной Франции  на рубеже XVIII и XIX века, в период гражданской войны в России в начале века 20-го против большевизма выступили не только собственные правые силы, но и широкая западная коалиция.  Фактически — как это указывалось в советской историографии — имела место  «интервенция».  Однако несмотря на поддержку наиболее влиятельных в то время мировых держав, таких как Великобритания, Германия, США и Франция,  правая коалиция сил внутренней «контрреволюции» и внешних сил  проиграла большевикам в политическом и непосредственном силовом противостоянии.

 В противовес советской историографии в  рамках правой – праволиберальной  и правоконсервативной идеологии  с первой трети XX века развивалась  апология белого движения. В России эту апологию до сих пор активно поддерживают как праволиберальные, так и правоконсервативные авторы.  

Правые консерваторы в России — А. Солженицын, И. Шафаревич и прочие — мало отличаются в своих оценках от правых либералов.  Это вполне показывает  официальная постсоветская историография и массовая культура —  фильм  «Адмирал»  о Колчаке и проч. Они дают часто приукрашенное представление о представителях белого движения. 

Консервативная идеология стимулирует фокусы с переодеванием –появление ряженых казаков и белогвардейцев – в том числе в  армейских формированиях вплоть  до  войны на Украине последних лет. Это соответствует и некритический  подход к истории.

Реальным результатом гражданской войны, однако, стало поражение белого движения.  Это поражение имело свои трагические стороны, но было результатом объективных исторических причин.  

Главной из них, по-видимому, является то, что за большевиков  выступило большинство  активного населения России. В гражданской войне 1918-22 гг. большевики были  поддержаны  в первую очередь большинством крестьянства. Об этом говорит, например, факт создания и действия многочисленной Красной Армии, насчитывавшей более 3 (до 5 в конце гражданской войны) миллионов человек.

Позицию большинства крестьян отражала, как известно,  не только партия большевиков, но и партия эсеров, в особенности левых. Но большевики были правы в общеполитическом смысле, в смысле радикальной борьбы за победу революции, которая единственно могла сохранить за крестьянами новое статус-кво. Поэтому в обстановке острой поляризации сил левые эсеры и их электорат  были вынуждены примкнуть к большевикам.

Придя к власти, большевики выдвинули известные лозунги мира, передачи земли крестьянам и проч. В критических советологических теориях эти лозунги ( например, «земля крестьянам»)  трактуются как «обман».

Действительно ли политика большевизма в этих вопросах – в первую очередь крайне важном для крестьянского населения земельном вопросе  была  обманом населения России?  Можно утверждать, что большевики —  партия революции — все-таки дала стране то, что не могли дать другие партии.

  В течение Нэпа, до сталинского «великого перелома» — русские крестьяне практически имели землю. Хотя и (ввиду национализации земли) —  не в виде прямой собственности, но  скорее аренды. Можно привести признание Романа Гуля – известного эмигранта,  не слишком сочувствовавшего большевикам о том, что 1920-е гг в СССР было единственным временем, когда крестьянин «имел землю». «Вся земля, – пишет такой известный эмигрант и критик советской системы, как Роман Гуль, – была тогда в руках крестьянства, это было единственное время в российской истории, когда крестьяне обладали всей землей и были довольны своим положением» (Роман Гуль. Я унес Россию. Апология эмиграции. Т. 1. – М., 2001, с. 221).

Вопрос о том, являлся ли эсеровский «черный передел» (то есть разделение земли между крестьянами ) реальной альтернативой национализации земли, проведенной большевиками, (например, вопрос о продаже земли), не так прост. Он не разрешен окончательно и в современной России, до сих пор во многом оставаясь в подвешенном состоянии. (Земельная реформа: 1990–2002. http://www.strana-oz.ru/2004/1/zemelnaya-reforma-1990-2002). 

Кроме крестьян, большевистскую революцию поддержали и другие слои населения, в первую очередь промышленные рабочие (пролетариат физического труда), о которых больше всего  говорили большевики. На сторону большевиков перешла в значительной мере не только солдатская масса царской армии, но и едва ли не половина офицерства.

Причина отхода значительной части населения России от белого движения была его  архаичность: отстаивания представителями данного движения идеалов старого режима – монархии и помещичьего (феодального) землевладения, дофевральского (дореволюционного) общества в России, единой и неделимой России, из которой уже выделился ряд государств. Демократы («либералы») составляли в белом движении не самое влиятельное течение; преобладали консервативные сторонники дореволюционной монархии и отнятия земли у крестьян (с возвращением таковой бывшим владельцам).

Поэтому белое движение реально отстаивало  не столько «демократическую Россию», сколько архаичную (помещичью) дореволюционную систему – как во внутренней политике, так и в общегосударственном смысле. (Примеры – история Северо-западной армии и ее отношение, например,  к независимости как Финляндии, так и Эстонии, а также преобразованиям в России – см. Юденич под Петроградом. Из Белых мемуаров.- Л., Красная газета, 1927.).

Были ли альтернативы большевизму в 1917 г.? Такой альтернативой могла быть только правая диктатура генералов –Корнилова, Краснова и др. То есть  правый режим в духе Муссолини и Франко, а возможно (учитывая сильное влияние в России радикального консерватизма черносотенного типа) – и Гитлера.  Это подтверждает  развитие русского консерватизма в последние десятилетия СССР и постсоветский период с его радикальным крылом — О. Платонова, Т. Грачевой, А. Байгушева, С. Бабурина, включающем в том числе и явно «власовские»  и неовласовские группировки (Об этом см. «Кризис Нового российского порядка и крах русского консерватизма», 2015).

 «Начиная с сентября 1917-го,- писал неортодоксальный левый Виктор Серж (Кибальчич), очевидец и участник событий этого времени,- альтернатива была одна: диктатура реакционных генералов, либо диктатура Советов» …«Россия могла избежать красного террора, только пережив террор белый. Она избежала бы диктатуры пролетариата, только в случае установления диктатуры реакционной» (В. Серж, Тридцать лет после русской революции,- в сб.: В. Серж. Социалистический гуманизм против тоталитаризма, М., Праксис, 2003, с.156. От революции к тоталитаризму. Воспоминания революционера, Оренбург, Праксис, 2001, с. 93).

Была ли власть правых шовинистических генералов  в духе Петра Краснова, пытавшегося вернуться в Россию вместе с войсками третьего Рейха  «положительной» и  демократической альтернативой большевизму в 1917 г.? Или этот путь вел Россию по пути европейских право-национальных диктатур – в частности, немецкого национал-социализма?

Власть большевиков в период гражданской войны была диктаторской. Но иной она и не могла быть в ситуации попыток внутренних и внешних сил установить правую термидорианскую диктатуру генералов. Революционная  власть была вынуждена противостоять постоянными атаками и террору. Противники революции постоянно наносили революционному государству серьезные удары – в том числе и на поле подпольного терроризма (английский конек).  Таково было ранение Ленина в 1918 г., которое и было главной причиной его ранней смерти (в 54 летнем возрасте).

Спецслужбы советской России (ЧК) обвиняются правой историографией- от А. Солженицына до современных историков – А. Фельштинского и многочисленных как праволиберальных так правоконсервативных авторов —  в  широком терроре. Отсюда демонизация ЧК и фигур типа А. Дзержинского.  

Идеализировать ранние советские спецслужбы (ЧК, ОГПУ и проч.) не следует, но к оценке их деятельности надо подходить исторически, сравнивая эти спецслужбы  не с неким «идеалом», но со спецслужбами как дореволюционной России (Охранным отделением), так и спецслужбами  западных государств того времени.

Советские  спецслужбы действовали не в вакууме. Против них действовали спецслужбы наиболее мощных в то время государств –  Великобритании, Германии,  США и др., которые применяли  свои жесткие и часто вполне террористические методы. Нельзя не учитывать и факты проникновения  уже в ранние советские спецслужбы агентуры стратегических конкурентов, что создавало возможности провокаций. (См. историю гибели С. Могилевского в 1925 г. http://nvo.ng.ru/spforces/2010-09-24/12_mogilevsky.html).

Следует отметить, например, проникновение в советские спецслужбы уже в 1920- гг радикально консервативной агентуры – например, под видом т.н. «русского Ордена». (Весьма важны  признания на эту тему А. Байгушева в книге «Русская партия внутри КПСС», М., 2005 —  об этом: «Крах консерватизма» ). В СССР не было секретом, что радикально-консервативные белогвардейские группировки с 1920-х гг, чья идеология до сих пор составляет основу идеологии русского консерватизма, курировались  спецслужбами стратегических конкурентов тогдашней России (Н. Яковлев, ЦРУ против СССР, М., 1985, с. 116-132 ).  Широкое проникновение «консерваторов» — то есть по сути правонационалистических деятелей, близких заграничной белой эмиграции,

 в советские спецслужбы положило, как можно считать, начало формированию групп внешнего влияния в этих спецслужбах и советском госаппарате, каковые видимо и представлял т.н. «Русский орден» А. Байгушева.

Влияние последних активно дало о себе знать позже – в сталинской политике 1930-40-х годов. Пока же ранний большевизм, считающийся как прошлыми, так и нынешними консерваторами «худшим» по сравнению с большевизмом сталинского образца, обеспечил советской России победу в Гражданской войне и вдохновил революционное государство на строительство реального социализма.

По словам известного западного политолога И.Валлерстайна  большевики  «возглавили одно из первых и, возможно, самое драматичное из национально-освободительных восстаний на периферии и полупериферии миро-системы». (Валлерстайн И. Конец  знакомого   мира:  Социология XXI  века/ Пер. с Англ. под ред  В. Иноземцева.-М.Логос, 2004. – с. 368, http://yanko.lib.ru/books/cultur/vallerstayn-konec_znakomogo_mira-8l.pdf). Поскольку понятие «мир- системы» Валлерстайна является аналогом марксистского понятия «формации», в данном случае он фактически говорит о «капиталистической» периферии.

3. Советский режим 1920-х гг. Первые шаги реального социализма. Создание государственного сектора в промышленности и сельском хозяйстве. Военный коммунизм и его оценка.

 Несмотря на мощную внешнюю поддержку контрреволюции, большевики – партия революции – к 1921 г. победили в гражданской войне и начали формирование революционного режима. 

Доктрина раннего большевизма имела характерные особенности, в том числе лозунг мировой революции.  Критика этой идеологии в целом и данного лозунга в частности (напр., в книге  Ю.  Фельштинского Крушение мировой революции. Брестский мир, М.,Терра,1992 ) повторяет старые (начала XX века) упреки раннему большевизму. Говорится об отсталости России и ее неготовности для коммунистической революции, о недостаточном развитии производительных сил. Большевики  отвечали на это уже в 1920е годы указанием также на исторические обстоятельства.- напр., В. Ленин, О нашей революции -ПСС, т. 45, стр. 378—382).

 Важнейшим революционным направлением советских реформ с начала 1920-х гг было  создание крупного государственного сектора в экономике, в первую очередь в промышленности, финансах и основных направлениях торговли.  Первые  шаги в этом направлении были сделаны большевиками еще в 1917-18 году. Это были декреты 14 (27) ноября 1917 -Положение о рабочем контроле и  14(27) дек. 1917 -декрет  о Национализации банков.  С осени 1917 г. до июня 1918 г было национализировано около 900 предприятий. По словам итальянского историка Джованни Боффа (автора 2-х томной истории СССР, отличающейся от традиционно  ортодоксальных  консервативно-либеральных исследований),   «наиболее тщательные подсчеты последнего времени говорят о 836 предприятиях, экспроприированных до марта и 1222 до июня 1918 г. (Д. Боффа. История СССР в 2-х тт, М., т. 1,, Междунар. отн., 1994,  с. 76.)

 К осени 1918 г. числе национализированных предприятий не превышало трети. К этому времени «лишь 35 % заводов и фабрик реально перешло к государству». Зимой общее их количество составило 3338 ( там же, с. 128).  К началу 1920 г. это количество увеличилось не очень сильно. По февральскому (1920 г.) докладу Н. Рыкова к началу 1920 г в России насчитывалось 4 тыс. национализированных предприятий, тогда как за год до этого — 1 тыс. ( С. А. Павлюченков. «Военный коммунизм в России. Власть и массы..М., РКТ-история»,1997, с.93).

Несмотря на провозглашенную в рамках военного коммунизма максимально широкую национализацию,  таковая реально  не могла быть реализована в период гражданской войны, когда новая власть попросту  не контролировала значительной части территории страны.

 Резкий скачок в национализации произошел в 1920м году. Согласно промышленной переписи 1920 г. к концу 1920 г. государству принадлежало уже 37 226 предприятий — хотя некоторые из них были маленькими промышленными мастерскими ( Д. Боффа, История СССР, с. 128). Подтверждением и закреплением данного курса стал декрет 29 ноября 1920 г. о национализации всех промышленных предприятий (Д.Боффа, цит. Соч., с. 132).

Таким образом, уже к концу гражданской войны большевики смогли добиться успехов в создании   крупного государственного сектора в экономике (прежде всего в финансах и промышленности) — то есть именно того  ядра новой системы, который мы вслед за В.И. Лениным называем Государственным Синдикатом. Несмотря на определенное сокращение этого сектора  в период Нэпа, в дальнейшем в СССР он сохранил свое преобладающее значение.   В эти же годы стала создаваться и система управления этим сектором. Речь идет о ряде органов – ВСНХ, совнархозах и пр. (Об этом также Э. Карр, История советской России, М.,1990, с. 479).

  Что касается сельского хозяйства, то там создание государственного сектора было значительно более сложным делом, чем созданием такового в промышленности. Уже на раннем этапе развития новой системы  у Ленин выдвинул идею создания «совхозов», на основе которых должно было развертываться крупное  советское сельское хозяйство. (термин сохранился и позже). Однако  в период военного коммунизма эта идея не была реализована: совхозы распадались и их земля растаскивалась крестьянами (С. Павлюченков, Военный коммунизм в России). В период НЭПа советская система пошла на серьезные уступки  частному крестьянину.  Большевики говорили о том, что «произошла социализация промышленности, но не произошло социализации сельского хозяйства» (см. Р. Такер). План Ленина по созданию совхозов получил специфическое развитие десятилетие спустя — в период сталинской коллективизации.

В результате выполнения принятого большевиками 19.февраля 1918 г. «Закона о социализации земли», заменившем «Декрет о земле», к концу 1920 года в 36 губерниях Европейской части России, из 22 847 916 десятин нетрудовых земель в распоряжение крестьянства поступило 21 407 152 десятин (колхозам — 391 614 дес., совхозам — 1 049 150 дес.), что увеличило площадь крестьянских земель с 94 720 628 десятин до 116 127 780 дес., то есть с 80 % до 99,8 % от общей площади всех удобных земель (данные Центрального Управления Землеустройства). (http://istmat.info/node/24083б, см. также Декрет о Земле, wiki ).

 Первоначальная система организации хозяйства в Советской России была  названа «военным коммунизмом».  Определение особенностей данной системы и ее оценка вызывает у историков и политологов  споры. Спорят, например, о том, был ли «военный коммунизм» вызван необходимостью,  или же имел «доктринальные» корни. Современный исследователь военного коммунизма С. А. Павлюченков настаивает на «доктринальных» корнях военного коммунизма и во многом справедливо критикует советскую и околосоветскую историографию, акцентировавшую связь военного коммунизма лишь с чрезвычайными обстоятельствами мировой и гражданской войны. (С. А. Павлюченков. «Военный коммунизм в России. Власть и массы..М., РКТ-история»,1997, с.30 и др.).

Безусловно, военный коммунизм имел доктринальные корни. Связь военного коммунизма с первоначальной (подчеркнем это) концепцией социализма у большевиков очевидна. Однако от стереотипов советской историографии не следует переходить к стереотипам историографии западной – консервативно-либеральной.  Речь идет, например, о  «теории непрерывности» между сталинизмом и 1920-ми годами в СССР акцентирующей как раз доктринальную сторону военного коммунизма, о чем писал С. Коэн («Большевизм и сталинизм». Вопросы философии, 1989, N 7).

Влияния «факторов ситуации» — обстоятельств разрухи и войны —  на формирование модели военного коммунизма нельзя отрицать также.   Эти факторы независимо от доктринальных установок толкали большевиков в  направлении широкой национализации и жесткой организации госсектора. Ведь, как об этом  осведомлен и С.Павлюченков, аналогичные большевистским шаги по огосударствлению экономики (и ее милитаризации ) до большевиков и независимо от них делали правительства ряда стран, не связанных с идеологией большевизма, в том числе царское и временное правительство в России, а также Германия военного времени (Ленин, ПСС, Т.30, с.281).

Во-вторых, «доктринальная» точка зрения большевиков на социализм серьезно менялась. Одной из важных перемен такого рода, как известно, стала Новая экономическая политика 1921 года.

Можно привести и ряд других аргументов в защиту большевистской политики организации госсектора экономики. Активное создание большевиками этого сектора наивно сводить к простому грабежу. Такое сведение, проводимое и С. Павлюченковым наряду с трактовкой  лозунга «экспроприация экспроприаторов» как призыва  «грабь награбленное» (С. Павлюченков, Военный коммунизм в России, с.57), следует  признать ошибочным и  результатом влияния правой  — консервативно-либеральной историографии.

 Сам по себе переход  частной собственности в государственную совершенно не равнозначен ее разворовыванию. Лозунг разворовывания собственности можно считать идеологиней люмпена, каковую, вопреки приверженцам правой идеологии, нельзя отождествлять с идеологией большевизма. Разграбление помещичьих имений крестьянами происходило и до большевиков (например,  во время революции 1905 г.) и помимо них. В этом виновна дикая стихия бунта, «бессмысленного и беспощадного» — результат векового угнетения крестьянства и его отсталости. Аналогичным проявлением отсталости было, например, европейское «луддитство» —  разрушение рабочими машин, которое марксизм замечал и у пролетариев физического труда.

 Вопреки знаменитому тезису «грабь награбленное», имевшему какой-то смысл на начальном этапе революции, настоящим лозунгом нового общества должен был, по Ленину_ стать девиз: «Награбленное сосчитай, врозь его тянуть не давай, а если будут тянуть к себе прямо или косвенно, то таких нарушителей дисциплины расстреливай» (Ленин В. И. Соч.,т. 36, 172-84,269). Это признает и такой историк, как Э. Карр ( История советской России, М.,1990, с. 479).

 Отождествлять переход собственности из частной формы в государственную с «разворовыванием»  неверно также потому, что широко известно также  разворовывание и по правым —  консервативно-либеральным рецептам. В период консервативно-либеральных контрреформ после распада СССР как в России, так и, например, в Прибалтике (Эстонии)  — мы были свидетелями широкого разворовывания государственной собственности (например, тех же колхозов и совхозов ) при обратном ее превращении в частную форму .

Формы перехода частной собственности в государственную были различными в разных странах и при различных исторических условиях. Cоветский опыт продемонстрировал может быть наиболее насильственные варианты  такого перехода. Более «правовым» способом создания госсектора — Государственного Синдиката — был практиковавшийся в ряде коммунистических стран выкуп собственности у ее бывших владельцев. Понятно, что ситуация особо жесткого  противостояния, имевшая место в  революционной России ряду других стран реального социализма после второй мировой войны,  толкала именно к первому варианту.

Большевистская теория с самого начала своего практического применения выступала как теория защиты и укрепления государственного сектора (Синдиката). Отсюда ее противостояние различным концепциям «расчленения» последнего  – то есть разделения госсектора на отдельные хозяйственные единицы в ходе «приватизации». Поэтому можно говорить о позитивности критики большевиками (Лениным) различных «децентралистских»  — как правых (консервативно-либеральных), так и левых  концепций этого периода – например, программы «рабочей оппозиции», оцененной ранним большевизмом как «анархо-синдикализм» (см. подготовленная Лениным резолюция X съезда РКПб «О синдикалистском и анархи­стском уклоне в нашей партии»). Практическая реализация  подобных программ в этот период строительства реального социализма была бы по-видимому негативной, означая расчленение госсектора (государственного Синдиката) и потерю возможности контроля за ним.

При этом само по себе создание госсектора, как это понимал классический марксизм – еще не означало достижения «социализма». Ф.Энгельс писал, имея в виду конфликт «производительных сил и производственных отношений»,  что «государственная собственность на производительные силы не разрешает конфликта, но она содержит в себе лишь формальное средство, возможность его разрешения». (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч.,2 изд., т. 20,  с. 290).

Эту мысль подчеркивали советские «левые» перестройщики, и еще ранее шестидесятники,  в частности, Э. Ильенков, который противопоставлял формальное обобществление «реальному», «действительному», возможному в  будущем. (Осин Р. С. Э.В. Ильенков о природе советского социализма-  В кн. Э. В.Ильенков в воспоминаниях. М., РГГУ, 2004.).

Для сбалансированного понимания данной начальной эпохи реального социализма  важно иметь в виду, что «доктринальные корни» имела не только военно-коммунистическая теория большевизма, но и постсоветская правая (консервативно-либеральная) критика советской системы и историографии. Резкое отталкивание последней от официально-советских стереотипов (в том числе и в отношении военного коммунизма) вело к ошибочной трактовке военно-коммунистической модели как единственно полно, последовательно и окончательно отражающей представления большевиков о социалистическом  идеале. Таких авторов, как А. Ципко, это вело к идеализации правой реставрации в мире реального социализма – включая украинский режим после переворота февраля 2014 г.

Как уже упоминалось,  Ленин рассматривал госкапитализм не как «социализм», а лишь как  «первый шаг» к социализму. Этот шаг, по Ленину, состоял в том, чтобы «наладить крупную общегосударственную организацию производства на государственно-капиталистических началах», в результате чего, по его словам, «упрочение социализма будет обеспечено». (В.И. Ленин, ПСС, т.36 с.295-296). Ленин видел важное отличие советского «госкапитализма» от существовавшего в рамках западного общества. «Наш государственный капитализм отличается от буквально понимаемого государственного капитализма тем, что мы имеем в руках пролетарского государства не только землю, но и важнейшие части промышленности» (В.И. Ленин, ПСС, т.45,  с.289).

Консервативно-либеральное описание военного коммунизма обращает внимание как правило на «доктринальные» корни военно-коммунистической доктрины. Однако наряду с радикальной военно-коммунистической доктриной  уже на самых ранних стадиях формирования новой системы были также и сторонники более «умеренных» (то есть включавших ряд элементов «старого общества»)  вариантов развития в СССР, в том числе  последующего «нэпа». Можно указать, например, на  критику продразверстки рядом большевиков, антиадминистративные тенденции ряда работ Ленина (в частности, «Очередные задачи советской власти»), затем развившиеся в критику «детской болезни левизны» в коммунизме. Об этих экономических тенденциях, кульминировавших в конце 1920-х гг. в т.н. «бухаринской» линии, критики военного коммунизма как «доктринерского идеала» большевизма, начиная с А. Ципко, С. Цакунова говорят явно неохотно.

Как ни парадоксально, в числе наиболее ранних сторонников отмены продразверстки и перехода к более рыночным стимулам оказались те большевики, за которыми последующая традиция закрепила обозначения явных антирыночников, сторонников бюрократизации и милитаризации  экономики.  Так, ранее других с критикой продразверстки, как замечает С. Павлюченков, на X съезде выступил  Л.Троцкий, которого в начале 1920-х (например, в 1924 г.) поддерживал и Сталин. Оба отстаивали необходимость введения рыночных стимулов в экономике. (Павлюченков, Военный коммунизм в России, с. 19).

К этим мнениям, критичным по отношению модели военного коммунизма, примыкают и известные поздние «антибюрократические» работы Ленина   «Лучше меньше да лучше» и «Как нам реорганизовать Рабкрин».  

  Как следует оценить систему военного коммунизма?

С. А. Павлюченков совершенно прав, говоря о том,  что оценки военного коммунизма будут зависеть от оценок «коммунизма» как такового. Для традиционной советской историографии речь шла о безусловно положительном создании «основ социализма»; недостатки создания которого относились за счет особенностей «перегибов» военного времени и «военного коммунизма». Для консервативно-либеральных критиков коммунизма все эти недостатки были  очевидно отрицательным следствием попыток «провести в жизнь утопию».

 Однако следует ли считать утопичным стремление большевиков создать общество с преобладающим госсектором (государственным Синдикатом)? Обвинение раннего коммунизма в утопизме характерно для консервативного либерализма (Например, упоминавшаяся  книга А.Некрича и М.Геллера «Утопия у власти» или  ряд работ такого автора, как А.Ципко (  «Насилие лжи или как заблудился призрак», 1990).

 За этим тезисом, как представляется, лежит характерное идеологическое убеждение, согласно которому «неутопическим», нормальным является лишь западное – «капиталистическое» ( расчлененное )  общество.  Третирование  системы реального социализма как утопической отражает морфологический нарциссизм   западного общества, считающего рациональным и нормальным лишь самого себя. Однако главные структурные особенности реального социализма, как это отмечал классический марксизм,  зародились уже в лоне традиционного западного «капитализма». Речь идет о созданном ранним коммунизмом крупном государственном секторе – Государственном Синдикате, показавшем свою жизнеспособность в качестве основы экономики реального социализма на протяжении длительного периода.

Утопичными можно считать вовсе не само создание реального социализма и государственного Синдиката, но лишь попытки декретирования его тотальной и безрыночной формы.   Сторонники такового встречались  в большевистской среде – особенно в ранние годы русской революции. Однако, как показывает экономическая и политическая полемика 1920-х гг, даже в те годы сторонники подобных взглядов не были преобладающими.

Напомним еще раз верное замечание переводчиков Манифеста КП Маркса и Энгельса  на русский об ошибочности перевода «снятия» (Aufheben) частной собственности как ее уничтожения.» «На самом деле, — верно заметила В. Шелике,- Маркс и Энгельс имеют в виду одновременно и «поднятие» (Aufheben) частной собственности на иной уровень, и ее сохранение  в ином варианте, и ее упразднение (Aufheben) в конечном счете, а не просто ликвидацию частной собственности». (В.Ф. Шелике.   Непознанный Маркс и некоторые проблемы современности, ч. 1.- Философские науки, 2013, Т 3, с. 37-48, http://www.wtschaelike.ru/?page_id=172  ).

Критика – как западная, так отчасти и левая ( в частности, социал-демократическая, например, в «Записках о революции» Н. Суханова)  много говорила о неготовности России к социализму. Большевики, начиная с Ленина, давали свой ответ на данные замечания. (Ленин, О нашей революции, По поводу записок Суханова,-  т. 45, с. 378—382). 

Большевики — революционеры 1920-х гг —  указывали на целый ряд факторов, осложнивших революцию в России. Это и аграрный характер экономики России, и тяжелая послевоенная разруха, и «одиночество» революционного государства во враждебном окружении.   Действительно, в России, как  замечал Ленин (т. 38, с.306),  было легче «начать» революцию, чем  ее «закончить» — то есть построить новое общество ( «социализм») , соответствующий мировому уровню развития.

При этом понятие социализма в большевистском смысле осталось до конца не вполне проясненным.  Последним словом  Ленина по вопросу социализма (после «изменения нашей точки зрения» на него в связи с НЭПом) оставались работы 1921-22 гг .  В СССР с конца 1930-х до 1960-х годов под социализмом понималось общество существовавшего прежде всего в Восточной Европе  реального социализма – т.е. созданная в сталинский период административно-командная система с однопартийной политической надстройкой.

Теория и практика военного коммунизма и ранних 1920-х гг показала  как новизну общественной доктрины раннего большевизма, так и ее очевидные недостатки и слабости. В экономике речь шла о характерной критике рынка и стремлении (действительно, подчас исходя из утопических соображений) полностью ликвидировать рыночные отношения, с абсолютизацией приказных форм управления госсектором. В политике  — об отстаивании «революционной диктатуры», которая, тем не менее, в течение 1920-х гг сохраняла ряд элементов внутрипартийной демократии, в частности, возможность  внутрипартийных оппозиций.

После широкой национализации начала 1920-х гг советская экономика  в значительной степени ( прежде всего в промышленности) уже была экономикой Государственного Синдиката (в отличие от постсоветской экономики России) и тем самым  «социализма»- в рамках которого государственный сектор оставался преобладающим.

Оборотные стороны  теории революционной диктатуры, о которых много говорили критики большевиков, очевидны. Это — культ авторитаризма и непониманием значения политических свобод, установка на революционное насилие, которое постепенно стало обращаться против самих его инициаторов, и расправы с политическими противниками (в широком смысле этого слова), включая представителей культурного слоя — священников,  философов (высылавшихся в 1920-е гг, но – в отличие от сталинской эпохи- не уничтожавшихся).

«Диктаторские» черты проявлялись и у наиболее известных фигур раннего большевизма – тут и «вождизм» Сталина и Троцкого, идеализация ранним Бухариным диктатуры и др. Однако эти черты ранней коммунистической диктатуры и ее лидеров возникли не сами по себе, но были ответом  на репрессивность западного «капитализма», особенно противоречивого в странах капиталистической периферии.

Эти левоэкстремистские репрессивные черты (с элементами люмпен-революционаризма) были характерны для раннего большевизма, только что вышедшего из боев Гражданской войны и сталкивающегося с острыми проблемами  как внутри страны, так и с попытками вторжения извне. Они составили основание того комплекса черт, который  наиболее ярко проявился в сталинскую эпоху и  получил обозначение сталинизма.

Эпоха начального периода революции в России имела черты  левого экстремизма (сталинизма) в обоих — более узком  и более широком  — значениях этого слова, то есть черты «чрезвычайщины» реального социализма (Авторитарного Синдиката) как такового. Сталинизм, понимаемый как люмпен-революционаризм, левая репрессивность, в этом смысле существовал и «до Сталина».

  Таким образом, говоря о факторах,  существенно осложнивших революцию  России и определивших ее отличия от сходных перемен в более развитых странах, следует отметить такой фактор, как фактор люмпена – слоя деклассированных элементов, оказавшего, к сожалению немалое влияние на начальные стадии революции в России. Вторжение этого элемента  определило ряд негативных – в том числе и террористических особенностей раннего общества реального социализма, включая и  приход сталинизма.  Причины возникновения и расширения люмпенского слоя  в коммунистической России и сопредельных с ней государствах могут  быть объяснены, в частности, пережитками аграрно-феодального развития стран  «запоздалого капитализма», второго и третьего  эшелона  его развития, а также тяжелейшими последствиями мировой и гражданской войн, нанесший удар традиционной цивилизации и ее ценностям. Нельзя исключать и фактор внешней поддержки люмпенских элементов внутри Советской России, как и террора против образованного слоя реального социализма, применявшегося внешними конкурентами с самого начала образования нового государства.

Весьма серьезную роль в расширения «люмпен-слоя» в СССР сыграл сталинизм, который, будучи результатом прихода к власти люмпен-революционеров, сам постепенно все более становился машиной воспроизводства люмпена в широких масштабах.

 Таким образом, говоря об оценке опыта военного коммунизма первых лет становления СССР, следует заметить, что этот опыт заслуживает не только отрицательных, но и положительных оценок.  Это был первый в истории серьезный шаг по созданию общественной системы с крупным активным и действующим в интересах общества  государственным сектором — Государственным Синдикатом. В советских 1920-х гг (включая и военный коммунизм) можно усмотреть первую успешную историческую попытку создания такого способного к самостоятельному развитию и управляемого обществом (вначале партией) государственного сектора. Именно эта особенность (каковую можно считать важным положительным содержанием  большевистской революции в России) стала основой систем советского образца, отличавшей реальный социализм (начальную стадию систем  «самоуправленческого типа») от  социализма  социал-демократического образца.   

4. НЭП. Советская экономика 1920-х гг. Государственный сектор ( Синдикат) и рынок. Рыночная периферия госсектора (Синдиката). Вопрос о земле. Имели ли крестьяне в СССР землю? Итоги 1920-х гг.

 После кронштадского мятежа  1921 г. и X съезда РКПб большевиками была санкционирована Новая экономическая политика (НЭП).

Переход Советской России от военного коммунизма к НЭПу был для раннего большевизма был не только практическим, но и серьезным теоретическим поворотом, осмысленном В.И. Лениным в ряде работ,  в том числе «Очередные Задачи советской власти» и «О Кооперации» Речь шла не просто о маневре, но о  «коренной перемене» «нашей точки зрения на социализм» (О кооперации, — Соч., т.45, с.376) .

Вопрос о НЭПе включал целый ряд вопросов, в том числе и весьма важный вопрос о соотношении «социализма и рынка». С начала 1930-х гг этот вопрос был решен в пользу сталинской «антирыночной» модели и перестал обсуждаться. Снова этот вопрос был поставлен лишь в конце 1950-х гг., когда заговорили о реформе сталинской модели социализма.

Однако  неосталинистская волна в СССР блокировала не только решение, но и обсуждение этого вопроса. Вновь к этому вопросу вернулась лишь советская перестройка конца 1980-х. в период которой тема советского  НЭПа  стала одной из наиболее популярных и обсуждаемых. Ей было посвящено значительное число работ перестроечных авторов,   в том числе  — Г. Попова, Н. Селюнина, O.Лациса, Н.Шмелева  и др. Эта тема включала  вопросы соединения «социализма и рынка», антисталинской «бухаринской» и др. альтернативы и проч.

В НЭПе  была попытка отойти от «безрыночной» и чисто государственной модели военного коммунизма  и широко использовать для развития «социализма»  рыночные механизмы — рыночную периферию. Это была весьма важная попытка, хотя и не получившая  в СССР ( в силу преобладания сталинской модели)  необходимого развития.

Советский НЭП первой половины 1920-х гг стал объектом пристального внимания в период реформ реального социализма – как в период попыток отхода от жесткой командно-административной системы сталинского образца в 1950-60-х гг., так и в особенности в период советской перестройки.   

С одной стороны, в  Новой экономической политике был очевиден момент уступки рыночным отношениям и «капитализму», борьбу с которым революция в России ставила своей главной задачей.  Данная новая политика включала в себя приостановку процесса национализации, решение об аренде и концессии госпредприятий, разрешение частной торговли в определенных объемах и другие сопутствующие этому шаги. Наряду с основным государственным сектором (Государственным Синдикатом) в экономике СССР став возрождаться  частный сектор, иные смешанные виды собственности. Это было явным отходом от безрыночной модели типа военного коммунизма. В ряде работ 1919-22 гг  Ленин назвал советскую экономику начала нэпа «многоукладной» (Напр. «О «левом» ребячестве и мелкобуржуазности», —  соч., т. 36, с.296).

Советский НЭП означал существенную перемену в теории и практике  организации Госсектора  ( Государственного Синдиката). Нэп отошел от ранекоммунистической концепции «социализма» как тотального Государственного Синдиката с полностью ликвидированной «частной собственностью». Произошел пересмотр взглядов раннего большевизма на рынок, в том числе  тезиса об уничтожении товарного производства.  (В связи с этим особенно  теоретически важны работы Ленина начала 1920-х гг).

Таким образом, главной особенностью советского НЭПа можно считать соединение Госсектора (Государственного Синдиката)  с рыночной периферией. Данное  понятие позволяет отличить «подчиненную» часть раннекоммунистической системы от ее центра (Государственного Синдиката), занимавшего по-прежнему центральное место в экономике нового общества. Понятно, что эта рыночная периферия (рыночный сектор) в период НЭПа  не охватывала всей советской экономики, но составляла существенный ее компонент.

Появление рыночной периферии означало отказ от ранних тезисов марксизма о «бестоварном» социализме, из которого  некоторые критики марксизма (например, национал-патриот А. Ципко — «Насилие лжи или как заблудился призрак», 1990 и проч.) выводили проблемы советского реального социализма. Действительно, такой тезис существовал как в марксистской теории, так и в раннем большевизме, определяя «левое» его направление. Однако позиция Ленина  и «генеральной линии» большевизма при переходе к НЭПу означала отказ от этого тезиса и этой модели.

 Прежде всего, это  проявилось в сельском хозяйстве, более всего в  послереволюционный период связанном с рыночной стихией. Именно на изменение ситуации в  сельском хозяйстве были направлены известные акции большевиков времени перехода к НЭПу– отмена продразверстки с заменой ее продналогом и др.

Советский НЭП представлял собой первую попытку решения важнейшего вопроса о соединении Государственного Синдиката с рынком, последующие попытки решения которого решения в мире реального социализма стали предприниматься только с середины 1950-х гг (после смерти Сталина). Несмотря на ряд попыток  реформ – как в СССР 1960-х гг. (косыгинская реформа), так и в Югославии и Венгрии, реальный социализм  не смог решить эту проблему ни  в теоретическом, так и практическом плане вплоть до самого конца реального социализма.  Свое решение этой проблемы по-видимому смог предложить современный Китай.

  Можно сказать, что проблему соединения «социализма и рынка» не смог решить и мир посткоммунизма. (Хотя по иным причинам – причинам преобладания консервативно-либеральной идеологии и политики).  Если особенностью советской системы с 1930-х гг было преувеличение роли госсектора  ( в виде тотальной госсобственности), то  в сегодняшней России, как и ряда других постсоветских стран начала 21 века очевиден перекос другого свойства («шараханье в другую противоположность»)- в нерегулируемый рынок, с отказом от  госсектора (Синдиката) и характерных для него важных государственных монополий (например, водочной) и пр.   Возможно, вопрос гармоничного сочетания госсектора (Синдиката) и рынка  —  дело будущего «нового социализма».

     Важным моментом нэповских реформ кроме того стало изменение построения самого Государственного Синдиката. Во время НЭПа были введены новые и отличные от военно-коммунистических достаточно гибкие формы хозяйственного механизма в государственном секторе, связанные с централизацией и хозрасчетом. Эти механизмы активно анализировались советскими авторами эпохи перестройки – О. Лацисом, А.Левиковым и др. (  О. Лацис, История из жизни строителя,- в кн.: А. Левиков, Формула милосердия, О. Лацис, Знать свой маневр., М., Библ. журн. Знамя, 1989). Была сделана попытка устранение директивных центральных органов эпохи военного коммунизма — главков (за исключением металлургии и гидроэнергетики) и группировки рентабельных предприятий в самостоятельные тресты по производственному и географическому признаку: большинство их перешло под контроль местных совнархозов (Боффа, 163).  

Речь шла о рыночных отношениях между подструктурами Синдиката — организации  госсектора и форме взаимного отношения его отдельных секторов.

Как  показал НЭП, новая «коммунистическая» система вполне могла включать существенные сегменты рыночных отношений.  Соединение Государственного сектора с теми или иными рыночными формами в этих странах дало очевидные позитивные результаты. В Прибалтике и Восточной Европе сельское хозяйство было, как правило,  значительно эффективней советского.

     Важный момент, который нельзя обойти в обсуждении проблем сельского хозяйства этого периода уже начавшийся обсуждаться вопрос о земле. В начале 1920-х гг крестьянин в России и других республиках СССР фактически (несмотря на ряд оговорок и сопутствовавших обстоятельств) получил землю. Этот факт необходимо подчеркнуть особо, поскольку приверженцы консервативно-либерального подхода к советской истории часто говорят о «вероломстве» большевиков и неисполнение ими своих программных лозунгов и декретов: в частности, для доказательства нарушения лозунга «земля крестьянам» (и декрета о земле) ссылаются на сталинскую коллективизацию.

Этот  тезис повторяли  и  правые (в том числе перестроечные и послеперестречные) борцы с марксизмом, типа А. Ципко ( «Как заблудился призрак»,1990), проделавшего характерный путь от советского номенклатурщика (и даже члена ЦК КПСС) в доперестроечные времена к консервативной догматике с национал-революционным уклоном.

 Вопреки распространенному тезису об «отъеме» большевиками земли у крестьян следует признать очевидный факт, что  начиная с декрета о Земле и до начала насильственной коллективизации, т. е. в течение всех 1920-х гг,  при власти большевиков крестьяне землю получили и реально использовали ее. (Хотя в основном на началах аренды).

Конечно, зажиточные крестьяне, «кулаки», и в 1920-е гг. подвергались определенному нажиму власти. Против них была направлена  налоговая политика (Р.Такер, Сталин у власти. История и личность. 1928-41, М., 1997, с. 65) и различные избирательные ограничения. Однако эту политику раннего большевизма не следует смешивать с более поздней сталинской.  В течение всех 1920-х гг российский середняк и беднота — т. е. большинство деревни — пользовались результатами большевистского «декрета о земле». Это  и объясняет тот факт, что в целом деревня 1920-х гг (это признают и западные авторы — напр., Р. Такер, c.66)  была на стороне советской власти.

 Сказанное не означает, что советская система сельского хозяйства 1920-х гг. не имела серьезных проблем. Позднее мы специально затронем вопрос о том, был ли кризис в советской системе 1920-х гг. Однако само появление и развитие рыночных секторов экономики  сразу же принесло очевидный результат.

    В дальнейшем мы рассмотрим более подробно отличия классически-марксистской программы по аграрному вопросу, кооперативного плана Ленина, а также взглядов на развитие сельского хозяйства  «умеренных» в ВКП(б) от сталинской коллективизации. Этот сюжет неоднократно  затрагивался советскими шестидесятниками — например, Р. Медведевым ( О Сталине и сталинизме) . А также целой плеядой перестроечных авторов, а также неортодоксальной западной советологией (С. Коэн о Бухарине). Осознание  различия между сталинизмом и классическим марксизмом  ( и даже ленинизмом) в том числе и в этом вопросе позволит  выяснить, насколько сталинскую насильственную коллективизацию можно считать магистральной линией большевизма,  и насколько  левоэкстремистским отклонением от этой линии.

Российская «критическая» историография (начиная с перестроечной) много писала об успехах  рыночного нэповского развития СССР в 1920-ые гг. – в первую очередь в сельском  хозяйстве. Как пиcали в 1988 г. В.П.Данилов и Н.В.Тепцов, «за 3-4 года крестьяне восстановили сельское хозяйство после сильнейшей разрухи. …Впечатляющими темпами увеличивалось поголовье скота: с 1925 г. по 1928 г.примерно на 5 процентов в год. Словом, мелкое крестьянское хозяйство отнюдь не исчерпало возможностей для развития » (Как это было,-  Правда, 26.10.88 ).

 «В стране –писали В.П.Данилов и Н.В.Тепцов -складывалась крепкая система сельскохозяйственной кооперации (в 1927 г. она объединяла уже третью часть крестьянских хозяйств). Рядом с ней действовали не менее развитая потребительская и растущая кустарно-промысловая кооперативные системы. Вместе они охватывали свыше двух третей товарооборота между городом и деревней, обеспечивая тем самым прочную экономическую связь («смычку»!) между крестьянскими хозяйствами и социалистической промышленностью…Таким образом, были все условия для того, чтобы на основе общего производственного подъема деревни (а тем самыми экономического роста страны в целом) в обозримый период — всего за две пятилетки — осуществить кооперирование крестьянских хозяйств и создать при этом мощный сектор коллективного земледелия. Трудности на этом пути были неизбежными, особенно в связи с задачами индустриализации, но и преодолимыми без насилия над крестьянством» (Там же).

Достаточно активно развивалась и промышленность.    К концу 1926 г. по официальным данным общий объем промышленного производства превзошел уровень 1913 г.  В период НЭПа делались небезуспешные попытки модернизации промышленности. См. Орлов И. Попытки индустриализации в рамках Нэпа, — Россия нэповская. М., Новый Хронограф, 2002, с. 376.

Подчеркнем еще раз главную  отличительную черту Нэпа в отличии от военного коммунизма можно усмотреть в попытке соединения Государственного Синдиката (Синдикатной системы) с рыночной периферией. Как представляется, Нэп является важной иллюстрацией   того тезиса, что в развитых формах «социализма» Государственный Синдикат должен играть решающую роль, но не подавлять полностью иные формы собственности на его периферии. Размышления на эту тему  было содержанием последних экономических работ Ленина. Эту же точку зрения пытались развить  советские и восточноевропейских «рыночники» а также  т.н. «правые»  в ряде стран реального социализма, начиная с Бухарина и кончая чехословацкими реформистами.

Новая рыночная политика продемонстрировала ряд очевидных  успехов – от развития торговли и сельского хозяйства до укрепления рубля. Примененное  в СССР соединение Государственного Синдиката с рынком показало свои положительные результаты и в других странах реального социализма.  — напр., Восточной Европы. Даже в период таких событий, как венгерские 1956 г.,  основная часть оппозиционеров не ставила под сомнение создание госсектора и национализацию.

Аналогичный НЭПу этап прошел и послереволюционный Китай.   В результате произошедшей сразу же после революции аграрной реформы в Китае (1949-53) 300 млн. безземельных крестьян получили 47 млн.га обрабатываемой земли, которая принадлежала прежде помещикам. К 1952 г. продукция с/х увеличилась более чем на 50 %. Общая стоимость промышленной продукции более чем удвоилась. Были восстановлены старые и созданы новые ирригационные сооружения, что имеет огромное значение для сельского хозяйства Китая, поскольку четвертая часть посевных площадей обслуживается оросительными системами. Начало развертываться движение за кооперирование сельского хозяйства. К концу пятилетки, в 1957 году, Китай по объему производства стали вышел на 9-е место в мире, чугуна — на 7-е, угля — на 5-е, электроэнергии — на 13-е место».  (Федор Бурлацкий, Мао Цзэдун и его наследники, М.,1979, с. 80).

      Что касается перспектив нэповских форм, то Ленин, хотя иногда отмечал их временность, тем не  менее полагал, что они сохранятся в течение достаточно длительного времени. Известная формулировка «всерьез и надолго» в уже упоминавшемся докладе о продналоге — может быть дополнена и иными формулами.  В неизданных документах указывался даже срок -20-25 лет  — хотя и под вопросом, рядом с более коротким вариантом 25:5 ( Ленин В.И., Неизданные док-ты, М., Росспэн, 1999, с.443).

    Опыт НЭПа внес в систему советского социализма (синдикатной системы) существенную гибкость, заключавшуюся в ряде механизмов соединения государственного сектора с рыночными структурами.  Благодаря этим механизмам был достигнут ряд экономических успехов, в первую очередь в сельском хозяйстве. Экономика советского НЭПа  послужила основой целого ряда послевоенных «моделей социализма».  Можно говорить в этой связи, например, о венгерской, югославской и весьма успешной ко второму десятилетию XX века современной китайской модели.

5. Политическая система 1920-х гг в СССР. Диктатура пролетариата и авторитарная система власти. Трудности традиционной советской оценки политической системы 1920-х гг. Западная критика авторитаризма реального социализма. Полемика о бланкизме между меньшевиками и большевиками. Аргументация большевизма.

Говоря об особенностях советской политической системы 1920-х гг, следует отметить ее отличие как от советской политической системы эпохи гражданской войны, так и последующих вариантов советской политической системы – в частности 1930—40-х гг.

Власть партии большевиков в период революции и гражданской войны очевидно представляла собой левую диктатуру. Однако, как уже говорилось,  в  тогдашней политической обстановке – реальной и острой борьбы течений и государств — трудно было ожидать чего-то другого. (Тем более что и прозападные государства даже в Европе в течение этого периода 20 века весьма часто строились как диктатура правого толка).   Ряд идеологов считал  советский авторитаризм временным. Однако политическая система реального социализма оставалась авторитарной весьма долго – вплоть до советской перестройки, то есть фактически до конца  периода реального социализма.

Можно указать целый ряд внешних и внутренних причин, делавших переход к такому режиму наиболее вероятным.  Здесь, так же, как в переходе к военному коммунизму, существовал свой как ситуативный, так и  доктринальный аспект. 

В числе  «ситуативных» причин авторитарного характера политической надстройки реального социализма 1920-х гг уже ранние аналитики называли  те факторы, которые Бухарин определил термином «чрезвычайщина». Действительно, обстановка революции и гражданской войны,  «враждебного окружения», опасности развала страны, экономического краха и проч. приводили к формированию политического авторитаризма  и в других обществах.  (На эти аспекты обратил внимание также и Л.Троцкий ).

     Острая борьба и конфликты гражданской войны,  достигшие своего апогея в 1918-19 гг., ее, как и послереволюционная ситуация в СССР, требовали той концентрации политической власти, которую давала авторитарная политическая система. Послереволюционную  Россию можно сравнить  в этом отношении с  революционной Англией XVII века и Францией XVIII-начала XIX-го — периода власти якобинцев и затем Наполеона.   Вполне справедливо уже приводившееся мнение по этому поводу неортодоксального левого  В.Сержа. 

Тем не менее победа «советских» политических структур к 1918 г. не означала полного отказа от традиционного парламентаризма. Традиционную парламентскую систему заменила система выборных Советов, в рамках которых в течение полугода с октября 1917 до июля 1918 г. существовала своеобразная многопартийность.(Об этом — Р. А. Медведев, Советы в Истории нашего государства, — Общественные науки, 89:3, с.124).

У власти в Советах этого периода была коалиция левых партий – большевиков, левых эсеров и меньшевиков. Данный  факт многопартийности в Советах 1917-18 г  имел немалое значение — он   означал, что определенный, хотя и короткий период истории реального социализма в ней,  несмотря на «диктатуру пролетариата», в течение полугода существовала своеобразная форма многопартийности.   Ликвидирована эта «советская» многопартийность была в июле 1918 г., после «путча» левых эсеров, в самый разгар гражданской войны, оставив вопрос о «советской многопартийности» открытым.

После июльского кризиса 1918 г. и устранения из советов партий меньшевиков и эсеров власть партии большевиков в советской России приобрела очевидно авторитарный характер и оставалась таковой  в СССР вплоть до конца 1980-х гг.

Следует  при этом сразу же отметить важный факт, который не получил объяснение в советском (втором) марксизме : авторитарный характер имела  политическая надстройка едва ли не всех  обществ «коммунистического» образца. При попытке перехода к плюралистической системе на рубеже 1990-х гг система реального социализма стала разваливаться. 

Это ставит вопросы: возможен ли был «неавторитарный» реальный социализм? Почему советская политическая система (как и политическая надстройка обществ реального социализма в целом) приняла именно  авторитарный вид, и других вариантов практически не было?  Ответы на эти вопросы  не столь просты, как кажется. Здесь присутствует теоретическая проблема, которая требует своего разрешения.

Перехода  к авторитаризму и даже диктатуре,  с ее концентрацией и централизацией политической власти, требовала видимо,  сама  специфика (логика развития) системы реального социализма (раннего Синдиката).  Авторитаризм был своеобразной платой за создание  управляемого госсектора нового общества.

Западное общество говорит о либеральной демократии. Однако, как известно, это общество также  весьма часто принимало (и использовало) формы диктатуры – хотя и правого толка. В Европе правые диктатуры  существовали при поддержке западных демократий   не только между войнами, но и значительно позже (послевоенный переворот в Греции, пиночетовский переворот в Латинской Америке и проч.).  К этом следует добавить также примеры правых диктатур в мире реального социализма с 1990-х гг.до настоящего времени, в том числе и постсоветских.

 Есть основание  предполагать, что соединение коммунизма (т.е. общества с преобладающим государственным сектором – государственным  Синдикатом) с политической демократией возможно, но не в рамках «реального социализма» — то есть первой формы этого общества — предсоциализма. Подробнее этот вопрос мы попытаемся обсудить  ниже – в частности, в главе о кризисах реального социализма ( V главе).

Пока отметим  определенный факт:  в реальной политической жизни «преодоление авторитарного барьера»  и переход к многопартийной системе обычно оказывался фатальным для системы реального социализма – оказывался шагом к реставрации традиционного западного общества (капитализма). Компартии, принявшие лозунг многопартийной системы (например, еврокоммунизм) часто  отказывались от «коммунизма» (который жестко увязывался с «диктатурой») и начинали говорить о своем тяготении к социал-демократической программе.

Вопрос об определении советской политической системы 1920-х гг. (которую Запад с начала 1920-х годов определил как авторитарную) оказался серьезным камнем преткновения для советского марксизма и официальной советской историографии  вплоть до  самой перестройки.  Они не только не могли найти объяснение факту авторитарности политической системы реального социализма; но и само признание факта этой авторитарности давалось им с большим трудом.

 Даже в  перестроечной советской литературе весьма  распространенным  было мнение, что авторитарная политическая система в СССР была установлена… только на рубеже 1930-х гг.

Так, например, в период советской перестройки (1989 г.) историк В. Согрин писал: «В 1932 году, когда у нас беспрепятственно утверждался авторитарный режим, в США в ходе президентских выборов перед избирателями предстали два кандидата…Избиратели высказались в пользу рузвельтовской альтернативы, победа которой вдохнула жизнь в американский капитализм. Увы, в нашей стране механизм реализации политической альтернативы отсутствовал и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе» (Общественные науки, 1989. N 3, с.100-101).

 В. Согрин совершенно прав, доказывая, что «утверждение культа личности… в условиях такой системы было предопределено». Однако он, по-видимому, ошибается в другом, именно — полагая, что «авторитарный режим» СССР «утверждался» в 1932 г. Общеизвестно, что авторитарный режим в Советской России был утвержден вовсе не в начале 1930-х,   но — летом 1918 года после ликвидации в советах оппозиционных партий.

Утверждение В. Согрина о создании авторитарной системы в СССР в начале 1930-х гг могло бы показаться парадоксальным фактом и странным исключением, если бы этот тезис самым неожиданным образом не повторялся у других советских авторов. «Политическая система, — писали социологи Л. Гордон и А. Клопов (также в период советской перестройки в 1989 г.),- заменившая на рубеже 30-х годов демократический централизм предшествующего десятилетия, сразу же стала складываться как система именно авторитарно-деспотическая. Год от году черты тирании и произвола в ней усиливались, так что к концу 30-х и в 40-е годы самовластие вождя и культ его личности приняли совершенно уродливые, порой прямо-таки безумные формы» (Что это было? Размышления о предпосылках и итогах того, что случилось с нами в 30-40 годы.-  М., Политиздат, 1989, С.143).

 Политическая система 1920-х гг определяется Л.Гордоном и А.Клоповым как «демократический централизм». Тогда как «социально-экономические преобразования 30-40-х годов осуществлялись в рамках авторитарно-деспотических порядков» ( Цит. Соч., с.146). В качестве основной причины перехода от «демократического централизма» к авторитаризму Л. Гордон и Э. Клопов в духе советских «умеренных» 1920-х гг называют ситуацию «чрезвычайщины», «форсированного социалистического развития» (Что это было, с.140-142). Формулируя эту позицию, авторы ссылаются на концепцию Б. П. Курашвили («Очерк теории государственного управления». М.,1987).

 «Здесь,- пишут они,- обнаруживается одно из самых глубоких противоречий форсированного социалистического развития. В рамках подобного развития возникает потребность в чрезвычайных, авторитарных формах политического управления. Авторитарный политический режим становится (вернее, способен стать при определенных условиях) мощным ускорителем экономического и культурного роста. И вместе с тем особенности форсированной, административной системы социалистического хозяйствования … создают обстановку, благоприятствующую развертыванию самых реакционных начал авторитарности, облегчают подчинение всей общественной жизни необъятной и произвольной личной власти» (Что это было, С.142-143).

 Таким образом,  авторитарный политический режим оказывается связан у Л.Гордона и Э.Клопова с эпохой «форсированного развития», то есть 1930-ми годами — сталинской эпохой. Но из этого снова  получается, что до этого — в 1920-х г — авторитарного режима будто не было. Такой подход   хотя и верно указывал на следствия чрезвычайщины, однако, очевидно идеализировал систему 1920-х гг. Переход к авторитаризму в СССР произошел не в 1930-е гг, а значительно раньше. Как известно, первым шагом к его становлению можно считать известный  разгон в январе 1918 г Учредительного собрания (считавшийся органом «буржуазного» политического плюрализма). После этого многопартийность сохранялась еще несколько месяцев- до ее отмены в начале июля 1918 г., что явилось одной из причин эсеровского мятежа 6 июля 1918 г. (Об этом — Р. А. Медведев, Советы в Истории нашего государства , Общ.науки, 89:3).

 В сталинский период, начиная с «великого перелома», состоялся не переход к авторитаризму, а переход к тоталитаризму (о термине подробнее ниже). Л. Гордон и Э. Клопов называют эту систему «авторитарно-деспотической», «деспотическим самовластьем».

 Склонность к «понижению ранга» централизации сталинского режима можно заметить не только в перестроечных, но и постсоветских работах —  например, работе В.А. Шишкина «Россия в годы Великого перелома» (Спб., Буланин, 1999), основанной на анализе зачастую весьма прозорливых политических донесений из СССР в 1925-31 гг чехословацкого дипломата Й. Гирсы. В данной работе В.А.. Шишкин характеризует сталинскую систему как «авторитарное правление социалистического  типа» (Цит. Соч.,81 и др.). 

Характеристика сталинской системы власти как «авторитарной» кажется явно смягченной. Ряд левых авторов (например, В. Серж.) характеризовал эту систему как тоталитарную. Кроме того, определение В.Шишкина не позволяет отличить перемены в системе власти 1930-х гг по сравнению с системой 1920-х гг. или напротив, заставляет предполагать «неавторитарный» характер досталинской советской системы. Но если авторитаризм появился лишь при полном переходе партийно-государственной власти в руки Сталина, то как быть с авторитарным правлением Ленина и «коллективного руководства» до отстранения Сталиным своих соперников от власти и создания еще более централизованной – то есть тоталитарной — системы на рубеже 1930-х гг.?

 Можно сказать, что отмеченная странность официальной историографии реального социализма, в том числе и послевоенного в понимании и объяснении факта авторитарности его политической системы  имела определенные основания. Признание этого факта потребовало бы решения целого комплекса вопросов – о причинах данного факта и проч. 

При этом Ленин вполне ясно говорил об имевшей место «диктатуре», отказаться от которой большевизм не мог — например, полемизируя в августе 1921 с Г.Мясниковым, пытавшимся одним из первых в СССР поставить вопрос о переходе к политической демократии. По словам Ленина «Буржуазия (во всем мире) еще сильнее нас и во много раз. Дать ей еще такое оружие, как свобода политической организации (= свободу печати, ибо печать есть центр и основа политической организации), значит облегчать дело врагу, помогать классовому врагу.Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем».(см. Ленин, Письмо Г. Мясникову, 5/VIII. 1921 г., Соч., 5 изд., т. 44, стр. 78-83.) Запутывание  проблемы авторитарности политической системы реального социализма началось в сталинскую эпоху — с 1930-х гг.(об этом далее).

 Отрицать авторитарность советского режима 1920-х гг нет никаких оснований  . С другой стороны (об этом ниже) нельзя не замечать и отличий советского политического режима 1920-х гг и такового же 1930-х гг.  Действительно, в своих основных чертах политическая система 1920-х гг.,   была авторитарной и однопартийной.     Разговоры о многопартийности и политических свободах оценивались как «меньшевизм», «социал-демократический уклон».  Лишь в период советской перестройки, то есть в конце 1980-х гг,  стали слышны голоса, призывающие к «разделению властей» в СССР (Ф. Бурлацкий, Лит. газ., 1988.). Однако оставалось неясным, к чему ведет такое разделение властей – «концу коммунизма» (как это доказывают консервативно-либеральные – западные идеологи)  или созданию системы «плюралистического коммунизма»? Основной вопрос: возможен ли «коммунизм» (реальный социализм)  с неавторитарной политической надстройкой? — остается нерешенным левой мыслью и до сих пор.

6. Критика Западом советской политической системы, начиная с 1920-х гг. Сталинское объяснение «монополии компартии» и возникновения однопартийной системы. Критика «бланкизма» Г.Плехановым и ответ В.Ленина.

В  первые годы становления реального социализма авторитарность  политической надстройки нового общества ясно осознавалась как самими большевиками, так и их противниками.

Эта авторитарность, как известно,  имела  в большевизме (и втором марксизме)   доктринальное основание – теорию диктатуры пролетариата. Данная  теория,  опиравшаяся на формулировки классического марксизма Маркса и Энгельса, была подробно обоснована В. И. Лениным (в частности, работе «Государство и революция»). Диктатура пролетариата рассматривалась классическим марксизмом (начиная с Манифеста КП) как необходимый переходный период и средство построения  бесклассового общества.

В.И.Ленин с опорой на классический марксизм развил тезис о «сломе» буржуазной государственной машины, отказе от «буржуазной демократии»  и замене  политического плюрализма диктатурой пролетариата. Будучи в курсе упреков  политической системе в СССР в авторитарности, В. И. Ленин  считал эту авторитарность необходимой чертой коммунистической революции, важной, однако, не самой по себе, но  в качестве средства перехода к бесклассовому обществу — социализму.

Определение советским государством себя как «диктатуры пролетариата»  было зафиксировано в ряде юридических документов, в частности, в  первой советской конституции — конституции РСФСР 1918 г. «Основная задача рассчитанной на настоящий переходный момент Конституции Российской Социалистической Федеративной Советской Республики   заключается в установлении диктатуры городского и сельского пролетариата и беднейшего крестьянства в виде мощной Всероссийской Советской власти в целях полного подавления буржуазии, уничтожения эксплуатации человека человеком и водворения социализма, при котором не будет ни деления на классы, ни государственной власти». (Конституция РСФСР 1918 г., 5 глава, 2 раздел).

В официальных определениях диктатуры пролетариата  говорилось как о  репрессивных сторонах этой диктатуры  — например, об ограничении политических свобод в СССР для представителей определенных групп населения – так называемых «лишенцев». Но также и о «положительной» стороне данной диктатуры — «водворении социализма».

  На репрессивные стороны  послереволюционной власти обращает внимание, например,   Николай Бухарин. В  вышедшей еще в период гражданской войны работе «Теория пролетарской диктатуры» (1919 г.) он понимает эту власть  «только как диктатуру, т.е. форму власти, наиболее резко выражающую классово-репрессивный характер этой власти». (Бухарин Н. И. Избранные произведения. — М.: Политиздат, 1988, с.19).

 «Революция,- цитирует Бухарин мнение Энгельса в работе «Об авторитете»,- есть несомненно, самая авторитарная вещь, какая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков, пушек, т.е. средств чрезвычайно авторитарных. И победившая партия по необходимости бывает вынуждена удерживать свое господство посредством страха, который внушает реакционерам ее оружие. Если бы Парижская Коммуна не опиралась на авторитет вооруженного народа против буржуазии, разве она продержалась бы дольше одного дня? Не вправе ли мы, наоборот, порицать Коммуну за то, что она слишком мало пользовалась своим авторитетом?» (Бухарин, цит. соч., с.11-12, Маркс К., Энгельс Ф. Соч., Т.17.с.346).

 Бухарин в 1919 г.продолжает эту мысль: «Пролетариат является здесь господствующим классом, который, прежде чем распустить себя как класс, должен раздавить всех своих врагов, перевоспитать буржуазию, переделать мир по своему образу и подобию» (Там же, с.12).

 Концепция пролетарской диктатуры связана у Бухарина с острой критикой «буржуазной демократии», которая оценивается вторым марксизмом как формальная . Повергаются критике основные особенности западной демократии – в том числе теория теории разделения властей и политических свобод.

 При буржуазной демократии, — считает Бухарин в «Теории пролетарской диктатуры», — «все «демократические свободы» носят формальный, чисто декларативный характер» (С.17). «В «демократических республиках» высшим органом является «парламент», в переводе на русский язык — «говорильня». Власть делится на законодательную и исполнительную. Путем посылки депутатов от рабочих в парламент (раз в 4 года) создается опять-таки фикция, что рабочие принимают участие в государственной работе. Но на самом деле этого не делают даже депутаты, ибо они говорят. Все же дела вершит специальная бюрократическая каста» (Бухарин Н. И. Избранные произведения. — М.: Политиздат, 1988, С.21).

Бухарин не отрицает необходимости завоевания пролетариатом политических свобод, но рассматривает их   сугубо прагматично — лишь как шаг к построению нового общества, как временное средство для достижения власти пролетариатом  и утверждения пролетарской диктатуры.   «Пролетариату, — пишет он, — нужна была раньше демократия потому, что он не мог еще реально помышлять о диктатуре. Ему нужна была свобода рабочей прессы, рабочих собраний, рабочий союзов и т. д. Ему и тогда были вредны капиталистическая пресса, черные капиталистические союзы, собрания локаутчиков. Но пролетариат не имел сил выступить с требованием роспуска буржуазных организаций, — для этого ему нужно было бы свалить буржуазию. Демократия была ценна постольку, поскольку она помогала пролетариату подняться на ступеньку выше в его сознании. Но пролетариат вынужден был тогда облекать свои классовые требования в «общедемократическую» форму, — он вынужден был требовать не свободы рабочих собраний, а свободы собраний вообще (следовательно, и свободы контрреволюционных собраний), свободы прессы вообще (а, следовательно, и черносотенной прессы) и т.д. Но из нужды нечего делать добродетели» (Бухарин Н., цит. Соч., с.18-19).

 Пролетарская диктатура, установленная после революции, согласно Бухарину, устраняет буржуазную демократию со всеми ее основными чертами, в том числе разделением властей, многопартийностью и пр.

 Вместе с тем, для Бухарина диктатура пролетариата важна не как цель, но как средство построения нового общества. «Диктатура рабочего класса уничтожает формальное равенство классов, но тем самым она освобождает рабочий класс от материального порабощения. «Свобода договора» исчезает вместе со «свободой торговли». Но это нарушение «свободы» капиталистического класса дает гарантию действительной свободы для трудящихся масс» (Бухарин Н. И. Избранные произведения. — М.: Политиздат, 1988, С.18).

Перед нами классическое изложение системы раннекоммунистического авторитаризма во втором (советском) марксизме, которое давно стало объектом критики как западных, так и российских консервативных либералов, в том числе А. Солженицына.

     К данным высказываниям примыкают и мнения Сталина начала 1920-х гг.  Например, в работе «Об основах ленинизма» (1924) он замечает: «Ленин прав, говоря, что с появлением Советской власти «эпоха буржуазно-демократического парламентаризма кончилась, началась новая глава всемирной истории: эпоха пролетарской диктатуры».  «Диктатура пролетариата,- цитирует Сталин  формулу Ленина из «Государства и революции» — есть неограниченное законом и опирающееся на насилие господство пролетариата над буржуазией, пользующееся сочувствием и поддержкой трудящихся и эксплоатируемых масс» (Сталин И. Об основах ленинизма.- В кн.: Вопросы ленинизма. М., 1938, С.32, 22).

 Из этого следует два основных вывода: «Первый вывод. Диктатура пролетариата не может быть «полной» демократией, демократией для всех, и для богатых и для бедных, — диктатура пролетариата «должна быть государством по-новому демократическим, — для пролетариев и неимущих вообще, и по-новому диктаторским, — против буржуазии…» (Ленин В.И. Соч., т.ХХI, с.393, Сталин, С.28). «Демократия при диктатуре пролетариата есть демократия пролетарская, демократия эксплоатируемого большинства, покоящаяся на ограничении прав эксплоататорского меньшинства и направленная против этого меньшинства. Второй вывод. Диктатура пролетариата не может возникнуть как результат мирного развития буржуазного общества и буржуазной демократии, — она может возникнуть лишь в результате слома буржуазной государственной машины, буржуазной армии, буржуазного чиновничьего аппарата, буржуазной полиции».( Сталин И. Об основах ленинизма.- В кн. Вопросы ленинизма, М., 1938, С.29).

«Иначе говоря, — писал Сталин, — закон о насильственной революции пролетариата, закон о сломе буржуазной государственной машины, как о предварительном условии такой революции, является неизбежным законом революционного движения империалистических стран мира» ( Цит. соч.,С.30).

 Как первый, так и второй вывод Сталина,  казалось бы,  продолжают, соответствующие ленинские положения. Однако уже здесь становится очевидной прямолинейность Сталина, огрубление и упрощение им цитируемых положений. В особенности ярко это видно во втором тезисе «слома» государственной машины, без поправки на условия (например, скоро ставший актуальным опыт восточноевропейских стран), принимающем явно догматический вид.

Что касается отношения к новому послереволюционному государству на Западе, то, как  вполне понятно,  «большевистская диктатура» с самого начала  прихода большевизма к власти   подвергалась острой критике консервативно-либеральных авторов — от Б. Рассела («Практика и теория большевизма».)  до более современных — Р. Пайпса ( «Большевики у власти») и советских правых оппозиционеров  — А. Солженицына («Архипелаг Гулаг») и многих других. Общим местом данной литературы с 1920-х годов стало критическое сравнение советской  политической системы  с дореволюционной —  феодальной и  монархической, как якобы более демократических.

 «Худшие стороны современного российского правительства, — писал посетивший Советскую Россию в 1920-м году Бертран Рассел,  — наиболее близки французской директории, лучшие имеют тесные аналогии с правлением Кромвеля» ( Рассел Б. Практика и теория большевизма. М., Наука, 1991, с. 17.)

 С критикой большевистский диктатуры выступили также умеренное (правое) течение социал-демократии – в том числе такие известные его теоретики, как К. Каутский  и  Г. Плеханов, выдвинувший против Ленина и большевиков обвинение  в «бланкизме».

Спор о бланкизме шел в международной (как немецкой, так и российской) социал-демократии задолго до большевистской революции — еще с 19 и начала 20 века. Анархисты критиковали бланкизм еще в рамках первого Интернационала.Реформистское крыло немецкой социал-демократии (Э. Бернштейн) использовало данное понятие против более радикального крыла – например, в обсуждении темы русской революции 1905 г. (См. Драбкин Я. С. Владимир Ленин, Роза Люксембург и другие революционеры.— в сб.: Комолова Н.П., Дамье В.В. (ред.) Левые в Европе XX века: люди и идеи/ РАН. Ин-т всеобщ. истории; Под ред. Н. П. Комоловой, В. В. Дамье. — М. , 2001.)

   Французский социалист Огюст Бланки, проведший около тридцати лет в тюрьмах, стал известен как сторонник создания жестко централизованной и тайной партии социалистов,  которая должна была захватить власть путем заговора.  Бланки  не  считал необходимым установление после революции демократического режима. Напротив,  по его мнению, победившее «революционное меньшинство»  должно  будет в течение длительного времени не передавать власть народу, но осуществлять жесткую диктатуру «в интересах народа». Теория бланкизма в этом и ряде других вопросов следовала традиции французского утопического коммунизма, в частности Г. Бабефа. (Об этом см. Работы ак. Волгина и др.).

 Из российских революционеров активную критику бланкизма вели как анархисты (М.Бакунин), так и марксисты – в частности, Г. Плеханов. Плеханов  начал эту критику еще в 1880-х х гг.,  полемизируя с народничеством и народовольчеством от  П.Нечаева и П. Ткачева до близкого вначале к «Народной Воле» Л. Тихомирова. В своих работах 1980-х гг  «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия» Г. В Плеханов дал марксистскую критику нечаевско-народовольческой теории заговора «революционного меньшинства», доказывая, что   послереволюционная власть  такового может выродится в диктатуру, обновленную форму деспотизма. По его мнению, в России после революции будут чрезвычайно сильны самодержавные настроения и «временное правительство» скорее всего предпочтет демократии и «народоправству» свою собственную диктатуру. В отсутствии  же  народоправства «совершившаяся революция может привести к политическому уродству, вроде древней китайской  или  перувианской империи,  т.е.  к обновленному царскому деспотизму на коммунистической подкладке»  (Плеханов Г.В. .Наши разногласия, —  Избранные философские произведения в пяти томах. Том I. Госполитиздат, М., 1956, С.323).

  «Ближайший литературный предок г. Тихомирова, П. Н. Ткачев, — писал Плеханов,- полагал, что, захвативши  власть,  меньшинство должно «навязать» социализм большинству… Но главная опасность будет грозить социалистическому  заговору не со стороны существующего правительства, а со стороны его собственных участников.  Вошедшие в него влиятельные и высокопоставленные лица могут быть искренними социалистами только в виде «счастливой случайности».Относительно  же  большей части из них не может быть никаких гарантий в том, что они не пожелают  воспользоваться  захваченною ими властью для целей, не имеющих ничего общего с интересами рабочего класса… (…) Какие гарантии будут у  революционеров  относительно преданности и искренности высокопоставленных участников заговора? А чем уверит нас комитет в безошибочности  своего выбора? Можно ли довольствоваться такими гарантиями в столь важном  деле,  как  судьба  рабочего класса целой страны? Здесь-то и обнаруживается различие между точками зрения социал-демократов,  с  одной  стороны,  и бланкистов  —  с другой. Первые требуют объективных гарантий успеха своего дела…; вторые довольствуются гарантиями чисто субъективного свойства, отдают дело рабочего класса в руки отдельных лиц и комитетов, приурочивают торжество дорогой им  идеи  к вере в личные свойства тех или других участников заговора. Будут заговорщики честны, смелы и опытны — восторжествует  социализм; недостанет у них решимости или уменья -победа социализма отодвинется на время, быть может короткое, если явятся новые, более умелые заговорщики; а быть может, и бесконечно долгое, если таких  заговорщиков  не  будет.  Все подводится  здесь к случаю, уму, уменью и воле отдельных единиц» (Плеханов Г.В. Наши разногласия, —  Избранные философские произведения в пяти томах. Том I, Госполитиздат, М., 1956. С.334-5,   С.316-7).

     Свою аргументацию против  народовольчества Плеханов затем попытался применить против большевизма. Плеханов обвинял большевизм в бланкизме еще до революции 1917 г. — в связи с проблемой создания централизованной партии. После 1917 г. он также указывал  Ленину  на преждевременность взятия власти большевиками, на экономические трудности «социализации»  России «сверху» —  в том числе по причинам  отсталости  России. Эту аргументацию развивали и другие российские меньшевики, например, упоминавшийся Н.Суханов.

 Плехановское обвинение большевизма в бланкизме стало популярным в западной литературе, в том числе социал-демократической. Оно анализировалось  также и рядом  критических  советских авторов, например, Г.Водолазовым.( От Чернышевского к Плеханову.Об особенностях развития социалистической мысли в России. М., МГУ,1969 г). Критику  Плехановым большевизма  уже  в период перестройки и после нее с социал-демократических позиций поддержал Г. Попов   (История социализма в 20 веке, 2004).

   Тем не менее упрек Плеханова большевизму в бланкизме  не кажется точным. Ленинизм (второй марксизм) был доктриной  совершенно иного  типа,  чем критиковавшаяся Плехановым народовольческая  теория – прежде всего в своей аргументации – обосновании «диктатуры пролетариата». 

В частности, в работе «Марксизм и восстание»  Ленин  опровергал тезис о связи большевизма с бланкизмом, доказывая, что послереволюционная диктатура большевиков является диктатурой не «меньшинства» революционеров, но «диктатурой класса» -пролетариата, представляющего «большинство народа». Позднее,  в  работе «Детская болезнь левизны в коммунизме»  Ленин в свою очередь упрекнул в связи с бланкизмом  теории и практики европейских «левых коммунистов» после Октябрьской революции.   Аргумент, который противопоставлял В. И. Ленин обвинению в бланкизме (например, «Марксизм  и восстание»)- мысль о диктатуре класса, а не партии (меньшинства).Этот тезис классического марксизма в свое время поддерживал и  сам Плеханов. «Но  диктатура  класса, — писал он — как небо от земли далека от диктатуры группы революционеров-разночинцев»  (Социализм и политическая борьба, Соч., т. 1, С.101).

Стремление к «опоре на большинство» находило свое выражение в политической практике большевизма 1920-х гг. Действительно, наличие внутрипартийной демократии  в  1920-е  гг.  позволяет  говорить  о  том, что в этот период  «диктатуры» партия представляла «класс» и опиралась на большинство населения.

Можно, однако, заметить, что негативное пророчество Плеханова о возможных результатах «революционного заговора» в духе народовольчества нашло подтверждение в целом ряде аспектов политики большевиков после Октябрьской революции – и в особенности в сталинском варианте социализма.  Ряд черт того патриархально-авторитарного общества, о возможности появления которого писал Плеханов в связи с программой, проявились уже в системе военного коммунизма.  Еще более заметными  эти черты, как и проявления  бланкизма, становятся в политической практике Сталина и сталинизма,  с начала 1930-х гг  проведших ревизию  большевизма 1920-х гг.

 Связь  сталинизма и бланкистской теории «революционного меньшинства», перешедшей через Ткачева и Народной воле, может быть  усмотрена, например, в известном сталинском тезисе 1921 г. о партии большевиков как «ордене меченосцев».  (Высказанный  в опубликованном уже после войны «Наброске плана брошюры «О политической стратегии и тактике русских коммунистов»).  «Коммунистическая партия,- писал в данном наброске Сталин,- представляет  собой «своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность» (И. Сталин, Соч., т. 5, 1947, с.71).

 Исследователи сталинизма давно обратили внимание на то, что это раннее определение весьма точно предвосхитило позднейшую сталинскую политическую практику. Оно доводило централистские мотивы в ленинском понимании партии до крайнего предела — если не централистского абсурда. И одновременно являлось очевидным проявлением бланкистской концепции революционного меньшинства как субъекта послереволюционой власти, которое очевидно переходило в теорию «вождизма».   Плехановское  предсказание о «политическом уродстве, вроде древней китайской или перувианской  империи»,  «обновленном  царском деспотизме на коммунистической подкладке» подтвердилось не столько в режиме 1920-х гг, сколько в сталинском политическом режиме 1930-40-х гг.

  В начале 1930-х гг., защищаясь от упреков  в авторитаризме советской политической системы, Сталин  попытался объяснить  причины «монополии компартии» на власть в СССР, «исторически». В беседе  с Гербертом Уэллсом в 1934 г., отвечая на критику  английским писателем методов «старого, негибкого, инсуррекционного социализма» , Сталин заявил:

 «Положение нашей партии, как единственно легальной партии в стране (монополия компартии), не есть нечто искусственное и нарочито выдуманное. Такое положение не может быть создано искусственно, путем административных махинаций и т.д. Монополия нашей партии выросла из жизни, сложилась исторически, как результат того, что партии эсэров и меньшевиков окончательно обанкротились и сошли со сцены в условиях нашей действительности. Чем были партии эсэров и меньшевиков в прошлом? Проводниками буржуазного влияния на пролетариат…Разве не ясно, что эти партии должны были потерять всякую почву и всякое влияние среди рабочих и трудовых слоев крестьянства?» (Сталин.И.В.Беседа с первой американской рабочей делегацией.-  В кн. Вопросы ленинизма. М., 1938, С.182).

 «Вот как сложилась у нас монополия компартии, как единственно легальной партии в стране » — пишет он. «Вы говорите о борьбе мнений среди рабочих и крестьян теперь, в условиях пролетарской диктатуры. Я уже говорил, что борьба мнений есть и будет, что без этого невозможно движение вперед….Вполне понятно, что такая борьба мнений может лишь укреплять и совершенствовать коммунистическую партию. Вполне понятно, что такая борьба мнений может лишь укреплять монополию компартии. Вполне понятно, что такая борьба мнений не может давать пищи для образования других партий в недрах рабочего класса и трудового крестьянства» (Там же, С.183-184).

 Трудно отрицать, что авторитарная система в СССР «сложилась исторически» — хотя и явно не без участия «субъективного фактора». Интересно, что в данном сталинском отрывке используется понятие «борьбы мнений», которая должна лишь «укреплять монополию компартии». Это понятие перекликается  с заявлениями сторонников так называемого «плюрализма мнений» (и противников многопартийности) эпохи горбачевской перестройки.

В конце 1930-х —  1940-х гг. понятие диктатуры пролетариата практически перестало употребляться  (например, в конституции 1936 г.), тем более после заявления о построении социализма в конце 1930-х гг.

7.О «положительных сторонах»  диктатуры пролетариата в раннем большевизме: концепция самоуправления. Самоуправление как средство  «компенсировать» авторитаризм. Национальное устройство. Федерализм.

    Очевидно, что советская политическая система 1920-х гг,  откровенно называвшая себя «диктатурой пролетариата», представляла собой жестко централистский однопартийный политический режим, широко использующий насилие.Следует отметить, однако, весьма важный момент: в раннем (и аутентичном) большевизме политический авторитаризм  имел «позитивную»  сторону —  концепцию самоуправления. (Которая в сталинской версии «диктатуры пролетариата» и «монополии компартии на власть» почти совершенно исчезла).

 Ранний большевизм (досталинский марксизм-ленинизм) не просто декларировал авторитаризм пролетарской диктатуры, но доказывал, что этот авторитаризм имеет  определенную цель: создание новой  самоуправленческой общественной системы. Для раннего коммунизма «диктатура» была не самоцелью, но способом создания более высокой, чем классическая буржуазная демократия, общественной системы– системы самоуправления. Основой таковой второй марксизм считал систему советов, которая противопоставлялась буржуазному парламентаризму как «работающая». Определение «не парламентская, а работающая» по отношению к Парижской коммуне принадлежит, как известно, К. Марксу («Гражданская война во Франции», Соч., т. 17, с.342) и многократно цитируется В.И.Лениным – напр., в работе «Государство и революция» (Соч., т.33, с.46)

О двух аспектах диктатуры – авторитаризме и самоуправлении — писали также и другие авторы, в частности Н.Бухарин. Вслед за Лениным он считал, что Советы смогут стать формой «самоуправления масс» и панацеей как против «говорильни» буржуазного парламента, так  и буржуазной бюрократии.

 «В Советской республике,- замечал Н. Бухарин в работе «Теория пролетарской диктатуры»,- законодательная власть соединена с исполнительной. Все ее органы, от самого верхнего до самого нижнего, суть работающие коллегии, связанные с массовыми организациями, опирающиеся на них и втягивающие через них всю массу в дело социалистического строительства» (Бухарин Н. И. Избранные произведения. — М.: Политиздат, 1988, С.21-22).

  «Ни Каутский, ни меньшевики, — считал Бухарин,- не хотят, чтобы массовые организации управляли государством и принимали активное участие в государственном строительстве. Таким образом, они стоят, что бы они ни заявляли, за комбинацию «говорильни» плюс оторванная от масс бюрократия. Дальше этого старого хлама их горизонт не распространяется» (С.22). «Советская форма государства  есть самоуправление масс, где любая организация трудящихся является составной частью всего аппарата. От центральных коллегий власти тянутся организационные нити к местным организациям по самым разнообразным направлениям, от них — к самим массам в их непосредственной конкретности. Эта связь, эти организационные нити никогда не обрываются» (С.22).

 Здесь перед нами предстает идеально понимаемая система советов.

«Связь между политикой и экономикой, — продолжает Бухарин, — между «управлением над людьми» и «управлением над вещами» выражается не только в максимально тесной кооперации между экономическими и политическими организациями масс, но и в том, что даже выборы в Советы производятся не по чисто искусственным территориальным округам, а по данным производственным единицам: фабрикам, заводам, рудникам, селам, на местах работы и борьбы. Таким образом достигается постоянная живая связь между коллегией представителей, «рабочих депутатов», и теми, кто их посылает, т.е. самой массой, сплоченной общими трудовыми усилиями, сконцентрированной самой техникой крупного производства. Самодеятельность масс — вот основной принцип всего строительства Советской власти» (Бухарин Н. И. Избранные произведения. — М.: Политиздат, 1988, с.22).

 Концепция самоуправления развивалась в 1920-е гг целом рядом известных теоретиков большевиков. Например, Николаем Осинским, участником «рабочей оппозиции» и «новой» оппозиции (см. (Н. Осинский. Строительство социализма. 1918., об этом : Ф. Буррине.Тоталитаризм, госкапитализм и коллективистский гуманизм В. Сержа.- в кн. В. Серж: социалистический гуманизм против тоталитаризма. М.,НПЦ Праксис, 2003,с. 18.).

Ими давалась критика «государственного социализма», которую затем продолжили   неортодоксальные левые в Европе.

Теоретики раннего коммунизма таким образом считали,  что отказ от политического плюрализма и политической демократии будет полностью  компенсирован  работающей системой самоуправления советов ( «соединения» властей). 

Как политический идеал теория самоуправления выходила в начале XX века за рамки большевизма. О самоуправлении писал в 1920-м гг даже такой специфический левый либерал, как Б. Рассел ( «Практика и теория большевизма». М., Наука, 1991).

 В сходном же духе следуют и заявления начала 1920-х гг. по данному вопросу И.В. Сталина (В «вопросах ленинизма»). По словам Сталина «Советская власть, объединяя законодательную и исполнительную власти в единой организации государства и заменяя территориальные выборные округа производственными единицами, заводами и фабриками, — непосредственно связывает рабочие и вообще трудящиеся массы с аппаратами государственного управления, учит их управлению страной» (Сталин И., Вопросы ленинизма, цит. соч., С.33).

    Вопрос о  возможностях решения реальным социализмом проблемы самоуправления требует отдельного анализа. Важно подчеркнуть, что такая возможность связана с основной структурной особенностью общества реального социализма — системой госсектора ( Государственного Синдиката). Госсектор – Государственный синдикат  создает большие возможности самоуправления, чем структуры частной собственности. Именно существование государственного Синдиката (и государственной формы собственности ) составляет структурную основу самоуправления, давая возможность  низового управления  объединенными общественными подсистемами.

Отмечая самоуправление  как важный составляющий элемент доктрины политической системы раннего большевизма, рассмотрим, насколько данное положение о самоуправлении большевизму удалось реализовать.

Заметим, что  в 1920-е гг в СССР были попытки создать систему самоуправления и организации экономики «снизу»  — например, в  виде совнархозов, попытка возрождения которых произошла в СССР в годы хрущевской оттепели. В этом же русле лежала и известная с 1950-х гг. югославская модель самоуправления, а также другие модели (например, китайская). Как известно, в Югославии  концепция самоуправления была важной частью политической теории югославского социализма.

Что касается соображений Сталина о самоуправлении, то в отличие от высказываний  ряда других представителей раннего большевизма, таковые следует считать скорее декларативными. По мере развития политической практики 1920-30х гг, эти соображения все более становились просто малозначащими лозунгами, которые  можно было отбросить при первом удобном случае. 

Вообще можно заметить, что и в целом ряде других  теоретических вопросов  Сталин легко отказывается даже от важных теоретических  положений большевизма в пользу конкретных и (как ему казалось) важных политических достижений.      В этом проявлялся «прагматизм» Сталина, отсутствие у него  «иллюзий и предрассудков» (они же идеалы  «конечной цели» —   более отдаленного времени).  Ситуация текущего периода явно преобладает у него над всякими возможными соображениями о «будущем» — в том числе демократии, народовластии, самоуправлении  и проч.

В этом смысле справедлива критика шестидесятниками сталинизма как течения, в котором меры настоящего не «проникнуты целью». ( Р. Блюм, «Поиски путей к свободе».-Таллинн, Ээсти раамат, 1985).

  Поскольку «позитивная» сторона диктатуры пролетариата (в частности, самоуправление), призванная «компенсировать» авторитаризм, уже в 1920-е гг Сталиным отбрасывается, остается только прагматическая «первая» — т.е. «диктаторская» сторона.

В этом вопросе, как и ряде других, Сталин остается прагматиком  реального социализма (авторитарного коммунизма).Аналогичный прагматизм Сталин проявляет   и в понимании роли партии,  и в теории национального строительства. Везде он  отбрасывает «большевистский идеализм», «выпрямляя» и «огрубляя» линию раннего большевизма. Именно с прагматической точки зрения »максимальной простоты»  Сталин  в дальнейшем счел нецелесообразным  организацию Советов, требует «губернаторского правления» в республиках и жесткой централизации управления ими. Во всех этих вопросах Сталин был на порядок прямолинейнее Ленина и поэтому сама доктрина (не говоря уже о реальной практике) приобретает у него подчас карикатурный характер.

Возможен, однако, и такой поворот темы: диктатура пролетариата  (в том смысле этого понятия, которое использовал Ленин и ранний большевизм) вовсе не обязательно предполагает однопартийность. Ленин, например, называл многопартийную буржуазную демократию диктатурой буржуазии, и с другой стороны не исключал возможности многопартийности «левых» партий в Советах, то есть многопартийности при «диктатуре пролетариата». Сходные соображения высказывала, как мы видели, и Роза Люксембург.

 Нет сомнения, что чисто теоретически существование оппозиции возможно даже в условиях такого рода диктатуры —  например, в  Никарагуа 1970-х гг- но в совершенно иных политических условиях. В Китае в 1949 г. в правительстве участвовало 8 коалиционных партий (аналог Народного фронта в европейских странах будущего реального социализма). Однако многопартийность в этой стране после революции была формальной, как и в других странах  реального социализма — например, в Восточной Европе.

 Понятие «советской власти», позднее потерявшей связь с содержанием, включало как плюралистическую линию – линию многопартийности в советах, так и линию укрепления самоуправления, каковой не могло быть в системах западного образца и которая опиралась на госсектор реального социализма.

Важным вопросом для большевизма 1920-х годов была также национальная проблема и проблема национального устройства послереволюционного государства. Различные подходы к решению этой проблемы проявились в дискуссиях вокруг формы объединения советских республик в период создания СССР (1922 г.)

В этом вопросе обнаружились две концепции национального устройства. Одна сталинская – концепция автономизации, вторая – федерализации, поддерживавшаяся Лениным – в частности в известной работе «К вопросу о национальностях или об автономизации», опубликованной лишь в 1956 (Ленин В. И. ПСС,  т. 45. С. 361, 362 ).

Эти концепции представляли два пути отношений с «советскими» республиками  — включение их в состав России («автономизации», которую отстаивал Сталин) или мягкого» «федерального» объединения (Ленин) . Крайняя точка зрения — формирование из советских республик национальных государств – отказ от объединения.  (Анализ этой концепции в период перестройки – Н. Перепелкиной, Г. Шкаратана и др. — Коммунист, № 5, 1989, с.15–88).

Сталинскую  концепцию включения республик «в состав России» – можно считать «прагматической» в предвоенной ситуации 1920-40х гг. Впрочем, уже в те годы она имела свои издержки – определив, например,  передвижение границ России с ее собственных (исторических) границ на иные, а также усилив российские потери  при выходе данных республик из СССР.

 После войны, однако, Сталин строил отношения с  европейскими странами «народной демократии» иначе: все они, включая Польшу (как известно, до 1917 г.входившую в состав Российской империи) сохранили свою самостоятельную государственность.

В период перестройки и перехода к «постскоммунистической» системе  происходит распад СССР и появление постсоветских стран. Современный левый   подход выступает за признание постсоветской  государственности бывших советских республик — как и стран бывшего реального социализма в целом.  Одновременно левые силы  считают необходимой поддержку Россией левых сил в поcтсоветских (и «посткоммунистических») странах  и создание – на основании этих сил —   нового единства стран «посткоммунизма». 

Консерватизм в России однако до настоящего времени отстаивает  теорию  нового включения постсоветских стран в состав России на правах «федеральных округов» (например, Об украинском федеральном округе, 2016, https://regnum.ru/news/polit/2144471.html ).

 Данная теория является возвращением к консервативной теории единой и неделимой России, потерпевшей провал в ходе гражданской войны вместе с правыми группировками белого движения. А также сталинской теории «автономизации»  и включения новых «республик» в Состав СССР (например, 1939-40х гг), абсолютизировавшей  ситуацию предвоенного СССР и потерпевшей поражение в ходе советской перестройки.

Можно утверждать, что следование данной консервативной теории (очевидное с   начала «нулевых» до настоящего времени) привело к провалу  политики России в постсоветском пространстве  и  конфликту России с постсоветскими странами – включая Украину и  Белоруссию — не говоря о Прибалтике. (О консервативной концепции превращения Украины и других постсоветских стран в «федеральные округа» РФ, https://kripta.ee/rosenfeld/2016/06/16/2095/  ).

 Влияние идеологии консерватизма можно усмотреть и в заявлении В. Путина  21 1 16 по поводу «бомбы», якобы «заложенной Лениным» под  СССР. http://tvzvezda.ru/news/vstrane_i_mire/content/201601211734-qjn6.htm).

8. Еще о советской политической системе 1920-е гг. и ее отличиях от данной системы 1930-х гг.  Революционная элита.

Итак, как сразу же заметили критики большевизма на Западе, и как признавал большевизм первого десятилетия революции, советская политическая система 1920-х гг. была вполне авторитарной. В этот период (как и в последующий до самой перестройки)  вопрос о возвращении к политической демократии и плюрализму не выдвигался никем из крупных теоретиков партии большевиков даже в теоретическом плане. (За исключением, пожалуй, оппозиционера Троцкого — да и то в периферийной и осторожной форме).

При этом, как мы уже замечали, консервативно-либеральная критика авторитарности реального социализма, хотя и верно фиксировала определенные недостатки нового строя, в целом носила тенденциозный характер. Фактически критикой одной – коммунистической —  репрессивности  эта официальная западная критика стремилась скрыть другую —  репрессивность западной демократии и западного общества.

  Более адекватную, по нашему мнению, критику политической системы  реального социализма  давали представители неортодоксальной левой традиции, включая современников революции. В том числе – не только социал-демократы 2 Интернационала но и  ряд  неортодоксальных коммунистов — от Розы Люксембург до Г.Мясникова и В. Сержа  ( и далее  вплоть до   еврокоммунистов 1960-70-х гг.). Понимая тот важный факт, что единственной реальной альтернативной левой диктатуре в период революции в России была диктатура правая, неортодоксальные левые  также   не принимали и авторитарные издержки нового режима. Они критиковали  репрессивные проявления  пролетарской диктатуры не с позиции старого режима и западных демократий,  но  с более высоких позиций — «социалистической демократии».

Как уже упоминалось в предыдущей главе, первым «левым» критиком авторитарности политической системы большевиков стала  Роза Люксембург, чья «Рукопись о русской революции» была опубликована в 1922 г. после ее смерти  правыми социал-демократами (в СССР, как уже упоминалось, они  вышли лишь в 1991 г.). Эта работа оказала влияние на традиционную консервативно-либеральную критику раннекоммунистической диктатуры в течение всего 20 века.

Независимо от Р. Люксембург вопрос о политической демократии в послереволюционной России попытался в 1921 г. поставить (в частности, в статье «Больные вопросы») Г. Мясников (Мясникян), погибший в 1925 г. В дальнейшем линия критики коммунистического авторитаризма  с позиций социалистической демократии  была продолжена В. Сержем, Л.Троцким, левыми радикалами-антисталинистами, стронниками еврокоммунизма и др.  Ряд левых «антисталинистов» в СССР и за его пределами не только критиковали авторитаризм советской системы, но и – как например, В. Серж,  А.Бармин- Графф и др. использовали  по отношению к более жестким ее вариантам (например, сталинскому 1930-х гг) понятие тоталитаризма.

Критику левого оппозиционера В. Сержа вызывает, в частности то, что с 1919 г. «большевизм начинает отказывать в праве на политическое  существование всем диссидентам революции». (В. Серж., Оппозиции в СССР  — в кн. В. Серж, Социалистический гуманизм против тоталитаризма, М.,2003, С.138.). В этом отрывке среди прочего интересно и  введенное В. Сержем еще в 1940-е годы понятие «диссидентства», которое (как и понятие «инакомыслия» Р. Люксембург), с 1960-х гг активно использовалось консервативно-либеральной критикой  советской системы.

 Некоторые оппозиционеры 1920-30-х гг выдвигали идею перехода (возвращения) СССР к многопартийной системе, прямо связывая таковую с «термидором». Такую идею отстаивал, например,  один из первых советских «невозвращенцев»  Григорий Беседовский — советский дипломат, перешедший на Запад в 1930 г. В своей книге «На путях к термидору» (1931 г., Первое издание в России  – М.,Современник, 1997) Беседовский утверждал, что в 1925-26 гг в партийных и комсомольских кругах была «довольно широко распространена» «теория двух партий: коммунистической партии, как отражающей и защищающей интересы рабочих, и второй партии, чисто крестьянской». По словам Беседовского «некоторые, даже весьма ответственные члены коммунистической партии выступали, пока что лишь в частных разговорах, сторонниками этой теории двух партий. На стороне этой теории были и некоторые члены Политбюро, в частности, Калинин» . (Беседовский Г.З. На путях к термидору.— М., Современник, 1997, с. 259).  Речь по-видимому шла о системе, близкой многопартийной  системе  (большевиков, эсеров и меньшевиков) в Советах,  существовавшей в Советской России  до июля 1918 г.  

Отстаивая правый идеал «термидора» в СССР – то есть реставрации в России традиционной дореволюционной системы — Г. Беседовский выступил скорее как критик реального социализма с правых позиций. Его концепция  была близка к традиционной социал-демократической (меньшевистской).

 Вплоть до 1950-60-х гг критика советского авторитаризма  неортодоксальными левыми  1920 — начала 1930-х гг – от Розы Люксембург и В. Сержа  до  Г.Беседовского,  оставались малоизвестной. Дальнейшие идеи (и даже реальные попытки)  «переведения» авторитарной политической системы  реального социализма в  режим плюрализма были предприняты уже в 1950-60-е гг.-  в Венгрии 1956 г., Чехословакии 1968 г.  и  еврокоммунизма.   В СССР этого вопроса касался Р. Медведев ( в работе «О социалистической демократии»).

   Политический режим середины 1920-х гг в СССР существенно отличался от последующего. В середине 1920-ых  в связи с переходом к НЭПу   произошло очевидное смягчение политического режима  по сравнению с жесткой диктатурой эпохи гражданской войны. Были сделаны определенные шаги по преодолению централизма эпохи военного коммунизма и некоторой либерализация режима. Например, ряду категорий населения, ранее лишенных прав — в т. ч. избирательных, были предоставлены эти права. ( Ю.Голанд, Кризисы, разрушившие НЭП, М.,1998, с. 14). Расширились  возможности оппозиции, в том числе внутрипартийной. 

В этот период были  влиятельны настроения «нормализации» и критики «чрезвычайщины» в обществе и партии. Сталин использовал эти настроения  против «левой оппозиции» — Троцкого и других, с тем, чтобы через короткое время самому вернуться к принципам «чрезвычайщины».

Рыночный эксперимент НЭПа, значительно большая, чем демократия в партии, открытые споры и точки зрения — все эти особенности общества 1920-х гг, конечно, вызывали к этому обществу самый серьезный интерес более поздних (в частности, послевоенных) реформаторов коммунистической системы.

 Говоря об авторитарном характере политической системы 1920-х гг в СССР важно между тем отметить  ее отличия от политической системы СССР 1930-х гг.

Эти отличия касались,  во-первых,  ситуации в самой партии. По сравнению с 1930-ми годами в СССР 1920-х гг существовала определенная внутрипартийная свобода — в том числе свобода высказывать различные мнения, возможность различных внутрипартийных политических течений — платформ и даже свобода фракций (оппозиции). Эти свободы, разумеется, были ограниченными: уже в середине 1920-х гг в РКП (б) начали преследоваться «уклоны». Усиление внутрипартийного централизма происходило пропорционально  укреплению сталинизма. Тем не менее очевидно отличие внутрипартийной демократии 1920-х гг от ситуации с таковой 1930-х гг. и послевоенного периода.

Однопартийную систему 1920-х гг  в СССР  (в отличие от сталинской системы) в принципе можно,  несмотря на некоторые оговорки, считать системой «диктатуры пролетариата», которую Ленин стремился  понимать как диктатуру именно класса, а не партии или клики. Благодаря механизмам «обратной связи» и определенных внутрипартийных свобод   в 1920-ые гг  сохранялся свойственный начальному периоду революции достаточно прочный контакт между партией и «классом», то есть партия в этот период действительно могла считаться представляющей «пролетариат» и «беднейшее крестьянство». Отсюда определенные основания оценки системы 1920-х гг в СССР, в том числе и партийной  как системы «демократического централизма» в отличие от сталинской «авторитарно-деспотической власти» ( Л. Гордон, А.Клопов, Что это было? Размышления о предпосылках и итогах того, что случилось с нами в 30-40 годы.-  М., Политиздат, 1989, c.143).

Более поздняя советская политическая система 1930-40-х гг определялась   левыми критиками сталинизма (Например, В, Серж)  —  и лишь затем  западными авторами-  как «тоталитарная».

Хотя оппозиционеры (например, Новая оппозиция Т.Сапронова и  Н. Осинского) еще в конце 1920-х гг определяли сталинскую систему как «полицейское государство» ( В.Серж, Записки революционера, с.139), до середины 1930-х гг власть Сталина еще не была тотальной. Еще в 1932 г.  будущий диктатор, например, не смог заручиться поддержкой всех членов Политбюро для уничтожения М. Рютина и его группы.   Ситуация радикально изменится после убийства Кирова в декабре 1935 г., когда в ходе репрессий  в СССР фактически был  установлен жестко централистский (тоталитарный) режим.

 Эволюция политической системы в СССР 1920-х гг накануне «великого перелома» демонстрирует нарастание репрессивных черт диктатуры, при все большем свертывании демократических традиций и надежд начала революции.

 Наряду с централизацией Сталин повел наступление на «уклоны», устранив из партии в ходе этого наступления всех своих основных  соперников и просто независимые силы. Широко описаны в литературе маневры Сталина в борьбе с своими наиболее крупными соперниками — Троцким, Бухариным, а также соответствующими им направлениями — «правыми» и левыми. (Например, С. Коэн. Бухарин и большевистская революция. М.,1989).

    Разгром «уклонов», прежде всего левого в конце 1920-х гг., был началом сворачивания режима внутрипартийной демократии и «демократического централизма». Это замечают не только западные критики реального социализма, но неортодоксальные коммунисты.

     В целом, подводя некоторые итоги, следует отметить  в советской политической системе 1920-х гг как общие черты «реального социализма», так и специфические особенности российской революции, связанные в том числе и с  постепенно усиливающимся сталинизмом. Особых оснований для идеализации политической системы 1920-х гг в  СССР нет. Следует четко оговорить, что система 1920-х гг. была авторитарной и в этом смысле не могла быть идеалом политической перестройки «реального социализма» 1980-х гг.; не была она и идеалом демократического централизма в однопартийных рамках (ряд стран реального социализма дал здесь  более продвинутые формы).

Однако  нельзя не видеть и отличий однопартийной системы  1920-х  от этой же системы 1930-х гг. (Как это делает ряд крайних направлений консервативно-либерального толка, в частности, «теория непрерывности» в советологии). Мы уже отмечали определенные черты внутрипартийной демократии, сохранявшиеся  в 1920-е гг. Она выражалась, в частности в определенном различии течений внутри партий и даже существовании «оппозиций».

 В связи со сталинским режимом все более реальные основания приобретала критика большевизма другими левыми теоретиками, в том числе и с позиций марксизма. Например, критика бланкизма Г.В.Плехановым и социал-демократами  оказалась точным анализом не столько теории большевизма как такового, сколько именно сталинизма. Если в экономике «левый экстремизм» шел в духе ряда домарксистских доктрин «грубоуравнительного коммунизма», то в политике сталинская «левоэкстремистская модель» отходила от теории «диктатуры пролетариата» к народовольческому бланкизму и нечаевщине.

  Чем больше сталинизм изменял режим в направлении личной диктатуры, чем больше устранялась партийная демократия, как и тот слой большевиков, который при Ленине олицетворял связь «партии и класса», тем больше сталинский режим эволюционировал от «диктатуры пролетариата» в сторону бланкистской «диктатуры клики».

    Этот  момент показывает характерную теоретическую особенность «сталинизма» как специфического течения внутри большевизма  – его фактический «сдвиг» от марксизма (и «марксизма-ленинизма») к  теории и практике домарксового социализма. (а также к идеологии «консерватизма» — шовинизма). Часть этих шагов производился в направлении «национал-большевизма».

Важно указать также на особенности элиты реального социализма. 1920-х гг., которую можно называть революционной элитой.

Революционной элитой в отличие от партократии — продукта более поздних процессов в рамках реального социализма — мы называем первые, пришедшие в результате революций правящие группировки реального социализма.  Эти группы от СССР до Кубы отличались от более поздних правящих группировок этих же обществ целым рядом особенностей — от внешних атрибутов (военного мундира Сталина, Мао или Кастро) до своеобразной этики.

С консервативно-либеральным принижением этой элиты – например,  историками типа Ю. Фельштинского, доказывающими «криминальность» советской революционной элиты в целом (например, в книге «Вожди в законе» М,1999, 2008) вряд ли можно согласиться. Как нельзя согласиться и с консервативными (тем более радикальными — власовскими) версиями этой элиты. (Спор о первом правительстве СССР см. Наркомы Октября,7.11.14, http://www.aif.ru/society/history/1377038 ).

Следует сравнить эту элиту с противостоящими им деятелями традиционного западного общества. Нельзя не напомнить, что  цивилизованные западные лидеры ( хороший У.Черчилль) и западные структуры  еще в период Гражданской войны применяли против большевиков  любые методы, вплоть до террора. В дальнейшем те же методы применялись и против СССР, а также представителей левой оппозиции. После второй мировой войны западная – британская и американская  администрация в  Европе продолжила применение террора против левых — например, поддерживая французских «кагуляров» в послевоенной Франции (Андре Вюрмсер: Шарль Де Голль и кагуляры, https://kripta.ee/rosenfeld/2015/07/26/andre-vyurmser-sharl-de-goll-i-kagulyary-vzglyad-uchastnika-soprotivleniya/ ).

Первоначальную большевистскую элиту составляли достаточно образованные люди: Л.Красин, Г.Чичерин и др. Они имели преимущества по сравнению с деятелями сталинского окружения. В течение 1920-х гг  эти фигуры постепенно отстранялись от власти; многие из них погибли  в ходе репрессий 1930-х гг.

Первоначальная связь общества ( и «совокупного пролетария»)  с  революционной элитой носила (используя несколько модифицированное понятие  А. Грамши) «органический» характер. На ранних стадиях реального социализма эта связь не нуждалась в обосновании, будучи  патриархальной и естественной.  В период революций «совокупный пролетарий» сам выделял из себя революционную элиту, которой  «передавал» (делегировал) свои права на управление государственным Синдикатом.

 Революционная элита в СССР первоначально играла роль политического мозга и аппарата управления государственным сектором (государственным синдикатом), обеспечивая его развитие в интересах «совокупного пролетария» и  позволяя ему выдерживать натиск извне.Лишь позже происходит историческое отчуждение партократии от «совокупного пролетария» и начинается превращение ее в особый класс, со всеми классическими особенностями такового.

В СССР превращение революционной элиты в бюрократию явно совпадает с эпохой сталинского террора. Сталинские 1930-е гг играли роль важного поворотного пункта в формировании элиты реального социализма,  вряд ли улучшая ее качество.

9. Идеология 1920-х гг в СССР. Итоги данного периода. Полемика с правоконсервативными теориями советских 1920-х. гг . Положительные особенности этих лет: революционный подъем. НЭП как попытка соединения  Госсектора  с рыночными отношениями. Культура и идеология.

Советская идеология 1920-х гг имела свои особенности и отличия от советской же идеологии последующих периодов – например, 1930-х гг. Эта революционная идеология сочетала в себе (как и в других исторических случаях глубоких революций) — догматику и энтузиазм, связанный с надеждой на новое общество.

Речь идет об идеологии раннего большевизма, в котором не была полностью  кодифицирована сталинская ортодоксия.

В 1920-е годы в определенной мере существовали (проявляли себя) и небольшевистские  идеологические течения – в частности, течение «национал-большевизма» Николая Устрялова – достаточно интересное идеологическое явление, близкое («параллельное») сталинской версии большевизма. (Каковую Троцкий считал версией национал-большевизма в широком смысле).Такое мнение высказывают  иногда и современные исследователи.

Очевидно, что теория Н.Устрялова по сути дела описывает идеологическое объединение (комбинацию) большевизма и русского консерватизма, которая играла значительную роль в истории СССР и постсоветской России.

Часть течений (как например, сталинизм) балансирует в рамках данного объединения, другие двигаются от него в разных направлениях. Были возможны, однако, два пути движения от данной доктрины – «влево» — в сторону большевизма и иных левых теорий (Э.Лимонов), или вправо – в сторону  консерватизма. Постсоветский русский консерватизм в лице Дугина  пошел скорее по второму пути, хотя до сих пор не прекращаются попытки построения «левого» консерватизма. (С. Кара-Мурза, М.Делягин, В.Катасонов и др.).

Ранний предшественник правой версии национал-большевизма – Сергей Дмитриевский (невозвращенец  с 1930 г.), предпринявший в начале 1930-х  попытку сближения национал-большевизма с немецким национал-социализмом. С.Дмитриевский дает консервативную трактовку (и критику) национал-большевистского симбиоза, доказывая желательный сдвиг данного течения в сторону русского консерватизма (близкого немецкой версии консерватизма, на котором строилась идеология 3-го рейха). При этом Дмитриевский демонстрирует и явные  признаки радикальной версии консервативной доктрины, с естественным включением антисемитизма – чтобы «понравиться» немецким партнерам. (см. М.Агурский. Идеология национал-большевизма, М., 2008).

С начала 1930-х вслед за С. Дмитриевским  на Устрялова обращает внимание немецкий национал-социализм. (Например,  А. Розенберг «История большевизма» (1933) в которой национал-большевизм Устрялова определялся как выразитель идей самого Сталина». delist.ru/article/15082007_romanovskijvk…  ).  Положительные оценки немецкого национал-социализма консервативному варианту развития национал-большевизма  (в частности Дмитриевским)  вряд ли могут рассматриваться как похвала.

Оборотной стороной отказа от «интернационализма», который весьма импонирует русскому консерватизму, стало превращение советской идеологии из наднациональной в узконациональную. Сталинизм балансировал между большевизмом и консерватизмом. Консерватизм – устраняет большевистскую составляющую, а с ним и «наднациональное».

Консервативный уклон имел негативные последствия для политики не только СССР, но и постсоветской России. Он стимулировал замыкание России в себе и неспособность достижения (на основе консерватизма) нормальных отношений с другими республиками, а также   союзными государствами- например, в рамках «восточного блока». Эта закономерность переносится и на постсоветскую эпоху, что показывает в частности конфликт России и Белоруссии в 2016 г. ( см. https://kripta.ee/rosenfeld/2017/01/06/o-skandale-mezhdu-a-lukashenko-konservatorami-regnuma-i-midom-rf/).

В современной России дается «консервативная» критика большевизма и советских 1920-х гг. – за разрешение дореволюционной России и даже «русофобию». Ленин критикуется как революционер и большевик; ему противопоставляется «хороший Сталин» — правильный консерватор, государственник, «не большевик», но едва ли не «православный белогвардеец».

Подведем итоги анализа общественной структуры реального социализма  в СССР накануне сталинских реформ.

Современная левая теория должна представить другой подход к советским 1920-м годам – отличный от консервативно-либерального (в том числе  консервативного) – концентрирующегося на негативных сторонах раннего большевизма.1920-ые гг. не следует идеализировать- не видеть авторитаризма и репрессивности ранней революционной власти, перегибы военного коммунизма, ограниченность демократии, экономических свобож даже периода НЭПа и проч. Однако не следует и третировать эти годы, как это делают консервативные либералы (в том числе правые советские диссиденты включая А. Солженицына и др.). Следует выступить как против наивно-перестроечных иллюзий и идеализации 1920-х гг, так и против консервативно-либерального принижения этой эпохи, несмотря на противоречия, полной несомненного революционного величия.

Общество 1920-х гг в СССР не случайно привлекало внимание исследователей — оно было первой исторической системой «коммунизма», отличавшейся от последующей советской системы 1930-40-х.  Поэтому 1920-х гг  были столь интересны для реформаторов системы реального социализма — как в 1950-60-х гг, так и в 1980-х — прежде всего в СССР, где сохранявшаяся командно-административной системы в ее наиболее консервативных сталинских формах более всего нуждалась в рыночных и демократических реформах.

     1920-е гг в СССР были шире сталинизма, понимаемого как как  левый экстремизм и репрессивность реального социализма в целом. То есть не были еще временем сталинизма в «полном объеме» и в целом прошли  под знаком ленинизма.  В начале 1920-х в связи с НЭПом  (Новой экономической политикой), большевизм смог совершить важный поворот, связанный с отказом от ряда моментов (по выражению Ленина) «детской болезни левизны» в коммунизме, получившей свое выражение в том числе и в военно-коммунистической доктрине.   

В период НЭПа экономика страны достигла значительных успехов. Несомненны были и достижения СССР 1920-х гг  в области культуры, образования, здравоохранения и науки.Переход СССР от военного коммунизма к НЭПу  представил ряд новых ( по сравнению с военным коммунизмом) форм управления государственным сектором, различными подсистемами Синдиката, которые на следующем этапе развития реального социализма ( после второй мировой войны) пытались использовать сторонники «позитивных реформ» этого общества. Таковой была, например, попытка создания совнархозов в хрущевский период в СССР, а также югославская и венгерская и современная китайская системы.

В  политике революционной элиты этого периода важно отметить черт, выходящих за рамки реального социализма (авторитарного коммунизма) и показывающие особенности систем этого общества — т.е. самоуправленческих систем в целом.

10. «Великий перелом» («сталинская революция») рубежа 1930-х гг. как теоретическая проблема. Как следует трактовать перемены конца 1920-х-начала 1930-х гг – как «шаг вперед» или «шаг назад» от советского НЭПа? Кризис советской системы  1920-х гг: миф или реальность? Было ли возможно продолжение НЭПа и рыночного развития? Выход «реального социализма» из кризиса: подъем  Государственного сектора  ( Государственного Синдиката) против теории «самотека».

На рубеже 1930-х гг «нэповское» развитие СССР было прервано началом т.н. «великого перелома», начало которому   положили радикальные административные меры сталинского руководства по  коллективизации деревни и индустриализации промышленности, приведшие к резким переменам в советской системе.   

Указанный перелом, как и завершение нэповского периода в СССР  конца 1920-х гг,  ставит целый ряд вопросов, которые были предметом многолетних споров  как в советской России, так и мире в целом – в том числе и в период советской перестройки.

Полемика о перспективах развития нового общества и одновременно о  «генеральной линии» партии большевиков (ВКПб)   развернулась уже в конце 1920-х гг.   между разными партийными группами  —  в том числе и представителями   оппозиций. В те годы, как известно, внутри партии большевиков  существовали «левый» и «правый» варианты выхода из кризиса.

Понятие «левизны» внутри коммунистического (большевистского) течения восходит к работам Ленина, в первую очередь, к работе «Детская болезнь левизны в коммунизме», где  даются и критерии «левизны». Левизна была чертой многих активистов революционной эпохи в России. К  «левым» коммунистам в первые годы после Октября, как известно, относил себя  Бухарин, который в начале 1930-х уже как сторонник НЭПа будет обвинен в «правом уклоне».

 Новый подъем левой оппозиции (и будущего «левого уклона» в ВКПб ) начался в 1920-х годах как реакция на недостатки Новой экономической политики (НЭПа). Ее основу  составила  «социалистическая»  критика нэповской  рыночной экономики    с призывом  преодоления  таковой и «построения социализма», в первую очередь подъема промышленности  («индустриализации»). Теоретическую основу левого уклона представили работы  Л.Троцкого, Е.Преображенского,  А. Ларина  начала и середины 1920-х гг. Важную роль сыграли теория «первоначального социалистического накопления» Е. Преображенского,  а  также призывы к индустриализации Троцкого (о которой он говорил еще в 1923 году в т.н. «заявлении 46».) 

С Троцким связывались призывы  к директивным методам  и созданию так называемых «трудовых армий»,  что затем нашло явное применение в сталинской «мобилизационной» политике 1930-х гг. «Правые» обвиняли данную платформу (как затем и сталинскую линию) в попытке возврата к военному коммунизму.

Реально линию советских «левых» большевиков 1920-х гг можно считать линией на подъем государственного сектора. «Левая оппозиция» выступила против продолжения НЭПа и за переход к «социализму». «Левые» ярче всего выразили тогдашние  революционные и антинэповские  настроения партии большевиков. Они   попытались дать первое теоретическое обоснование  линии «перехода от рынка к плану» — например, используя понятие «первоначального социалистического накопления» Е.Преображенского. Сталинская генеральная линия, сформулированная позже, фактически последовала за ними.

«Правые» большевики, во главе с Н.Бухариным, А.Рыковым и др.  защищали НЭП, рыночные отношения и (совершенно справедливо)  крестьянство  — не только среднее, но и «кулаков».   Правые использовали  против сторонников слома НЭПа  понятие «чрезвычайщины», ставшее популярным позже в период советской перестройки. 

Как левые, так и правые большевики рубежа 1930-х гг, имевшие свое видение нового общества, были осуждены сторонниками сталинской «генеральной линии» как «крайние». Вначале – на  XIV съезде была осуждена позиция левых; затем, на XV-м съезде — позиция правых.    В результате к концу 1920-х гг. победила т.н. «генеральная линия» в сталинском варианте,  приведшая к построению того варианта реального социализма, который был реализован к концу 1930-х гг. Эта линия критиковалась по разным причинам с обоих сторон – как левыми большевиками, так и правыми. Считавшийся представителем «левых»   Л.Троцкий  (высланный из СССР в 1929 г.) обвинял  Сталина и его вариант «генеральной линии» в следовании осужденной ранее линии «левой» оппозиции.  Эту же точку зрения высказал Бухарин и «правые», ставшие жертвами сталинского террора конца 1930-х гг. Они как и Троцкий,   утверждали, что  сталинские меры рубежа 1930-х были реализацией лозунгов левой оппозиции, включая и их негативные стороны.

Свое отношение к вопросу «великого перелома» имели  как традиционно советская, так и западная (консервативно-либеральная) историография. Одним из главных вопросов, волновавшим как марксистскую, так  и антимарксистскую критику был вопрос был ли «великий перелом» (и «сталинизм») отклонением от генеральной линии большевизма ленинизма («левой» или «правой») – или ее реализацией? Необходимы ли  были реформы, близкие к тем, которые начались в СССР в начале 1930-х гг. т.е. сворачивание НЭПа и переход к административно-командной системе? Был ли сталинский перелом целиком ошибочным?  Можно ли было сохранить НЭП? Существовал ли  его кризис? Каковы могли бы быть перспективы развития советской системы 1920-х гг при сохранения нэпа (и рыночной системы в целом)?   

Традиционная советская историография  рассматривала  переход от НЭПа к системе 1930-х годов как позитивное создание «основ социализма». Сам НЭП 1920-х гг трактовался как «отступление», необходимое для решения временных задач, и которое должно было закончиться новым движением к социализму.

 Однако  советский марксизм  не давал ответы на некоторые важные вопросы теории реального социализма. Например, вопрос о том, была ли  абсолютно неизбежной в начале 1930-х гг. административно-приказная система, или было возможно сохранить НЭП и рыночную экономику? Почему уже на другом историческом этапе в СССР не были доведены до конца реформы 1956 и 1965 гг,  существовал ли путь перехода к рыночной системе? Следует ли считать, например, югославскую систему «командно-административной» или же в этой стране произошел переход к системе другого типа  еще в 1950-е годы?  Является ли социал-демократическая система единственной формой «рыночного социализма» или продвинутые рыночные модели реального социализма – например, та же югославская система — были шагом к некоторой иной некомандной системе?

Если советский марксизм видел в «великом переломе» важный шаг к  «построению социализма» в СССР , то западный подход строился на жесткой  критике данных перемен. Представители консервативного либерализма полемизировали с советскими либералами (в частности, шестидесятниками), стремившимися противопоставить  сталинизму ленинизм и найти этим основы «социализма с человеческим лицом».  Консервативно-либеральные критики коммунизма как в СССР, так и за его пределами — советологи типа Л. Шапиро, Р. Пайпса, а также антикоммунистические  диссиденты и эмигранты из СССР (напр., А.Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ») видели истоки сталинизма (со всеми насильственными и  террористическими его проявлениями) в ленинизме и политике Ленина начала 1920-х гг. Такую  же позицию в России с 1980-х гг отстаивал, например,  А. Ципко, критиковавший советский  марксизм с позиций правого консерватизма с явными признаками национал-радикализма ( теории национальной революции). В таком подходе ленинизм и большевизм  — включая его меры по «построению социализма»  — выступает в основном в негативном виде.

Официальная советская концепция «великого перелома» стала объектом острой критики и «внутри» реального социализма — в период советской перестройки. Критикуя эту  концепцию,  советские перестроечные реформаторы-рыночники  (Н. Бордюгов и Г. Козлов Н.Селюнин, О.Лацис, М.Шмелев, Г.Попов и др. ),  выступили с критикой сталинского «перелома» с позиций защиты НЭПа. Сталинская генеральная линия и сталинизм как таковой стали связываться  в этот период с понятием «чрезвычайщины» (чрезвычайного социализма), которое применили и конце 1920-х гг т.н. правые – в частности, Н. Бухарин. В 1987 г. Г. Поповым было введено понятие командно- административной системы.                                                                                                                                                                                                                               Используя это понятие, перестроечные экономисты защищали НЭП (и бухаринскую альтернативу), ставя под сомнение необходимость  перехода к командно-административной системе с соответствующими ей коллективизацей и индустриализацией. Они отрицали, в частности, целесообразность коллективизации, считая таковую возвратом к политике военного коммунизма и полагая, что и без коллективизации «нэповское» рыночное развитие сельского хозяйства могло бы решить проблемы страны и даже обеспечить основы индустриализации.

Ряд поборников  рыночности отстаивал таковую  в западном консервативно-либеральном  варианте «нормального» западного общества (А.Ципко, Е. Гайдар). Часть критиков официальной советской версии перемен 1930-х гг  (как и западные консервативно-либеральные историки, включая наиболее жестких критиков коммунизма) рассматривали НЭП как шаг к восстановлению в СССР «нормального» то есть западного (рыночного) общества. Они (как например А. Ципко) исходили из того, что НЭП был «неполным рынком», не вполне свободным капитализмом, тогда как идеалом является полная экономическая свобода, отказ от государственного сектора и восстановление крупной частной собственности. Речь шла о позитивности «термидора» (к которому призывал, например, упоминавшийся Г. Беседовский).

В качестве одной из альтернатив большевистской модели выдвигалась социал-демократическая модель (Г. Попов, А. Яковлев), которую с начала 1920-х гг.  поддерживали европейские социал-демократы, например, К.Каутский («Большевизм в тупике», 1930 г.) и его последователи и единомышленники 2-го Интернационала. 

Могла ли быть социал-демократическая модель альтернативой сталинизму в начале 1930-х гг?  Эта модель  практически ничем не отличалась от обычной позиции западного (Расчлененного) общества. Она по сути дела была той же теорией  «самотека» — то есть рыночного нэповского развития СССР. Как с точки зрения большевизма 1920-х гг, но и с точки зрения современного марксизма подобная система в СССР  была бы в структурном смысле шагом назад от советской системы 1920-х гг.

Многие из советских перестройщиков — «рыночников» объяснял изменение стратегии советского руководства на рубеже 1930-х гг  главным образом личной инициативой Сталина, «развязавшего» (в частности, по собственным амбициям) «революцию сверху», хотя простое «нормальное» развитие в рамках предшествующей стратегии, казалось, сулило не менее удачные результаты развития. Подобный же подход характерен и для ряда западных авторов. Например, он является лейтмотивом обстоятельной и возможно, лучшей западной монографии по теме — книги Р. Такера «Сталин у власти» (М., Весь мир,1997).

Современная левая теория  может использовать для описания «великого перелома» понятие нерыночного подъема госсектора (государственного синдиката). Отличие современной леводемократической позиции от традиционной консервативно-либеральной должен состоять в  «диалектическом» подходе к административно-командной системе. Именно в   признании ее позитивности на определенном историческом этапе. И затем потерю данной системой исторических позиций.

Административно-командную историческую форму подъема госсектора не следует ни  абсолютизировать, как это пытается сталинизм, ни целиком порицать, как это делает консервативный либерализм. Следует понять важнейшую историческую роль этой командной формы в преобразованиях XX века в мире,  ее способность на определенном историческом этапе соревноваться (в том числе и экономически) с западным «капитализмом».

Мы будем отстаивать ту точку зрения, которую высказали уже в конце прошлой главы – именно, что сам кризис советской рыночной системы 1920-х гг существовал объективно и являлся системным.   Этот кризис — то есть кризис того, что ряд исследователей называет «нормальной политикой» (С.Коэн) большевизма 1920-х гг на наш взгляд, объяснялся двойственностью  советского общества этого периода. Во-многом  это общество уже не являлось классическим западным ( капиталистическим,  расчлененным) обществом, но в то же время это еще не было в полной мере и обществом  реального социализма (раннекоммунистического — синдикатного) типа.

Перестроечные критики административно-командной системы  как будто были правы, но правы по отношению к другой эпохе — по крайней мере послевоенной,  если не говорить об эпохе конца XX века – времени острого кризиса реального социализма. После войны – и тем более в период перестройки — рыночный вариант был логичен. К концу 1980-х гг потенциал административно-командного развития реального социализма в СССР и Восточной Европе по-видимому был  исчерпан.  Эпоха перестройки в СССР  необходимо требовала концентрации на рыночных механизмах, в том числе и существовавших в период НЭПа, и замененных в тридцатые годы  системой «пятилеток». Об этом заявили перестроечные правые –  либералы и консерваторы, а также советские и постсоветские социал-демократы (от Г. Попова до М. Горбачева).

Однако  по нашему мнению, ситуация конца 1920-х-начала 1930х гг  гг в СССР была кардинально иной. Она резко отличалась  не только от перестроечной ситуации 1980-90е гг, но даже от ситуации  послевоенной или 1960-х гг. (когда административно-командные механизмы еще работали).  Перед советской системой начала 1930-х гг стояли другие задачи – прежде всего преодоления нэповского кризиса и построения «социализма», который был  целью партии большевиков.

В начале  1930-х гг в СССР с точки зрения левой теории следует говорить, по-видимому, о правоте не сторонников сохранения НЭПа, но сторонников подъема госсектора. В начале 1930-х гг в СССР вопрос стоял о  резком — любой ценой — росте экономики – как по внутренним причинам, так и причинам внешним – приближению войны. Советский большевизм – в лице сталинского руководства (и вслед за идеями «левых» 1920-х гг) – нашел выход подъеме госсектора. В ситуации того исторического периода этот подъем мог быть в первую очередь административно-командным. Это говорит о справедливости (если не единственной возможности) на тот момент  генеральной линии, нацеленной на подъем госсектора, пусть в административно-командном его варианте. (Конечно — не во всем, и не в  крайней сталинской форме).

Поэтому можно заметить, что сталинский «великий перелом» был не во всем чрезвычайным, но в ряде своих проявлений  «нормальным» для «реального социализма» (раннего – авторитарного  коммунизма)  путем развития. В этом смысле попытки ряда перестроечных авторов считать альтернативой сталинской «генеральной линии»  советский «правый уклон» Бухарина и др., а тем более полностью рыночную модель, хотя бы в социал-демократической форме (Г. Попов) вряд ли следует считать верной.

Мы отстаиваем то мнение, что сложившаяся в СССР накануне кардинальных сталинских реформ рубежа 1930-х гг экономическая и общественно-политическая ситуация действительно требовала от раннекоммунистического ( раннесининдикатного) общества  «великого перелома». То есть отказа от «нормальной» рыночной политики и перехода к тем или иным формам жесткого государственного регулирования и преобразованиям госсектора, то есть тем мерам, которые мы называем подъемом (возгонкой) Государственного синдиката. Выходом из рыночно-стихийного кризиса  конца 1920-х гг был «плановый» подъем экономики,  который в  условиях рубежа 1930-х годов вероятнее всего должен был принять административно-командные формы.

Кроме того, у «великого перелома»  существовали также и «доктринальные» причины – то  есть идеология правящей партии большевиков — ВКПб.  Как верхушка партии большевиков, так и все иные наблюдатели понимали, что от системы 1920-х гг, с многоукладной экономикой и Нэпом, были возможны два пути. Первым было поражение коммунизма и возврат к «обычной» западной (т.е. классической консервативно-либеральной)  рыночной системе ( как мы говорим — Расчлененному обществу)- то есть пресловутый «термидор», который считали положительным авторы типа Г.Беседовского и который критиковали левые, включая Л.Троцкого. Вторым  было движение «вперед», в понимании большевиков — к «социализму» — то есть, используя применяемые нами термины — к «предсоциализму» — ранней форме «синдикатной» системы.     

   Не подлежит сомнению, что простое эволюционное развитие общественной организации 1920-х гг, сохранение нэповской системы (теория «самотека») противоречило  идеологии партии большевиков, пониманию основным ядром ВКПб перспектив развития СССР.   А также самому революционному духу большевизма, нацеленного на активизм и «рывок вперед», что выражалось на настроениях партии и решающих съездах эпохи — от 14 до 17-го и далее. Не секрет, что основное ядро партии большевиков было настроено негативно по отношению к Нэпу, в котором оно видело «отступление» от социализма.

В эпоху «Великой депрессии» на Западе возврат к традиционному капитализму ( Расчлененному обществу) не мог не рассматриваться большевиками  как путь назад, лишенный какой-либо положительной перспективы, как контрреволюция  и поражение революции. Идеология большевизма, находившаяся на подъеме, предполагала рывок вперед, «к социализму», без которого коммунистическая революция  осознавалась как остановившаяся на полпути.

Реализация в 1930-е гг первого «термидорианского» варианта- возврата к традиционному западному (Расчлененному) обществу,- ставшая фактом в 1990-х гг после поражения «перестройки», была маловероятной по ряду причин. Прежде всего,  поскольку  система раннего коммунизма находилась в начале своего становления и  лишь начала разворачивать свой значительный потенциал.

Не может быть сброшена со счетов характерная для СССР первых десятилетий исключительно мощная энергия революции, отражавшаяся как в политике правящих групп, так и на настроениях большинства народа. В тот период поражение раннекоммунистической системы оказалось невозможно даже в результате прямого военного вторжения извне: начавшаяся вскоре война с Японией и Германией показала очевидную жизнеспособность советского общества в наиболее экстремальном и военном режиме. Можно даже утверждать, что именно подобные ситуации лучше, чем мирное развитие, соответствовали «чрезвычайной» системе реального социализма – раннекоммунистического  ( раннесиндикатного) общества.

Думается, для партии большевиков рубежа 1930-х гг  был возможен только  путь — «вперед», опиравшийся и на ряд ленинских тезисов, в том числе и предсказания, что «из России нэповской будет Россия социалистическая» (Ленин, 1922 – т. 45 с.309).

Разумеется,  общие соображение о «логичности» сталинской генеральной линии в 1930-х гг никак не оправдывают сталинских (излишне репрессивных)  способов решения этой проблемы, оказавшихся во многом разрушительными (если не  катастрофическими) для государства и народов СССР.  Эти грубо террористические формы, которые практиковал сталинизм, не были фатально запрограммированы и могли быть избегнуты. Но одно дело – сталинские методы, другое – логика развития раннекоммунистической системы, Авторитарного Синдиката.

Выход из нэповского кризиса, намеченный основным ядром партии большевиков, состоял не в «реставрации», но в «революции» — в той форме, в какой ее понимал тогдашний большевизм (второй марксизм) – то есть к мерам  «построении социализма». Эта линия соответствовала основным посылкам ленинизма (большевизма ): она вытекала из поздних работ Ленина (напр., «Очередные задачи Советской власти») и была одобрена революционной элитой большевиков на ряде съездов. В резолюциях этих съездов верхушка партии большевиков, позднее уничтоженная Сталиным, принимала в качестве главного курса партии – ее генеральной линии —  курс на подъем Госсектора (Государственного Синдиката).  

Рассмотрим вопрос, существовал ли кризис нэповской системы или сталинское руководство само спровоцировало этот кризис.

Ряд перестроечных авторов (и критиков советской версии перемен рубежа 1930-х гг)  высказывал мнение, что кризис конца 1920-х гг был спровоцирован Сталиным искусственно. Речь шла  в основном об экономической стороне дела; какие-либо политические реформы в СССР не обсуждались. С этой точки зрения  основная ответственность за обострение кризиса начала 1930-х гг как будто лежала на Сталине и сталинском руководстве.

Однако есть достаточно подтверждений того, что к концу 1920-х гг рыночное развитие в СССР  столкнулось с серьезными проблемами.

Безусловно, часть этих проблем была связана с неспособностью тогдашней партийной верхушки управлять экономикой рыночными методами, которые еще далеко не исчерпали своего потенциала. Но были и существенные причины, толкавшие СССР   к  сокращению роли рыночных отношений и упора на командно-административные методы и командно-административную систему.

К концу 1920-х гг. простое рыночное развитие советской экономики, обозначавшееся в ту эпоху  как теория «самотека»,  зашло в тупик. Кризис Нэпа имел место и был частью общемирового кризиса чисто рыночных форм развития экономики, проявлением которого была и Великая депрессия в США.

Нэповское развитие в сельском хозяйстве в конце 1920-х гг столкнулось с серьезными трудностями.  Кризис сельскохозяйственного производстава был  заметен, в частности,  в производстве зерна ( т.н. «кризис хлебозаготовок»).  Как замечают В.Данилов и Н.Тепцов, этот кризис начался уже в 1925 г. — в 1925-1929 годах рост производства технических культур был умеренным и неустойчивым; производство зерна колебалось на уровне чуть выше довоенного». В то же время, по замечанию тех же авторов,  «это не могло не стать проблемой для страны, вступившей на путь индустриализации. Послуживший якобы непосредственной причиной чрезвычайных мер «кризис хлебозаготовок» 1927 г. на самом деле имел место и за год этого» (Правда, 1988.26 авг.).

Вопреки идеализации НЭПа в рамках консервативно-либеральной теории, несмотря на выход к 1928 г. сельского хозяйства СССР на довоенный уровень, товарность с/х производства снизилась, что привело к ряду кризисных явлений, в том числе  введению в 1928 г. карточной системы.

«К 1928 году,- отмечают М.Кудрявцев, А. Миров и Р. Скорынин  в своей работе 2006 г., —  сельское хозяйство Советского Союза вышло на довоенный уровень. Посевные площади под зерновые культуры составили 94,7%, а валовой продукт сельского хозяйства составил 91,9% от показателей 1913 года. Но вместе с тем товарность сельского хозяйства упала, особенно в области зерновых культур. Так, в 1926 году городское население возросло на 1,6 миллион человек по сравнению с 1913 годом, а товарная часть зерновых продуктов составила всего лишь 10,3 миллиона тонн против 21,3 миллиона тонн в 1913 году». (Кудрявцев М., Миров А. и Скорынин Р. «Стать Америкой», оставаясь Россией: путь к процветанию. В 2-х кн. М. Алгоритм-Б., 2006, Книга 1, с. 624 об этом:С. Миронин, http://www.zlev.ru/131/131_62.htm).

 Стремление однобоко следовать интересам крестьянства  привело СССР 1920—х гг к консервированию устарелых аграрных отношений — к победе в  деревне 1920-х гг архаичной крестьянской общины (об этом – Д. Боффа).

     Таким образом, вопреки  идеализации НЭПа (правыми авторами), в его ходе по замечанию данных исследователей, «катастрофически снизилась товарность сельскохозяйственного производства».

«Уничтожение крупных хозяйств: крупных землевладельцев и значительное ослабление слоя зажиточных крестьян… с абсолютной неизбежностью повлекло за собой уменьшение производства зерна, предназначенного на продажу, поскольку до войны именно эти две категории производителей поставляли 70% товарного зерна, и привело к тому, что количество товарного хлеба в 1927 году было в два раза (!) меньше, чем в 1913-м, хотя валовой сбор зерна был примерно таким же. После революции обширные земли этих хозяйств были поделены; количество крестьян-единоличников выросло на 8 — 9 млн. Однако на продажу шло всего только… 11,2 процента крестьянского хлеба. При этом кулаки, составлявшие 1/30 часть «сельского населения, продавали 1/5 часть зерна» (Кудрявцев М., Миров А. и Скорынин Р., цит. Соч.. Oб этом также :С. Миронин, http://www.zlev.ru/131/131_62.htm).

«Поэтому и пришлось в 1928 году ввести в городах карточную систему (ведь городское население страны превысило дореволюционное и росло на 1,5 — 2 млн. человек за год). Крестьяне, размножаясь, сами съедали на корню всё, что производили, отъедаясь за долгие годы голода. При этом сами крестьяне стали питаться лучше, чем в годы царской власти. В годы НЭПа крестьяне стали потреблять в год по 30 кг мяса, хотя до революции потребляли 16 кг в год. Это свидетельствовало о том, что существенная часть зерна была перенаправлена ими из поставок в город на улучшение собственного питания. «В свою очередь, нужды индустриализации требовали иной ориентации производства, чем деревенский спрос, ориентирующийся естественным образом лишь на предметы непосредственного потребления» ( Кудрявцев М., Миров А. и Скорынин Р., «Стать Америкой», Там же.  ).

Во-вторых, в конце 1920-х гг.  был очевиден также и промышленный кризис, заключавшийся в необходимости увеличения объемов производства и создания целых новых отраслей промышленности. Понимание этого кризиса  заставило партию большевиков  поставить задачу «индустриализации».

Могла ли эта  задача  быть решена нэповскими, то есть эволюционными и рыночными – методами?   Нэповское развитие обычным рыночным путем, путем эволюции и «самотека», как представляется,  не давало возможностей резкого и кардинального подъема промышленности. Промышленность не могла подниматься сама по себе, требовалась увязка ее развития с подъемом сельского хозяйства.

«Возможности эволюционного рыночного развития сельского хозяйства, — замечают В.Данилов и Н.Тепцов, — конечно, были ограниченными с точки зрения потребностей индустриализации страны. Это понимали и признавали представители всех направлений общественно-экономической мысли того времени, включая и таких экономистов, как А.В.Чаянов и Н.Д.Кондратьев. Признавали они и необходимость мобилизации средств, создаваемых в сельском хозяйстве, на нужды промышленного развития» (Правда, 1988.26 авг.).

Была необходима хотя бы временная «перекачка» средств из сельского хозяйства в промышленность, о которой говорили левые (например, Е. Преображенский). Однако осуществление таковой при частном сельском хозяйстве было невозможно. Стоял вопрос об увеличении и усилении государственного сектора в сельском хозяйстве, который и мог сделать возможной «перекачку».

Таким образом кризис простого рыночного развития 1920-х гг., кризис нэповской рыночной системы 1920-х гг. следует считать фактом.  Этот кризис  надо понимать прежде всего как  неспособность рыночной нэповской системы обеспечить нужды  ускоренной индустриализации СССР , нужд развития Государственного Синдиката в масштабах всего общества.  Кризис рыночного развития к концу 1920-х гг. несомненно, требовал радикальных реформ.

  Поэтому линию на подъем госсектора (Синдиката)  нельзя  считать специфической тактикой Сталина.  Возможно, Сталин в своей обычной грубой манере, склонности к администрированию и провокациям,  пошел на сознательной обострение кризиса – с целью «продавливания»  своей новой политики.  Но этот кризис уже фактически имел место и без того – это был кризис чисто рыночного развития, которое не соответствовало нуждам ускоренного подъема СССР и установкам ВКПб на рывок «вперед». Признаки кризиса были  как в  промышленности, так и в сельском хозяйстве. С этой точки зрения следует рассматривать логику «великого перелома» и действий Сталина в ходе его осуществления.

11. Великий перелом» и создание «основ» реального социализма. Коллективизация и индустриализация. Административно-командная система. Подъем промышленности. Создание «основ социализма». О «роли партии» в системе реального социализма. Роль партийной системы в подъеме госсектора и партократия.

Курс на индустриализацию СССР, как считается, был принят XIV съездом ВКП (б) 1925 г. Задача «коллективизации» была поставлена XV съездом ВКПБ в 1927 г. Речь шла об огосударствлении сельского хозяйства и его регулируемом подъеме.

   Обе поставленные на XIV и XV съездах задачи были по сути дела курсом на подъем  госсектора (Государственного Синдиката) в промышленности и сельском хозяйстве. Решение обеих этих задач было возможно лишь при наличии  самого этого  государственного сектора в главных – промышленном и сельском — подразделениях  экономики.

   Государственный Синдикат в советской промышленности  в значительной степени уже существовал – он был создан в результате мероприятий большевиков начала 1920-х гг. При этом общая линия на  «построение социализма» означали необходимость серьезного увеличения  государственного сектора как в самой промышленности, так и в сельском хозяйстве. Государственная часть последнего,  однако, явно отставала –  оставаясь  слабой и (что было важно для общей системы тогдашнего реального социализма в СССР) недостаточно регулируемой «сверху».

Слом сталинизмом системы 1920-х гг, в том числе и НЭПа, объясняется  таким образом не столько иррациональными террористическими наклонностями Сталина (и большевиков), но необходимостью  массированного подъема госсектора (государственного Синдиката), вполне  рациональной для предвоенного общества реального социализма (раннекоммунистической системы). Этот подъем (и перевод всей системы в режим  пятилеток, просуществовавшей в СССР не  много  ни мало — свыше полувека) была закономерна в рамках формации реального социализма (раннесиндикатной формации) и диктовалась действительными нуждами развития тогдашнего СССР.  Она  доказала свою эффективность для определенного  исторического этапа и в определенных исторических условиях.В способности повести государство по этому пути и заключалась специфическая «гениальность» Сталина, фигуры весьма и весьма противоречивой, но выступившего создателем реального социализма «железом и кровью».

Результатом реформ в СССР 1930-40-х гг в рамках коммунистического развития в любом случае (и без Сталина) было создание командно-административной системы с авторитарной политической надстройкой, поскольку именно таковой была сама логика развития «раннекоммунистической» (синдикатной) формации в начале-середине XX-го века.

Административно-командную систему в сельском хозяйстве, несмотря на многие провальные и террористические аспекты ее создания, нельзя считать полностью экономически неэффективной. По сборам зерна в середине 1930-х СССР — при  колхозной системе —  все же смог превзойти  НЭПовский период, а к 1941 г. – царский (в 1912-1915 годы в России собирали в среднем 81,3 млн т. зерна в год ).

Как заметил С. Миронин (опирающийся на выводы ряда упоминавшихся выше авторов), «перед ВОВ собирали в среднем 92-95 млн. т. Это реальный урожай, считающийся достоверным и пересчитанный А. Ноувом. Это на 17% больше, чем при царе, и на 29% больше, чем в лучшие годы НЭПа». (http://www.zlev.ru/131/131_62.htm  ).

Мощный рывок был сделан и в промышленности. «Результатом первых пятилеток стало развитие тяжёлой промышленности, благодаря чему прирост ВВП в течение 1928-40 гг., по оценке В. А. Мельянцева, составил около 4,6 % в год (по другим, более ранним, оценкам, от 3 % до 6,3 %). Промышленное производство в период 1928—1937 гг. выросло в 2,5—3,5 раза, то есть, 10,5—16 % в год. В частности, выпуск машинного оборудования в период 1928—1937 гг. рос в среднем 27,4 % в год.К 1941 г. было построено около 9 тыс. новых заводов. К концу второй пятилетки по объёму про­мышленной продукции СССР занял второе место в мире, уступая лишь США. Резко снизился импорт, что рассматривалось как завоевание страной экономической независимости. Открытая безработица была ликвидирована». (Индустриализация, wiki)

   Признание большевистской «аутентичности»» «генеральной линии»   при этом не означает принятия   сталинских особенностей проведения как индустриализации, так и коллективизации. А также признания того, что на иных –более поздних- этапах развития  (например, послевоенном) советская сельскохозяйственная система требовала существенных рыночных корректировок. Необходимость  реформ в сельском хозяйстве  в духе «коллективизации» и в 1930-х вовсе не обязательно требовала «сплошной» коллективизации и могла опираться вовсе не на столь широкий государственный сектор, как это полагал Сталин. Никак не может быть оправдан и сталинский террор – в том числе против крестьянства, который, как  и ряд других сталинских акций, фактически был актом государственного преступления.

Тем самым, несмотря на оборотные стороны  «великого перелома» (включавшие и сталинский террор), его исторические результаты  нельзя считать только отрицательными. В этот период были созданы основания системы классического  реального социализма — предсоциализма (авторитарного Синдиката, административно-командной системы, плановой экономики, в том числе и системы «пятилеток»), просуществовавшей в СССР (и ряде его сателлитов) полвека —  вплоть до перестройки конца 1989-х гг.

 О роли партийной системы в обществе реального социализма следует сказать особо. Западный (консервативно-либеральный) анализ не дает адекватного понимания данной роли. Он рассматривает компартию лишь как политический инструмент диктатуры, отождествляя коммунистический вариант таковой с диктатурами правыми.Такой подход является односторонним. Партийная система играла в обществе реального социализма  в первую очередь хозяйственную роль – именно роль управления и регуляции госсектора. Она представляла собой  специфическую систему подъема государственного сектора реального социализма.(Он же предсоциализм) .

Следует ввести  понятие двух режимов развития государственного сектора (синдиката)  – режима «подъема» и «посадки». Режим «подъема» (тем более нерыночного) должен дополняться режимом «посадки», который невозможен без рынка и рыночных отношений.  Нэп и военный коммунизм, эти своеобразные модели-антиподы, следует понимать не как разрозненные и противостоящие друг другу этапы, на как  две стадии одного процесса. Так же,  как летательный аппарат не может только взлетать, но должен также и опускаться, в развитии Синдикатной системы должны были присутствовать оба момента. Данные режимы представляют взаимосвязанную пару, отделить один компонент от другого —   значит нарушить всю  связку. (Как нельзя носить только один ботинок).

Каждый режим имел свои особенности. Режим «подъема»  госсектора очевидно связан с «чрезвычайными» изменениями в ее политической и экономической системе (типо произошедших в СССР в 1930-е гг). Возвращение в режим «посадки» имеет и иные особенности – ослабление административных черт, возврат к рыночной системе. Сталинская политика 1930-х гг (как, возможно, и сталинизм в целом)  был преувеличением одной стороны процесса развития госсектора – стороны его подъема.

Ошибка левого экстремизма «военно-коммунистического, а также сталинского образца, заключается возможно в стремлении к «тотальному» государственному Синдикату и попытке полного  устранения рынка. Поступая таким образом, эта политика затрудняла или делала почти невозможной  второй важнейший этап развития «синдикатной» системы – режим «посадки». Сталинское искоренение НЭПа, как и ряд хрущевских мер можно сравнить с попыткой (подобно применявшейся в некоторых армиях у «камикадзе») после взлета удалить у самолета шасси, без которого он уже не сможет совершить посадку.

Одним из аспектов нового строя считался план, необходимость применения которого справедливо отмечают исследователи  (О.Лацис). Отметим, что в рассматриваемой нами системе планирование и план также прямо и жестко связаны с системой Государственного Синдиката. Конечно, планирование существует и в рыночной экономике. Но качественное отличие в применении плана дает именно Государственный Синдикат — в том числе и в рыночной форме.

Ставя своей целью создание регулируемой «сверху» экономической системы, партийная верхушка  имела в виду прежде всего наиболее простые методы такой регуляции.  — именно административные методы. Этому соответствовала и концепция «победы плана над рынком» ( Россия нэповская, с. 382). В своей работе «Кризисы, разрушившие Нэп» (1991, 1998) Ю. Голанд верно  замечает, что кризис 1926-28 гг был связан с неумением верхушки партии действовать рыночными методами (с.44).

Эта же особенность была характерна для советской бюрократии и позже. Более продвинутые рыночные формы управления Государственным Синдикатом (в том числе применявшиеся позднее в других странах реального социализма,  например, Венгрии) фактически не были освоены советским политическим руководством вплоть до конца СССР.

Развитие госсектора новой системы требовало его организации и управления им. Роль такового и играла компартия. — партия большевиков.

Если рассмотреть развитие систем реального социализма типологически, можно заметить, что  правящие группы такового проделали определенную эволюцию.

 Регулятором  государственного Синдиката  первоначально являлась революционная элита.  Затем,  с развитием реального социализма, ее заменяет партократия, осуществляющая  административно-приказной подъем  государственного синдиката. Рычагами этого способом подъема реального социализма  становится партийно-государственный аппарат.

В силу этой специфической формы организации общественного труда партократия занимает то же место в системе нового общества и нового «способа производства», который  в старом «буржуазном» обществе занимала буржуазия («плутократия»), то есть является  управляющим (а затем и правящим) классом раннекоммунистической (раннесиндикатной) общественной системы.Превращение партократии в «класс» — явление более позднее, свидетельствующее о зрелости и кризисе системы реального социализма.

Роль  управленческого слоя (класса) партократии, давно отмеченная  исследователями общества реального социализма, в том числе критически-марксистскими,  мы связываем таким образом со специфическим для реального социализма ( коммунистическим -раннесиндикатным)  способом производства. То есть особой ролью партократии как первоначально главного организатора подъема и регуляции государственного  сектора  (государственного синдиката) реального социализма. Поскольку такой подъем имел на ранних стадиях административно-командную  форму, он совершался специфической чиновничьей машиной, партаппаратом, которая  выполняла роль приводных ремней, «вожжей» этой  системы.

 Именно эта партийная система составила основу административно-приказного подъема реального социализма 1930-70-х гг, «каркас» государственного Синдиката, совокупность «рычагов управления» его подъемом. В 1930-40х гг. партийная система сыграла, можно сказать, роль той руки («горсти») Мюнхаузена, которая позволила Синдикату поднять самого себя из болота отсталости и продолжать подъем также вплоть до 1970-х гг. Первичные партийные организации играли роль своего рода «пальцев» (горсти)  этой руки, партаппарат же играл своеобразную роль «кучера» колесницы Синдиката.

     В рамках раннесиндикатного способа производства партократия занимала таким образом свое вполне обоснованное и рациональное место. Регулируя подъем госсектора, партократия на первых этапах выполняла функцию специфической «производительной силы» ранекоммунистической (раннесиндикатной) системы. Лишь позднее, с ослаблением своей функции регуляции госсектора, партократия теряет свою первоначальную позитивную роль и оказывается специфическим реликтом старого способа производства, демонстрируя черты паразитизма и загнивания.

Пребывание у власти тех или иных группировок определяет различие этапов развития реального социализма.Вначале руководство госсектором формирует революционная элита.Затем из нее выделяются лидеры, которые осуществляют новую централизацию, в которой они являются центром.

Данный переход может быть и конфликтным. Советский пример показывает конфликт  Сталина — лидера «функционеров» и его группировки — с представителями «старой» революционной элиты. Указанный конфликт можно считать одной из «рациональных» причин сталинского террора. (В других странах реального социализма – например, Югославии – такого террора могло и не быть).

12. Сталинский «великий перелом» и категории правого-левого. «Генеральная линия» и уклоны. Был ли сталинизм левым уклоном в ВКПб? Сталинизм и оппозиционеры — Троцкий и Бухарин. Троцкизм и бухаринизм как альтернативные направления развития СССР 1930-х гг.  

Сталинский «великий перелом» рубежа 1930-х гг можно рассмотреть также в категориях «правого» и «левого», как это попытались сделать еще современники драматических событий.

О «левизне» сталинской линии (левом повороте Сталина) как мы видели, уже в конце 1920-х годов заговорили как правые, так и левые оппозиционеры — как троцкисты, так и осужденные  в качестве «правых» бухаринцы. Н. Бухарин и т.н. «правые» стремились отмежеваться от Сталина и доказывали, что их позиция более соответствует «генеральной линии». «Правые» указывали на сходство сталинской «чрезвычайной» политики конца 1920-хх гг  с установками незадолго до этого осужденного «левого» уклона  и даже рисковали (хотя чаще в завуалированной форме) называть мероприятия новой сталинской политики «троцкистскими» (см. «Заметки экономиста» Н. Бухарина 1928 г. ).

Л. Троцкий и «левая оппозиция» со своей стороны отмечала подчас беспринципные сталинские заимствования у «левых», которое в типичном сталинском духе легко уживалось у Сталина с риторикой против представителей «левого уклона» и репрессиям против них.

«Резкий поворот налево» при Сталине и «левацкую политику сталинской клики» отмечал также ряд «нейтральных» очевидцев событий того времени- например, чехословацкий дипломат Й. Гирса. ( См.  В. Шишкин, Россия в годы «великого перелома» в восприятии иностранного дипломата.1925-1931 гг, Спб, 1999, с.188 и др.).

Что же произошло с большевизмом на рубеже 1930-х годов? Означало ли возрождение Сталиным экономической и политической практики «левых», что   центр большевистской политики опять сместился  «влево»? Было ли это уклонением от «генеральной линии» большевизма, которую следовало по-прежнему связывать с НЭПом — как это на рубеже 1930-х считали «правые» Бухарина и рыночные критики сталинской политики в эпоху перестройки?   Как следует оценивать сталинское определение «уклонов» оппозиции с позиций «генеральной линии» — «левой оппозиции»( «троцкизма» ) и  «правого уклона» («бухаринизм»)?

Связь сталинизма с «левизной» по сути подтверждали и его апологеты. В противовес бухаринским обвинениям сталинской линии в «левизне» сталинисты типа М. Суслова, Трапезникова или  позднего догматика Ф. Ваганова (  «Правый уклон в  ВКП(б)») в свою очередь объявляли «рыночников» (сторонников рыночных реформ в советской системе, начиная от Бухарина и кончая О.Шиком)  «правыми».  Правыми в СССР вплоть до перестройки считались сторонники реформ реального социализма, поборники «социализма с человеческим лицом» типа А.Дубчека в Чехословакии (напр., В. Мусатов. О пражской весне 1968 г.).

Понятие «правого» исходит у советских консерваторов (сталинистов)  вплоть до 1980-х гг из специфически понятого ими (как и в целом официальным советским марксизмом) понятия «центра»,  который оказывается явно «левее» нормы реального социализма.

Сходство сталинизма с «левым уклоном» в ВКП(б) и позицией Троцкого того периода отмечали и ряд позднейших исследователей сталинской  эпохи — в том числе в рамках неортодоксального марксизма —   Р.А. Медведев, и С. Коэн.

«В своей политике по отношению к крестьянству, — отмечал Р. А. Медведев, — именно Сталин взял на вооружение (и при этом значительно углубил и расширил) троцкистские концепции «первоначального социалистического накопления» и зиновьевско-каменевские предложения о чрезвычайном обложении зажиточных слоев деревни. Логично поэтому, что к проведению своей новой политики Сталин привлек многих видных деятелей недавней «левой» оппозиции». (О Сталине и сталинизме, М.,1990, с. 176-177).

Связь сталинизма с левизной  (внутри большевизма) подтверждается также и определением в качестве «левого» сходного со сталинизмом явления  «маоизма», критиковавшегося в СССР с начала 1960-х годов. Начиная с этого времени  в советской литературе (в том числе и антисталинистского правления)  маоистская культурная революция в Китае  устойчиво называлась «ультралевой» (напр., книги Ф.Бурлацкого и пр.). В  поздний советский период  критика черт сталинизма в советской системе  часто  велась в форме критики различных форм «левачества» и грубоуравнительного коммунизма.  По словам Ф. Бурлацкого «при Брежневе не было возможности прямо критиковать Сталина. Поэтому я писал о Мао Цзэдуне. Это был эзоповский язык, когда все делали вид, что не замечают параллелей» (Лит. газета,  1989, 9 авг.).

Действительно, целый ряд аспектов этой сталинской модели реального социализма  в категориях правого-левого можно рассматривать как «левизну».

Однако обозначение сталинизма — как и любого другого течения — «правым» или «левым» имеет ряд сложностей. Такое определение моделирует (как мы уже видели) понятие «центра» в данной общественной системе. Этот центр  различен  в разных обществах и  является точкой «равновесия» политических сил в данной социально-экономической системе.

   Например, в обществе, едва вышедшем из рамок абсолютной монархии,  политический центр представляют умеренные сторонники конституционной монархии —   типа «вигов» в Англии XVII века. Затем с развитием традиционного западного («буржуазного») общества центристскими группировками становятся политические группировки, находящиеся «левее» конституционных монархистов – в первую очередь либералы. Они оказываются в начале XX века центре политической системы западного общества (иногда – вместе с правыми социалистами). Правее их оказываются монархисты и связанные с ними националистические группировки типа черносотенцев в России (с деятелями вроде Пуришкевича), называвшиеся  в левой традиции «реакционерами».

Слева от либералов оказываются правые социалисты (лейбористы), иногда уже в это время в некоторых странах (например, Италии) включающиеся в политический «центр». Еще левее оказываются социал-демократы.

Большевизм (коммунизм), как известно, возникает из левого крыла социал-демократии. В России он оформляется политически в  начале XX века; его аналоги присутствуют  в ряде европейских стран – от Испании до Франции и Германии. Компартии находятся таким образом на крайне левом крыле политического спектра традиционного западного общества.  Еще более левыми в традиционном западном обществе оказываются  анархизм и сходные с ним течения.

     В целом  можно отметить, что в течение века политический центр традиционного западного общества – прежде всего в Европе — очевидно смещается «влево». Происходит специфическое «левое смещение» политического центра этого общества.

        Для обычного «западного» политического спектра весь большевизм в целом является «левым» течением, еще более «левым», чем традиционное для Запада левое социал-демократическое направление. Однако с приходом к власти большевиков коммунистическая система задает уже другие координаты политического центра. 

    После прихода к власти в Советской России большевиков оказывается, что правые и левые есть и внутри самого большевизма. Координаты левизны  задает, например, уже упоминавшаяся  классическая для советского марксизма работа  Ленина «Детская болезнь левизны в коммунизме». Она определяет понимание «левого и правого» в СССР 1920-х гг, в том числе  и обозначение «уклонов». Политический центр вновь смещается в начале 1930-х гг  в результате сталинского «великого перелома»  генеральная линия вновь  уходит «влево». С 1930-х гг эта сталинская линия становится центром системы реального социализма  вплоть до конца 1980-х гг.

 Это  подтверждает тезис, который мы высказывали и ранее (например, в прошлой главе) – именно, что совершенный Сталиным переход от системы 1920-х гг к командно-административной системе может в целом рассматриваться как соответствующий генеральной линии большевизма того времени.  Что не означает оправдания  целого ряда левоэкстремистских моментов   в сталинской политике 1930-х гг,  которые уже в этот период получили  название «перегибов» и   касались многих аспектов политики того времени, начиная со способов  коллективизации — экспроприации «кулаков» и части середняков —  и заканчивая «незаконными репрессиями».

Как можно определить с позиции правого и левого реальное содержание оппозиционных  течений  внутри большевизма, в частности, возглавлявшихся  Троцким и Бухариным?

 Вопрос о соотношении сталинизма и троцкизма стал объектом активного обсуждения  как в оппозиционной (и самиздатской) литературе, так и в литературе советской перестройки. В эти годы часто повторялась мысль  о связи  сталинской политики  «великого перелома» 1930-х гг с  платформой «левой оппозиции» и Льва Троцкого.  

 Говоря о Л.Троцком,  следует  при этом иметь в виду  изменения его позиции  в разные периоды жизни. А также особенности официальной советской  концепции «троцкизма».

Очевидно, таковая строилась под серьезным влиянием русского консерватизма, активного в советской России с 1930-х гг. Консервативная (национал-патриотическая) версия «троцкизма»  рассматривает Троцкого как «главного большевика» с целью компрометации большевизма (А.Байгушев и проч.). К этому примыкает и трактовка Троцкого как «демона революции» в противопоставлении «хорошему Сталину» ( Волкогонов Д. Демон революции, М., 2011, Васецкий Н. Троцкий. Опыт политической биографии. М., 1992 и др.). Такая трактовка Троцкого характерна и для современной КПРФ. (Например, С.Васильцов. Сталин и неотроцкизм – Правда, 18.12.09,  http://forum.kprf.ru/viewtopic.php?f=8&t=30581 ).

Консерватизм представляет большевистскую революцию  как «инородческий заговор» против хорошей дореволюционной России.  В отношении 1930-х гг  концепция консерватизма дает апологетику И.Сталина, представляемого в качестве «хорошего небольшевика», которому, однако (при этом небольшевизме) приписываются все достижения «социализма» в СССР.  Негативные же стороны большевизма списываются  на «плохих» большевиков типа Л.Троцкого, трактуемого как «демон революции»  (Д.Волкогонов).  Такую же роль фактически играл и  созданный Сталиным миф о «троцкизме» как воплощении всех зол, а Троцком   как постоянном (или «перманентном») «иудушке», каковой нашел выражение в том числе и  в знаменитом «Кратком курсе истории ВКП(б)». Данная  концепция троцкизма  развивалась и в советской неосталинистской литературе ( напр., цитированная книга Н. Васецкого о Троцком).

При этом  (как уже указывалось) следует учитывать, что позиция Троцкого,  как и взгляды всех крупных теоретиков большевизма, существенно менялась. Менее известны  подобные же перемены у Троцкого – например, тот уже упоминавшийся факт, что «милитарист» и «военизатор» Троцкий еще в 1920-м г. настаивал на введении продналога вместо продразверстки, когда Ленин еще считал это преждевременным ( см. С.Павлюченков, Военный коммунизм в России, с. 94). «Рыночником» и защитником частного капитала в 1925 г. неожиданно оказался и Ф. Дзержинский. (См. Голанд Ю. Кризисы, разрушившие НЭП, с. 14-15).

В целом же позиция Троцкого сдвигалась «слева направо», Троцкий занимал более сложную, чем «левый большевизм», позицию, критикуя сталинскую коллективизацию и репрессии, а также ставя вопрос о необходимости политической оппозиции в СССР. Таким образом, считать Сталина преемником Троцкого можно лишь с очень большими оговорками. Тем более если понимать под «троцкизмом»  взгляды Троцкого 1920-х гг.и отбрасывать его антисталинистскую позицию  1930-х гг. Поздние работы Троцкого (конца 1930-х гг) следует внимательно анализировать, избегая национал-патриотической (консервативной) мифологии. В них второй деятель революции  1917 г.после Ленина  сделал весьма важные для марксизма второй половины XX века выводы о многих проблемах русской революции и сталинизме.

Что касается  позиции  Н. Бухарина 1930-х гг,, то в период кризиса советской системы она ассоциировалось с «более либеральной» линией в развитии общества (прежде всего в экономике). Это  позволило даже позднейшим критикам  сталинского великого перелома считать эту теорию реальной альтернативой  сталинскому режиму.  Н.Бухарин и его сторонники справедливо подвергли критике теорию и практику сталинизма в начале 1930-х гг. за ее «левизну».  При этом Бухарин не отрицал экономическую  необходимость перехода к пятилеткам и тем самым в той или иной мере отказа от нэпа.

 Однако  была ли у него четкая политическая и экономическая  альтернатива сталинизму?

В политической области взгляды Бухарина не отличались от общепринятых в советском большевизме. В ранних работах он мыслил политическое развитие социализма  лишь в рамках политической диктатуры. (Об этом см. также: Коэн С. Бухарин и большевистская революция ).

 Бухарин оставался сторонником однопартийной власти большевиков и позже, хотя, по-видимому, его взгляды предполагали большую свободу фракций и иных форм внутрипартийного самовыражения, чем это был готов допустить Сталин. Как мы уже отмечали в предыдущей главе, «бухаринская альтернатива» в политике отстаивала скорее «коллективное руководство» и не предполагала политического плюрализма. Поздние взгляды Бухарина в этой области (если можно их реконструировать)  скорее приближалась к предложенной и Н. Хрущевым в конце 1950-х — начале 1960-х гг модели, в рамках которой  отрицалась не сама диктатура партии большевиков, но в первую очередь тоталитарные и вождистские устремления Сталина в рамках этой диктатуры. Он не был сторонником политического плюрализма и не мог ставить вначале 1930-х гг. задачи, выходящие за рамки исторической формы реального социализма.

Как западные (С.Коэн, Бухарин и большевистская революция), так и советские авторы (например, О.Лацис) сходятся на том, что Бухарин не подвергал сомнению главные основы политической  и экономической системы СССР 1930-х гг. При Бухарине  общая линия на коллективизацию и индустриализацию скорее всего осталась бы неизменной. (хотя сохранить нэп в полном объеме ему удалось бы врядли).  Однако в случае сохранения «коллективного руководства», вероятно, такой переход был бы более рациональным и постепенным, что позволило бы избежать ряда наиболее трагических эксцессов коллективизации и индустриализации. «Бухаринская альтернатива» сталинизму, вероятно,  предполагала развитие общества в СССР со значительно меньшими издержками, чем сталинский путь.

Таким образом, бухаринская (как и хрущевская) альтернатива в политике была  не альтернативой авторитарному коммунизма (предсоциализму) в целом, но своеобразной «умеренной» альтернативой в рамках  реального социализма (авторитарного коммунизма — предсоциализма). Она отстаивала лишь  умеренный вариант такового.

   С этой точки зрения Бухарин был скорее не теоретиком советской перестройки 1980-90-х гг, но теоретиком «первой оттепели», ставившей проблему десталинизации еще в рамках системы предсоциализма и осуществившейся полнее всего за пределами СССР в других странах реального социализма.

Если Сталин дал наиболее упрощенный государственно-административный вариант  реального социализма (предсоциализма), то бухаринская модель предполагала несколько более умеренный вариант этой системы, связанный с учетом рынка и системой Советов. Этот вариант развития реального социализма был в определенной степени был применен в некоторых странах реального социализма — Югославии, Венгрии и позднее, по-видимому, в Китае.

«Бухаринская альтернатива»  вряд ли могла помешать становлению командно-административной системы в СССР.   Однако она могла способствовать тому, что устранение рыночных механизмов в СССР 1930-х гг могло быть менее всеобъемлющим и болезненным, а  становление административно-приказной системы в СССР состоялось бы со значительно меньшими экономическими и политическими издержками.

Как известно «реабилитация» Бухарина в  СССР  произошла только в 1988 г., в годы советской перестройки. 

В целом  можно сказать, что оба крупных последователя Ленина были  – как и их соперник и убийца  Сталин — теоретиками, не выходящими за рамки реального социализма (предсоциализма). Они  мыслили коммунистическое развитие лишь в рамках последнего. Это же можно сказать и о теории Троцкого, хотя она во многих отношениях выходила за пределы «второго» марксизма, марксизма-ленинизма.

Отсюда общий вывод : альтернативы Троцкого и Бухарина оставались  альтернативами сталинизму в рамках  реального социализма (Авторитарного Синдиката , предсоциализма).

    Это же можно сказать о теориях ряда других неортодоксальных левых. Однако в них (в особенности, например, теории В. Сержа) существовали и  важные лево-демократические элементы, предвосхищавшие теорию новой, выходящей за рамки  реального социализма исторической формы.

Подводя итоги спорам об оценке идеологии реального социализма 1930-х гг в категориях «правого и левого» заметим следующее. В определении Сталиным и другими идеологами большевизма «генеральной линии» и «уклонов» в их официальной форме были  заданы идеологические координаты советского реального социализма на достаточно долгий период. Сталинская «генеральная линия 1930-х гг  стала центром, в зависимости от которого в советской идеологии были определены «уклоны» — как «левый», так и «правый».  Споры вокруг последних велись весьма долго. Однако официальная идеология в СССР – второй марксизм – сохраняла эти координаты и соответственное отношение к «уклонистам» до конца существования реального социализма.

13. Проблема определений и аналогий (в том числе французских) «великого перелома». Были ли советские (сталинские) перемены 1930-х гг «революцией» или «термидором»?

Некоторые из  историков (в том числе западных) использовали по отношению к сталинскому великому перелому термин революция («революция сверху» — Р. Такер). Другие – например Л.Троцкий или некоторые перестроечные авторы уже с 1930-х гг описывали данные перемены понятием «термидора» .

Таким образом встает вопрос «исторических» и «французских» аналогий  деятельности большевиков, которая имеет  давнюю историю Это обсуждение вели с самой революции  как сами большевики (включая будущего оппозиционера Троцкого), так и их  критики  на Западе. В том числе заграничные социал-демократы (полемика Каутского с Даном), или  Бертран Рассел, сравнивавший большевиков с деятелями французской Директории — Практика и теория большевизма. 1921 -М., Наука, 1991).

Первыми  разговор о «термидоре» применительно к нэпу в 1920-х гг начали эмигранты из революционной России – сменовеховцы и меньшевики.   Затем в 19390-х гг с критикой сталинского термидора выступил высланный из СССР Л.Троцкий. Он заявил – вряд ли полностью справедливо – о том, что термидор в СССР произошел в 1930-х гг. Эту позицию разделяли многие  последователи Троцкого и целый ряд левых теоретиков – вплоть до 1990-х гг. (Напр., Т. Краус в работе «Советский термидор», 1996, http://www.russtudies.hu/php/upload/File/KrauszTSoTherm1.pdf ).

Одновременно в 1930-е  Троцкий отстаивал и концепцию сталинизма как «бонапартизма». (напр., О термидорианстве и бонапартизме, 1930 http://magister.msk.ru/library/trotsky/trotm288.htm ). В некрологе Н. Крупской он называет Сталина лидером «бонапартистской бюрократии».  В начале 1930-х гг теорию сталинского «брюмера» (то есть той же аналогии с приходом к власти Наполеона 1 развил острый критик сталинизма М. Рютин (См. М.Рютин,  Сталин и кризис пролетарской диктатуры, — В сб.:М. Рютин.На колени не встану. Сост. Б. А. Старков.-  М.: Политиздат, 1992, с. 113—252).

Полемика по  вопросу определения сталинизма по «французской» шкале велась и в советской «перестроечной» прессе – например, статьи А.Ципко и О.Лациса, — Наука и жизнь.1988, Знамя. 1989. N 5, также О. Лацис. Термидор считать брюмером? -Лацис О. Перелом // Уроки горькие, но необходимые. М.,1988. С.61-62).//?//

Насколько верны данные определения? Начнем с определения сталинского великого перелома в понятиях революция-контрреволюция (с соответствующим последней термином «термидора»).

Попытки сменовеховцев трактовать  НЭП  как «термидор», конечно,  нельзя считать справедливыми. И в период Нэпа, и тем более в 1930-е гг. в СССР сохранялась и развивалась система государственного (синдикатного) типа, что является явным признаком того, что «возвращения к капитализму» в стране не произошло. Тем более, что сталинский «великий перелом» начала 1930-х устранил НЭП, а  с ним и основные элементы рыночности. Сталинские перемены в целом имели  иной характер, чем можно было бы предположить, исходя из логики «термидора».

Поскольку НЭП реально не оказался термидором в полном смысле этого слова, дальнейшие поиски «реставрации» отодвинулись к советским 1930-м гг и стали  со слов левых оппозиционеров  1920-30х гг связываться со сталинским «великим переломом».

Если говорить не о поверхностно- политическом, а о содержательном, свойственном марксистской традиции значении понятия революции, то в переменах рубежа 1930-х гг  в целом можно усмотреть не термидорианские, но скорее существенные «революционные» признаки.  В 1930-е гг происходят весьма важные перемены в советской системе по сравнению с «нэповскими» 1920-ми годами. В результате масштабных мероприятий индустриализации и коллективизации в ходе первых пятилеток создается новая – административно-командная система, которая понималась партией большевиков как «социализм» (в его «коммунистической» форме).

  Главным «революционным» содержанием  1930-х гг  следует видимо считать создание  административно-командной системы, которая в то время считалась  коммунистическим «социализмом». Конечно, этот переворот  выходит за чисто политические рамки смены различных правящих групп внутри большевистской партии, и имеет существенное и особенное социально-экономическое содержание.

Сталинский «перелом» был созданием условий для специфического административно-приказного подъема государственного Синдиката. Поэтому несмотря на репрессивные (и даже  террористические) сталинские особенности,  переворот  начала 1930-х гг можно с определенными оговорками считать «революцией» в марксистском смысле – хотя  революцией «внутриформационной», происходившей в рамках одной – синдикатной – формации (или «подформации», если считать реальный социализм отдельной формацией). «Классовой» стороной процесса можно считать переход от власти революционной элиты к власти «предпартократии» (таковой можно считать сталинское руководство).

При этом сталинский «перелом» имел и определенные термидорианские черты.  Хотя приравнивание к термидору перемен конца 1930-х гг (предложенное Троцким —  например, в статье «Термидор и антисемитизм», 1937) вряд ли верно полностью. Система реального социализма просуществовала в СССР вплоть до рубежа 1990-х гг, когда,  видимо,  и произошел реальный советский «термидор». В то же время явные элементы термидора, проявившиеся в СССР – включая и террор конца 1930-х против большевистской элиты– имели место, что позволяет  говорить о «частичном» сталинском термидоре.

И заставляет признать, что критика событий конца 1930-х гг в СССР Троцким как в ряде своих проявлений «термидорианских»,  которая отражала взгляд на этот период представителей раннего большевизма, имеет под собой определенные основания.

Говоря о «термидоре» Сталина,  Троцкий и др. имели в виду оборотные стороны сталинской революции — практическое как политическое, так и идеологическое уничтожение Сталиным раннего большевизма. Последнее включало не только отстранение от власти, но и физическое устранение целого слоя большевистской элиты, а также установление другой –сталинской идеологии, имевшей  к раннему большевизму весьма относительное отношение. Большевистскую революционную элиту при Сталине заменила партийная бюрократия, устранившая значительную часть демократического наследия раннего большевизма и начавшая эволюцию в сторону «нового класса».  Другими фактами сталинского разрыва в революционными 1920-ми годами и реставрации  дореволюционного общества стали пакт с Гитлером, расправа над верхушкой предвоенного левого движения в Европе- третьего Интернационала — и проч.

Эти  черты позволяют говорить об элементах термидора (контрреволюции) «великого перелома». Они имели и явные внешние проявления, в том числе в политической атрибутике  – офицерские погоны Российской империи в армии, возвращении великодержавной идеологии в противовес «интернационализму» и т.п.  Ряд современников  определял террор конца 1930-х гг, в котором погибла «ленинская гвардия» революционеров и носителей духа революции,  как  контрреволюционной (и даже «фашистский») переворот. В такой оценке происходящего был свой смысл.

Эти реставрационные перемены в СССР приветствовались консервативными «историками эпохи реставрации» в постсоветской России вроде А. Буровского, А. Байгушева и проч.  (Реально следовавшими за Г. Беседовским  с его  концепцией  «хорошего» термидора — «На путях к термидору», 1931).

Таким образом, несмотря на присутствие в сталинских переменах ряда  «реставрационных» черт термидора, в целом,   вопреки Троцкому,  эти перемены нельзя рассматривать как термидор в полной мере.  Реставрацией и «термидором» в республиках СССР  следует называть скорее восстановление  системы капиталистического типа, произошедшее в начале 1990-х гг. (1991 г. в качестве термидора  – вне конкуренции. Тут уж термидор так термидор!). В «сталинской революции»  основные признаки этого реального «термидора»  отсутствуют.  В созданной в 1930-х гг форме советский реальный социализм просуществовал  еще полвека  до самой перестройки, а фактически — до начала ельцинских реформ начала 1990-х. 

    Таким образом, подводя итог обсуждения «французских аналогий» сталинского «великого перелома», можно отметить    правоту скорее тех авторов, которые,  вслед за М. Рютиным уже в начале 1930-х гг называли  данный переворот не термидором, а «брюмером».   (См. М. Рютин, Сталин и кризис пролетарской диктатуры, — В сб.:М. Рютин. На колени не встану. Сост. Б. А. Старков.-  М.: Политиздат, 1992, с. 113—252).

Действительно, сталинский переворот в рамках французских аналогий следует считать ближе к «брюмеру», чем к «термидору». В частности поскольку созданную  «великим переломом» командно-административную систему 1930-х гг нельзя рассматривать как возврат к дореволюционному российскому, а также западному  обществу. 

Да и сам Сталин по характеру своей власти был ближе не к термидорианцам, как это полагали левые оппозиционеры 1920-х гг, но скорее к Наполеону Бонапарту — военному диктатору, порвавшему с революционной эпохой, и одновременно упрочившему послефеодальную буржуазную систему во Франции. (К такому пониманию близка и концепция Троцкого). «Великий вождь» как историческая фигура был не только Бонапартом реального социализма (предсоциализма), но и его консолидатором, объединителем — «железом и кровью». Сталин был специфическим соединением Наполеона, Бисмарка и Фуше  в одном лице.

   С фигурой Сталина часто сравнивают фигуру  Мао Цзе Дуна в Китае. Особенность Мао можно увидеть в том, что он соединял в себе черты, которые в СССР  раскладывались на две фигуры — Ленина и Сталина. Он был и основателем китайского раннекоммунистического государства и одновременно фигурой, совершившей «большой скачок» и «культурную революцию». В этом смысле Китаю было невозможно, как в СССР, вернуться к «истинному маоизму» (как пытались вернуться к ленинизму от сталинизма в СССР ), поскольку оба этапа возглавляла одна и та же фигура.

Китайские аналогии сталинизма показывают наличие некоторых общих черт развития реального социализма.     Они позволяют говорить о сталинизме как  деформации системы реального социализма (авторитарного синдиката), в рамках самой этой системы.

 Попытку отличить позитивные реформы реального социализма и сталинизм предприняла советская хрущевская эпоха и «шестидесятники». Послесталинское руководство реального социализма  (хрущевского, как и брежневского времени) признало справедливость курса на подъем госсектора в сталинскую эпоху. Стремясь отстоять идеологию «социализма», КПСС периода хрущевской оттепели, наряду с осуждением «культа личности» признавала положительность перемен 1930-х гг как времени «создания основ социализма».

Расхождение Хрущева со Сталиным касалось не этой сути перемен 1930-х гг, но методов и тактики их проведения, а также вопросов того, кто и как должен был руководить этими процессами. Понимая ограниченность хрущевской критики сталинизма, следует тем не менее отметить позитивность этого определения для  лево-демократической точки зрения, стоящей на платформе развития  Госсектора общества (Государственного Синдиката).Хотя такая позиция может показаться противоречащей «демократической» критике советской системы, в том числе и в период перестройки.

Лево-демократическая теория, Россия: история