Третий марксизм. Очерк современной левой идеологии. Тарту-Спб., 2018 Главы 3-4

Глава 3.

РЕАЛЬНЫЙ СОЦИАЛИЗМ КАК СПЕЦИФИЧЕСКАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ФОРМА. СССР 1920–1930-х гг.

Данная (как и следующая, 4-я глава) посвящена анализу системы реаль­ного социализма в СССР – первому варианту данного общества в мире, предшественника аналогичных систем в Восточной Европе и других ­регионах мира от Европы до Азии и Латинской Америки.

Реальный социализм в России стал новой общественной формой, возник­шей в результате прихода к власти российских большевиков в ок­тяб­ре (ноябре) 1917 г. и их победе в Гражданской войне 1917–1922 гг.­ Общест­во, строи­тельство которого партия большевиков (ВКП(б)-КПСС) начала в 1920-е гг., завершилось в конце XX века на рубеже 1990-х гг. в результате поражения «положительного варианта» советской перестройки. Развитие в СССР нового «некапиталистического» общества имело имело как немалые успехи, так и многие противоречия, которые, в конечном счете, и привели к гибели данной исторической формы.

Для неясностей в понимании реального социализма есть ряд причин, говоря словами советского марксизма, как объективных, так и субъективных. Объективная причина, во-первых – действительная сложность проблем анализа систем реального социализма. В СССР периода перестройки часто ссылались на известные слова Ю. Андропова (сказанные на июньском пленуме ЦК КПСС 1983 г.) о «незнании общества, в котором живем». Можно заметить, что это незнание не преодолено даже и к настоящему времени – более 30 лет после указанного замечания.

Во-вторых – противоборство в описаниях реального социализма различных идеологических теорий. Очевидно, что ряд влиятельных мировых сил заинтересован в затемнении реальности и навязывании своего понимания истории. Для современных описаний реального социализма (как и современной идеологической ситуации в мире в целом) характерно преобладание идеологии консервативного либерализма, которому в период холодной войны противостоял советский марксизм, ныне отошедший на задний план.

Анализ бывшего реального социализма затрудняет также терминологическая путаница, вызванная использованием в этом анализе различных значений одних и тех же понятий и языков описания. В самых разных значениях, например, используются термины «социализм», «коммунизм», а также многие другие, имевшие весьма различные значения уже в традиционном советском и западном  подходе.

Путаница в использовании различных значений указанных важных понятий переносится из области теории и идеологии в конкретную поли­тику ряда стран – прежде всего стран посткоммунизма, включая и Россию.

Главной проблемой анализа реального социализма следует считать, таким образом, то, что этот анализ был и остается полем острого противоборства современных идеологий, а также связанных с ним идеологий и интересов различных государств.

Преобладающая в современном мире западная консервативно-либеральная идеология с самого начала образования реального социализма и революции 1917 г. относилась к ним критически. Это же следует сказать и о преобладающей в современной России идеологии правого консерватизма. В своих оценках реального социализма консервативные авторы (от А. Сол­женицына до Н. Старикова и А. Буровского) вполне солидарны с право­либеральными авторами.

Оба течения правой идеологии – как праволиберальное, так и правоконсервативное – берут за основу Россию досоветскую; большевистская революция 1917 г. и советская Россия рассматриваются ими обоими как «ката­строфа». Отсюда – идеализация дореволюционной России не только пра­­вы­­ми либералами (ельцинистами), но и консерваторами (от И. Шафаревича до Н. Старикова и проч.) с резкой и, как правило, тенденциозной критикой системы реального социализма. Правая идеология – идеология реставрации – формирует свое отношение к советской истории, в том числе, например, к памятникам советской эпохи, в разрушении которых правые группировки РФ следуют за своими единомышленниками из других стран посткоммунизма.

Победивший в начале 1990-х гг. в бывшем «коммунистическом» мире консервативно-либеральный (правый) подход к истории реального социализма и советской истории стал полной противоположностью подходу второго марксизма. Если этот «советский» марксизм давал апологетику реального социализма и не был способен к его критическому анализу, то правая идеология, напротив, давала резко отрицательный (негативный) анализ реального социализма и советской истории.

Современный левый подход отказывается от негативного рассмотрения реального социализма и признает его позитивность. В отличие от консервативного, этот подход дает возможность установить преемственность не только между современной Россией и Россией дореволюционной, но и Россией советского периода.

Реальный социализм имел серьезные противоречия. Тем не менее, ­несмотря на них, именно эта общественная форма выдвинула Россию в число мировых держав не только в государственном, но и (что весьма немаловажно) также в идейном смысле. Реальный социализм, а значит и многократно заклейменный правыми «большевистский переворот» 1917 г., позволил России в течение значительной части XX века (видимо до 1960–1970-х гг.) стать не только важным мировым политическим, но также и идейным центром своего времени. Можно утверждать, что эта роль России, связанная в ­первую очередь с большевистской революцией начала XX века, еще не исчерпана, и что будущая Россия сможет осознать свою преемственность с Россией не только XIX, но и XX века.

Для этого требуется критический, но в то же время и объективный анализ советского реального социализма 1920–1980-х гг., который не могли дать ни традиционный советский марксизм, ни консервативно-либеральная (правая) идеология, включая идеологию русского консерватизма.

1. Октябрь 1917. Приход большевиков к власти, его основания и проблемы оценки. Переворот или революция? Причины революции 1917 г. и падения Российской империи. О «невиданном подъеме» дореволюционной России. Гражданская война правых и левых течений в начале XX века. Почему большевики победили в Гражданской войне? Об альтернативе «большевистскому пере­­во­роту»: правая диктатура – диктатура генералов.

Осенью 1917 г. русская революция, начавшаяся в феврале-марте этого года, вступила в свою новую стадию. 25 октября (8 ноября) 1917 г. Второй съезд Советов провозгласил переход всей власти в России к советам – выборным организациям, возникшим еще в период первой русской революции и воссозданным после революции февраля 1917 г. Это означало приход к власти партии большевиков – левого крыла российских социал-демократов, имевших к тому времени большинство в советах. Передача власти советам в конце октября 1917 г. была (по выражению Троцкого) «легальным» восстанием, санкционированным II съездом Советов и отсроченным до начала его работы (Л. Троцкий. Историческое подготовление Октября. От Февраля до Октября. – Иркутск, 1991, с. 95).

В январе 1918 г. после разгона большевиками Учредительного собрания (который также имел формальную санкцию III съезда Советов) в руках Советов (и «советских» партий) сосредоточилась вся власть в государстве. До июльского 1918 г. эсеровского мятежа большевики осуществляли свою власть в составе коалиции левых «советских» партий – меньшевиков и эсеров. Полный переход власти в руки большевиков состоялся в июле 1918 г., после эсеровского мятежа и удаления из Советов меньшевиков и эсеров.

Таким образом, в течение осени 1917 г. – лета 1918 г. произошел политический переворот, приведший к власти радикально левую большевист­скую партию. Это положило начало кардинальным переменам в России XX века, результатом которых стало создание в России общества «реального соци­а­лизма». Развитие последнего в свою очередь привело к весьма серьезным (и не только негативным) изменениям как в России, так и во всем мире.

Консервативно-либеральная идеология как на Западе, так и в России – то есть идеология как правых либералов, так и правых консерваторов – строится на критике большевизма и, соответственно, «октябрьского перево­рота» в России. Реальному социализму в России оба вида правой идеологии ­противопоставляют дореволюционное российское общество. В этом от правого либерализма реально не отличается русcкий консерватизм – от И. Шафа­ревича и поддержавшего «послемайданный» украинский режим А. Ципко до многочисленных конспирологов и историков эпохи реставрации – Н. Ста­рикова, А. Буровского и проч. Октябрьские события они трактуют как «ликви­дацию» России, которой противопоставляют власть правых – желательно консервативных группировок. При этом «консерваторы» представляют себя главными защитниками СССР от «либералов» как в правом «оранжевом» варианте ельцинистов, так и в левом горбачевском варианте. В отличие от консервативно-либерального подхода, современный левый подход, как и марксистский дискурс в целом, стремится не к негативному, а к положительному анализу реального социализма и коммунистических революций – в первую очередь революции октября 1917 г. в России.

Советскому развитию правые консерваторы, составляющие вместе с правыми либералами идеологический истеблишмент Нового российского порядка 1990–2000-х гг., противопоставляют идеальное развитие «небольшевистской» России. Они, начиная с А. Солженицына, строят идеальную картину дореволюционной России, ее экономических и политических успе­хов, а также системы, существовавшей в странах Запада в начале XX века. Данные авторы обходят многочисленные недостатки и противоречия старого дореволюционного (феодально-монархического) российского режима. Одним из таких недостатков была и весьма сильная зависимость этого режи­ма от ряда стран Запада. Повторение указанных черт «идеальной» дореволюционной России показывает, кстати, и Россия постсоветская – с ее сырь­е­вой ориентацией, нарастанием (до украинского кризиса) внешней экономической и политической зависимости и проч.

Важный пункт споров, касающийся всех узловых моментов истории нового строя – вопрос о том, следует ли считать произошедший в октябре 1917 г. большевистский переворот революцией. Попытка консервативно-­либеральных идеологов рассматривать октябрьские события 1917 г. (то есть переход власти в России к большевикам) лишь как переворот, но не как рево­люцию, следует подвергнуть критике. С точки зрения левого (марксист­ского) дискурса элемент политического переворота содержит любая радикальная перемена политической системы, в том числе и реставрация. Например, ­реставрация монархии во Франции в 1814 г. или прямые контрреволюции, включая приход к власти Гитлера в 1933 г.

Однако левый (марксистский) дискурс указывает не только на политическую сторону революционных перемен (перевороты), но также на со­циально-экономическое («классовое») содержание таковых – именно на факт перехода власти от одного класса к другому. В западном консервативно-­либеральном дискурсе такого содержательного подхода к переменам власти (переворотам) нет, поскольку нет ни реального понятия класса (и классового содержания), ни понятия формаций. События октября 1917 – лета 1918 г. в России с точки зрения современного левого (марксистского) дискурса сле­дует рассмат­ривать как начало революции во всех ее основных значениях – классовом и проч. Перед нами – «глубокое формационное изменение,.. ­та­кое преобразование, которое ломает старое в самом основном и коренном»­
(В.И. Ленин. ПСС, т. 44, с. 220).

При всем своем своеобразии, русская революция 1917 г. – c ее неотъемлемой большевистской стадией – не была уникальным, локальным и отдельно стоящим явлением. Она была одним из эпизодов общеевропейской (а фактически и общемировой) гражданской войны между правыми и левыми политическими течениями первой половины XX века. Другими эпизодами данной гражданской войны были ноябрьская революция 1918 г. в Германии и октябрьская в Австро-Венгрии, гражданская война в Испании 1936–1938 гг. и многие другие события первой трети прошлого века.

Важно указать на серьезные причины революции 1917 г., в том числе и большевистской ее стадии. Вопреки консервативным конспирологам (А. Байгушеву, Н. Старикову, А. Фурсову и многим др.) революция 1917 г. имела серьезные основания и возникла не на пустом месте.

Такие основания составляли реальные противоречия мирового западного общества XIX – начала XX века («капитализма» – Расчлененного общества). Как считали левые теоретики начала XX века, данные противоречия должны были прорваться в каком-то звене. Таким звеном и стала Россия. За революцией в России последовал ряд других европейских революций, в частности, в Германии и Австро-Венг­рии. В России борьба большевиков с правыми течениями завершилась победой левых сил, что привело к созданию советского реального социализма.

Феодальная Россия взорвалась в результате внутренних противоречий, включавших как земельный вопрос, так и ряд других вопросов (см. «Крах русского консерватизма»). «Деградацию» монархии признают и консер­вативные авторы типа А. Фурсова или С. Кара-Мурзы. Эти противоречия ­накапливались значительное время до этого, что выразились в целом ряде общественных катаклизмов (в том числе революции 1905 г.).

Противоречия дореволюционной России, то есть противоречия «старо­го капитализма» в ней, достигли апогея в период Первой мировой войны. ­Одной из важных причин революции стало реальное поражение царского руководства в войне, которое консерваторы ложно сваливают на «либералов» и большевиков (см. признания в этой связи консерватора А. Фур­сова – Заговор против русской истории, http://zavtra.ru/blogs/zagovor_protiv_russkij_istorii ).

Могла ли русская революция остановиться на «либеральном» феврале 1917 г. (то есть ограничиться результатами лишь февральской революции), которую правая (праволиберальная в том числе) историография счи­­­та­­­­ет наибо­лее важным событием 1917 г.? Очевидно, не могла. Февральская революция решила лишь часть проблем, которые вызвали революционный переворот. Политика дооктябрьских умеренных – февральских либералов Керенского имела серьезную ограниченность. Даже такие острые критики большевизма, как Зинаида Гиппиус описывают (например, в «Петербург­ских дневниках 1914–1919 гг.») провальность политики временного правительства с февраля по октябрь 1917. Для реального решения своих задач русская ­революция 1917 г. требовала радикального продолжения.

Без Октября эти причины революции не были бы устранены. Революция 1917 г. была мощным социальным взрывом, который не мог ограничиться «умеренной» февральской стадией и (как это признают западные социологи революции – в частности, классик этого направления К. Бринтон в работе «Анатомия революции», 1956, 1965). Революционный процесс должен был перейти в радикальную («якобинскую») стадию, каковой и была больше­вист­ская революция.

Вопреки консервативно-либеральным утверждениям, большевистскую революцию нельзя считать узким навязанным обществу переворотом; несмотря на эксцессы новой власти, эта революция была поддержана широкими слоями населения тогдашней России. На это вполне определенно указывают не только результаты Гражданской войны, но также и реальные
результаты выборов в Учредительное собрание осени 1917 г.

На этих выборах большевики и эсеры вместе получили более половины – 64% голосов. Большую поддержку – а по сути большинство голосов – большевики получили в столицах – Петербурге и Москве, а также в ряде других крупных городов и армии. В Петрограде их поддержало 45% населения, в Москве – 48% (Протасов Л.Г. Всероссийское Учредительное собрание. История рождения и гибели. – М.: Росспэн, 1997, с. 208, 212–213). В городских поселениях в целом за большевиков проголосовало 34% (см. Л. Протасов, цит. соч., с. 216, также статья Учр. собрание, wiki). На втором месте в столицах были кадеты.

В деревне большевики в целом проиграли левым эсерам – второй ради­кальной левой группировке России, получив 18,6% голосов. На сельских участках эсеры (как правые, так и левые) получили – 44% голосов, 15% собрали другие социалисты» (Л. Протасов, цит. соч., с. 228–229). Левая историография доказывает преобладание, вопреки официальным данным того времени, в общих эсеровских списках левых эсеров, чья земельная программа была весьма близка большевистской. Несмотря на проигрыш большевиков эсерам в деревне, не следует забывать, что именно они в общеполитическом плане активно боролись за претворение в жизнь эсеровской программы, которую считали промежуточным пунктом к своей – более радикальной (Декрет о земле).

Явный успех большевики – с их лозунгом немедленного мира – имели в армии. В воинских частях они получили 42,1% голосов, эсеры – 37,2%, кадеты – 2,3% (Л. Протасов, с. 249). На отдельных фронтах, в особенности западном и балтийском, перевес большевиков был особенно значительным. На Западном фронте они получили – 67%, Балтийском флоте – 57,4% голосов (Л.Г. Протасов. Всероссийское Учредительное собрание, с. 243, 242). За большевиков активно голосовали национальные части, прежде всего прибал­тийские, например 70–80% латышских и эстонских стрелков (там же, с. 258).

Всего в ходе выборов в Учредительное собрание большинство получили эсеры, в том числе (по ряду мнений) прежде всего левые – в целом 39,5% голосов. Большевики набрали «22,5%, кадеты – 4,5%, меньшевики – 3,2%, на­родные социалисты – 0,9% … Кроме того различные группы социали­стов по­лучили 14,5%» (Л.Г. Протасов. Всероссийское Учредительное собрание, с. 164).

«Всего было избрано 715 депутатов, из которых 370 мандатов получили правые эсеры и центристы, 175 – большевики, 40 – левые эсеры, 17 – кадеты, 15 – меньшевики, 2 – энесы и 86 – депутаты от национальных групп (эсеры 51,7%, большевики – 24,5%, левые эсеры – 5,6%, кадеты – 2,4%, меньшевики – 2,1%). Меньшевики потерпели на выборах сокрушительное поражение, набрав менее 3% голосов, львиная доля которых была представлена Закавказьем. Впоследствии меньшевики пришли к власти в Грузии» (Учредительное собрание, wiki; Л. Протасов называет другие цифры, цит. соч., с. 299).

Таким образом, результаты выборов в Учредительное собрание осени 1917 г. показали победу радикальных российских левых – большевиков и левых эсеров (не говоря о других социалистах). Большевики вместе с левыми эсерами стали основными «советскими» партиями, то есть партиями в выборных (в то время) Советах.

Очевидно, что логика революции в России требовала перехода этой ­революции к более радиальной стадии.

По частично уже приводившимся словам Розы Люксембург «Каутский и его русские единомышленники, которые хотели, чтобы русская револю­ция сохранила “буржуазный характер” своей первой фазы, – точное подобие тех германских и англий­ских либералов прошлого века, которые различали в Великой Французской революции два известных периода: “хорошая” революция первой, жирондистской фазы и “плохая” со времени якобинского переворота. При либеральном поверхностном понимании истории, разумеется, мудрено было понять, что без переворота “крайних” якобинцев под обломками революции были бы похоронены даже первые робкие и половинчатые завоевания жирондистской фазы, что истинной альтернативой якобинской диктатуре, созданной железным ходом исторического развития в 1793 г., была не “умеренная” демократия, а реставрация Бурбонов! …

“Золотой средний путь” не удается сохранить ни в одной революции, ее естественный закон требует быстрого решения: либо локомотив на всех парах движется вперед до крайней точки исторического подъема, либо он откатывается в силу собственной тяжести назад, снова в исходную низину, беспощадно увлекая за собой в пропасть тех, кто своими слабыми силами пытается удержать его на полпути…

Этим объясняется то, что в каждой революции лишь та партия способна захватить руководство и власть, которая обладает мужеством выдвинуть радикальный лозунг и сделать из этого все выводы… Путь лежит не через большинство к революционной тактике, а через революционную тактику к большинству» (Рукопись о русской революции. – В кн.: Р. Люксем­бург. О социа­лизме и русской революции. – М.: Политиздат, 1991, с. 312–313).

2. Гражданская война в России. Могло ли победить Белое движение?

Приход большевиков к власти в октябре 1917 г. вызвал ответную реакцию правых сил – сторонников старого режима в России. Революция, по понятной логике, порождала контрреволюцию. Сопротивление противников большевиков их власти положило начало Гражданской войне в России 1917–1922 гг. Главными противоборствующими сторонами в ней были «красные» – большевики и их союзники (в частности, те же левые эсеры) и «белые», в основном, правые монархисты и правые либералы (кадеты).

Так же, как это было в революционной Франции на рубеже XVIII и XIX веков, в период Гражданской войны в России в начале века ХХ против большевизма выступили не только собственные правые силы, но и широкая ­западная коалиция. Фактически – как это указывалось в советской исто­риографии – имела место интервенция. Однако несмотря на поддержку наиболее влиятельных в то время мировых держав, таких как Великобритания, Германия, США и Франция, правая коалиция сил внутренней контрреволюции и внешних сил проиграла большевикам в политическом и непо­средственном силовом противостоянии.

В противовес советской историографии в рамках правой – праволиберальной и правоконсервативной идеологии с первой трети XX века развивалась апология Белого движения. В России эту апологию до сих пор активно поддерживают как праволиберальные, так и правоконсервативные авторы.

Правые консерваторы в России – А. Солженицын, И. Шафаревич и прочие – мало отличаются в своих оценках от правых либералов. Это вполне показывает официальная постсоветская историография и массовая культура – фильм «Адмирал» о Колчаке (2008) и проч. Они дают часто приукрашенное представление о деятелях Белого движения.

Консервативная идеология в России (как и правая идеология в целом) связана с рядом фокусов – как идеологических, так и практических. В том числе фокусов с переодеванием – появлением в армейских формированиях (вплоть до войны на Украине последних лет) ряженых казаков и белогвардейцев. Этому соответствует и правый подход к истории революции: критика революционных группировок и идеализация защитников старого (дореволюционного) режима.

Реальным результатом Гражданской войны, однако, стало поражение Белого движения. Это поражение имело свои трагические стороны, но было результатом объективных исторических причин.

Главной из них, по-видимому, является то, что за большевиков  в этот переломный момент высту­пи­ло большинство активного населения России. В Гражданской войне 1918–1922 гг. большевики были поддержаны в первую очередь большинством кресть­янства. Об этом говорит, например, факт создания и действия многочисленной Красной Армии, насчитывавшей более трех (в конце Граждан­ской войны до пяти) миллионов человек.

Позицию большинства крестьян отражала, как известно, не только партия большевиков, но и партия эсеров, в особенности левых. Но большевики были правы в общеполитическом смысле, в смысле радикальной борьбы за победу революции, которая единственно могла сохранить за крестьянами новое статус-кво. Поэтому в обстановке острой поляризации сил ­левые эсеры и их электорат были вынуждены примкнуть к большевикам.

Придя к власти, большевики выдвинули известные лозунги – мира, передачи земли крестьянам и проч. В критических советологических теориях эти лозунги (например, «земля крестьянам») трактуются как обман.

Действительно ли политика большевизма в этих вопросах, в первую очередь крайне важном для крестьянского населения земельном вопросе, была обманом населения России? Можно утверждать, что большевики – партия революции – все-таки дала стране то, что не могли дать другие партии.

В течение НЭПа, до сталинского «великого перелома», русские крестья­не практически имели землю. Хотя и (ввиду национализации земли) не в виде прямой собственности, но, скорее, аренды. Можно привести признание Романа Гуля – известного эмигранта, не слишком сочувствовавшего большевикам, о том, что 1920-е гг. в СССР были единственным временем, когда крестьянин имел землю. «Вся земля, – пишет острый критик совет­ской системы Роман Гуль – тогда была в руках кресть­янства, это было единст­венное время в российской истории, когда крестьяне обладали всей землей и были довольны своим положением» (Роман Гуль. Я унес Россию. Апология эмиграции. Т. 1. – М., 2001, с. 221).

Вопрос о том, являлся ли эсеровский «черный передел» (то есть разделение земли между крестьянами) реальной альтернативой национализации земли, проведенной большевиками, (например, вопрос о продаже земли), не так прост. Он не разрешен окончательно и в современной России, до сих пор во многом оставаясь в подвешенном состоянии (Земельная реформа: 1990–2002, http://www.strana­oz.ru/2004/1/zemelnaya­reforma­1990­2002  ).

Кроме крестьян, большевистскую революцию поддержали и другие слои населения, в первую очередь промышленные рабочие (пролетариат физического труда), о которых больше всего говорили большевики. На сторону большевиков перешла в значительной мере не только солдатская масса царской армии, но и едва ли не половина офицерства.

Причиной отхода значительной части населения России от Белого движе­ния была его архаичность: отстаивание представителями данного движения идеалов старого режима – монархии и помещичьего (феодального) землевладения, дофевральского (дореволюционного) общества в России, единой и неделимой России, из которой уже выделился ряд государств. Демо­краты (правые либералы) составляли в Белом движении не самое влиятельное течение; преобладали консервативные сторонники дореволюционной монархии и отнятия земли у крестьян (с возвращением таковой бывшим владельцам).

Поэтому Белое движение реально отстаивало не столько «демократическую Россию», сколько архаичную (помещичью) дореволюционную систему – как во внутренней политике, так и в общегосударственном смысле. Характерным примером этого может быть история история Северо-Западной армии и ее отношение, например, к независимости как Финляндии, так и Эстонии, а также преобразованиям в России (см. Юденич под Петроградом. Из Белых мемуаров. – Л.: Красная газета, 1927).

Были ли альтернативы большевизму в 1917 г.? Такой альтернативой могла быть только правая диктатура генералов – Корнилова, Краснова и др. То есть правый режим в духе Муссолини и Франко, а возможно (учитывая сильное влияние в России радикального консерватизма черносотенного типа) – и Гитлера. Это подтверждает развитие русского консерватизма в послед­ние десятилетия СССР и постсоветский период с его радикальным крылом –­
О. Платонова, Т. Грачевой, А. Байгушева, С. Бабурина, включающим правонационалистические группировки, которые можно считать «власовскими» и «неовласовскими» (об этом см. Кого любят современные русские консерваторы… https://kripta.ee/rosenfeld/2016/07/01/kogo­bolshe­lyubyat­sovremennye­russkie­konservatory­sssr­ili­generala­vlasova/ ).

«Начиная с сентября 1917-го, – писал неортодоксальный левый Виктор Серж (Кибальчич), очевидец и участник событий этого времени, – альтернатива была одна: диктатура реакционных генералов, либо диктатура Советов … Россия могла избежать “красного” террора, только пережив террор “белый”. Она избежала бы диктатуры пролетариата только в случае установле­ния диктатуры реакционной» (В. Серж. Тридцать лет после русской революции. – В сб.: В. Серж: Социалистический гуманизм против тоталитаризма. – М.: Праксис, 2003, с. 156; От революции к тоталитаризму. Воспоминания революционера. – Оренбург: Праксис, 2001, с. 93).

Была ли власть правых шовинистических генералов в духе Петра Краснова, пытавшегося вернуться в Россию вместе с войсками Третьего рейха, положительной и демократической альтернативой большевизму в 1917 г.? Или этот путь вел Россию по пути европейских право-национальных диктатур, в частности, немецкого национал-социализма?

Власть большевиков в период Гражданской войны была диктаторской. Но иной она и не могла быть в ситуации крайней нестабильности с попытками внутренних и внешних сил установить правую «термидорианскую» дик­та­туру генералов. Революционная власть была вынуждена противостоять правым атакам и террору. Противники революции постоянно наносили рево­люционному государству серьезные удары, в том числе и на поле подпольного терроризма (английский конек). Таково было ранение Ленина в 1918 г., которое и стало главной причиной его ранней смерти (в 54-летнем возрасте).

Спецслужбы советской России (ЧК) обвиняются правой историографией, от А. Солженицына до современных историков – Ю. Фельштинского и многочисленных как праволиберальных, так правоконсервативных авторов, в широком терроре. Отсюда демонизация ЧК и фигур типа Ф. Дзержинского.

Идеализировать ранние советские спецслужбы (ЧК, ОГПУ и проч.) не следует, но к оценке их деятельности надо подходить исторически, сравнивая эти спецслужбы не с неким «идеалом», но со спецслужбами как дореволюционной России (Охранным отделением), так и спецслужбами западных государств того времени.

Советские спецслужбы действовали не в вакууме. Им противостояли спецслужбы наиболее мощных в то время государств – Великобритании, ­Германии, США и др., которые применяли свои жесткие и, часто вполне террористические, методы. Нельзя не учитывать и факты проникновения уже в ранние советские спецслужбы агентуры стратегических конкурентов, что создавало возможности провокаций (см. историю гибели С. Могилев­ского в 1925 г., 24.09.2010, http://nvo.ng.ru/spforces/2010­09­24/12_mogilevsky.html ).

Следует отметить проникновение в советские спецслужбы уже в 1920-е гг. правонационалистической (консервативной) агентуры, в частности, под видом так называемого «Русского Ордена» (весьма важны признания на эту тему А. Байгушева в книге «Русская партия внутри КПСС». – М., 2005; об этом: «Крах русского консерватизма», 2015). В СССР не было секретом, что радикально-консерва­тивные белогвардейские группировки с 1920-х гг., чья идеология до сих пор составляет основу идеологии русского консерватизма, куриро­ва­лись спецслужбами стратегических конкурентов тогдашней России (Н. Яковлев. ЦРУ против СССР. – М., 1985, с. 116–132). Широкое прони­к­новение в советские спецслужбы «консерваторов», то есть по сути право­националистических деятелей, близких заграничной белой эмиграции, положило, как можно считать, начало формированию групп внешнего влияния в этих спецслужбах и советском госаппарате, каковые, видимо, и представлял так называемый «Русский орден» А. Байгушева.

Влияние последних активно дало о себе знать позже – в сталинской политике 1930–40-х гг. Пока же ранний большевизм, считающийся как ­прошлыми, так и нынешними консерваторами худшим по сравнению с ­большевизмом сталинского образца, обеспечил советской России победу в Гражданской войне и вдохновил революционное государство на строительство реального социализма.

По словам известного западного политолога И. Валлерстайна боль­ше­ви­ки «возглавили одно из первых и, возможно, самое драматичное из нацио­нально-освободительных восстаний на периферии и полупериферии мир-системы» (Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. Пер. с англ. под ред. В. Иноземцева. – М.: Логос, 2004, с. 368, http://yanko.lib.ru/books/cultur/vallerstayn­konec_znakomogo_mira­8l.pdf ). Поскольку понятие мир-системы (англ. world-system) Валлерстайна является аналогом марксист­ского понятия «формации», в данном случае он фактически говорит о «капиталистиче­ской» периферии.

3. Советский режим в 1920-х гг. Первые шаги реального социализма. ­Создание государственного сектора в промышленности и сельском хозяйстве. Военный коммунизм и его оценка.

Несмотря на мощную внешнюю поддержку контрреволюции, большевики – партия революции – к 1921 г. победили в Гражданской войне и начали формирование революционного режима.

Доктрина раннего большевизма имела характерные особенности, в том числе лозунг мировой революции. Критика этой идеологии в целом и данного лозунга, в частности (например, в книге Ю. Фельштинского «Крушение мировой революции. Брестский мир». – М.: Терра, 1992) повторяет старые (начала XX века) упреки раннему большевизму. Говорится об отсталости России и ее неготовности для коммунистической революции, о недостаточном развитии производительных сил. Большевики отвечали на это уже в 1920-е гг. указа­нием также на исторические обстоятельства, например, В.И. Ленин.­ О нашей революции. – ПСС, т. 45, стр. 378–382).

Важнейшим революционным направлением советских реформ с начала 1920-х гг. было создание крупного государственного сектора в экономике, в первую очередь в промышленности, финансах и торговле. Первые шаги в направлении создания этого госсектора были сделаны большевиками еще в 1917–1918 гг. Это были декреты 14 (27) ноября 1917 г. – Положение о рабочем контроле и 14 (27) дек. 1917 г. – декрет о Национализации банков. С осени 1917 г. до июня 1918 г. было национализировано около 900 предприятий. По сло­вам итальянского историка Джованни Боффа (автора двухтомной Истории СССР, отличающейся от традиционно ортодоксальных консервативно-либеральных исследований) «наиболее тщательные подсчеты последнего времени говорят о 836 предприятиях, экспроприированных до марта и 1 222 – до июня 1918 г. (Д. Боффа. История СССР. В 2-х т. – М., т. 1: Междунар. отн., 1994, с. 76).

К осени 1918 г. число национализированных предприятий не превышало трети. К этому времени «лишь 35% заводов и фабрик реально перешло­ к государству». Зимой общее их количество составило 3 338 (там же, с. 128). К началу 1920 г. это количество увеличилось не очень сильно. По февраль­скому (1920 г.) докладу Н. Рыкова к началу 1920 г. в России насчитывалось четыре тыс. национализированных предприятий, тогда как за год до этого – одна тыс. (С.А. Павлюченков. Военный коммунизм в России. Власть и массы. – М.: РКТ-история,1997, с. 93).

Несмотря на провозглашенную в рамках военного коммунизма максимально широкую национализацию, таковая реально не могла быть реализована в период Гражданской войны, когда новая власть попросту не контролировала значительной части территории страны.

Резкий скачок в национализации произошел в 1920 г. Согласно промыш­ленной переписи 1920 г. к концу этого года государству принадлежало уже 37 226 предприятий – хотя некоторые из них были маленькими промышленными мастерскими. Подтверждением и закреплением данного курса стал декрет 29 ноября 1920 г. о национализации всех промышленных предприятий (Д. Боффа. История СССР, т. 1, с. 128–132).

Таким образом, уже к концу Гражданской войны большевики смогли добиться успехов в создании крупного государственного сектора в экономике (прежде всего в финансах и промышленности), то есть именно того ядра новой системы, который мы вслед за В.И. Лениным называем Государственным Синдикатом. Несмотря на определенное сокращение этого сектора в период НЭПа, в дальнейшем в СССР он сохранил свое преобладающее значение. В эти же годы стала создаваться и система управления этим сектором. Речь идет о ряде органов – ВСНХ, совнархозах и пр. (об этом также Э. Карр. История советской России. – М., 1990, с. 479).

Что касается сельского хозяйства, то там создание государственного сектора было значительно более сложным делом, чем созданием такового в промышленности. Уже на раннем этапе развития новой системы Ленин вы­двинул идею создания «совхозов», на основе которых должно было разверты­ваться крупное советское сельское хозяйство (термин сохранился и позже). Однако в период военного коммунизма эта идея не была реализована: сов­хозы распадались и их земли растаскивалась крестьянами (С.А. Павлюченков. Военный коммунизм в России. Власть и массы. – М.: РКТ история,1997). В период НЭПа советская система пошла на серьезные уступки частному крестьянину. Большевики говорили о том, что «произошла социализация промышленности, но не произошло социали­зации сельского хозяйства». План Ленина по созданию совхозов получил специфическое развитие десятилетие спустя – в период сталинской коллективизации.

В результате выполнения принятого большевиками 19 февраля 1918 г. «Закона о социализации земли», заменившем «Декрет о земле», к концу 1920 г. в 36 губерниях Европейской части России, из 22 847 916 десятин нетрудовых земель в распоряжение крестьянства поступило 21 407 152 десятин (кол­хозам – 391 614 дес., совхозам – 1 049 150 дес.), что увеличило площадь ­крестьянских земель с 94 720 628 десятин до 116 127 780 дес., то есть с 80% до 99,8% от общей площади всех удобных земель – по данным Центрального Управ­ления Землеустройства (http://istmat.info/node/24083 , см. также ­Декрет о Земле, wiki).

Первоначальная система организации хозяйства в советской России была названа «военным коммунизмом». Определение особенностей данной системы и ее оценка вызывает у историков и политологов споры. Спорят, например, о том, был ли военный коммунизм вызван необходимостью или же имел доктринальные корни. Современный исследователь этой системы С.А. Павлюченков настаивает на доктринальных корнях военного коммунизма и во многом справедливо критикует советскую и около­советскую ­историографию, акцентировавшую связь военного коммунизма лишь с ­чрезвычайными обстоятельствами мировой и граждан­ской войн (С.А. Павлюченков. Военный коммунизм в России.., с. 30 и др.).

Безусловно, военный коммунизм имел доктринальные корни. Связь военного коммунизма с первоначальной (подчеркнем это) концепцией социализма у большевиков очевидна. Однако от стереотипов советской историографии не следует переходить к стереотипам историографии западной – консервативно-либеральной. Речь идет, например, о «теории непрерывно­сти» между сталинизмом и 1920-ми гг. в СССР, акцентирующей как раз докт­ринальную сторону военного коммунизма, о чем писал С. Коэн (Боль­шевизм и сталинизм. – Вопросы философии. 1989. № 7).

Нельзя отрицать также влияния на формирование модели военного коммунизма факторов ситуации – обстоятельств разрухи и войны. Эти факторы независимо от доктринальных установок толкали большевиков в направлении широкой национализации и жесткой организации госсектора. Ведь, как об этом осведомлен и С. Павлюченков, аналогичные большевистским шаги по огосударствлению экономики (и ее милитаризации) до больше­виков и независимо от них делали правительства ряда стран, не связанных с идеологией большевизма, в том числе царское и Временное правительство в России, а также Германия военного времени (В.И. Ленин. ПСС, т. 30, с. 281).

Во-вторых, доктринальная точка зрения большевиков на социализм серьезно менялась. Одной из важных перемен такого рода, как известно, стала Новая экономическая политика 1921 г.

Можно привести и ряд других аргументов в защиту большевистской политики организации госсектора экономики. Активное создание большевиками этого сектора наивно сводить к простому грабежу. Такое сведение, проводимое и С. Павлюченковым наряду с трактовкой лозунга «экспроприа­ция экспроприаторов» как призыва «грабь награбленное» (С.А. Павлюченков. Военный коммунизм в России.., с. 57) следует признать ошибочным. В нем можно увидеть результат влияния правой – консервативно-либеральной ­историографии.

Сам по себе переход частной собственности в государственную совершенно не равнозначен ее разворовыванию. Лозунг разворовывания собственности можно считать идеологиней люмпена, каковую, вопреки приверженцам правой идеологии, нельзя отождествлять с идеологией большевизма. Разграбление помещичьих имений крестьянами происходило и до большевиков (например, во время революции 1905 г.) и помимо них. В этом виновна дикая стихия бунта, «бессмысленного и беспощадного» – результат векового угнетения крестьянства и его отсталости. Аналогичным проявлением отсталости было, например, европейское «луддитство» – разрушение рабочими машин, которое марксизм замечал и у пролетариев физического труда.

Вопреки знаменитому тезису «грабь награбленное», имевшему какой-то смысл на начальном этапе революции, настоящим лозунгом нового общест­ва должен был, по Ленину, стать девиз: «Награбленное сосчитай, врозь его тянуть не давай, а если будут тянуть к себе прямо или косвенно, то таких наруши­телей дисциплины расстреливай» (В.И. Ленин. ПСС, т. 36, с. 172–184, 269). Это признает и такой историк, как Э. Карр (История советской России. – М., 1990, с. 479).

Отождествлять переход собственности из частной формы в государственную с «разворовыванием» неверно также потому, что широко известно также разворовывание и по правым – консервативно-либеральным рецептам. В период консервативно-либеральных контрреформ после распада СССР как в России, так и, например, и в Прибалтике (Эстонии) мы были свидетелями широкого разворовывания государственной собственности (напри­мер, тех же колхозов и совхозов ) при обратном ее превращении в частную форму.

Формы перехода частной собственности в государственную были ­различными в разных странах и при различных исторических условиях. Cоветский опыт продемонстрировал может быть наиболее насильственные варианты такого перехода. Более «правовым» способом создания госсектора – Государственного Синдиката – был практиковавшийся в ряде коммунистических стран выкуп собственности у ее бывших владельцев. Понятно при этом, что имевшая место в революционной России ситуация особо жест­кого противостояния толкала именно к первому варианту. Второй стал возможен в ряде стран реального социализма уже после Второй мировой войны. 

Большевизм с самого начала своего практического применения выступал как теория защиты и укрепления государственного сектора (Синдиката). Отсюда его противостояние различным концепциям «расчленения» послед­него, то есть разделения госсектора на отдельные хозяйственные единицы в ходе «приватизации». Поэтому можно говорить о позитивности критики большевиками (Лениным) различных «децентралистских» – как правых (консервативно-либеральных), так и левых концепций этого периода, напри­мер, программы «рабочей оппозиции», оцененной ранним большевизмом как «анархо-синдикализм» (см. подготовленная Лениным резолюция­ X съезда РКПб «О синдикалистском и анархистском уклоне в нашей партии»). Практическая реализация подобных программ в этот период строительства ­реального социализма была бы по-видимому негативной, означая рас­членение госсектора (Государственного Синдиката) и потерю возможности контроля за ним.

При этом само по себе создание госсектора, как на это указывал классический марксизм – еще не означало достижения «социализма». Ф. Энгельс писал, имея в виду конфликт «производительных сил и производст­венных отношений», что «государственная собственность на производительные силы не разрешает конфликта, но она содержит в себе лишь формальное средство, возможность его разрешения» (К. Маркс, Ф. Энгельс. ПСС, 2-е изд., т. 20, с. 290).

Эту мысль подчеркивали советские «левые» перестройщики, и еще ранее шестидесятники, в частности, Э. Ильенков, который противопоставлял формальное обобществление «реальному» («действительному») возможному в будущем (Р.С. Осин. Э.В. Ильенков о природе советского социализма. – В кн.: Э.В. Ильенков в воспоминаниях. – М.: РГГУ, 2004).

Для сбалансированного понимания данной начальной эпохи реального социализма важно иметь в виду, что доктринальные корни имела не только военно-коммунистическая теория большевизма, но и постсоветская правая (консервативно-либеральная) критика советской системы и историогра­фии. Резкое отталкивание последней от официально-советских стереотипов (в том числе и в отношении военного коммунизма) вело к ошибочной трактовке военно-коммунистической модели как единственно полно, последовательно и окончательно отражающей представления большевиков о социалистическом идеале. Таких авторов, как А. Ципко, это вело к идеализации правой реставрации в мире реального социализма – включая украинский режим после переворота февраля 2014 г.

Как уже упоминалось, Ленин рассматривал госкапитализм не как «социализм», а лишь как «первый шаг» к социализму. Этот шаг, по Ленину, состоял в том, чтобы «наладить крупную общегосударственную организацию производства на государственно-капиталистических началах», в результате чего, по его словам, «упрочение социализма будет обеспечено» (В.И. Ленин. ПСС, т. 36 с. 295–296). Ленин видел важное отличие советского «госкапитализма» от существовавшего в рамках западного общества. «Наш государст­венный капитализм отличается от буквально понимаемого государственного капитализма тем, что мы имеем в руках пролетарского государства не только землю, но и важнейшие части промышленности» (там же, т. 45, с. 289).

Консервативно-либеральное описание военного коммунизма обращает внимание, как правило, на доктринальные корни этой модели. Однако радикальная военно-коммунистическая доктрина не была единственным обсуждавшимся вариантом развития новой системы. Существовали и более умеренные теории, пытавшиеся сохранить рыночные элементы старого общества и предвосхищавшие будущий НЭП. Можно указать, например, на выступление ряда большевиков против продразверстки, критику Лениным административных и бюрократиче­ских тенденций нового советского госаппа­рата (в частности, в «Очередных задачах советской власти»). А также очевид­ное противостояние Ленина «детской болезни левизны» в комму­низме. Об этих рыночных экономических тенденциях раннего большевизма, кульми­ни­ровавших в конце 1920-х гг. в так называемой бухаринской ­линии, правые критики военного коммунизма как «доктринерского идеала» большевизма, начиная с А. Ципко (также С. Цакунова и многих других), говорят явно неохотно.

Как ни парадоксально, в числе наиболее ранних сторонников отмены продразверстки и перехода к более рыночным стимулам оказались те большевики, за которыми последующая традиция закрепила обозначения явных антирыночников, сторонников бюрократизации и милитаризации экономики. Так, ранее других с критикой продразверстки, как замечает С. Павлюченков, на X съезде выступил Л. Троцкий, которого в начале 1920-х (например, в 1924 г.) поддерживал и Сталин. Оба отстаивали необходимость введения рыночных стимулов в экономике (С.А. Павлюченков. Военный коммунизм в России, с. 19).

К этим мнениям, критичным по отношению к модели военного коммунизма, примыкают и известные поздние «антибюрократические» работы Ленина «Лучше меньше да лучше» и «Как нам реорганизовать Рабкрин».

Как следует оценить систему военного коммунизма? С.А. Павлюченков совершенно прав, говоря о том, что оценки военного коммунизма будут зависеть от оценок «коммунизма» как такового. Для традиционной совет­ской историографии военный коммунизм был положительной формой ­создания «основ социализма», недостатки которой относились за счет  ­«перегибов» военного времени. Для консервативно-либеральных критиков коммунизма все эти недостатки были очевидно отрицательным следствием попыток «провести в жизнь утопию».

Однако следует ли считать утопичным стремление большевиков создать общество с преобладающим госсектором (Государственным Синдикатом)? Обвинение раннего коммунизма в утопизме характерно для консервативного либерализма (например, упоминавшаяся книга А. Некрича и М. Геллера «Утопия у власти» или ряд работ такого известного борца с «коммунизмом», как А. Ципко («Насилие лжи, или как заблудился призрак», 1990).

За этим тезисом, как представляется, стоит характерное идеологиче­ское убеждение, согласно которому «неутопическим», нормальным является лишь западное – «капиталистическое» (расчлененное) общество. Трети­рование системы реального социализма как утопической отражает морфологический нарциссизм западного общества, считающего рациональным и нормальным лишь самого себя. Однако главные структурные особенности реального социализма, как это отмечал классический марксизм, зародились уже в лоне традиционного западного «капитализма». Речь идет о зарож­давшемся еще в рамках «государственного капитализма» госсекторе – Госу­­дарст­венном Синдикате, показавшим свою жизнеспособность в качестве осно­вы экономики реального социализма на протяжении длительного периода.

Утопичными можно считать вовсе не само создание реального социализма и Государственного Синдиката, но лишь попытки декретирования его тотальной и безрыночной формы. Сторонники такового встречались в большевистской среде – особенно в ранние годы русской революции. Однако, как показывает экономическая и политическая полемика 1920-х гг., даже в те годы сторонники подобных взглядов не были преобладающими.

Напомним еще раз верное замечание переводчиков Манифеста КП Маркса и Энгельса на русский об ошибочности перевода «снятия» (Aufheben) частной собственности как ее уничтожения. «На самом деле, – справедливо заметила В. Шелике, – Маркс и Энгельс имеют в виду одновременно и “поднятие” (Aufheben) частной собственности на иной уровень и ее сохранение в ином варианте, и ее упразднение (Aufheben) в конечном счете, а не просто ликвидацию частной собственности» (В.Ф. Шелике. Непознанный Маркс­ и некоторые проблемы современности, ч. 1. – Философские науки. 2013. № 3,­ с. 37–48, http://www.wtschaelike.ru/?page_id=172 ).

Критика – как западная, так отчасти и левая (в частности, социал-­демократическая, например, в «Записках о революции» Н. Суханова) много говорила о неготовности России к социализму. Большевики, начиная с ­Ленина, давали свой ответ на данные замечания (Ленин. О нашей революции. По поводу записок Суханова. ПСС, т. 45, с. 378–382).

Большевики – революционеры 1920-х гг. – указывали на целый ряд факторов, осложнивших революцию в России. Это и аграрный характер экономики страны, и тяжелая послевоенная разруха, и «одиночество» революционного государства во враждебном окружении. Действительно, в России, как замечал Ленин (т. 38, с. 306), было легче «начать» революцию, чем ее «закончить», то есть построить новое общество (социализм), соответствующий мировому уровню развития.

При этом понятие социализма в большевистском смысле осталось до конца не вполне проясненным. Последним словом Ленина по вопросу ­социализма (после «перемены всей точки зрения нашей» на него в связи с НЭПом) оставались работы 1921–1922 гг. В СССР с конца 1930-х до 60-х гг. под социализмом понималось общество существовавшего прежде всего в Восточной ­Ев­ропе реального социализма, то есть созданная в сталинский период админист­ративно-командная система с однопартийной политической надстройкой.

Теория и практика военного коммунизма и ранних 1920-х гг. показала как новизну общественной доктрины раннего большевизма, так и ее оче­вид­ные недостатки и слабости. В экономике речь шла о характерной кри­тике рынка и стремлении (действительно, подчас исходя из утопических ­соображений) полностью ликвидировать рыночные отношения, с абсолю­ти­зацией приказных форм управления госсектором. В политике – об от­стаива­нии «революционной диктатуры», которая, тем не менее, в течение 1920-х гг. сохраняла ряд элементов внутрипартийной демократии, в частности, возможность внутрипартийных оппозиций.

После широкой национализации начала 1920-х гг. советская эконо­мика в значительной степени (прежде всего в промышленности) уже была экономикой Государственного Синдиката (в отличие от постсоветской эконо­мики России) и тем самым «социализма», в рамках которого государственный сектор оставался преобладающим.

Оборотные стороны революционной диктатуры, о которых много гово­рили критики большевиков, очевидны. Это – культ авторитаризма и непонимание значения политических свобод, установка на революционное ­насилие, которое постепенно стало обращаться против самих его инициа­­торов. Оборотной стороной левой диктатуры были и репрессии, то есть практиковавшиеся также правыми диктатурами расправы с политическими противниками (в широком смысле этого слова), включая представителей культурного слоя – священников, философов (высылавшихся в 1920-е, но, в отличие от сталинской эпохи, не уничтожавшихся).

«Диктаторские» черты проявлялись и у наиболее известных фигур раннего большевизма – тут и «вождизм» Сталина и Троцкого, и идеализация диктатуры ранним Бухариным и др. Однако эти черты ранней коммунистиче­ской диктатуры и ее лидеров возникли не сами по себе, но были ответом на репрессивность тогдашнего западного общества («капитализма»), особенно противоречивого в странах капиталистической периферии.

Данные левоэкстремистские репрессивные черты (с элементами люмпен-революционаризма) были характерны для раннего большевизма, только что вышедшего из боев Гражданской войны и сталкивающегося с ост­рыми проблемами как внутри страны, так и с попытками вторжения извне. Они составили основание того комплекса черт, который наиболее ярко проявился в сталинскую эпоху и получил обозначение сталинизма.

Эпоха начального периода революции в России имела черты левого экстремизма (сталинизма) в обоих – более узком и более широком – значени­ях этого слова, то есть черты «чрезвычайщины» реального социализма (Авторитарного Синдиката) как такового. Сталинизм, понимаемый как люмпен-­революционаризм, левая репрессивность, в этом смысле существовал и «до Сталина».

Таким образом, говоря о факторах, существенно осложнивших революцию России и определивших ее отличие от сходных перемен в более развитых странах, следует отметить такой фактор, как фактор люмпена – слоя деклассированных элементов, оказавшего, к сожалению, немалое влияние на начальные стадии революции в России. Вторжение этого элемента определило ряд негативных, в том числе и террористических особенностей раннего реального социализма, включая и приход сталинизма. Причины возникновения и расширения люмпенского слоя в коммунистиче­ской России и сопредельных с ней государствах могут быть объяснены, в частности, пере­житками аграрно-феодального развития стран «запоздалого капитализма», второго и третьего эшелона его развития, а также тяжелейшими последст­виями мировой и гражданской войн в России, нанесший удар традиционной цивилизации и ее ценностям. Нельзя исключать и фактор внешней поддерж­ки люмпенских элементов внутри советской России, как и террора против образованного слоя общества реального социализма, применявшегося внеш­ними конкурентами с самого начала образования нового государства.

Весьма серьезную роль в расширения «люмпен-слоя» в СССР сыграл сталинизм, который, будучи результатом прихода к власти люмпен-революционеров, сам постепенно все более становился машиной воспроизводства люмпена в широких масштабах.

Таким образом, говоря об оценке опыта военного коммунизма первых лет становления СССР, следует заметить, что этот опыт заслуживает не только отрицательных, но и положительных оценок. Это был первый в истории ­серьезный шаг по созданию общественной системы с крупным активным ­и действующим в интересах общества государственным сектором – Государст­венным Синдикатом. В советских 1920-х гг. (включая и военный коммунизм) можно усмотреть первую успешную историческую попытку создания такого способного к самостоятельному развитию и управляемого обществом (вначале партией) государственного сектора. Именно эта особенность (каковую можно считать важным положительным содержанием большевист­ской ­революции в России) стала основой систем советского образца, отличавшей реальный социализм (начальную стадию «самоуправленческих» систем) от социализма социал-демократического типа.

4. НЭП. Советская экономика 1920-х гг. Государственный сектор (Синдикат) и рынок. Рыночная периферия госсектора (Синдиката). Вопрос о земле. Имели ли крестьяне в СССР землю? Итоги 1920-х гг.

После кронштадтского мятежа 1921 г. и X съезда РКП(б) большевиками была санкционирована Новая экономическая политика (НЭП).

Переход советской России от военного коммунизма к НЭПу для раннего большевизма был не только практическим, но и серьезным теоретическим поворотом, осмысленном В.И. Лениным в ряде работ, в том числе «Очередные задачи советской власти» и «О кооперации». В них  Ленин был вынужден «признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социа­лизм» (О кооперации. ПСС, т. 45, с. 376).

Тема НЭПа в теории большевизма была связана с рядом весьма важных проблем, включая и вопрос о соотношении «социализма и рынка». С начала 1930-х гг. этот вопрос был решен в пользу сталинской «антирыночной» модели и перестал обсуждаться. Новое обсуждение данной темы стало возможно лишь в конце 1950-х гг., когда заговорили о реформе сталинской модели социализма.

Однако неосталинистская волна в СССР блокировала не только решение, но и обсуждение этой проблемы. Вновь к этому вопросу вернулась лишь советская перестройка конца 1980-х, в период которой тема советского НЭПа стала одной из наиболее популярных. Ей было посвящено значительное число работ перестроечных авторов, в том числе Г. Попова, Н. Селюнина, O. Лациса, Н. Шмелева и др. Эта тема включала вопросы соединения «социализма и рынка», а также различных антисталинских – бухаринской и проч. альтернатив.

НЭП был попыткой отойти от «безрыночной» и чисто государственной модели военного коммунизма и широко использовать для развития «социализма» рыночные механизмы – рыночную периферию. Это была весьма важная попытка, хотя и не получившая в СССР (в силу преобладания сталинской модели) необходимого развития.

Советский НЭП первой половины 1920-х гг. стал объектом пристального внимания в период реформ реального социализма – как в во время первых попы­ток отхода от жесткой командно-административной системы сталин­ыско­го образца в 1950–60-х гг., так и в особенности в эпоху совет­ской перестройки.

С одной стороны, в Новой экономической политике был очевиден момент уступки рыночным отношениям и «капитализму», борьбу с которыми революция в России ставила своей главной задачей. Данная новая политика включала в себя приостановку процесса национализации, решение об аренде и концессии госпредприятий, разрешение частной торговли в определенных объемах и другие сопутствующие этому шаги. Наряду с основным государ­ст­венным сектором (Государственным Синдикатом) в экономике СССР стал возрождаться частный сектор, иные смешанные виды собственности. Это было явным отходом от безрыночной модели типа военного коммунизма.­ В ряде работ 1919–1922 гг. Ленин, как известно, назвал советскую экономику начала НЭПа «много­укладной» (например, «О “левом” ребячестве и мелкобуржуазности». – ПСС, т. 36, с. 296).

Советский НЭП означал существенную перемену в теории и практике организации госсектора (Государственного Синдиката). НЭП отошел от ранне­коммунистической концепции «социализма» как тотального Государственного Синдиката с полностью ликвидированной «частной собственностью». Произошел пересмотр взглядов раннего большевизма на рынок, в том числе тезиса об уничтожении товарного производства. (В связи с этим особенно важны работы Ленина начала 1920-х гг.)

Таким образом, главной особенностью советского НЭПа можно считать соединение госсектора (Государственного Синдиката) с рыночной периферией. Последнее понятие позволяет отличить «подчиненную» часть ранне­коммунистической системы от ее центра (Государственного Синдиката), ­занимавшего по-прежнему центральное место в экономике нового общест­ва. Понятно, что эта рыночная периферия (рыночный сектор) в период НЭПа не охватывала всей советской экономики, но составляла существенный ее компонент.

Появление в Советской России рыночной периферии означало отказ от ранних большевистских положений о «бестоварном» социализме, из кото­рого некоторые критики марксизма (например, национал-патриот­ А. Ципко в книге «Насилие лжи или как заблудился призрак», 1990 и проч.) выводили проблемы советского реального социализма. Действительно, такой тезис ­существовал как в марксист­ской теории, так и в раннем большевизме, определяя «левое» его направ­ление. Однако позиция Ленина и «генеральной ­линии» большевизма при ­переходе к НЭПу означала отказ от этого тезиса и этой модели.

Прежде всего, это проявилось в сельском хозяйстве, более всего в после­революционный период связанном с рыночной стихией. Именно на изменение ситуации в сельском хозяйстве были направлены известные акции большевиков при переходе к НЭПу – в первую очередь отмена продразверст­ки с заменой ее продналогом.

Советский НЭП представлял собой первую попытку решения важнейшего для реального социализма вопроса о соединении Государственного Синдиката с рынком. Последующие попытки такого решения в мире реального социализма стали предприниматься только с середины 1950-х гг. – после смерти Сталина. Таковы были неудачная косыгинская реформа в СССР 1960-х гг. и более успешные преобразования в Югославии и Венгрии. В целом же реальный социализм не смог ­решить эту проблему ни в теоретиче­ском, ни в практическом плане. Более успешное решение этой проблемы, по-видимому, смог предложить современный Китай.

Можно сказать, что проблему соединения «социализма и рынка» не смог решить и мир посткоммунизма (хотя по иным причинам – причинам преобладания консервативно-либеральной идеологии и политики). Если особенностью советской системы с 1930-х гг. было преувеличение роли госсектора (в виде тотальной госсобственности), то в сегодняшней России, как и ряде других постсоветских стран начала XXI века очевиден перекос другого свойства («шараханье в другую противоположность») – в нерегулируемый рынок, с отказом от госсектора (Синдиката) и характерных для него важных государственных монополий (например, водочной и пр). Возможно, вопрос гармоничного сочетания госсектора (Синдиката) и рынка – дело будущего «нового социализма».

Важным моментом нэповских реформ кроме того стало изменение по­ст­роения самого Государственного Синдиката. Во время НЭПа были введены новые и отличные от военно-коммунистических достаточно гибкие формы хозяйственного механизма в государственном секторе, связанные с центра­ли­­­зацией и хозрасчетом. Эти механизмы активно анализировались совет­ски­ми авторами эпохи перестройки – О. Лацисом, А. Левиковым и др. ­(О. Лацис. История из жизни строителя. – В кн.: А. Левиков. Формула милосердия; О. Лацис. Знать свой маневр. – М.: Библ. журн. Знамя, 1989). Была сделана попы­т­­ка устранения директивных центральных органов эпохи ­военного ком­­­­му­низма – главков (за исключением металлургии и гидроэнергетики) и груп­­пи­ровки рентабельных предприятий в самостоятельные тресты по про­из­водственному и географическому признаку: большинство их перешло­ под конт­роль мест­ных совнархозов (Д. Боффа. История Советского Союза­. В 2-х т., т. 1, с.163).

Речь шла о рыночных отношениях между подструктурами Синдиката – организации госсектора и форме взаимного отношения его отдельных ­секторов.

Как показал НЭП, новая «коммунистическая» система вполне могла включать существенные сегменты рыночных отношений. Так, сохранив­шееся в Прибалтике и Восточной Европе сельское хозяйство было, как правило, значительно эффективней обычного советского. Соединение госу­дарст­венного сектора с теми или иными рыночными формами в этих странах дало очевидные позитивные результаты.

Важный момент, который нельзя обойти в обсуждении проблем сель­ского хозяйства этого периода – затрагивавшийся ранее – вопрос о земле.­ В начале 1920-х гг. крестьянин в России и других республиках СССР фактиче­ски (несмотря на ряд оговорок и сопутствовавших обстоятельств) получил землю. Этот факт необходимо подчеркнуть особо, поскольку приверженцы консервативно-либерального подхода к советской истории часто гово­рят о «вероломстве» большевиков и неисполнении ими своих программных лозунгов и декретов (в частности, «земля крестьянам» и Декрета о земле), ссылаясь на сталинскую коллекти­визацию.

Этот тезис повторяли и правые (в том числе перестроечные и после­пе­ре­­ст­речные) борцы с марксизмом типа А. Ципко («Как заблудился призрак», 1990), проделавшего характерный путь от советского номенклатурщика­ (и даже члена ЦК КПСС) в доперестроечные времена к консервативной догматике с национал-революционным уклоном.

Вопреки распространенному тезису об «отъеме» большевиками земли у крестьян следует признать очевидный факт, что начиная с Декрета о земле и до первых шагов насильственной коллективизации, то есть в течение всех 1920-х гг., при власти большевиков крестьяне землю получили и реально ­использовали ее (хотя в основном на началах аренды.)

Конечно, зажиточные крестьяне («кулаки») и в 1920-е гг. подвергались определенному нажиму власти. Против них была направлена налоговая политика (Р. Такер. Сталин у власти. История и личность. 1928–1941. – М., 1997, с. 65) и различные избирательные ограничения. Однако эту политику раннего большевизма не следует смешивать с более поздней сталинской.
В течение всех 1920-х гг. российский середняк и беднота, то есть большинст­во деревни, пользовались результатами большевистского Декрета о земле. Это и объясняет тот факт, что в целом деревня 1920-х гг. была на стороне совет­ской власти (что признают и западные авторы, напр., Р. Такер, цит. соч., c. 66).

Сказанное не означает, что советская система сельского хозяйства 1920-х гг. не имела серьезных проблем. Позднее мы специально затронем вопрос­ о том, был ли кризис в этой системе 1920-х гг. Однако само появление и развитие рыночных секторов советской экономики сразу же принесло очевидный результат.

В дальнейшем нам предстоит также более подробно рассмотреть отличия классически марксистской программы по аграрному вопросу, кооперативного плана Ленина и взглядов на развитие сельского хозяйства «умеренных» в ВКП(б) от сталинской коллективизации. Этот сюжет неоднократно затраги­вался советскими «шестидесятниками», например, Р. Медведевым («О Сталине и сталинизме»), целой плеядой перестроечных авторов, а также неортодоксальной западной советологией (С. Коэн. Бухарин. Политиче­ская биография. 1988–1938. – М.,1988). Осознание различия между сталинизмом и классическим марксизмом (и даже ленинизмом) в том числе и в этом вопросе позволит выяснить, насколько сталинскую насильственную коллективизацию можно считать магистральной линией большевизма и насколько – левоэкстремистским отклонением от этой линии.

Российская «критическая», то есть оппозиционная официальной советской, историография (начиная с перестроечной) много писала об успехах рыночного «нэповского развития» СССР в 1920-х гг., в первую очередь в сельском хозяйстве. Как отмечали в 1988 г. В.П. Дани­лов и Н.В. Тепцов, «за 3–4 года крестьяне восстановили сельское хозяйство после сильнейшей разрухи… Впечатляющими темпами увеличивалось пого­ловье скота: с 1925 по 1928 г. примерно на 5% в год. Словом, мелкое кресть­янское хо­зяйство отнюдь не исчерпало возможностей для развития… В стране складывалась крепкая систе­ма сельскохозяйственной кооперации (в 1927 г. она объеди­няла уже третью часть крестьянских хозяйств). Рядом с ней действовали не менее развитая потребительская и растущая кустарно-промысловая кооперативные системы. Вместе они охватывали свыше двух третей товарооборота между городом и деревней, обеспечивая тем самым прочную экономиче­скую связь («смычку»!) между крестьянскими хозяйствами и социалистической промышленностью… Таким образом, были все условия для того, чтобы на основе общего производственного подъема деревни (а тем самым и экономического роста страны в целом) в обозримый период – всего за две пятилетки – осуществить кооперирование крестьянских хозяйств и создать при этом мощный сектор коллективного земледелия. Трудности на этом пути были неизбежными, особенно в связи с задачами индустриализации, но и преодолимыми без насилия над крестьянством» (Как это было. – Правда, 26.10.1988).

Достаточно активно развивалась и промышленность. К концу 1926 г. по официальным данным общий объем промышленного производства превзо­шел уровень 1913 г. В период НЭПа делались небезуспешные попытки модернизации промышленности (см. И. Орлов. Попытки индустриализации в рамках НЭПа. – В сб.: Россия нэповская. – М.: Новый Хронограф, 2002, с. 376).

Подчеркнем еще раз: главную отличительную черту НЭПа от военного коммунизма можно усмотреть в попытке соединения Государственного Синдиката («синдикатной» системы) с рыночной периферией. Как представляется, НЭП является важной иллюстрацией того тезиса, что в развитых формах «социализма» Государственный Синдикат должен играть решающую роль, но не подавлять полностью иные формы собственности на его периферии. Размышления на эту тему было содержанием последних эконо­мических работ Ленина. Эту же точку зрения пытались развить советские и восточноевропейские «рыночники», а также так называемые «правые» в ряде стран реального социализма, начиная с Бухарина и кончая чехословацкими реформистами.

Новая рыночная политика продемонстрировала ряд очевидных успехов – от развития торговли и сельского хозяйства до укрепления рубля. Примененное в СССР соединение Государственного Синдиката с рынком пока­за­ло свои положительные результаты и в других странах реального социализма, например, Восточной Европы. Даже в период таких событий, как венгер­­­­-с­кие 1956 г., основная часть оппозиционеров не ставила под сомнение создание госсектора и национализацию.

Аналогичный советскому НЭПу этап прошел и послереволюционный Китай. «В результате произошедшей сразу же после революции аграрной реформы в Китае (с 1949 по 1953 г.) 300 млн. безземельных крестьян получили 47 млн. га обрабатываемой земли, которая принадлежала прежде помещикам. К 1952 г. продукция с/х увеличилась более чем на 50%. Общая стоимость промышленной продукции более чем удвоилась. Были восстановлены старые и созданы новые ирригационные сооружения, что имеет огромное значение для сельского хозяйства Китая, поскольку четвертая часть посевных площадей обслуживается оросительными системами. Начало развертываться движение за кооперирование сельского хозяйства. К концу пятилетки, в 1957 году, Китай по объему производства стали вышел на 9-е место в мире, чугуна – на 7-е, угля – на 5-е, электроэнергии – на 13-е место» (Федор Бурлацкий. Мао Цзэдун и его наследники. – М., 1979, с. 80).

Что касается перспектив нэповских форм, то Ленин, хотя иногда отмечал их временность, тем не менее полагал, что они сохранятся в течение достаточно длительного времени. Известная формулировка «всерьез и надолго» в уже упоминавшемся докладе о продналоге может быть дополнена и иными формулами. В неизданных документах указывался даже срок 20–­25 лет – хотя и под вопросом (В.И. Ленин. Неизданные документы. – М.: ­Росс­пэн, 1999, с. 443).

Опыт НЭПа внес в систему советского социализма (синдикатной системы) существенную гибкость, заключавшуюся в ряде механизмов соединения государственного сектора с рыночными структурами. Благодаря этим механизмам был достигнут ряд экономических успехов, в первую очередь в сель­ском хозяйстве. Экономика советского НЭПа послужила основой целого ряда «моделей социализма» в послевоенных  восточноевропейских странах. Можно говорить в этой связи, например, о венгерской, югославской и весьма ­успешной ко второму десятилетию XX века современной китайской модели.

5. Политическая система 1920-х гг. в СССР. Диктатура пролетариата и авторитарная система власти. Трудности традиционной советской оценки ­политической системы 1920-х гг. Западная критика авторитаризма реально­го ­социализма. Полемика о бланкизме между меньшевиками и большевиками. ­Аргументация большевизма.

Говоря об особенностях советской политической системы 1920-х гг., ­следует отметить ее отличие как от советской политической системы эпохи Гражданской войны, так и последующих вариантов советской политиче­ской ­системы, в частности, 1930–40-х гг.

Власть партии большевиков в период революции и гражданской войны очевидно представляла собой левую диктатуру. Однако, как уже говорилось, в тогдашней политической обстановке – реальной и острой борьбы течений и государств – трудно было ожидать чего-то другого. (Тем более что и прозападные государства, даже в Европе, в течение первой половины ХХ века весьма часто строились как диктатуры правого толка.) Ряд идеологов считал совет­ский авторитаризм временным. Однако политическая система реально­го социализма оставалась авторитарной весьма долго – вплоть до советской перестройки, то есть фактически до конца периода реального социализма.

Можно указать целый ряд внешних и внутренних причин, делавших переход к такому режиму наиболее вероятным. Здесь, так же, как в переходе к военному коммунизму, существовал свой как ситуативный, так и доктри­нальный аспект.

В числе «ситуативных» причин авторитарного характера политической надстройки реального социализма 1920-х гг. уже ранние аналитики назы­вали те факторы, которые Бухарин определил термином «чрезвычайщина». Дейст­ви­тельно, обстановка революции и гражданской войны, враждебного ­окружения, угроза развала страны, экономического краха и проч. приводили к формированию политического авторитаризма и в других, например, западных обществах. (На эти аспекты обратил внимание также и Л. Троцкий.)

Острая борьба и конфликты гражданской войны, достигшие своего апогея в 1918–1919 г., как и послереволюционная ситуация в СССР, требовали той концентрации политической власти, которую давала авторитарная поли­тическая система. Послереволюционную Россию можно сравнить в этом отно­шении с революционной Англией XVII века и Францией XVIII – начала XIX – периода власти якобинцев и затем Наполеона. Вполне справедливо уже приводившееся мнение по этому поводу неортодоксального левого В. Сержа.

Тем не менее победа «советских» политических структур к 1918 г. не ­означала полного отказа от традиционного парламентаризма. Традиционную парламентскую систему заменила система выборных Советов, в рамках которых в течение полугода с октября 1917 до июля 1918 г. существовала ­своеобразная многопартийность (об этом – Р.А. Медведев. Советы в Истории нашего государства. – Общественные науки. 1989. № 3, с. 124).

У власти в Советах этого периода была коалиция левых партий – большевиков, левых эсеров и меньшевиков. Данный факт многопартийности в Советах 1917–1918 гг. имел немалое значение –  он означал,что в истории советского реального социализма,  несмотря на диктатуру пролетариата, был определенный, хотя и короткий период присутствия в Советах 1917–1918 гг.  иных партий, помимо большевистской. Ликвидирована эта «советская» много­партийность была в июле 1918 г. после «путча» левых эсеров, в самый раз­гар гражданской войны, оставив вопрос о «советской многопартийности» ­открытым.

После июльского кризиса 1918 г. и устранения из Советов партий мень­шевиков и эсеров власть партии большевиков в советской России приобрела очевидно авторитарный характер и оставалась таковой в СССР вплоть до конца 1980-х.

Следует при этом сразу же отметить важный факт, который не получил объяснение в советском («втором») марксизме: авторитарный характер имела политическая надстройка едва ли не всех обществ «коммунистического» образца. При попытке перехода к плюрализму на рубеже 1990-х гг. система реального социализма стала разваливаться.

Это ставит вопросы: возможен ли был «неавторитарный» реальный ­социализм? Почему советская политическая система (как и политическая надстройка обществ реального социализма в целом) приняла именно авторитарный вид, и других вариантов практически не было? Ответы на эти ­вопросы не столь просты, как кажется. Здесь присутствует теоретическая проб­лема, которая требует своего разрешения.

Перехода к авторитаризму и даже диктатуре, с ее концентрацией и цент­ра­­лизацией политической власти, требовала видимо, сама специфика ­(логика развития) системы реального социализма (раннего Синдиката). Авторитаризм был своеобразной платой за создание управляемого госсектора нового общества.

Западное общество говорит о либеральной демократии. Однако, как известно, это общество также весьма часто принимало (и использовало) формы диктатуры – хотя и правого толка. В Европе правые диктатуры суще­ст­вовали при поддержке западных демократий не только между войнами, но и значительно позже (послевоенный переворот в Греции, пиночетовский и другие перевороты в Латинской Америке и проч.). К этом следует добавить также примеры правых диктатур в «посткоммунистических» обществах с 1990-х гг. до настоящего времени, в том числе и постсоветских.

Есть основание предполагать, что соединение коммунизма (то есть общества с преобладающим государственным сектором – Государственным Синдикатом) с политической демократией возможно, но не в рамках «реаль­ного социализма», то есть первой формы этого общества – предсоциализма. Подробнее этот вопрос мы попытаемся обсудить ниже, в частности, в главе о кризисах реального социализма (5-я глава).

Пока отметим очевидный факт: в реальной политической жизни преодоление «авторитарного барьера» и переход к многопартийной системе обычно оказывался для общества реального социализма  фатальным – ­такой переход  становился важным шагом к разрушению этого общества и реставрации в соответствующих странах традиционного западного общества ­(капитализма). Компартии, принявшие лозунг многопартийной системы (например, еврокоммунизм) часто отказывались от «коммунизма» (который ­жестко увязывался с диктатурой) и начинали говорить о своем тяготении к социал-демократической программе.

Вопрос об определении советской политической системы 1920-х гг. (которую Запад с начала этих годов считал авторитарной) оказался серьезным камнем преткновения для советского марксизма и официальной советской историографии вплоть до самой перестройки. Советский («второй») марксизм не только не мог объяснить факт авторитарности (диктаторского ­характера) политической системы реального социализма, но и с большим трудом признавал сам факт этой авторитарности.

Даже в перестроечной советской литературе весьма распространенным было мнение, что авторитарная политическая система в СССР была установлена… только на рубеже 1930-х гг.

Так, например, в период советской перестройки (1989 г.) историк­ В. Сог­рин писал: «В 1932 году, когда у нас беспрепятственно утверждался авторитарный режим, в США в ходе президентских выборов перед избирателями предстали два кандидата…Избиратели высказались в пользу рузвельтовской альтернативы, победа которой вдохнула жизнь в американский капитализм. Увы, в нашей стране механизм реализации политической альтернативы ­отсутствовал и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе» (Общественные науки. 1989. № 3, с. 100–101).

В. Согрин совершенно прав, доказывая, что «утверждение культа личности… в условиях такой системы было предопределено». Однако он, по-видимому, ошибается в другом, именно – полагая, что авторитарный режим СССР установился в 1932 г. Общеизвестно, что авторитарный режим в советской России сложился вовсе не в начале 1930-х, но летом 1918 г. после ликвидации в Советах оппозиционных партий.

Утверждение В. Согрина о создании авторитарной системы в СССР в начале 1930-х гг. могло бы показаться парадоксальным фактом и странным исключением, если бы этот тезис самым неожиданным образом не повторял­ся у других советских авторов. «Политическая система, –  писали также в период советской перестройки (в 1989 г.) социологи Л. Гордон и А. Клопов,  – заменившая на рубеже 1930-х демократический централизм предшествую­ще­го десятилетия, сразу же стала складываться как система именно автори­тарно-деспотическая. Год от году черты тирании и произвола в ней усили­ва­лись, так что к концу 30-х и в 40-е годы самовластие вождя и культ его личности приняли совершенно уродливые, порой прямо-таки безумные формы» (Что это было? Размышления о предпосылках и итогах того, что случилось с нами в 30–40 годы. – М.: Политиздат, 1989, с. 143).

Политическая система 1920-х гг. определяется Л. Гордоном и А. Клоповым как «демократический централизм». Тогда как «социально-экономиче­ские преобразования 1930–1940-х гг. осуществлялись в рамках авторитарно-деспотических порядков» (цит. соч., с. 146). В качестве основной причины перехода от «демократического централизма» к авторитаризму­ Л. Гордон и Э. Клопов в духе советских «умеренных» 1920-х гг. называют ситуацию «чрезвычайщины», «форсированного социалистического развития» (Что это было?, с. 140–142). Формулируя эту позицию, авторы ссылаются на концепцию Б.П. Курашвили (Очерк теории государственного управления. – М., 1987).

«Здесь, – пишут они, – обнаруживается одно из самых глубоких противоречий форсированного социалистического развития. В рамках подобного развития возникает потребность в чрезвычайных, авторитарных формах политического управления. Авторитарный политический режим ста­новится (вернее, способен стать при определенных условиях) мощным ускорителем экономического и культурного роста. И вместе с тем особенности форсированной, административной системы социалистического хо­зяй­ствования … создают обстановку, благоприятствующую развертыванию самых реакционных начал авторитарности, облегчают подчинение всей общественной жизни необъятной и произвольной личной власти» (Что это было?, с. 142–143).

Таким образом, авторитарный политический режим оказывается связан у Л. Гордона и Э. Клопова с эпохой «форсированного развития», то есть 1930-ми гг. – сталинской эпохой. Но из этого снова получается, что до этого – в 1920-х гг. – авторитарного режима будто не было. Такой подход хотя и ­верно указывал на последствия сталинской «чрезвычайщины» начала 1930-х гг., однако, очевидно идеализировал систему 1920-х гг. Переход к авторитаризму в СССР произошел не в 1930-е гг., а значительно раньше. Как известно, первым шагом к его становлению можно считать известный разгон в январе 1918 г. Учредительного собрания (считавшийся органом «буржуазно­го» политического плюрализма). После этого, как мы видели, многопартийность сохранялась еще несколько месяцев до ее отмены после эсеровского мятежа 6 июля 1918 г. (об этом – Р.А. Медведев. Советы в истории нашего государства. – Общественные науки. 1989. № 3).

В сталинский период, начиная с «великого перелома», состоялся не переход к авторитаризму, а переход к тоталитаризму (о термине подробнее ниже). Л. Гордон и Э. Клопов называют эту систему «авторитарно-деспотической», «деспотическим самовластьем».

Склонность к «понижению ранга» централизации сталинского режима можно заметить не только в перестроечных, но и постсоветских работах, например, работе В.А. Шишкина «Россия в годы Великого перелома» (СПб., Д. Буланин, 1999), основанной на анализе зачастую весьма прозорливых по­ли­ти­ческих донесений из СССР в 1925–1931 гг. чехословацкого дипломата­
Й. Гирсы. В данной работе В.А. Шишкин характеризует сталинскую систему как «авторитарное правление социалистического типа» (цит. соч., с. 81 и др.).

Характеристика сталинской системы власти как авторитарной кажется явно смягченной. Ряд левых авторов (например, В. Серж) характеризовал эту систему как тоталитарную. Кроме того, определение В. Шишкина не позволяет отличить перемены в системе власти 1930-х гг. по сравнению с системой 1920-х или, напротив, заставляет предполагать «неавторитарный» характер досталинской советской системы. Но если авторитаризм появился лишь при полном переходе партийно-государственной власти в руки Сталина, то как быть с авторитарным правлением Ленина и «коллектив­но­го руководства» до отстранения Сталиным своих соперников от власти и ­создания еще более централизованной, то есть тоталитарной, системы на рубеже 1930-х гг?

Можно сказать, отказ официальной идеологии реального социализма, в том числе и послевоенного, от признания и объяснении факта авторитарности его политической системы имела определенные основания. Признание этого факта потребовало бы решения целого комплекса вопросов – о причинах данного факта и проч.

При этом Ленин вполне ясно говорил об имевшей место «диктатуре», отказаться от которой большевизм не мог, например, полемизируя в августе 1921 г. с Г. Мясниковым, пытавшимся одним из первых в СССР поставить вопрос о переходе к политической демократии. По словам Ленина, «Буржуазия (во всем мире) еще сильнее нас и во много раз. Дать ей еще такое оружие, как свобода политической организации (= свободу печати, ибо печать есть центр и основа политической организации), значит облегчать дело врагу, помогать классовому врагу. Мы самоубийством кончать­ не желаем и потому этого не сделаем» (см. В.И. Ленин. Письмо Г. Мясникову,­ 5/VIII. 1921 г. ПСС, 5-е изд., т. 44, стр. 78–83). Запутывание проблемы автори­тар­но­сти полити­че­ской системы реального социализма началось в сталин­скую эпоху – с 1930-х гг. (об этом далее).

Отрицать авторитарность советского режима 1920-х гг. нет никаких оснований. С другой стороны (об этом ниже) нельзя не замечать и отличий советского политического режима 1920-х гг. и такового же 1930-х гг. Дейст­вительно, в своих основных чертах политическая система 1920-х гг., была авторитарной и однопартийной. Разговоры о многопартийности и политических свободах оценивались как «меньшевизм», «социал-демократический уклон». Лишь в период советской перестройки, то есть в конце 1980-х гг., стали слышны голоса, призывающие к «разделению властей» в СССР ­(Ф. Бур­­­лацкий. Лит. газ., 1988). Однако оставалось неясным, к чему ведет такое раз­де­­ление властей – «концу коммунизма» (как это доказывают консервативно-либеральные – западные идеологи) или созданию системы «плюрали­сти­че­ского коммунизма»? Основной вопрос: возможен ли «коммунизм» (реальный социализм) с неавторитарной политической надстройкой остается нерешенным левой мыслью и до сих пор.

6. Критика Западом советской политической системы, начиная с 1920-х гг. Сталинское объяснение «монополии компартии» и возникновения однопартийной системы. Критика «бланкизма» Г. Плехановым и ответ В. Ленина.

Цитированные работы Ленина показывают, что в первые годы становления реального социализма авторитарность политической надстройки ­нового общества ясно осознавалась как самими большевиками, так и их ­противниками.

Эта авторитарность, как известно, имела в большевизме (и втором марк­сизме) доктринальное основание – теорию «диктатуры пролетариата». Данная теория, опиравшаяся на формулировки классического марксизма Марк­са и Энгельса, была подробно обоснована В.И. Лениным (в частности, работе «Государство и революция»). Диктатура пролетариата рассматривалась классическим марксизмом (начиная с Манифеста КП) как необходимый переходный период и средство построения бесклассового общества.

В.И. Ленин с опорой на классический марксизм развил тезис о «сломе» буржуазной государственной машины, отказе от «буржуазной демократии» и замене политического плюрализма диктатурой пролетариата. Будучи в курсе упреков политической системы в СССР в авторитарности, В.И. Ленин считал эту авторитарность необходимой чертой коммунистической рево­люции, важной, однако, не самой по себе, но в качестве средства перехода к бесклассовому обществу – социализму.

Определение советским государством себя как диктатуры пролета­риата было зафиксировано в ряде юридических документов, в частности, в первой советской конституции – Конституции РСФСР 1918 г. «Основная задача рассчитанной на настоящий переходный момент Конституции Российской ­Социалистической Федеративной Советской Республики заключается в ­установлении диктатуры городского и сельского пролетариата и беднейшего крестьянства в виде мощной Всероссийской Советской власти в целях полного подавления буржуазии, уничтожения эксплуатации человека человеком и водворения социализма, при котором не будет ни деления на классы, ни государственной власти» (Конституция РСФСР 1918 г., 5 глава, 2 раздел).

В официальных определениях диктатуры пролетариата говорилось как о репрессивных сторонах этой диктатуры, например, об ограничении политических свобод в СССР для представителей определенных групп населения, так называемых лишенцев, а также и о положительной стороне данной диктатуры – «водворении» социализма.

На репрессивные стороны послереволюционной власти обращает внимание, например, Николай Бухарин. В вышедшей еще в период граждан­ской войны работе «Теория пролетарской диктатуры» (1919 г.) он понимает эту власть «только как диктатуру, то есть форму власти, наиболее резко вы­ра­жающую классово-репрессивный характер этой власти» (Н.И. Бухарин. Избран­ные произведения. – М.: Политиздат, 1988, с. 19).

«Революция, – цитирует Бухарин мнение Энгельса в работе “Об авторитете”, – есть, несомненно, самая авторитарная вещь, какая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков, пушек, то есть средств чрезвычайно авторитарных. И победившая партия по необходимости бывает вынуждена удерживать свое господство посредством страха, который внушает реакционерам ее оружие. Если бы Парижская Коммуна не опиралась на авторитет вооруженного народа против буржуазии, разве она продержалась бы дольше одного дня? Не вправе ли мы, наоборот, порицать Коммуну за то, что она слишком мало пользовалась своим авторитетом?» (Н.И. Бухарин, цит. соч., с. 11–12; К. Маркс, Ф. Энгельс. ПСС, т. 17. с. 346).

Бухарин в 1919 г. продолжает эту мысль: «Пролетариат является здесь господствующим классом, который, прежде чем распустить себя как класс, должен раздавить всех своих врагов, перевоспитать буржуазию, переделать мир по своему образу и подобию» (Н.И. Бухарин, с. 12).

Концепция пролетарской диктатуры связана у Бухарина с острой кри­ти­кой «буржуазной демократии», которая оценивается вторым марксизмом как формальная. Повергаются критике основные особенности западной де­мо­кра­тии – в том числе теории разделения властей и политиче­ских свобод.

«При буржуазной демократии, – считает Бухарин в “Теории пролетарской диктатуры”, – все “демократические свободы” носят формальный, чисто декларативный характер … В “демократических республи­ках” высшим органом является “парламент”, в переводе на русский язык – “говорильня”. Власть делится на законодательную и исполнительную. Путем посылки депутатов от рабочих в парламент (раз в 4 года) создается опять-таки фикция, что рабочие принимают участие в государственной работе. Но на самом деле этого не делают даже депутаты, ибо они говорят. Все же дела вершит специальная бюрократическая каста» (Н.И. Бухарин. Избранные произведения. – М.: Политиздат, 1988, с. 17, 21).

Бухарин не отрицает необходимости завоевания пролетариатом политических свобод, но рассматривает их сугубо прагматично – лишь как шаг к построению нового общества, как временное средство для достижения власти пролетариатом и утверждения пролетарской диктатуры. «Пролетариату, – пишет он, – нужна была раньше демократия потому, что он не мог еще ­реально помышлять о диктатуре. Ему нужна была свобода рабочей прессы, рабочих собраний, рабочий союзов и т. д. Ему и тогда были вредны капиталистическая пресса, черные капиталистические союзы, собрания локаут­чиков. Но пролетариат не имел сил выступить с требованием роспуска буржуазных организаций, – для этого ему нужно было бы свалить буржуазию. Демо­кратия была ценна постольку, поскольку она помогала пролетариату подняться на ступеньку выше в его сознании. Но пролетариат вынужден был тогда облекать свои классовые требования в «общедемократическую» ­форму, – он вынужден был требовать не свободы рабочих собраний, а свободы собраний вообще (следовательно, и свободы контрреволюционных ­соб­раний), свободы прессы вообще (а, следовательно, и черносотенной ­прессы) и т. д. Но из нужды нечего делать добродетели» (Н.И. Бухарин, цит. соч., с. 18–19).

Пролетарская диктатура, установленная после революции, согласно Бухарину, устраняет буржуазную демократию со всеми ее основными чертами, в том числе разделением властей, многопартийностью и пр.

Вместе с тем, для Бухарина диктатура пролетариата важна не как цель, но как средство построения нового общества. «Диктатура рабочего класса уничтожает формальное равенство классов, но тем самым она освобождает рабочий класс от материального порабощения. “Свобода договора” исче­зает вместе со “свободой торговли”. Но это нарушение “свободы” капитали­стического класса дает гарантию действительной свободы для трудящихся масс» (Н.И. Бухарин, цит. соч., с. 18).

Перед нами классическое изложение системы раннекоммунистического авторитаризма во втором (советском) марксизме, которое давно стало объектом критики как западных, так и российских консервативных либералов, в том числе А. Солженицына.

К данным высказываниям примыкают и мнения Сталина начала 1920 гг. Например, в работе «Об основах ленинизма» (1924 г.) он замечает: ­«Ленин прав, говоря, что с появлением Советской власти “эпоха буржуазно-демо­кра­тического парламентаризма кончилась, началась новая глава всемирной истории: эпоха пролетарской диктатуры”». «Диктатура пролетариата, – излагает Сталин своими словами соображения Ленина (в частности, в работе “Пролетарская революция и ренегат Каутский”), – есть неограниченное зако­ном и опирающееся на насилие господство пролетариата над буржуазией, пользующееся сочувствием и поддержкой трудящихся и эксплуатируемых масс» (И. Сталин. Об основах ленинизма. – В кн.: Вопросы ленинизма. – М., 1938, с. 32, 22).

Из этого, по Сталину, следуют два основных вывода: «первый вывод.  Диктатура пролетариата не может быть “полной” демократией, демокра­тией для всех, и для богатых и для бедных, – диктатура пролетариата “долж­на быть государством по-новому демократическим – для пролетариев и неимущих вообще, и по-новому диктаторским – против буржуазии”… Демо­­кратия при диктатуре пролетариата есть демократия пролетарская, демократия экс- ­плуатируемого большинства, покоящаяся на ограничении прав эксплуата­тор­ского меньшинства и направленная против этого меньшинства. Второй вывод. Диктатура пролетариата не может возникнуть как результат мирного развития буржуазного общества и буржуазной демократии – она может возникнуть лишь в результате слома буржуазной государственной машины, буржуазной армии, буржуазного чиновничьего аппарата, буржуазной полиции» (И. Сталин. Об основах ленинизма. – В кн. Вопросы ленинизма. – М., 1938, с. 28–29. ­Цитируемый им текст В.И. Ленина: ПСС, т. 37, с. 245, т. 21, с. 393).

«Иначе говоря, – писал Сталин, – закон о насильственной революции пролетариата, закон о сломе буржуазной государственной машины, как о предварительном условии такой революции, является неизбежным законом революционного движения империалистических стран мира» (И. Сталин. Об основах ленинизма, с. 30).

Как первый, так и второй выводы Сталина, казалось бы, продолжают соответствующие ленинские положения. Однако уже здесь становится очевидной прямолинейность Сталина, огрубление и упрощение им цитиру­емых положений. В особенности ярко это видно во втором тезисе «слома» государственной машины, без поправки на условия (например, скоро ставший актуальным опыт восточноевропейских стран), принимающем явно догматический вид.

Коснемся теперь вопроса об отношении Запада к советской политической системе. Такое отношение было, как вполне понятно, в основном негативным. С самого начала прихода к власти большевиков «большевистская диктатура» подвергалась острой крити­ке консервативно-либеральных и ­социал-демократических авторов – от Б. Рассела («Практика и теория ­большевизма») до более современных – Р. Пайпса («Большевики у власти»), советских правых оппозиционеров – А. Солженицына («Архипелаг Гулаг») и многих других. Общим местом данной литературы с 1920-х гг. стало критическое сравнение советской политической системы с дореволюционной – феодальной и монархической, как якобы более демократических.

«Худшие стороны современного российского правительства, – писал по­сетивший советскую Россию в 1920-е г. Бертран Рассел, – наиболее ­близки французской директории, лучшие имеют тесные аналогии с правлением Кром­веля» (Рассел Б. Практика и теория большевизма. – М.: Наука, 1991, с. 17).

С критикой большевистский диктатуры выступило также умеренное (правое) течение социал-демократии, в том числе такие известные его теоре­тики, как К. Каутский и Г. Плеханов, выдвинувшие против Ленина и большевиков обвинение в бланкизме.

Спор о бланкизме шел в международной (как немецкой, так и россий­ской) социал-демократии задолго до большевистской революции – с XIX и начала XX века. Анархисты критиковали бланкизм еще в рамках 1-го Интер­национала. Реформистское крыло немецкой социал-демократии (Э. Берн­штейн) использовало данное понятие против более радикального крыла, например, в обсуждении темы русской революции 1905 г. (см. Я.С. Драбкин. Владимир Ленин, Роза Люксембург и другие революционеры. – В сб.: Н.П. Комо­лова, В.В. Дамье (ред.). Левые в Европе XX века: люди и идеи / РАН. Ин-т всеобщ. истории; под ред. Н.П. Комоловой, В.В. Дамье. – М., 2001).

Французский социалист Огюст Бланки, проведший около тридцати лет в тюрьмах, стал известен как сторонник создания жестко централизованной и тайной партии социалистов, которая должна была захватить власть путем заговора. Бланки не считал необходимым установление после революции демократического режима. Напротив, по его мнению, победившее «революционное меньшинство» должно будет в течение длительного времени не передавать власть народу, но осуществлять жесткую диктатуру­ «в интересах народа». Теория бланкизма в этом и ряде других вопросов ­следовала традиции французского утопического коммунизма, в частности, Г. Бабефа (об этом см. работы академика В.П. Волгина и др.).

Из российских революционеров активную критику бланкизма вели как анархисты (М. Бакунин), так и марксисты, в частности, Г. Плеханов. Плеханов начал эту критику еще в 1880 гг., полемизируя с народничеством и народовольчеством от П. Нечаева и П. Ткачева до близкого вначале к «Народной Воле» Л. Тихомирова. В своих работах 1980-х гг. «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия» Г.В. Плеханов дал марксист­скую критику ­нечаевско-народовольческой теории заговора «революционного мень­шин­­ст­ва», доказывая, что послереволюционная власть такового может выро­диться в диктатуру, обновленную форму деспотизма. По его мнению, в России после революции будут чрезвычайно сильны самодержавные настрое­ния и «временное правительство» скорее всего предпочтет демократии и «народо­правству» свою собственную диктатуру. В отсутствии же народоправства «совершившаяся революция может привести к политическому уродству, вроде древней китайской или перувианской империи, то есть к обновленному цар­скому деспотизму на коммунистической подкладке» (Г.В. Плеханов. Наши разно­гласия. – Избр. фил. произв. в 5-ти томах, т. 1. – М.: Гос­политиздат, 1956, с. 323).

«Ближайший литературный предок г. Тихомирова П.Н. Ткачев, – писал Плеханов, – полагал, что, захвативши власть, меньшинство должно “навязать” социализм большинству… Но главная опасность будет грозить социалистическому заговору не со стороны существующего правительства, а со стороны его собственных участников. Вошедшие в него влиятельные и высокопоставленные лица могут быть искренними социалистами только в виде “счастливой случайности”. Относительно же большей части из них не может быть никаких гарантий в том, что они не пожелают воспользоваться за­хваченною ими властью для целей, не имеющих ничего общего с интересами рабочего класса (…) Какие гарантии будут у революционеров относительно преданности и искренности высокопоставленных участников заговора? А чем уверит нас комитет в безошибочности своего выбора? Можно ли довольствоваться такими гарантиями в столь важном деле, как судьба рабочего класса целой страны? Здесь-то и обнаруживается различие между точками зрения социал-демократов, с одной стороны, и бланкистов – с другой. Первые требуют объективных гарантий успеха своего дела… Вторые
довольствуются гарантиями чисто субъективного свойства, отдают дело рабочего класса в руки отдельных лиц и комитетов, приурочивают торжество дорогой им идеи к вере в личные свойства тех или других участников заговора. Будут заговорщики честны, смелы и опытны – восторжествует социализм; недостанет у них решимости или уменья – победа социализма отодвинется на время, быть может короткое, если явятся новые, более умелые заговорщики; а быть может, и бесконечно долгое, если таких заговорщиков не будет. Все подводится здесь к случаю, уму, уменью и воле отдельных единиц» (Г.В. Плеханов. Наши разногласия. – Избр. филос. произв. в 5-ти томах,  том 1. – М.: Госполитиздат, 1956, с. 316–317, 334–335).

Свою аргументацию против народовольчества Плеханов затем попытался применить против большевизма. Плеханов обвинял большевизм в бланкизме еще до революции 1917 г. – в связи с проблемой создания централизованной партии. После 1917 г. он также указывал Ленину на преждевременность взятия власти большевиками, на экономические трудности «социализации» России «сверху», в том числе по причинам отсталости России. Эту аргументацию развивали и другие российские меньшевики, например, упоминавшийся Н. Суханов.

Плехановское обвинение большевизма в бланкизме стало популярным в западной литературе, в том числе социал-демократической. Оно анализировалось также и рядом критических советских авторов, например, Г. Водолазовым (От Чернышевского к Плеханову. Об особенностях развития социали­стической мысли в России. – М.: МГУ, 1969 г.). Критику Плехановым большевизма уже в период перестройки и после нее с социал-демократических позиций поддержал Г. Попов (История социализма в ХХ веке, 2006).

Тем не менее упрек Плеханова большевизму в бланкизме не кажется точным. Ленинизм («второй» марксизм) был доктриной совершенно иного типа, чем критиковавшаяся Плехановым народовольческая теория – прежде всего в своей аргументации – обосновании диктатуры пролетариата.

В частности, в работе «Марксизм и восстание» Ленин опровергал тезис о связи большевизма с бланкизмом, доказывая, что послереволюционная диктатура большевиков является диктатурой не «меньшинства» революцио­неров, но «диктатурой класса» – пролетариата, представляющего «большин­ство народа». Позднее, в работе «Детская болезнь левизны в коммунизме» Ленин в свою очередь упрекнул в связи с бланкизмом теорию и практику европейских «левых коммунистов» после Октябрьской революции. Аргумент, который противопоставлял В.И. Ленин обвинению в бланкизме (например, «Марксизм и восстание») – мысль о диктатуре класса, а не партии (меньшинства). Этот тезис классического марксизма в свое время поддерживал и сам Плеханов. «Но диктатура класса, – писал он – как небо от земли далека от диктатуры группы революционеров-разночинцев» (Г.В. Плеханов. Социа­лизм и политическая борьба. – Избр. филос. произв. в 5-ти томах, том 1. – М.: Госполитиздат, 1956, с. 101).

Диктатура пролетариата, таким образом, понималась большевизмом как диктатура «класса, а не партии» и диктатура большинства. Стремление к «опоре на большинство» находило свое выражение в политической прак­тике большевизма первого десятилетия его пребывания у власти. Действительно, наличие внутрипартийной демо­кратии в 1920-е гг. позволяет говорить о том, что в этот период диктатуры партия большевиков представляла «класс» и опиралась на большинство населения.

Можно, однако, заметить, что негативное пророчество Плеханова о возможных результатах «революционного заговора» в народовольческом духе нашло подтверждение в целом ряде аспектов политики большевиков после Октябрьской революции – и в особенности в сталинском варианте социализма. Ряд черт того патриархально-авторитарного общества, о возможно­сти появления которого писал Плеханов в связи с программой партии «Народная воля», проявились уже в системе военного коммунизма. Еще более заметными эти черты, как и проявления бланкизма, становятся в политиче­ской практике Сталина и стали­низма с начала 1930-х гг., проведших ревизию большевизма в 1920-е гг.

Связь сталинизма и бланкистской теории «революционного меньшинства», перешедшей через Ткачева к «Народной воле», может быть усмотрена, например, в известном сталинском тезисе 1921 г. о партии большевиков как «ордене меченосцев» (высказанном в опубликованном уже после войны ­наброске плана брошюры «О политической стратегии и тактике русских ­коммунистов»). «Коммунистическая партия, – писал в данном наброске ­Сталин, – представляет собой своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность» (И. Сталин. ПСС, т. 5, 1947, с. 71).

Исследователи сталинизма давно обратили внимание на то, что это раннее определение весьма точно предвосхитило позднейшую сталинскую политическую практику. Оно доводило централистские мотивы в ленинском понимании партии до крайнего предела – если не централистского абсурда. И одновременно являлось проявлением бланкистской концепции револю­ци­онного меньшинства как субъекта послереволюционой власти, которое очевидно переходило в теорию «вождизма». Плехановское предсказание о «политическом уродстве вроде древней китайской или перувианской империи», «обновленном царском деспотизме на коммунистической подкладке» подтвердилось не столько в советском режиме 1920-х гг., сколько в сталин­­ском политиче­ском режиме 1930–40-х гг.

В начале 1930-х гг., защищаясь от упреков в авторитаризме совет­ской политической системы, Сталин попытался объяснить причины монополии компартии на власть в СССР «исторически». В беседе с Гербертом Уэллсом в 1934 г., отвечая на критику английским писателем методов «старого, негиб­кого, инсуррекционного социализма», Сталин заявил:

«Положение нашей партии, как единственно легальной партии в стране (монополия компартии), не есть нечто искусственное и нарочито выдуманное. Такое положение не может быть создано искусственно, путем ­административных махинаций и так далее. Монополия нашей партии выросла из жизни, сложилась исторически, как результат того, что партии эсэров и меньшевиков окончательно обанкротились и сошли со сцены в условиях нашей действительности. Чем были партии эсэров и меньшевиков в прош­лом? Проводниками буржуазного влияния на пролетариат… Разве не ясно, что эти партии должны были потерять всякую почву и всякое влияние среди рабочих и трудовых слоев крестьянства?» (И.В. Сталин. Беседа с первой американской рабочей делегацией. – В кн.: Вопросы ленинизма. – М., 1938, с. 182).

«Вот как сложилась у нас монополия компартии, как единственно легальной партии в стране, – пишет он. – Вы говорите о борьбе мнений среди рабочих и крестьян теперь, в условиях пролетарской диктатуры. Я уже говорил, что борьба мнений есть и будет, что без этого невозможно движение вперед… Вполне понятно, что такая борьба мнений может лишь укреплять и совершенствовать коммунистическую партию. Вполне понятно, что такая борьба мнений может лишь укреплять монополию компартии. Вполне понят­но, что такая борьба мнений не может давать пищи для образования других партий в недрах рабочего класса и трудового крестьянства» (И.В. Сталин. Беседа с первой американской рабочей делегацией, с. 183–184).

Трудно отрицать, что авторитарная система в СССР «сложилась исторически», хотя и явно не без участия «субъективного фактора». Интересно, что в данном сталинском отрывке используется понятие «борьбы мнений», которая должна лишь «укреплять монополию компартии». Это понятие перекликается с заявлениями сторонников так называемого плюрализма мнений (и противников многопартийности) эпохи горбачевской перестройки.

В конце 1930–1940-х гг. понятие «диктатуры пролетариата» практически перестало употребляться (напр., в Конституции 1936 г.), тем более после заяв­ления сталинского руководства о построении социализма в конце 1930-х гг.

7. О «положительных сторонах» диктатуры пролетариата в раннем большевизме: концепция самоуправления. Самоуправление как средство «компенсировать» авторитаризм. Национальное устройство. Федерализм.

Очевидно, что советская политическая система 1920-х гг., откровенно называвшая себя диктатурой пролетариата, представляла собой жестко централистский однопартийный политический режим, широко использу­ющий насилие. Следует отметить, однако, весьма важный момент: в раннем (и аутентичном) большевизме политический авторитаризм имел позитивную сторону – концепцию самоуправления.  В сталинской версии диктатуры пролетариата и монополии компартии на власть эта концепция почти совершенно исчезла.

Ранний большевизм (досталинский марксизм-ленинизм) не просто декла­рировал авторитаризм пролетарской диктатуры, но доказывал, что этот авторитаризм имеет определенную цель: создание новой самоуправлен­че­ской общественной системы. Для раннего коммунизма «диктатура» была не самоцелью, но способом создания более высокой, чем классическая буржуазная демократия, общественной системы – системы самоуправления. Осно­вой таковой второй марксизм считал систему Советов, которая противопоставлялась буржуазному парламентаризму как «работающая». Определение «не парламентская, а работающая» по отношению к Парижской коммуне принадлежит, как известно, К. Марксу (Гражданская война во Франции. ПСС, т. 17, с. 342) и многократно цитируется В.И. Лениным (например, в работе Государство и революция. ПСС, т. 33, с. 46).

О двух аспектах диктатуры – авторитаризме и самоуправлении – писали также и другие авторы, в частности Н. Бухарин. Вслед за Лениным он считал, что Советы смогут стать формой «самоуправления масс» и панацеей как против «говорильни» буржуазного парламента, так и буржуазной бюрократии.

«В Советской республике, – замечал Н. Бухарин в работе «Теория пролетарской диктатуры», – законодательная власть соединена с исполнительной. Все ее органы, от самого верхнего до самого нижнего, суть работающие коллегии, связанные с массовыми организациями, опирающиеся на них и втягивающие через них всю массу в дело социалистического строительства» (Н.И. Бухарин. Избранные произведения. – М.: Политиздат, 1988, с. 21–22).

«Ни Каутский, ни меньшевики, – считал Бухарин, – не хотят, чтобы массовые организации управляли государством и принимали активное участие в государственном строительстве. Таким образом, они стоят, что бы они ни заявляли, за комбинацию “говорильни”, плюс оторванная от масс бю­ро­кратия. Дальше этого старого хлама их горизонт не распространяется… Советская форма государства есть самоуправление масс, где любая органи­зация трудящихся является составной частью всего аппарата. От центральных коллегий власти тянутся организационные нити к местным организациям по самым разнообразным направлениям, от них – к самим массам в их непосредственной конкретности. Эта связь, эти организационные нити никогда не обрываются» (там же, с. 22).

Здесь перед нами предстает идеально понимаемая система Советов.

«Связь между политикой и экономикой, – продолжает Бухарин, – между “управлением над людьми” и “управлением над вещами” выражается не только в максимально тесной кооперации между экономическими и политическими организациями масс, но и в том, что даже выборы в Советы производятся не по чисто искусственным территориальным округам, а по данным производственным единицам: фабрикам, заводам, рудникам, селам, на местах работы и борьбы. Таким образом достигается постоянная живая связь между коллегией представителей, “рабочих депутатов”, и теми, кто их посылает, то есть самой массой, сплоченной общими трудовыми усилиями, сконцентрированной самой техникой крупного производства. Самодеятельность масс – вот основной принцип всего строительства Советской власти» (Н.И. Бухарин. Избранные произведения. – М.: Политиздат, 1988, с. 22).

Концепция самоуправления развивалась в 1920-е гг. целым рядом из­вест­ных теоретиков большевиков, например, Николаем Осинским, участ­­­­ни­ком «рабочей оппозиции» и «новой» оппозиции (см. Н. Осинский. Стро­и­тель­­ст­во социализма. 1918., об этом: Ф. Буррине. Тоталитаризм, госкапитализм и ­коллективистский гуманизм В. Сержа. – В сб.: В. Серж: социалистический ­гуманизм против тоталитаризма. – М.: НПЦ Праксис, 2003, с. 18.).

Ими давалась критика «государственного социализма», которую затем продолжили неортодоксальные левые в Европе.

Теоретики раннего коммунизма таким образом считали, что отказ от политического плюрализма и политической демократии будет полностью компенсирован работающей системой самоуправления Советов («соединения» властей).

Как политический идеал теория самоуправления выходила в начале XX века за рамки большевизма. О самоуправлении писал в 1920-м г. даже такой специфический левый либерал и «почти социалист», как Б. Рассел (Практика и теория большевизма. – М.: Наука, 1991).

В сходном же духе следуют и заявления середины 1920-х гг. по данному вопросу И.В. Сталина (в «Вопросах ленинизма»). По словам Сталина, «Совет­ская власть, объединяя законодательную и исполнительную власти­ в единой организации государства и заменяя территориальные выборные округа производственными единицами, заводами и фабриками – непосредст­венно связывает рабочие и вообще трудящиеся массы с аппаратами государственного управления, учит их управлению страной» (И. Сталин. Об осно­вах ленинизма. – В кн.: Вопросы ленинизма. – М., 1938, с. 33).

Вопрос о возможностях решения реальным социализмом проблемы самоуправления требует отдельного анализа. Важно подчеркнуть, что такая возможность связана с основной структурной особенностью общества реального социализма – системой госсектора (Государственного Синдиката). Госсектор – Государственный Синдикат – создает б!ольшие возможности само­управления, чем структуры частной собственности. Именно существование Государственного Синдиката (и государственной формы собственно­сти) составляет структурную основу самоуправления, давая возможность низового управления объединенными общественными подсистемами.

Отмечая тезис о будущем самоуправлении как важный составляющий элемент политической доктрины раннего большевизма, рассмотрим, насколько данное положение о самоуправлении большевизму удалось реализовать.

Заметим, что в 1920-е гг. в СССР были попытки создать систему само­управления и организации экономики «снизу», например, в виде сов­нар­хозов, попытка возрождения которых произошла в СССР в годы хрущев­ской оттепели. В этом же русле лежала и известная с 1950-х гг. югославская модель самоуправления, а также другие модели, например, китайская. Как известно, в Югославии концепция самоуправления была важной частью политической теории югославского социализма.

Что касается соображений Сталина о самоуправлении, то  постепенно эти высказывания – особенно в свете реальной политической практики сталинизма 1930-х гг. – становились все более декларативными и теряли какое бы то ни было содержание.

Вообще можно заметить, что и в целом ряде других вопросов Сталин легко отказывается даже от важных теоретических положений большевизма в пользу конкретных и (как ему казалось) существенных политических дости­жений. В этом проявлялся «прагматизм» Сталина, отсутствие у него «иллюзий и предрассудков» (они же идеалы «конечной цели» – более отдаленного времени). Ситуация текущего периода явно преобладает у него над всякими возможными соображениями о «будущем», в том числе демо­кратии, народо­властии, самоуправлении и проч.

В этом смысле справедлива критика советскими шестидесятниками сталинизма как течения, в котором меры настоящего не «проникнуты целью»­ (Р. Блюм. Политический дневник. – Политика, Таллинн. 1990 г. № 8–9, http://remblum.com/politicheskij-dnevnik-professora-blyu/).  Ими также вспо­ми­нался и известный афоризм Маркса: «…цель, для которой требуются не­правые средства, не есть правая цель…» (К. Маркс, Ф. Энгельс. ПСС, т. 1, с. 65).

Поскольку позитивная сторона диктатуры пролетариата (в частности, ­самоуправление), призванная «компенсировать» авторитаризм, уже в 1920-е гг. Сталиным отбрасывается, остается только прагматическая «первая», то есть «диктаторская» сторона.

В этом вопросе, как и ряде других, Сталин остается прагматиком реального социализма (авторитарного коммунизма). Аналогичный прагматизм Сталин проявляет и в понимании роли партии, и в теории национального строительства. Везде он отбрасывает «большевистский идеализм», «выпрямляя» и «огрубляя» линию раннего большевизма. Именно с прагматической точки зрения »максимальной простоты» Сталин в дальнейшем счел нецелесообразным организацию Советов, требует «губернаторского правления» в республиках и жесткой централизации управления ими. Во всех этих вопросах Сталин был на порядок прямолинейнее Ленина и поэтому сама доктрина советского марксизма (не говоря уже о реальной практике) приобре­тает у него подчас карикатурный характер.

Возможен, однако, и такой поворот темы: диктатура пролетариата (в том смысле этого понятия, которое использовали Ленин и ранний большевизм) вовсе не обязательно предполагает однопартийность. Ленин, например, называл многопартийную буржуазную демократию диктатурой буржуазии, не исключая, с другой стороны, возможности многопартийности «левых» партий в Советах, то есть многопартийности при диктатуре пролетариата. Сходные соображения высказывала, как мы видели, и Роза Люксембург.

Нет сомнения, что чисто теоретически существование оппозиции возможно даже в условиях такого рода диктатуры, как, например, в Никарагуа 1970-х гг., но в совершенно иных политических условиях. В Китае в 1949 г.­­ в правительстве участвовало восемь коалиционных партий (аналог Народ­ного фронта в европейских странах будущего реального социализма). Однако много­партийность в этой стране после революции была формальной, как и в других странах реального социализма, например, в Восточной Европе.

Понятие «советской власти», позднее потерявшее связь с содержа­ни­ем, включало как плюралистическую линию – линию многопартийности в Советах, так и линию укрепления самоуправления, каковой не могло быть в системах западного образца и которая опиралась на госсектор реального социализма.

Важным вопросом для большевизма 1920-х гг. была также национальная проблема – проблема национального устройства послереволюционного ­государства. Различные подходы к решению этой проблемы проявились в дискуссиях вокруг формы объединения советских республик в период создания СССР (1922 г.)

В этом вопросе обнаружились две концепции национального устрой­ст­ва. Одна сталинская – концепция автономизации, вторая – федерализации, поддерживавшаяся Лениным – в частности, в известной работе «К вопросу­ о национальностях или об автономизации», опубликованной лишь в 1956 г. (В.И. Ленин. ПСС, т. 45, с. 361, 362 ).

Эти концепции представляли два пути отношений с советскими респуб­ликами – включение их в состав России («автономизации», которую отстаи­вал Сталин) или мягкого «федерального» объединения (Ленин). Крайняя точка зрения – отказ от объединения и формирование из советских республик национальных государств (анализ этих вариантов в период перестройки давался, например, в статье Н. Перепелкиной, Г. Шкаратана и др. – Коммунист. 1989.­ № 5, с. 15–88).

Сталинскую концепцию включения республик в состав России можно считать «прагматической» в предвоенной ситуации 1920–40-х гг. Впрочем, уже в те годы она имела свои издержки, определив, например, передвижение границ России с ее собственных (исторических) границ на иные, а также усилив российские потери при выходе данных республик из СССР.

После войны, однако, Сталин строил отношения с европейскими странами «народной демократии» иначе: все они, включая Польшу (как известно, до 1917 г. входившую в состав Российской империи) сохранили свою ­самостоятельную государственность.

В период перестройки и перехода к посткоммунистической системе происходит распад СССР и появление постсоветских стран. Современные левые, как кажется, должны четко оговорить признание постсоветской ­государственности бывших советских республик – как и стран бывшего ­реального социализма в целом. Вопреки идеологам русского консерватизма, такое признание не означает, что современные левые отрицают необходимость какого-либо влияния России за ее пределами. Россия может восстановить свое влияние – в первую очередь в странах бывшего реального социализма – путем поддержки  в этих странах левых сил. Такая поддержка может стать основой создания нового единства стран посткоммунизма.

Консерватизм в России, однако, до настоящего времени отстаивает иной подход – включение постсоветских стран в состав России на правах «федеральных округов» (например, Об украинском федеральном округе, 2016, https://regnum.ru/news/polit/2144471.html). Можно заметить, однако, что данная теория является возвращением к консервативной теории единой и неделимой России, потерпевшей провал­ в ходе гражданской войны вместе с правыми группировками Белого дви­жения. А также сталинской теории «автономизации» и включения новых ­республик в состав СССР (например, 1939–1940 гг.), абсолютизировавшей ситуацию предвоенного СССР и потерпевшей поражение в ходе советской перестройки.

Можно утверждать, что следование данной консервативной теории ­(оче­видное с начала «нулевых» до настоящего времени) привело к про­­­валу ­политики России в постсовет­ском пространстве и конфликту Рос­сии с ­постсоветскими странами, включая Украину и Белоруссию, не­ говоря­ о Прибалтике (О консервативной концепции превращения ­Украины­ и других  пост­­­совет­ских стран в «федеральные округа» РФ,(https://kripta.ee/rosenfeld/2016/06/16/2095/).

Влияние идеологии консерватизма можно усмотреть и в заявлении В. Пу­тина в январе 2016 г. по поводу «бомбы», якобы «заложенной Лениным» под СССР. Приписываемая Ленину идея «автономизации» реально принадлежала Сталину (21.01.2016, http://tvzvezda.ru/news/vstrane_i_mire/content/201601211734-qjn6.htm).

8. Еще о советской политической системе 1920-х годов и ее отличиях от ­данной системы 1930-х гг. Революционная элита.

Итак, как сразу же заметили критики большевизма на Западе, и как признавали теоретики послереволюционного большевизма (например, ­Ленин и Бухарин), советская политиче­ская система 1920 гг. была вполне ­авторитарной. В этот период (как и в последующий до самой перестройки) ­вопрос о возвращении к политиче­ской демократии и плюрализму не выдвигался никем из крупных теоретиков партии большевиков даже в теоретическом плане. (За исключением, пожалуй, оппозиционера Троцкого – да и то в периферийной и осторожной форме.)

При этом, как мы уже замечали, консервативно-либеральная критика авторитарности реального социализма, хотя и верно фиксировала определенные недостатки нового строя, в целом носила тенденциозный характер. Фактически критикой одной – коммунистической – репрессивности эта официальная западная критика стремилась скрыть другую – репрессивность западной демократии и западного общества.

Более адекватную, по нашему мнению, критику политической системы реального социализма давали представители неортодоксальной левой традиции, включая современников революции. В том числе, не только социал-демократы 2-го Интернационала, но и ряд неортодоксальных комму­нистов – от Розы Люксембург до Г. Мясникова и В. Сержа (и далее вплоть до еврокоммунистов 1960–1970 гг.). Понимая тот важный факт, что единственной реальной альтернативной левой диктатуре в период революции в России была диктатура правая, неортодоксальные левые также не принимали и авто­ритарные издержки нового режима. Они критиковали репрессивные проявления пролетарской диктатуры не с позиции старого режима и западных демо­кратий, но с более высоких позиций – «социалистической демократии».

Как уже упоминалось в предыдущей главе, первым «левым» критиком авторитарности политической системы большевиков стала Роза Люксембург, чья «Рукопись о русской революции» была опубликована в 1922 г. после ее смерти правыми социал-демократами. (В России, как замечалось, «Рукопись» напечатали лишь в 1990 г., накануне  распада СССР.) Эта работа ­ока­­-зала влияние на традиционную консервативно-либеральную критику раннекоммунистической диктатуры в течение всего ХХ века.

Независимо от Р. Люксембург вопрос о политической демократии в послереволюционной России попытался в 1921 г. поставить (в частности, в статье «Больные вопросы») Г. Мясников  (Выше мы приводили ответ Ленина по данному вопросу.)  В дальнейшем линия критики коммунистического авторитаризма с позиций социалистической демократии была продолжена В. Сержем, Л. Троцким, левыми радикалами-антисталинистами, стронни­ками еврокоммунизма и др. Левые антисталинисты в СССР и за его пределами не только критиковали авторитаризм советской системы, но и, как ­например, В. Серж, А. Бармин-Графф и др. использовали по отношению к более же­стким ее вариантам (например, сталинскому 1930-х гг.) понятие тотали­таризма.

Критику левого оппозиционера В. Сержа вызывает, в частности, то, что с 1919 г. «большевизм начинает отказывать в праве на политическое сущест­вование всем диссидентам революции» (В. Серж. Оппозиции в СССР. – ­В сб.: В. Серж: Социалистический гуманизм против тоталитаризма. – М., 2003,­ с. 138). В этом отрывке среди прочего интересно и введенное В. Сержем еще в 1940-е гг. понятие «диссидентства», которое (как и понятие «инако­мыслия» Р. Люксембург), с 1960-х гг. активно использовалось консервативно-либеральной критикой советской системы.

Некоторые оппозиционеры 1920–30-х гг. выдвигали идею перехода (возвращения) СССР к многопартийной системе, прямо связывая таковую с термидором. Такую идею отстаивал, например, один из первых совет­ских «невозвращенцев» Григорий Беседовский – советский дипломат, перешедший на Запад в 1930 г. В своей книге «На путях к термидору» (первое издание на Западе вышло в 1930–1931 гг., в России в – 1997 г.) Беседовский утверждал, что в 1925–1926 гг. в партийных и комсомольских кругах была «довольно широко распространена теория двух партий: коммунистической партии, как отражающей и защищающей интересы рабочих, и второй партии, чисто крестьянской». По словам Беседов­ского «некоторые, даже весьма ответственные члены коммунистической партии выступали, пока что лишь в частных разговорах, сторонниками этой теории двух партий. На стороне этой теории были и некоторые члены Политбюро, в частности, Калинин» (Г.З. Беседовский. На путях к термидору. – М.: Современник, 1997, с. 259). Речь, по-видимо­му, шла о системе, близкой тому варианту многопартийности (большевиков, эсеров и меньшевиков), который существовал в Советах после­революционной России до июля 1918 г.

Отстаивая правый идеал термидора в СССР, то есть реставрации в России традиционной дореволюционной системы, Г. Беседовский выступил скорее как критик реального социализма с правых позиций. Его концеп­ция была близка к традиционной социал-демократической (меньшевистской).

Вплоть до 1950–60-х гг. критика советского авторитаризма неортодок­сальными левыми 1920-х – начала 1930-х гг. от Розы Люксембург и­­ В. Сер­жа до Г. Беседовского оставалась малоизвестной. В дальнейшем идеи перехода авторитарного политического режима реального социализма к плюрализму обосновывались в рамках восточноевропейского реформаторства и еврокоммунизма. Практические попытки такого преобразования были предпри­няты в 1950–60-е гг.: в Венгрии 1956 г. и Чехословакии 1968 г. В СССР этого вопроса касался Р. Медведев (в работе «О социалистической демократии»).

Вместе с тем, политический режим середины 1920-х гг. в СССР существенно отличался от политического режима сталинских 1930-х гг. В середине 1920-х в связи с переходом к НЭПу произошло очевидное смягчение этого режима по сравнению с жесткой диктатурой эпохи Гражданской войны. Были сделаны определенные шаги по преодолению централизма эпохи военного коммунизма и некоторой либерализация режима. Например, ряду категорий населения, ранее лишенных прав, в том числе избирательных, были предоставлены эти права (Ю. Голанд. Кризисы, разрушившие НЭП. – М., 1998,­ с. 14). Расширились возможности оппозиции, в том числе внутрипартийной.

В этот период были влиятельны настроения «нормализации» и критики «чрезвычайщины» в обществе и партии. Сталин использовал эти настрое­ния против «левой оппозиции» – Троцкого и других, с тем, чтобы через короткое время самому вернуться к принципам «чрезвычайщины».

Рыночный эксперимент НЭПа, значительно большая, чем демократия в партии, открытые споры и точки зрения – все эти особенности советского общества 1920-х, конечно, вызывали к этому обществу самый серьезный интерес более поздних (в частности, послевоенных) реформаторов коммуни­стической системы.

Говоря об авторитарном характере политической системы 1920-х гг. в СССР важно между тем отметить ее отличия от советской политической системы 1930-х гг.

Эти отличия касались, во-первых, ситуации в самой партии. В СССР 1920-х гг. (по сравнению с 1930-ми гг.) существовала определенная внутрипартийная свобода – в том числе свобода высказывать различные мнения, возможность различных внутрипартийных политических течений – платформ и даже свобода фракций (оппозиции). Эти свободы, разумеется, были ограни­ченными: уже в середине 1920-х гг. в РКП(б) начали пресле­доваться ­«укло­-
ны». Усиление внутрипартийного централизма происходило пропорционально ­укреплению сталинизма. Тем не менее очевидно отличие внутрипартийной ­демократии 1920-х гг. от ситуации с таковой 1930-х и послевоенного периода.

Однопартийную систему 1920-х гг. в СССР (в отличие от сталин­ской системы) в принципе можно, несмотря на некоторые оговорки, считать ­системой диктатуры пролетариата, которая по Ленину должна была быть диктату­рой именно класса, а не партии или клики. Благодаря механизмам «обратной связи» и определенных внутрипартийных свобод в 1920-е гг. ­сохранялся свойственный начальному периоду революции достаточно ­­прочный контакт между партией и «классом», то есть партия большевиков в этот период действительно могла считаться представляющей «пролетариат» и «беднейшее крестьянство». Отсюда определенные основания оценки системы 1920-х гг. в СССР, в том числе и партийной, как системы «демократиче­ского цент­ра­лизма» в отличие от сталинской «авторитарно-деспотиче­ской власти»­ (Л. Гор­дон, А. Клопов. Что это было? Размышления о предпосылках и итогах того, что случилось с нами в 30–40-е годы. – М.: Политиздат, 1989, c. 143).

Более поздняя советская политическая система 1930–40-х гг. определялась левыми критиками сталинизма (например, В. Сержем) – и лишь ­затем западными авторами – как «тоталитарная».

Хотя оппозиционеры (например, «новая оппозиция» Т. Сапронова и
Н. Осинского) еще в конце 1920-х гг. определяли сталинскую систему как «полицейское государство» (В. Серж. Записки революционера, с. 139), до середины 1930-х гг. власть Сталина еще не была тотальной. В 1932 г., на­пример, будущий диктатор не смог заручиться поддержкой всех членов Политбюро для уничтожения М. Рютина и его группы. Ситуация радикально ­изменится после убийства Кирова в декабре 1934 г., когда в ходе репрессий­ в СССР фактически был установлен жестко централистский (тоталитар­ный) режим.

Эволюция политической системы в СССР 1920-х гг. накануне «вели­кого пе­релома» демонстрирует нарастание репрессивных черт диктатуры, при все большем свертывании демократических традиций и надежд начала ­ре­волюции.

Наряду с централизацией Сталин повел наступление на «уклоны», устра­нив из партии в ходе этого наступления всех своих основных соперников и просто независимые силы. Широко описаны в литературе маневры вождя в борьбе со своими наиболее крупными соперниками – Троцким, Бухариным, а также соответствующими им направлениями — «правыми» и «левыми» (напр., С. Коэн. Н. Бухарин. Политическая биография. 1888–1938. – М., 1988).

Разгром «уклонов», прежде всего левого, в конце 1920 гг., был началом сворачивания режима внутрипартийной демократии и «демократиче­ского централизма». Это замечают не только западные критики реального социализма, но и неортодоксальные коммунисты.

В целом, подводя некоторые итоги, следует отметить в советской политической системе 1920-х гг. как общие черты «реального социализма», так и специфические особенности российской революции, связанные в том числе и с постепенно усиливающимся сталинизмом. Особых оснований­ для идеализации политической системы 1920-х гг. в СССР нет. Следует четко оговорить, что система 1920-х гг. была авторитарной и в этом смысле не могла быть идеалом политической перестройки «реального социализма» 1980-х гг. Не была она и идеалом демократического централизма в однопартийных рамках (ряд стран реального социализма дал здесь более продви­нутые формы).

Однако нельзя не видеть и отличий однопартийной системы 1920-х от этой же системы 1930-х гг. (Как это делает ряд крайних направлений кон­сервативно-либерального толка, в частности, «теория непрерывности» в сове­то­логии.) В 1920-е гг.,  как нам уже приходилось отмечать, в советской политической системе еще сохранялись определенные черты внутрипартийной демократии. Это выражалось, в частности в различии течений внутри партий и даже существовании оппозиций.

 В связи со сталинским режимом все более реальные основания приобретала критика большевизма другими левыми теоретиками, в том числе и с позиций марксизма. Например, критика бланкизма Г.В. Плехановым и социал-демократами оказалась точным анализом не столько теории большевизма как такового, сколько именно сталинизма. Если в экономике «левый экстремизм» шел в духе ряда домарксистских доктрин «грубоуравнитель­ного коммунизма», то в политике сталинская левоэкстремистская модель реального социализма отходила от теории диктатуры пролетариата к народовольческому бланкизму и нечаевщине.

Чем больше сталинизм изменял режим в направлении личной диктатуры, чем больше устранялась партийная демократия, как и тот слой большеви­ков, который при Ленине олицетворял связь «партии и класса», тем больше сталинский режим эволюционировал от диктатуры пролетариата в сторону бланкистской «диктатуры клики».

Этот момент показывает характерную теоретическую особенность «сталинизма» как специфического течения внутри большевизма – его фактический сдвиг от марксизма (и марксизма-ленинизма) к теории и практике домарксового социализма (а также к идеологии консерватизма – шови­низма). Часть этих шагов производилась в направлении «национал-боль­ше­визма».

Важно указать также на особенности элиты реального социализма 1920-х гг., которую можно называть революционной элитой.

Революционной элитой в отличие от партократии – продукта более поздних процессов в рамках реального социализма – мы называем первые, пришедшие в результате революций правящие группировки реального ­социализма. Эти группы от СССР до Кубы отличались от более поздних ­правящих группировок этих же обществ целым рядом особенностей – от внеш­них атрибутов (военного мундира Сталина, Мао или Кастро) до своеобразной этики.

С консервативно-либеральным принижением этой элиты, например, историками типа Ю. Фельштинского, доказывающими «криминальность» советской революционной элиты в целом (например, в книге «Вожди в законе». – М., 1999, 2008), вряд ли можно согласиться. Как нельзя согласиться и с консервативными (тем более радикальными – власовскими) версиями этой элиты (Спор о первом правительстве СССР, см. Наркомы Октября, 07.11.2014, http://www.aif.ru/society/history/1377038 ).

Следует сравнить эту элиту с противостоящими им деятелями традиционного западного общества. Нельзя не напомнить, что цивилизованные западные лидеры (хороший У. Черчилль) и западные структуры еще в период гражданской войны применяли против большевиков любые методы, вплоть до террора. В дальнейшем те же методы применялись и против СССР, а также представителей левой оппозиции. После Второй мировой войны западная – британская и американская – администрация в Европе продолжила применение террора против левых, например, поддерживая француз­ских «кагуляров» в послевоенной Франции (Андре Вюрмсер. Шарль Де Голль и кагу­ляры, https://kripta.ee/rosenfeld/2015/07/26/andre­vyurmser­sharl­de­goll­i­kagulyary­vzglyad­uchastnika­soprotivleniya/ ).

Первоначальную большевистскую элиту составляли достаточно образованные люди: Л. Красин, Г. Чичерин и др. Они очевидно превосходили деятелей более позднего сталинского окружения. В течение 1920-х гг. эти фигуры постепенно отстранялись от власти; многие из них погибли в ходе репрессий 1930-х гг.

В первые советские годы связь общества (и «совокупного пролетария») с революционной элитой носила (используя несколько модифицированное понятие А. Грамши) «органический» характер. На ранних стадиях реаль­ного социализма эта связь не нуждалась в обосновании, будучи патриархальной и естественной. В период революции «совокупный пролетарий» сам выделял из себя революционную элиту, которой «передавал» (делегировал) свои права на управление Государственным Синдикатом.

Революционная элита в раннем СССР играла роль политиче­ского мозга и аппарата управления государственным сектором (Государственным Синдикатом), обеспечивая его развитие в интересах «совокупного пролетария» и позволяя ему выдерживать натиск извне. Лишь позже происходит историческое отчуждение партократии от «совокупного пролетария» и начинается превращение ее в особый класс со всеми классическими особенностями ­такового.

В СССР превращение революционной элиты в бюрократию явно совпадает с эпохой сталинского террора. Сталинские 1930-е играли роль важного поворотного пункта в формировании элиты реального социализма, вряд ли улучшая ее качество.

9. Идеология 1920-х гг. в СССР. Итоги данного периода. Полемика с правоконсервативными теориями советских 1920-х гг. Положительные особенности этих лет: революционный подъем. НЭП как попытка соединения Госсектора с рыночными отношениями. Культура и идеология.

Советская идеология 1920-х гг. имела свои особенности и отличия от советской же идеологии последующих периодов, например, 1930-х гг. Эта революционная идеология сочетала в себе (как и в других исторических случаях глубоких революций) – догматику и энтузиазм, связанный с надеждой на новое общество.

Речь идет об идеологии раннего большевизма, который не был еще полностью подчинен сталинской ортодоксии.

В 1920-е в определенной мере существовали (проявляли себя) и не­боль­шевистские идеологические течения, в частности, течение «национал-большевизма» Николая Устрялова. Это течение весьма интересно. Оно факти­чески оказалось близким – («параллельным») сталинской версии большевиз­ма, на что одним из первых указал Л. Троцкий. Такое же мнение высказывают  и современные исследователи.

Очевидно, что теория Н. Устрялова по сути дела описывает идеологиче­ское объединение (комбинацию) большевизма и русского консерватизма, ­которая играла значительную роль в истории СССР и постсоветской России.

Такое же соединение большевизма с правым национализмом представлял, например, советский сталинизм.

Были возможны, однако, два пути движения от данной доктрины – влево – в сторону большевизма и иных левых теорий (Э. Лимонов) или вправо – в сторону консерватизма. Постсоветский русский консерватизм в лице­ А. Дугина пошел скорее по второму пути, хотя до сих пор не прекращаются попытки построения «левого» консерватизма (С. Кара-Мурза, С. Кургинян, М. Деля­гин, В. Катасонов и др.).

Ранним предшественником правой версии национал-большевизма был Сергей Дмитриевский (невозвращенец с 1930 г.), предпринявший в начале 1930-х гг. попытку сближения национал-большевизма с немецким национал-социализмом. С. Дмитриевский одним из первых дал консервативную трактовку (и критику) национал-большевистского симбиоза, доказывая желательный сдвиг данного течения в сторону русского консерватизма (близкого немецкой версии этого же течения, на чем строилась идеология Третьего рейха). При этом Дмитри­ев­ский демонстрирует и явные признаки радикальной версии консервативной доктрины, с естественным включением антисемитизма, чтобы «понравиться» немецким партнерам (см. С. Дмитриевский. Сталин: предтеча национальной революции. – М.: Эксмо, 2003, 1 изд. – Берлин, 1931. Об этом также – М. Агурский. Идеология национал-большевизма. – М., 2008).

С начала 1930-х вслед за С. Дмитриевским на Н. Устрялова обращает вни­ма­ние немецкий национал-социализм. Например, А. Розенберг в «Истории большевизма» (1933) определил национал-большевизм Устрялова как выражение идей самого Сталина (В.К. Романовский. Н.В. Устря­лов: деятельность и эволюция идейно-политических воззрений (1890–1937). – Автореф. дисс. докт. ист. наук., Нижн. Новг., 2007. М. Агурский указывает в этой связи также на историка Артура Розенберга. – Идеология национал-большевизма, с. 279). Положительные оценки немецким национал-социализмом радикально-шовинистической интерпретации национал-большевизма (в частности, Дмитриевского) вряд ли могут рассматриваться как похвала.

Оборотной стороной весьма импонирующего русскому консерватизму отказа от «интернационализма» стало превращение советской идеологии из наднациональной в узконациональную. Сталинизм балансировал между большевизмом и консерватизмом. Консерватизм устраняет большевистскую составляющую, а с ним и «наднациональное».

Консервативный уклон в идеологии имел негативные последствия для политики не только СССР, но и постсоветской России. Он стимулировал ­замыкание России в себе и неспособность достижения (на основе консерватизма) нормальных отношений с другими республиками, а также союзными государствами, например, в рамках Восточного блока. Эта закономерность переносится и на постсоветскую эпоху, что показывает в частности конфликт России и ­Белоруссии в 2016 г.

(см. https://kripta.ee/rosenfeld/2017/01/06/o­skandale­mezhdu­a­lukashenko­konservatorami­regnuma­i­midom­rf/). 

В современной России дается консервативная критика большевизма
и советских 1920-х гг. – за разрушение дореволюционной России и даже ­«русофобию». Ленин критикуется как революционер и большевик; ему противопоставляется «хороший Сталин» – правильный консерватор, государст­венник, «не большевик» и едва ли не «православный белогвардеец».

Подведем итоги анализа общественной структуры реального социа­лизма в СССР накануне сталинских реформ.

Современная левая теория должна представить другой подход к советским 1920-м гг., отличный от консервативно-либерального (в том числе консервативного), концентрирующегося на негативных сторонах раннего большевизма. 1920-е гг. не следует идеализировать – не видеть авторита­ризма и репрессивности ранней революционной власти, перегибы военного коммунизма, ограниченность демократии, экономических свобод даже пе­риода НЭПа и проч. Однако не следует и третировать эти годы, как это дела­ют консервативные либералы (в том числе правые советские диссиденты включая А. Солженицына и др.). Следует выступить как против наивно­перестроечных иллюзий и идеализации 1920-х, так и против консервативно-либерального принижения этой эпохи, несмотря на противоречия, полной несомненного революционного величия.

Общество 1920-х гг. в СССР не случайно привлекало внимание исследо­вателей – оно было первой исторической системой «коммунизма», отличав­шейся от последующей советской системы 1930–40-х. Поэтому 1920-е гг. были столь интересны для реформаторов системы реального социализ­ма­ как в 1950–60-х, так и в 1980-х прежде всего в СССР, где сохранявшаяся ­командно-административная система в ее наиболее консервативном сталинском виде более всего нуждалась в рыночных и демократиче­ских реформах.

1920-е гг. в СССР были шире сталинизма, понимаемого как левый экс­т­ремизм и репрессивность реального социализма в целом. То есть не были еще временем сталинизма в «полном объеме» и в целом прошли под знаком ленинизма. В начале 1920-х в связи с НЭПом большевизм смог совершить важный поворот, связанный с отказом от ряда моментов (по выражению Ленина) «детской болезни левизны» в коммунизме, получившей свое выражение в том числе и в военно-коммунистической доктрине.

В период НЭПа экономика страны достигла значительных успехов. Несомненны были и достижения СССР 1920 гг. в области культуры, образования, здравоохранения и науки. Переход СССР от военного коммунизма к НЭПу представил ряд новых (по сравнению с военным коммунизмом) форм управления государственным сектором, различными подсистемами Синдиката, которые на следующем этапе развития реального социализма (после Второй мировой войны) пытались использовать сторонники «позитивных реформ» этого общества. Таковой была, например, попытка создания сов­нархозов в хрущевский период в СССР, а также югославская, венгерская и современная китайская системы.

В политике советской революционной элиты 1920-х гг. можно отметить ряд черт, выходящих за рамки реального социализма (авторитарного коммунизма) и показывающих особенности самоуправленческих обществ на более отдаленную перспективу.

10. «Великий перелом» («сталинская революция») рубежа 1930-х гг. как ­теоретическая проблема. Как следует трактовать перемены конца 1920-х – начала 1930-х – как «шаг вперед» или «шаг назад» от советского НЭПа? Кризис советской системы 1920-х гг.: миф или реальность? Было ли ­возможно ­про­дол­-жение в СССР НЭПа и рыночного развития? Выход реального социализма­ из кризиса: подъем государственного сектора (Государственного Синдиката) ­против теории «самотека».

На рубеже 1930-х гг. нэповское развитие СССР было прервано ­началом так называемого «великого перелома», начало которому положили радикальные административные меры сталинского руководства по коллективизации деревни и индустриализации промышленности, приведшие к резким переменам в советской системе.

Указанный перелом, как и завершение нэповского периода в СССР конца 1920-х гг., ставит целый ряд вопросов, которые были предметом многолетних споров как в советской России, так и мире в целом, в том числе в период советской перестройки.

Полемика о перспективах развития нового общества и одновременно о «генеральной линии» партии большевиков ВКП(б) развернулась уже в конце 1920-х гг. между разными партийными группами, включая и представителей оппозиций. В те годы, как известно, внутри партии большевиков ­существовали «левый» и «правый» варианты выхода из кризиса.

Понятие «левизны» внутри коммунистического (большевистского) ­течения восходит к работам Ленина, в первую очередь, к работе «Детская ­болезнь ­левизны в коммунизме», где даются и критерии «левизны» – разумеется в рамках большевизма (коммунизма, второго марксизма). Левизна была чертой многих активистов революционной эпохи в России. К «левым» коммунистам в первые годы после Октября, как известно, относил себя ­Бухарин, который в начале 1930-х уже как сторонник НЭПа будет обвинен в «правом уклоне».

 Новый подъем левой оппозиции и будущего «левого уклона» в ВКП(б) начался в 1920-е гг. как реакция на недостатки Новой экономической политики (НЭПа). Ее основу составила «социалистическая» критика нэповской рыночной экономики с призывом преодоления таковой и «постро­ения социализма», в первую очередь подъема промышленности («индустриализации»). Теоретическую основу левого уклона представили работы Л. Троцкого, Е. Преображенского, Ю. Ларина начала и середины 1920-х гг. Важную роль сыграли теория «первоначального социалистического накопления» ­Евгения Преображенского, а также призывы Льва Троцкого к индустриализации­ (о которой он говорил еще в 1923 г. в так называемом «заявлении 46»).

С Троцким связывались призывы к директивным методам и созданию «трудовых армий», что затем нашло явное применение в сталинской «мобили­зационной» политике 1930-х гг. «Правые» обвиняли данную платформу (как затем и сталинскую линию) в попытке возврата к военному коммунизму.

Реально линию советских «левых» большевиков 1920-х гг. можно считать линией на подъем государственного сектора. «Левая оппозиция» высту­пила против продолжения НЭПа и за переход к «социализму». «Левые» ярче всего выразили тогдашние революционные и антинэповские настроения партии большевиков. Они попытались дать первое теоретическое обо­снование линии «перехода от рынка к плану», в том числе и используя понятие «первоначального социалистического накопления» Е. Преображен­ского. Сталин­ская генеральная линия, сформулированная позже, фактиче­ски по­следовала за ними.

«Правые» большевики во главе с Н. Бухариным, А. Рыковым и др. защи­щали НЭП, рыночные отношения и (совершенно справедливо) крестьян­­ст­­­во – не только среднее, но и «кулаков». Правые использовали против сторонников слома НЭПа понятие «чрезвычайщины», ставшее популярным позже в период советской перестройки.

Как левые, так и правые большевики рубежа 1930-х гг., имевшие свое видение нового общества, были осуждены сторонниками сталинской «гене­ральной линии» как «крайние». Вначале, на XIV съезде, была осуждена позиция «левых», затем, на XV съезде, – позиция «правых». В результате к концу 1920-х гг. победила так называемая генеральная линия в сталинском варианте, приведшая к построению того варианта реального социализма, который был реализован к концу 1930-х гг.

Эта линия критиковалась по разным причинам с обеих сторон – как левыми большевиками, так и правы­ми. Считавшийся представителем «левых» Л. Троцкий (высланный из СССР в 1929 г.) обвинял Сталина и его вариант «генеральной линии» в следовании осужденной ранее линии «левой» оппозиции. Эту же точку зрения высказали Бухарин и «правые», ставшие жертвами сталинского террора конца 1930-х гг. Они, как и Троцкий, утверждали, что сталинские меры рубежа 1930-х были реализацией лозунгов левой оппозиции, включая и их негативные стороны.

Свое отношение к вопросу «великого перелома» имели как традиционно советская, так и западная (консервативно-либеральная) историография. Одним из главных вопросов, волновавшим как марксистскую, так и антимарксистскую критику был вопрос: являлся ли «великий перелом» (и «сталинизм») отклонением от генеральной линии большевизма (ленинизма) или  реализацией этой линии? Необходимы ли были реформы, близкие к тем, которые начались в СССР в начале 1930-х гг., то есть сворачивание НЭПа и переход к административно-командной системе? Был ли сталинский перелом целиком ошибочным? Можно ли было сохранить НЭП? Существовал ли его кризис? Каковы могли бы быть перспективы развития советской ­системы 1920-х гг. при сохранения НЭПа (и рыночной системы в целом)?

Традиционная советская историография рассматривала переход от НЭПа к системе 1930-х гг. как позитивное создание «основ социализма». Сам НЭП 1920-х трактовался как «отступление», необходимое для решения временных задач, и которое должно было закончиться новым движением к социализму.

Однако советский марксизм не давал ответы на некоторые важные вопросы теории реального социализма. Например, вопрос о том, была ли абсолютно неизбежной в начале 1930-х гг. административно-приказная система, или было возможно сохранить НЭП и рыночную экономику? Почему уже на другом историческом этапе в СССР не были доведены до конца ­реформы 1956 и 1965 гг., существовал ли путь перехода к более рыночной форме реального социализма? Следует ли считать, например, югославскую систему «командно-административной» или же в этой стране произошел переход к организации другого типа еще в 1950-е гг.? Является ли социал-демократическая модель единственной формой «рыночного социализма» или продвину­тые рыночные модели реального социализма, например, та же югослав­ская – были шагом к некоторой иной некомандной социалисти­­че­ской системе?

Если советский марксизм видел в «великом переломе» важный шаг к «построению социализма» в СССР, то западный подход строился на жесткой критике данных перемен. Представители консервативного либерализма полемизировали с советскими либералами (в частности, шестидесятниками), стремившимися противопоставить сталинизму ленинизм и поиски «социализма с человеческим лицом». Консервативно-либеральные кри­­­тики коммунизма как в СССР, так и за его пределами – советологи типа­ Л. Шапиро, Р. Пайпса, а также антикоммунистические диссиденты и эмигранты из СССР (например, А. Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ») видели ­истоки сталинизма (со всеми насильственными и террористическими его проявлениями) в ленинизме и политике Ленина начала 1920-х гг. Такую же позицию в России с 1980-х отстаивал, например, А. Ципко, критиковавший совет­ский марксизм с позиций правого консерватизма с явными признаками ­национал-радикализма (теории национальной революции).­ В таком подходе ленинизм и большевизм – включая его меры по «построению социализма» – выступают в основном в негативном виде.

Официальная советская концепция «великого перелома» стала объектом острой критики и «внутри» реального социализма – в период советской перестройки. Критикуя эту концепцию, советские перестроечные рефор­­ма­торы-рыночники (Н. Бордюгов, Г. Козлов, Н. Селюнин, О. Лацис, М. Шмелев, Г. Попов и др. ) выступили с критикой сталинского «перелома» с позиций защиты НЭПа. Сталинская генеральная линия и сталинизм как таковой стали связываться в этот период с понятием «чрезвычайщины» (чрезвычай­ного социализма), которое применили и конце 1920-х гг. так называемые правые, в частности, Н. Бухарин. В 1987 г. Г. Поповым было введено понятие командно-административной системы. Используя это понятие, перестроеч­ные экономисты защищали НЭП (и бухаринскую альтернативу), ставя под сомнение необходимость перехода к командно-административной системе с соответствующими ей коллективизацей и индустриализацией. Они отрицали, в частности, целесообразность коллективизации, считая таковую возвратом к политике военного коммунизма и полагая, что и без коллективизации нэповское рыночное развитие сельского хозяйства могло бы решить проблемы страны и даже обеспечить основы индустриализации.

Ряд поборников рыночности отстаивал таковую в западном консервативно-либеральном варианте «нормального» западного общества (А. Ципко, Е. Гайдар). Часть критиков официальной советской версии перемен 1930-х гг. (как и западные консервативно-либеральные историки, включая наиболее жестких критиков коммунизма) рассматривали НЭП как шаг к восста­новлению в СССР «нормального», то есть западного (рыночного), общест­ва. Они (как например, А. Ципко) исходили из того, что НЭП был «неполным рынком», не вполне свободным капитализмом, тогда как идеалом является полная экономическая свобода, отказ от государственного сектора и восстановление крупной частной собственности. Речь шла о позитивности термидора, к которому призывал, например, упоминавшийся Г. Беседовский.

В качестве одной из альтернатив большевистской модели выдвигалась социал-демократическая модель (Г. Попов, А. Яковлев), которую с начала 1920-х гг. поддерживали европейские социал-демократы, например,­ К. Каут­ский (Большевизм в тупике, 1930 г.) и его последователи и единомышлен­ники 2-го Интернационала.

Могла ли быть социал-демократическая модель альтернативой сталинизму в начале 1930-х гг.? Эта модель практически ничем не отличалась от обычной позиции западного (Расчлененного) общества. Она по сути дела была той же теорией «самотека», то есть рыночного нэповского развития СССР. Как с точки зрения большевизма 1920-х гг., и с точки зрения современного марксизма подобная система в СССР была бы в структурном смысле шагом назад от советской системы 1920-х гг.

Многие из советских перестройщиков – «рыночников» – объясняли изме­нение стратегии советского руководства на рубеже 1930 гг. главным обра­зом личной инициативой Сталина, развязавшего (в частности, по собственным амбициям) «революцию сверху», хотя простое «нормальное» развитие в рамках предшествующей стратегии, казалось, сулило не менее удачные ­резуль­-таты. Подобный же подход характерен и для ряда западных авторов. Напри­мер, он является лейтмотивом обстоятельной и возможно лучшей ­западной монографии по теме – книги Р. Такера «Сталин у власти» (М.: Весь мир, 1997).

Современная левая теория может использовать для описания «великого перелома» понятие нерыночного подъема госсектора (Государственного Синдиката). Отличие современной леводемократической позиции от традиционной консервативно-либеральной должно состоять в «диалектиче­ском» подходе к административно-командной системе. Именно в признании ее позитивности на определенном историческом этапе – как и потери этой системой на другом этапе исторических позиций.

Административно-командную историческую форму подъема госсектора не следует ни абсолютизировать, как это пытается делать сталинизм, ни целиком порицать, как это делает консервативный либерализм. Следует понять важнейшую историческую роль этой командной формы в преобразованиях XX века в мире, ее способность на определенном историческом этапе соревноваться (в том числе и экономически) с западным «капитализмом».

Мы будем отстаивать ту точку зрения, которую высказали уже в конце прошлой главы, а именно, что сам кризис советской рыночной системы с конца 1920-х гг. существовал объективно и являлся системным. Этот кризис, то есть кризис того, что ряд исследователей называет «нормальной политикой» (С. Коэн) большевизма 1920-х гг., на наш взгляд объяснялся двойствен­но­стью советского общества этого периода. Во многом это общество уже не яв­лялось классическим западным (капиталистическим, Расчлененным) обществом, но в то же время это еще не было в полной мере и обществом ­реального социализма (раннекоммунистического – синдикатного типа).

Перестроечные критики административно-командной системы как будто были правы, но правы по отношению к другой эпохе – по крайней мере послевоенной, если не говорить об эпохе конца XX века – времени острого кризиса реального социализма. После войны, и тем более в период перестройки, рыночный вариант был логичен. К концу 1980-х гг. потенциал административно-командного развития реального социализма в СССР и Восточной Европе по-видимому был исчерпан. Эпоха перестройки в СССР необходимо требовала концентрации на рыночных механизмах, в том числе существовавших в период НЭПа и замененных в тридцатые годы системой «пятилеток». Об этом заявили перестроечные правые – либералы и консерваторы, а также советские и постсоветские социал-демократы (от Г. Попова до М. Горбачева).

Однако, по нашему мнению, ситуация конца 1920-х – начала 1930-х гг. в СССР была кардинально иной. Она резко отличалась не только от перестроечной ситуации 1980–90-х гг., но даже от ситуации послевоенной или 1960-х (когда административно-командные механизмы еще работали). Перед советской системой начала 1930-х стояли другие задачи – прежде всего преодоления «нэповского кризиса» и построения «социализма», который был целью партии большевиков.

В начале 1930-х гг. в СССР с точки зрения левой теории следует говорить, по-видимому, о правоте не сторонников сохранения НЭПа, а сторонников подъема госсектора. В начале 1930-х в СССР вопрос стоял о резком (любой ценой) росте экономики – как по внутренним причинам, так и причинам внешним – ввиду приближения войны. Советский большевизм в лице сталинского руководства (и вслед за идеями «левых» 1920-х гг.) нашел выход в подъеме госсектора. В ситуации того исторического периода этот подъем мог быть в первую очередь административно-командным. Это говорит о справедливости (если не единственной возможности) на тот момент генераль­ной линии, нацеленной на подъем госсектора, пусть в административно-командном его варианте (конечно, не во всем и не в крайней сталинской форме).

Поэтому можно заметить, что сталинский «великий перелом» был не во всем чрезвычайным, но в ряде своих проявлений нормальным путем развития для реаль­ного социализма (раннего авторитарного коммунизма). В этом смысле попытки ряда перестроечных авторов считать альтернативой сталинской «генеральной линии» советский «правый уклон» Бухарина и др., а тем более полностью рыночную модель, хотя бы в социал-­демократической форме (Г. Попов) вряд ли следует считать верной.

Мы отстаиваем то мнение, что сложившаяся в СССР накануне кардинальных сталинских реформ рубежа 1930-х гг. экономическая и обществен­но-политическая ситуация действительно требовала от раннекоммунистиче­ского (раннесининдикатного) общества «великого перелома». То есть отказа от «нормальной» рыночной политики и перехода к тем или иным формам жесткого государственного регулирования и преобразованиям госсек­тора, то есть тем мерам, которые мы называем подъемом (возгонкой) Государственного Синдиката. Выходом из рыночно-стихийного кризиса конца 1920-х гг. был «плановый» подъем экономики, который в условиях ­ру­бежа 1930-х, ­вероятнее всего, должен был принять административно-команд­ные формы.

Кроме того, у «великого перелома» существовали также и доктринальные причины, то есть идеология правящей партии большевиков – ВКП(б). Как верхушка партии большевиков, так и все иные наблюдатели понимали, что от системы 1920-х гг. с многоукладной экономикой и НЭПом были возможны два пути. Первым было поражение коммунизма и возврат к «обычной» западной (классической консервативно-либеральной) рыночной системе (как мы говорим – Расчлененному обществу), то есть пресловутый термидор, который считали положительным авторы типа Г. Беседовского и который критиковали левые, включая Л. Троцкого. Вторым было движение вперед, в понимании большевиков – к социализму, то есть, используя применяемые нами термины, к «предсоциализму» – ранней форме «синдикатной» системы.

Не подлежит сомнению, что простое эволюционное развитие общест­венной организации 1920-х гг., сохранение нэповской системы (теория «самотека») противоречило идеологии партии большевиков, пониманию основ­ным ядром ВКП(б) перспектив развития СССР. А также самому революционному духу большевизма, нацеленного на активизм и «рывок вперед», что выражалось на настроениях партии и решающих съездах эпохи – от XIV до XVII и далее. Не секрет, что основное ядро партии большевиков было настроено негативно по отношению к НЭПу, в котором оно видело «отступление» от социализма.

В эпоху Великой депрессии на Западе возврат к традиционному капита­лизму (Расчлененному обществу) не мог не рассматриваться большевиками как путь назад, лишенный какой-либо положительной перспективы, как контрреволюция и поражение революции. Идеология большевизма, на­ходившаяся на подъеме, предполагала рывок вперед, «к социализму», без которого коммунистическая революция осознавалась как остановившаяся­ на полпути.

Поэтому реализация в 1930-е гг. первого «термидорианского» варианта возврата к традиционному западному (Расчлененному) обществу, ставшая фактом в 1990-х, после поражения «перестройки», была маловероятной по ряду причин. Прежде всего, поскольку система раннего коммунизма находилась в начале становления и лишь начала разворачивать свой значительный потенциал.

Не может быть сброшена со счетов характерная для СССР первых десятилетий исключительно мощная энергия революции, отражавшаяся как в политике правящих групп, так и на настроениях большинства народа. В тот период поражение раннекоммунистической системы оказалось невозможно даже в результате прямого военного вторжения извне: начавшаяся вскоре война с Японией и Германией показала очевидную жизнеспособность советского общества в наиболее экстремальном и военном режиме. Можно даже утверждать, что именно подобные ситуации лучше, чем мирное развитие, соответствовали «чрезвычайной» системе реального социализма – ранне­коммунистического (раннесиндикатного) общества.

Думается, для партии большевиков рубежа 1930 гг. был возможен только путь «вперед», опиравшийся и на ряд ленинских тезисов, в том числе и предсказания (1922 г.), что «из России нэповской будет Россия социалистическая» (В.И. Ленин. ПСС, т. 45 с. 309).

Разумеется, общие соображения о «логичности» сталинской генеральной линии в 1930-х гг. никак не оправдывают сталинских (излишне репрессивных) способов решения этой проблемы, оказавшихся во многом разрушительными (если не катастрофическими) для государства и народов СССР. Эти грубо террористические формы, которые практиковал сталинизм, не были фатально запрограммированы и их можно было избежать. Но одно дело – сталинские методы, другое – логика развития ранне­ком­мунистиче­ской системы, Авторитарного Синдиката.

Выход из «нэповского» кризиса, намеченный основным ядром партии большевиков, состоял не в реставрации, но в революции – в той форме, в какой ее понимал тогдашний большевизм («второй» марксизм), то есть в «построении социализма» – административно-командной системы. Эта линия соответствовала основным посылкам ленинизма (большевизма): она вытекала из поздних работ Ленина (например, «Очередные задачи Советской власти») и была одобрена революционной элитой большевиков на ряде съездов. В резолюциях этих съездов верхушка партии большевиков, позднее уничтоженная Сталиным, принимала в качестве главного курса партии – ее гене­ральной линии – курс на подъем Госсектора (Государственного Синдиката).

Рассмотрим вопрос, существовал ли кризис нэповской системы или сталинское руководство само спровоцировало этот кризис.

Ряд перестроечных авторов (и критиков советской версии перемен ­рубежа 1930-х гг.) высказывал мнение, что кризис конца 1920-х гг. был спровоцирован Сталиным искусственно. Речь шла в основном об экономической стороне дела; какие-либо политические реформы в СССР не обсужда­лись. С этой точки зрения основная ответственность за обострение кризиса начала 1930-х гг. как будто лежала на Сталине и сталинском руководстве.

Однако есть достаточно подтверждений того, что к концу 1920-х гг. ­рыночное развитие в СССР столкнулось с серьезными проблемами.

Безусловно, часть этих проблем была связана с неспособностью тогдашней партийной верхушки управлять экономикой рыночными методами, которые еще далеко не исчерпали своего потенциала. Но были и сущест­венные причины, толкавшие СССР к сокращению роли рыночных отношений и упору на командно-административные методы и командно-админист­ративную систему.

К концу 1920 гг. простое рыночное развитие советской экономики, обозначавшееся в ту эпоху как теория «самотека», зашло в тупик. Кризис НЭПа имел место и был частью общемирового кризиса чисто рыночных форм развития экономики, проявлением которого была и Великая депрессия в США.

Кроме того, стремление однобоко следовать интересам крестьянства привело СССР 1920-х гг. к консервированию устарелых аграрных отношений – к победе в деревне 1920-х архаичной крестьянской общины.

Нэповское развитие в сельском хозяйстве в конце 1920 гг. столкну­лось с серьезными трудностями. Кризис сельскохозяйственного производст­ва был заметен, в частности, в производстве зерна (так называемый кризис хлебозаготовок). Как замечают В. Данилов и Н. Тепцов, «этот кризис начался уже в 1925 г., в 1925–1929 гг. рост производства технических культур был умеренным и неустойчивым; производство зерна колебалось на уровне чуть выше довоенного». Такая ситуация, по замечанию тех же авторов,  не могла «не стать проблемой для страны, вступившей на путь индустриализации. Послуживший якобы непосредственной причиной чрезвычайных мер “кризис хлебозаготовок” 1927 г. на самом деле имел место и за год до этого» (Правда. 1988. 26 авг.).

Вопреки идеализации НЭПа в рамках консервативно-либеральной тео­рии, несмотря на выход к 1928 г. сельского хозяйства СССР на довоенный уровень, товарность с/х производства снизилась, что привело к ряду кризис­­­ных явлений, в том числе введению в 1928 г. карточной системы.

«К 1928 году, – отмечают М. Кудрявцев, А. Миров и Р. Скорынин в своей работе 2006 г., – сельское хозяйство Советского Союза вышло на довоенный уровень. Посевные площади под зерновые культуры составили 94,7%, а валовой продукт сельского хозяйства составил 91,9% от показателей 1913 года. Но вместе с тем товарность сельского хозяйства упала, особенно в области зерновых культур. Так, в 1926 году городское население возросло на 1,6 миллион человек по сравнению с 1913 годом, а товарная часть зерновых продуктов составила всего лишь 10,3 миллиона тонн против 21,3 миллиона тонн в 1913 году» (Кудрявцев М., Миров А., Скорынин Р. «Стать Америкой», оставаясь Россией: путь к процветанию. В 2-х кн. – М.: Алгоритм-Б., 2006,­ кн. 1, с. 624; об этом так же: С. Миронин. Воюющие цифры в зернопроизводстве. – Золотой Лев. № 131–132, http://www.zlev.ru/131/131_62.htm ).

Таким образом, вопреки идеализации НЭПа (правыми авторами), в его ходе по замечанию данных исследователей, «катастрофически снизилась товарность сельскохозяйственного производства».

«Уничтожение крупных хозяйств: крупных землевладельцев и значительное ослабление слоя зажиточных крестьян… с абсолютной неизбежно­стью повлекло за собой уменьшение производства зерна, предназначенного на продажу, поскольку до войны именно эти две категории производителей поставляли 70% товарного зерна, и привело к тому, что количество товарного хлеба в 1927 году было в два раза (!) меньше, чем в 1913-м, хотя валовой сбор зерна был примерно таким же. После революции обширные земли этих хозяйств были поделены; количество крестьян-единоличников выросло на 8–9 млн. Однако на продажу шло всего только… 11,2 процента крестьян­ского хлеба. При этом кулаки, составлявшие 1/30 часть “сельского населения”, продавали 1/5 часть зерна.

Поэтому и пришлось в 1928 году ввести в городах карточную систему (ведь городское население страны превысило дореволюционное и росло на 1,5–2 млн. человек за год). Крестьяне, размножаясь, сами съедали на корню все, что производили, отъедаясь за долгие годы голода. При этом сами крестьяне стали питаться лучше, чем в годы царской власти. В годы НЭПа крестьяне стали потреблять в год по 30 кг мяса, хотя до революции потребляли 16 кг в год. Это свидетельствовало о том, что существенная часть зерна была перенаправлена ими из поставок в город на улучшение собственного питания.­ В свою очередь, нужды индустриализации требовали иной ориентации ­производства, чем деревенский спрос, ориентирующийся естественным ­образом лишь на предметы непосредственного потребления» (М. Кудрявцев,  А. Миров и Р. Скорынин. «Стать Америкой», оставаясь Россией: путь к процветанию. – В 2-х кн. – М.: Алгоритм-Б, 2006, кн. 1, с. 624; C. Миронин. Вою­ющие цифры в зернопроизводстве, цит. соч., http://www.zlev.ru/131/131_62.htm ).

Во-вторых, в конце 1920-х гг. был очевиден также и промышленный кризис, заключавшийся в необходимости увеличения объемов производства и создания целых новых отраслей промышленности. Этот кризис заставил партию большевиков поставить задачу «индустриализации».

Могла ли эта задача быть решена нэповскими, то есть эволюционными и рыночными методами? Нэповское развитие обычным рыночным путем, путем эволюции и «самотека», как представляется, не давало возможностей резкого и кардинального подъема промышленности. Промышленность не могла подняться, а тем более существенно вырасти сама по себе, требовалась увязка ее развития с подъемом сельского хозяйства.

«Возможности эволюционного рыночного развития сельского хозяйства, – замечают В. Данилов и Н. Тепцов, – конечно, были ограниченными с точки зрения потребностей индустриализации страны. Это понимали и признавали представители всех направлений общественно-экономической мысли того времени, включая и таких экономистов, как Чаянов А.В. и Конд­ратьев Н.Д. Признавали они и необходимость мобилизации средств, создава­емых в сельском хозяйстве, на нужды промышленного развития» (Правда. 1988. 26 авг.).

Была необходима хотя бы временная «перекачка» средств из сельского хозяйства в промышленность, о которой говорили левые (например, Е. Пре­об­раженский). Однако осуществление таковой при частном сельском хозяйст­ве было невозможно. Стоял вопрос об увеличении и усилении госу­дарст­венного сектора в сельском хозяйстве, который и мог сделать возможной «перекачку».

Таким образом, кризис простого рыночного развития 1920-х гг., кризис нэповской рыночной системы следует считать фактом. Этот кризис надо понимать прежде всего как неспособность рыночной нэповской системы обеспечить нужды ускоренной индустриализации СССР, нужд развития Госу­дарственного Синдиката в масштабах всего общества. Кризис ры­ночного развития к концу 1920-х гг. несомненно требовал радикальных реформ.

Поэтому линию на подъем госсектора (Синдиката) нельзя считать исключительно личной тактикой Сталина. Возможно, Сталин в своей обычной грубой манере, склонности к администрированию и провокациям, пошел на сознательное обострение кризиса с целью «продавливания» своей новой политики. Но этот кризис уже фактически имел место и без того – это был кризис чисто рыночного развития, которое не соответствовало нуждам ­ускоренного подъема СССР и установкам ВКП(б) на рывок вперед. Признаки кризиса были как в промышленности, так и в сельском хозяйстве и с этой точки зрения следует рассматривать логику «великого перелома» и дейст­вий Сталина в ходе его осуществления.

11. «Великий перелом» и создание «основ» реального социализма. Кол­лекти­визация и индустриализация. Административно-командная система. Подъем промышленности. О роли партии в обществе реального социализма и подъеме госсектора. Революционная элита, бюрократия и партократия.

Курс на индустриализацию СССР, как считается, был принят XIV съездом ВКП(б) в 1925 г. Задача «коллективизации» была поставлена XV съездом ВКП(б) в 1927 г. Речь шла об огосударствлении сельского хозяйства и его регулируемом подъеме.

Обе поставленные на XIV и XV съездах задачи были по сути дела курсом на подъем госсектора (Государственного Синдиката) в промышленно­сти и сельском хозяйстве. Решение обеих этих задач было возможно лишь при наличии самого этого государственного сектора в главных – промышленном и сельском – подразделениях экономики.

Государственный Синдикат в советской промышленности в значительной степени уже существовал – он был создан в результате проведенной большевиками национализации начала 1920-х гг. При этом общая линия на ­«построение социализма» означала необходимость серьезного увеличения государственного сектора как в самой промышленности, так и в сельском хозяйстве. Государственная часть последнего, однако, явно отставала, ос­та­­ваясь  ­слабой и (что было важно для общей системы тогдашнего реального социализма в СССР) недостаточно регулируемой «сверху».

Слом сталинизмом системы 1920-х гг., в том числе и НЭПа, объяс­ня­ется, таким образом, не столько иррациональными террористическими на­­клон­ностями Сталина (и большевиков), но необходимостью массированного подъема госсектора (Государственного Синдиката), вполне рациональной для предвоенного общества реального социализма (раннекоммунисти­че­ской системы). Этот подъем и перевод всей системы в режим пятилеток (просуществовавший в СССР ни много ни мало – свыше полувека), были закономерны в рамках формации реального социализма (раннесиндикатной формации) и диктовались действительными нуждами развития тогдашнего СССР. Созданная в 1930-е гг. административно-командная система с ее режимом планового (пятилетнего) развития доказала свою эффективность для определенного исторического этапа и в определенных исторических усло­виях. В способности повести государство по этому пути и заключалась специ­фическая «гениальность» Сталина, фигуры весьма и весьма противоречивой, но выступившего создателем реального социализма «железом и кровью».

Результатом реформ в СССР 1930–40-х гг. в рамках коммунистического развития в любом случае (и без Сталина) было создание командно-админи­ст­ративной системы с авторитарной политической надстройкой, поскольку именно таковой была сама логика развития «раннекоммунистиче­ской» (синдикатной) формации в начале и середине XX века.

Административно-командную систему в сельском хозяйстве, несмотря на многие провальные и террористические аспекты ее создания, нельзя считать полностью экономически неэффективной. По сборам зерна в середине 1930-х гг. СССР – при колхозной системе – все же смог превзойти ­нэповский период, а к 1941 г. – царский (в 1912–1915 гг. в России собирали в среднем 81,3 млн т. зерна в год).

Как заметил С. Миронин (опирающийся на выводы ряда упоминавшихся выше авторов), «перед ВОВ собирали в среднем 92–95 млн тонн. Это ­реальный урожай, считающийся достоверным и пересчитанный А. Ноувом. Это на 17% больше, чем при царе, и на 29% больше, чем в лучшие годы НЭПа» (http://www.zlev.ru/131/131_62.htm ).

Мощный рывок был сделан и в промышленности. «Результатом первых пятилеток стало развитие тяжелой промышленности, благодаря чему прирост ВВП в течение 1928–1940-х гг., по оценке В.А. Мельянцева, составил около 4,6% в год (по другим, более ранним, оценкам – от 3% до 6,3%). Промышленное производство в период 1928–1937 гг. выросло в 2,5–3,5 раза, то есть 10,5–16% в год. В частности, выпуск машинного оборудования в период с 1928 по 1937 г. рос в среднем на 7,4% в год. К 1941 г. было построено около 9 тыс. новых заводов. К концу второй пятилетки по объему промышленной продукции СССР занял второе место в мире, уступая лишь США. Резко снизился импорт, что рассматривалось как завоевание страной экономической независимости. Открытая безработица была ликвидирована» (Индустриализация, wiki).

Признание большевистской аутентичности «генеральной линии» при этом не означает оправдания сталинских методов проведения как инду­ст­риализации, так и коллективизации. Кроме того, к созданной в этот период системе надо относиться исторически, понимая ее ограниченность и принимая во внимание, что на иных, более поздних, этапах развития (например, послевоенном) советская сельско­хозяйственная система требовала сущест­венных рыночных корректировок. Коллективизация, необходимая (или логичная) в рамках командной системы, вовсе не обязательно должна была быть сплошной и могла опираться вовсе не на столь широкий государственный сектор, как это полагал Сталин. Никак не может быть оправдан и сталин­ский террор – в том числе против крестьянства, который, как и ряд других сталинских акций, фактически был актом государственного преступления.

Тем самым, несмотря на оборотные стороны «великого перелома» (включавшие и сталинский террор), его исторические результаты нельзя считать только отрицательными. В этот период были созданы основания системы классического реального социализма – предсоциализма (Авторитарного Синдиката, административно-командной системы), плановой экономики и системы «пятилеток», просуществовавшей в СССР (и ряде его ­сателлитов) полвека – вплоть до перестройки конца 1980-х гг.

О роли партийной системы в обществе реального социализма следует сказать особо. Западный (консервативно-либеральный) анализ не дает адекватного понимания данной роли. Он рассматривает компартию лишь как политический инструмент диктатуры, отождествляя коммунистический ­вариант таковой с правыми диктатурами. Такой подход является односторонним. Партийная система играла в обществе реального социализма в первую очередь хозяйственную роль – именно роль управления и регуляции госсектора. Она представляла собой специфическую систему подъема государственного сектора реального социализма (он же предсоциализм).

Следует ввести понятие двух режимов развития государственного сектора (Синдиката) – режима «подъема» и «посадки». Режим «подъема» (тем более нерыночного) должен дополняться режимом «посадки», который невозможен без рынка и рыночных отношений. НЭП и военный коммунизм, эти своеобразные модели-антиподы, следует понимать не как разрозненные и противостоящие друг другу этапы, на как две стадии одного процесса. Так же, как летательный аппарат не может только взлетать, но должен также и опускаться, в развитии синдикатной системы должны были присутствовать оба момента. Данные режимы представляют взаимосвязанную пару, отделить один компонент от другого – значит нарушить всю связку. (Как нельзя носить только один ботинок.)

Каждый режим имел свои особенности. Режим «подъема» госсектора очевидно был связан с «чрезвычайными» изменениями в ее политической и экономической системе (типа произошедших в СССР в 1930-е гг.). Возвращение в режим «посадки» предполагало иные особенности – ослабление адми­нистративных черт, возврат к рыночной системе. Сталинская политика 1930-х гг. (как, возможно, и сталинизм в целом) была преувеличением одной стороны процесса развития госсектора – стороны его подъема.

Ошибка левого экстремизма «военно-коммунистического», а также сталинского образца, заключается возможно в стремлении к «тотальному» ­Государственному Синдикату и попытке полного устранения рынка. По­ступая таким образом, эта политика затрудняла или делала почти невозможной второй важнейший этап развития синдикатной системы – режим «посадки». Сталинское искоренение НЭПа, как и ряд хрущевских мер, можно сравнить с попыткой (подобно применявшейся в некоторых армиях у ­«ками­-кадзе») после взлета удалить у самолета шасси, без которого он уже­ не сможет совершить посадку.

Одним из аспектов нового строя считался план, необходимость применения которого справедливо отмечают исследователи (О. Лацис). Отметим, что в рассматриваемой нами системе планирование и план также прямо и жестко связаны с системой Государственного Синдиката. Конечно, планирование существует и в рыночной экономике. Но качественное отличие в применении плана дает именно Государственный Синдикат – в том числе и в рыночной форме.

Ставя своей целью создание регулируемой «сверху» экономической системы, партийная верхушка имела в виду прежде всего наиболее простые методы такой регуляции – именно административные методы. Этому соответствовала и концепция «победы плана над рынком» (Россия нэповская, С. Павлюченков (ред.). – М.: Новый Хронограф, 2002, с. 382). В своей ра­боте «Кризисы, разрушившие НЭП» (1991, 1998) Ю. Голанд верно замечает, что кризис 1926–1928 гг. был связан также и с неумением верхушки партии действовать рыночными методами (цит. соч., с. 44).

Эта же особенность была характерна для советской бюрократии и позже. Более продвинутые рыночные формы управления Государственным Синдикатом (в том числе применявшиеся позднее в других странах реального социализма, например, Венгрии) фактически не были освоены советским политическим руководством вплоть до конца СССР.

Развитие госсектора новой системы требовало организации управления им. Роль аппарата управления этим сектором и играла компартия – партия большевиков.

Если рассмотреть развитие систем реального социализма типологиче­ски, можно заметить, что правящие группы этого общества проделали опре­деленную эволюцию.

Регулятором Государственного Синдиката первоначально являлась революционная элита. Затем, с развитием реального социализма, ее заменяет партократия, осуществляющая административно-приказной подъем Государственного Синдиката. Партийно-государственный аппарат становится своеобразной системой рычагов, осуществляющей этот  подъем.

В условиях данной специфической формы организации общественного труда партократия (партийная бюрократия) занимает то же место в системе нового общества и нового «способа производства», который в старом «буржуазном» обществе занимала буржуазия («плутократия»), то есть является управляющим (а затем и правящим) классом раннекоммунистической (ранне­синдикатной) общественной системы. Превращение партократии в «класс» – явление более позднее, свидетельствующее о зрелости и кризисе системы реального социализма.

Роль управленческого слоя (класса) партократии, давно отмеченная исследователями общества реального социализма, в том числе критически-марксистскими, мы связываем таким образом со специфическим для реального социализма (коммунистическим – раннесиндикатным) способом производства. То есть особой ролью партократии как первоначально главного организатора подъема и регуляции государственного сектора (Государственного Синдиката) реального социализма. Поскольку такой подъем имел на ранних стадиях административно-командную форму, он совершался специфической чиновничьей машиной, партаппаратом, которая выполняла роль приводных ремней, «вожжей» этой системы.

Именно эта партийная система составила основу административно-­приказного подъема реального социализма 1930–70-х гг., «каркас» Государ­ст­венного Синдиката, совокупность «рычагов управления» его подъемом.­­ В 1930–40-х гг. партийная система сыграла, можно сказать, роль той руки («горсти») Мюнхаузена, которая позволила Синдикату поднять самого себя из болота от­сталости и продолжать подъем также вплоть до 1970-х гг. Первичные партийные организации выполняли функцию своего рода «пальцев» (горсти) этой руки, партаппарат же играл своеобразную роль «кучера колесницы» Синдиката.

В рамках раннесиндикатного способа производства партократия за­нимала таким образом свое вполне обоснованное и рациональное место. ­Ре­гулируя подъем госсектора, она на первых этапах выполняла ­функцию специфической «производительной силы» ранекоммунистической (раннесиндикатной) системы. Лишь позднее, с ослаблением своей функции ре­гуляции госсектора, партократия теряет свою первоначальную позитивную роль и оказывается специфическим реликтом старого способа производства, демонстрируя черты паразитизма и загнивания.

Пребывание у власти тех или иных группировок определяет различие этапов развития реального социализма. Вначале руководство госсектором формирует революционная элита. Затем из нее выделяются лидеры, которые возглавляют создание новой централизованной системы.

Данный переход может быть и конфликтным. Советский пример показывает конфликт Сталина – лидера «функционеров» – и его группировки с представителями «старой» революционной элиты. Указанный конфликт можно считать одной из «рациональных» причин сталинского террора.­ (В других странах реального социализма, например, Югославии, такого террора не было.)

12. Сталинский «великий перелом» и категории правого-левого. «Генеральная линия» и уклоны. Был ли сталинизм левым уклоном в ВКП(б)? Сталинизм и оппозиционеры – Троцкий и Бухарин. Троцкизм и бухаринизм как альтернативные направления развития СССР 1930-х гг.

Сталинский «великий перелом» рубежа 1930 гг. можно рассмотреть также в категориях «правого» и «левого», как это попытались сделать еще современники драматических событий.

О «левизне» сталинской линии (левом повороте Сталина), как мы видели, уже в конце 1920-х заговорили как правые, так и левые оппозицио­неры – как троцкисты, так и осужденные в качестве «правых» бухаринцы. Н. Бухарин и так называемые правые стремились отмежеваться от Сталина и доказывали, что их позиция более соответствует «генеральной линии». «Правые» указывали на сходство сталинской «чрезвычайной» политики конца 1920-х гг. с установками незадолго до этого осужденного «левого» укло­на и даже рисковали (хотя чаще в завуалированной форме) называть меро­приятия новой сталинской политики «троцкистскими» (см. Н.И. Бухарин. Заметки экономиста, 1928 г.).

Л. Троцкий и «левая оппозиция» со своей стороны отмечала подчас беспринципные сталинские заимствования у «левых», которые в типичном сталинском духе легко уживались у вождя народов с риторикой против представителей «левого уклона» и репрессиям против них.

«Резкий поворот налево» при Сталине и «левацкую политику сталин­ской клики» отмечал также ряд «нейтральных» очевидцев событий того времени, например, чехословацкий дипломат Й. Гирса (см. В. Шишкин. Россия в годы «великого перелома» в восприятии иностранного дипломата. 1925–1931 гг. – СПб., 1999, с. 188 и др.).

Что же произошло с большевизмом на рубеже 1930-х гг.? Означало ли возрождение Сталиным экономической и политической практики «левых», что центр большевистской политики опять сместился «влево»? Была ли сталин­ская политика рубежа 1930-х отклонением от «генеральной линии» больше­визма, которую следовало по-преж­нему связывать с НЭПом – как на рубеже 1930-х считали «правые» Бухарина и рыночные критики сталин­ской политики в эпоху перестройки? Как следует оценивать сталинское ­оп­ре­деление «уклонов» оппозиции с позиций «генеральной линии» – «левой ­оппозиции» («троцкизма») и «правого уклона» («бухаринизм»)?

Связь сталинизма с «левизной» по сути подтверждали и его апологеты. В противовес бухаринским обвинениям сталинской линии в «левизне» стали­ни­сты типа М. Суслова, С. Трапезникова или позднего догматика Ф. Ваганова (Правый уклон в ВКП(б) и его разгром, 1928–1930 гг. – М.: Изд-во полит. лит-ры, 1970) в свою очередь объявляли «рыночников» (сторон­ников рыночных реформ в советской системе, начиная от Бухарина и кончая О. Шиком) «правыми». Правыми в СССР вплоть до перестройки считались сторонники реформ реального социализма, поборники «социализма с чело­веческим лицом» типа А. Дубчека в Чехословакии (например, В. Мусатов. О пражской весне 1968. – Обозреватель. 1994. № 12).

Понятие «правого» исходит у советских консерваторов (сталинистов) вплоть до 1980-х гг. из специфически понятого ими (как и в целом официальным советским марксизмом) понятия «центра», который оказывается явно «левее» нормы реального социализма.

Сходство сталинизма с «левым уклоном» в ВКП(б) и позицией Троцкого того периода отмечал и ряд позднейших исследователей сталинской эпохи, в том числе в рамках неортодоксального марксизма – Р.А. Медведев и С. Коэн.

«В своей политике по отношению к крестьянству, – отмечал Р.А. Медведев, – именно Сталин взял на вооружение (и при этом значительно углубил и расширил) троцкистские концепции “первоначального социалистиче­ского накопления” и зиновьевско-каменевские предложения о чрезвычайном обложении зажиточных слоев деревни. Логично поэтому, что к проведению своей новой политики Сталин привлек многих видных деятелей недавней “левой” оппозиции» (О Сталине и сталинизме. – М., 1990,­ с. 176–177).

Связь сталинизма с левизной (внутри большевизма) подтверждается также и определением в качестве «левого» сходного со сталинизмом явления «маоизма», критиковавшегося в СССР с начала 1960-х гг. Начиная с этого времени в советской литературе (в том числе и антисталинистского правления) маоистская культурная революция в Китае устойчиво называлась «ульт­ралевой» (например, книги Ф. Бурлацкого и пр.). В поздний совет­ский период критика черт сталинизма в советской системе часто велась в виде критики различных форм «левачества» и грубоуравнительного коммунизма. По словам Ф. Бурлацкого, «при Брежневе не было возможности прямо критиковать Сталина. Поэтому я писал о Мао Цзэдуне. Это был эзоповский язык, когда все делали вид, что не замечают параллелей» (Литературная ­газета. 1989. 9 авг.).

Действительно, целый ряд аспектов этой сталинской модели реального социализма в категориях правого-левого можно рассматривать как «левизну».

Однако обозначение сталинизма – как и любого другого течения – «правым» или «левым» имеет ряд сложностей. Такое определение моделирует (как мы уже видели) понятие «центра» в данной общественной системе. Этот центр различен в разных обществах и является точкой равновесия политических сил в каждом из них.

Например, в обществе, едва вышедшем из рамок абсолютной монархии, политический центр представляют умеренные сторонники конституционной монархии – типа «вигов» в Англии XVII века. Затем, с развитием традиционного западного («буржуазного») общества, центристскими становятся политические группировки, находящиеся «левее» конституционных монархистов – в первую очередь либералы. Они оказываются в начале XX века в центре политической системы западного общества (иногда – вместе с правыми социалистами). Правее их оказываются монархисты и связанные с ними националистические группировки типа черносотенцев в России (с деятелями вроде В. Пуришкевича), называвшиеся в левой традиции «реакци­онерами».

Слева от либералов оказываются правые социалисты (лейбористы), иногда уже в это время в некоторых странах (например, Италии) включаю­щи­еся в политический «центр». Еще левее оказываются социал-демократы.

Большевизм (коммунизм), как известно, возникает из левого крыла социал-демократии. В России он оформляется политически в начале XX века; его аналоги присутствуют в ряде европейских стран – от Испании до Франции и Германии. Компартии находятся таким образом на крайне левом крыле политического спектра традиционного западного общества. Еще более ­левыми в традиционном западном обществе оказываются анархизм и сходные с ним течения.

В целом можно отметить, что в течение века политический центр тра­ди­ционного западного общества – прежде всего в Европе – очевидно сме­щается влево. Происходит специфическое «левое смещение» политического центра этого общества.

Для обычного «западного» политического спектра весь большевизм в целом является левым течением, еще более левым, чем традиционное для Запада левое социал-демократическое направление. Однако с приходом к власти большевиков коммунистическая система задает уже другие координаты политического центра.

После прихода к власти в советской России большевиков оказывается, что «правые» и «левые» есть и внутри самого большевизма. Координаты левизны задает, например, уже упоминавшаяся классическая для советского марк­сизма работа Ленина «Детская болезнь левизны в коммунизме». Она определяет понимание «левого и правого» в СССР 1920-х гг., в том числе­
и обозначение «уклонов». Политический центр вновь смещается в начале 1930-х гг. – в результате сталинского «великого перелома» генеральная линия вновь уходит влево. С 1930-х гг. эта сталинская линия становится центром системы реального социализма вплоть до конца 1980-х.

Такой результат  подтверждает тезис, который мы высказывали и ранее (например, в прошлой главе) – именно, что совершенный Сталиным переход от системы 1920-х гг. к командно-административной системе может в целом рассматриваться как соответствующий генеральной линии большевизма того времени. Что не означает оправдания целого ряда левоэкстремистских ­моментов в сталинской политике 1930-х гг., которые уже в этот период получили название «перегибов» и касались многих аспектов проводимых преобразований, начиная со способов коллективизации – экспроприации «кулаков» и части середняков – и заканчивая «незаконными репрессиями».

Как можно определить с точки зрения противопоставления «правого» и «левого» реальное содержание оппозиционных течений внутри большевизма, в частности, возглавлявшихся Троцким и Бухариным?

Вопрос о соотношении сталинизма и троцкизма стал объектом активного обсуждения как в оппозиционной (и самиздатской) литературе, так и в литературе советской перестройки. В эти годы часто повторялась мысль о связи сталинской политики «великого перелома» 1930-х гг. с платформой «левой оппозиции» и Льва Троцкого.

Говоря о Л. Троцком, следует при этом иметь в виду ряд моментов: во-первых, изменение позиции Троцкого в разные периоды жизни. Во-вторых, особенности официальной совет­ской концепции «троцкизма».

Очевидно, эта концепция строилась под серьезным влиянием русского консерватизма, активного в советской России с 1930-х гг. Консервативная (национал-патриотическая) версия «троцкизма» рассматривает Троцкого как «главного большевика» с целью компрометации большевизма (А. Байгушев и проч.). Отсюда трактовка Троцкого как «демона революции» в про­­­­­­ти­вопоставлении «хорошему Сталину» (Д. Волкогонов. Демон революции. – М., 2011; Н. Васецкий. Троцкий. Опыт политической биографии. – М., 1992 и др.). Такая трактовка Троцкого характерна и для современной КПРФ ­(напр, ­С. Ва­сильцов. Сталин и новый троцкизм. – Правда. № 141, 18–21.12.2009, https://kprf.ru/pravda/issues/2009/141/article­28855/).

Консерватизм представляет большевистскую революцию как «инородческий заговор» против хорошей дореволюционной России. Построение в 1930-е гг. административно-командной системы рассматривается русским консерватизмом как исключительно личное достижение «небольшевика» Сталина, которому (при этом небольшевизме) приписываются все успехи социализма в СССР. Негативные же стороны большевизма списываются на «плохих» большевиков типа Л. Троцкого, трактуемого как «демон револю­ции» (Д. Волкогонов). Такую же роль фактически играл и созданный Сталиным миф о «троцкизме» – как воплощении всех зол, а о Троцком – как постоянном (или «перма­нент­ном») «иудушке», каковой нашел выражение в том числе и в знаменитом «Кратком курсе истории ВКП(б)». Данная концепция троцкизма разви­валась и в советской неосталинистской литературе (например, цитированная книга Н. Васецкого о Троцком).

Чтобы установить реальную позицию Троцкого, следует выйти за пределы консервативной мифологии. При этом (как уже указывалось) надо учитывать, что эта позиция, подобно взглядам всех  известных  идеологов большевизма, существенно менялась. Менее известны подобные же перемены у Троцкого, например, тот уже упоминавшийся факт, что «милитарист» и «вое­низатор» Троцкий еще в 1920 г. настаивал на введении продналога вместо продразверстки, когда Ленин считал это преждевременным (см. С.А. Павлю­ченков. Военный комму­низм в России, с. 94). «Рыночником» и защитником частного капитала в 1925 г. неожиданно оказался и Ф. Дзержинский (см.­ Ю. Голанд. Кризисы, разрушившие НЭП, с. 14–15).

В целом же позиция Троцкого сдвигалась «слева направо». Троцкий зани­мал более сложную, чем «левый большевизм», позицию, критикуя сталин­скую коллективизацию и репрессии, а также ставя вопрос о необходимости политической оппозиции в СССР. Таким образом, считать Сталина пре­емником Троцкого можно лишь с очень большими оговорками. Тем более если понимать под «троцкизмом» взгляды Троцкого 1920-х гг. и отбрасывать его антисталинистскую позицию 1930-х. Поздние работы Троцкого (конца 1930-х гг.) следует внимательно анализировать, избегая национал-патриоти­­че­ской (консервативной) мифологии. В них второй деятель революции 1917 г. после Ленина сделал весьма важные для марксизма второй половины XX века выводы о многих проблемах русской революции и сталинизме.

Что касается позиции Н. Бухарина 1930-х гг., то в период кризиса совет­ской системы она ассоциировалось с «более либеральной» линией в развитии общества (прежде всего в экономике). Это позволило даже позднейшим критикам сталинского великого перелома считать эту теорию реальной альтернативой сталинскому режиму. Н. Бухарин и его сторонники справед­ливо подвергли критике теорию и практику сталинизма в начале 1930-х гг. за ее «левизну». При этом Бухарин не отрицал экономическую необхо­димость пере­хода к пятилеткам и тем самым в той или иной мере отказа от НЭПа.

Однако была ли у него четкая политическая и экономическая альтернатива сталинизму?

В политической области взгляды Бухарина не отличались от общепринятых в советском большевизме. В ранних работах он мыслил политическое развитие социализма лишь в рамках политической диктатуры (об этом см. также: С. Коэн. Н. Бухарин. Политическая биография. 1888–1938. – М., 1988).

Бухарин оставался сторонником однопартийной власти большевиков и позже, хотя, по-видимому, его взгляды предполагали большую свободу фракций и иных форм внутрипартийного самовыражения, чем это был готов допустить Сталин. Как мы уже отмечали в предыдущей главе, «бухаринская альтернатива» в политике отстаивала скорее «коллективное руководст­во» и не предполагала политического плюрализма. Поздние взгляды Бухарина в этой области (если можно их реконструировать) скорее приближались к предложенной Н. Хрущевым в конце 1950-х – начале 1960-х гг. модели, в рамках которой отрицалась не сама диктатура партии большевиков, но в первую очередь тоталитарные и вождистские устремления Сталина в рамках этой диктатуры. Он не был сторонником политического плюрализма и не мог ставить в начале 1930-х гг. задачи, выходящие за рамки историче­ской формы реального социализма.

Как западные (С. Коэн. Н. Бухарин. Политическая биография. 1888–1938. – М., 1988), так и советские авторы (например, О. Лацис) сходятся на том, что Бухарин не подвергал сомнению главные основы политической и экономической системы СССР 1930-х гг. При Бухарине общая линия на коллективи­зацию и индустриализацию скорее всего осталась бы неизменной (хотя сохранить НЭП в полном объеме ему вряд ли удалось бы). Од­нако, в случае сохранения «коллективного руководства», такой переход, ­ви­димо, был бы бо­лее рациональным и постепенным, что позволило бы ­из­бежать ряда наибо­лее трагических эксцессов коллективизации и индустриализации. «Бухарин­ская альтернатива» сталинизму, вероятно, предполагала развитие общества в СССР со значительно меньшими издержками, чем сталинский путь.

Таким образом, бухаринская (как и хрущевская) альтернатива в политике была не альтернативой авторитарному коммунизма (предсоциализму) в целом, но своеобразной «умеренной» альтернативой в рамках реального социализма (авторитарного коммунизма – предсоциализма). Она отста­ивала лишь умеренный вариант такового.

Если Сталин дал наиболее упрощенный государственно-административный вариант реального социализма (предсоциализма), то бухаринская модель предполагала несколько более умеренный вариант этой системы, связанный с учетом рынка и системой Советов. Этот вариант развития был в определенной степени применен в некоторых странах реального социализма – Югославии, Венгрии и позднее, по-видимому, в Китае.

С этой точки зрения Бухарин был скорее не теоретиком советской пере­стройки 1980–90-х гг., но теоретиком «первой оттепели», ставившей проб­­ле­му десталинизации еще в рамках системы предсоциализма и осущест­­­вив­­шей­­ся полнее всего за пределами СССР в других странах реального социализ­ма. «Бухаринская альтернатива» вряд ли могла помешать становлению ­командно-административной системы в СССР. Однако она могла ­способствовать тому, что устранение рыночных механизмов в СССР 1930-х гг. ­могло быть менее всеобъемлющим и болезненным, а становление адми­нист­­ра­тивно-приказной системы в СССР состоялось бы со значительно мень­шими экономическими и политическими издержками.

Как известно «реабилитация» Бухарина в СССР произошла только в 1988 г., в годы советской перестройки.

В целом можно сказать, что оба крупных последователя Ленина были – как и их соперник и убийца Сталин – теоретиками, не выходящими за рамки реального социализма (предсоциализма). Они мыслили коммунистиче­ское развитие лишь в рамках последнего. Это же можно сказать и о теории Троцкого, хотя она во многих отношениях выходила за пределы второго марк­сизма – марксизма-ленинизма.

Отсюда общий вывод: альтернативы Троцкого и Бухарина оставались альтернативами сталинизму в рамках реального социализма (Авторитар­ного Синдиката, предсоциализма).

Это же можно сказать о теориях ряда других неортодоксальных левых. Однако в них (в особенности, например, теории В. Сержа) существовали и важные леводемократические элементы, предвосхищавшие теорию новой, выходящей за рамки реального социализма, исторической формы.

Подводя итоги спорам об оценке политических и прочих перемен в обществе реального социализма 1930-х гг. в категориях «правого и левого» заметим следующее. В определении Сталиным и другими идеологами большевизма «генеральной линии» и «укло­нов» в их официальной форме были заданы идеологические координаты советского реального социализма на достаточно долгий период. Сталинская «генеральная линия» 1930-х гг. стала центром, в зависимости от которого в советской идеологии были определены «уклоны» – как левый, так и правый. Споры вокруг последних велись весьма долго. Однако официальная идеология в СССР – второй марксизм – сохраняла эти координаты и соответственное отношение к «уклонистам» до конца существования реального социализма.

13. Проблема определений и аналогий (в том числе французских) «вели­кого перелома». Были ли советские (сталинские) перемены 1930 гг. революцией или термидором?

Некоторые из историков (в том числе западных) использовали по отношению к сталинскому великому перелому термин «революция» («революция сверху» – Р. Такер.  Сталин у власти. История и личность. 1928–1941. – М., 1997). Другие, например, Л. Троцкий или некоторые перестроечные авторы, уже с 1930-х гг. описывали данные перемены понятием «термидора».

Таким образом, встает вопрос исторических и «французских» аналогий деятельности большевиков, как и иных проявлений русской революции. Этот вопрос имеет давнюю историю. Сравнение происходящих с 1917 г. в России революционных событий с событиями Великой Французской революции испо­льзовали как сами большевики (включая будущего оппозиционера Троцко­го), так и их критики на Западе. В том числе заграничные социал-демократы (полемика Каутского с Даном) или Бертран Рассел, сравни­вавший большевиков с деятелями французской Директории (Практика и теория большевизма. 1921. – М.: Наука, 1991).

Первыми разговор о термидоре применительно к НЭПу в 1920-е гг. ­начали эмигранты из революционной России – сменовеховцы и мень­шевики. Затем, в 1930-х, с критикой сталинского термидора выступил вы­сланный из СССР Л. Троцкий. Он заявил, вряд ли полностью справедливо, о том, что термидор в СССР произошел в 1930-е гг. Эту позицию разде­-
ля­ли многие по­следователи Троцкого и целый ряд левых теоретиков – вплоть до 1990-х гг. (например, Т. Краус в работе «Советский термидор», 1996, http://www.russtudies.hu/php/upload/File/KrauszTSoTherm1.pdf).   

Одновременно в 1930-е гг. Троцкий отстаивал и концепцию сталинизма как «бонапартизма» (например, О термидорианстве и бонапартизме, 1930, http://magister.msk.ru/library/trotsky/trotm288.htm). В некрологе Н. Круп­ской он на­зы­­вает Сталина лидером «бонапартистской бюрократии». В начале­ 1930-х гг. теорию сталинского «брюмера» (то есть той же аналогии с приходом к власти Наполеона I) развил острый критик сталинизма Мартемьян Рютин (см. М. Рютин. Сталин и кризис пролетарской диктатуры. – В сб.: М. Рютин. На колени не встану. Сост. Б.А. Старков. – М.: Политиздат, 1992, с. 113–252).

Полемика по вопросу определения сталинизма по «французской» шкале ве­лась и в советской перестроечной прессе, например, статьи А. Ципко и­ О. Ла­циса. – Наука и жизнь. 1988. № 11; Знамя. 1989. № 5; также О. Лацис. Термидор считать брюмером? – О. Лацис. Перелом. Уроки горькие, но необходимые. – М., 1988, с. 61–62).

Насколько верны данные определения? Начнем с определения сталинского «великого перелома» в понятиях революция-контрреволюция (с соот­ветствующим последней термином «термидора»).

Попытки сменовеховцев трактовать НЭП как термидор, конечно, нельзя считать справедливыми. И в период НЭПа, и тем более в 1930-е гг. в СССР сохранялась и развивалась система государственного (синдикатного) типа, что является явным признаком того, что «возвращения к капитализму» в стране не произошло. Тем более, что сталинский «великий перелом» начала 1930-х устранил НЭП, а с ним и основные элементы рыночности. Сталинские перемены в целом имели иной характер, выходящий за рамки логики термидора.

Поскольку НЭП реально не оказался термидором в полном смысле этого слова, дальнейшие поиски реставрации отодвинулись к советским 1930-м гг. и стали со слов левых оппозиционеров 1920–30-х гг. связываться со сталинским «великим переломом».

Если говорить не о поверхностно-политическом, а о содержательном, свойственном марксистской традиции значении понятия революции, то в ­пе­ременах рубежа 1930-х гг. в целом можно усмотреть не термидориан­ские, но скорее существенные «революционные» признаки. В 1930-е гг. происходят весьма важные перемены в советской системе по сравнению с нэпов­скими 1920-ми гг. В результате масштабных мероприятий индустриали­зации и коллективизации в ходе первых пятилеток создается новая (админи­ст­ративно-командная) система, которая понималась партией большевиков как «социализм» (в его «коммунистической» форме).

Создание административно-командной системы, рассматривавшейся большевиками того времени как коммунистический социализм, и следует, видимо, считать главным революционным содержанием 1930-х гг. Конечно, этот переворот выходит за чисто политические рамки смены различных правящих групп внутри большевистской партии и имеет существенное и особенное социально-экономическое содержание.

Сталинский «перелом» был созданием условий для специфического административно-приказного подъема Государственного Синдиката. Поэтому, несмотря на репрессивные (и даже террористические) сталинские особенности, переворот начала 1930-х гг. можно с определенными оговорка­ми считать «революцией» в марксистском смысле, хотя революцией «внутри­формационной», происходившей в рамках одной – синдикатной – формации (или «подформации», если рассматривать реальный социализм как отдельную формацию). «Классовую» сторону процесса составляет переход от власти революционной элиты к власти «предпартократии» (каковым было сталинское руководство).

При этом сталинский «перелом» имел и определенные термидориан­ские черты. Речь идет, в частности, о терроре  против большевистской элиты и ряде реставрационных идеологических  моментов. Хотя приравнивание к термидору перемен конца 1930-х гг. (предложенное Троцким, например, в статье «Термидор и антисемитизм», 1937) вряд ли верно полностью. Система реального социализма просущест­вовала в СССР вплоть до рубежа 1990-х гг., когда, видимо, и произошел реальный советский термидор.

Говоря о термидоре Сталина, Троцкий и др. имели в виду оборотные стороны сталинской революции – практическое как политическое, так и идеологическое уничтожение Сталиным раннего большевизма. Последнее включало не только отстранение от власти, но и физическое устранение ­целого слоя большевистской элиты, а также установление другой – сталинской идеологии, имевшей к раннему большевизму весьма относительное отношение. Большевистскую революционную элиту при Сталине заменила партийная бюрократия, устранившая значительную часть демократиче­­ского наследия раннего большевизма и начавшая эволюцию в сторону «нового класса». Другими фактами сталинского разрыва с революционными 1920-ми гг. и реставрации дореволюционного общества стали пакт с Гитлером, расправа над верхушкой предвоенного левого движения в Европе – 3-го Интернационала и проч. Ряд современников определял террор конца 1930-х гг., в котором погибла «ленинская гвардия» революционеров и ­носителей духа революции, как контрреволюционной (и даже «фашист­ский») переворот. В такой оценке происходящего был свой смысл.

Термидорианские элементы «великого перелома» имели и явные внеш­ние проявления, в том числе в политической атрибутике: офицерские погоны Российской империи в армии, возвращение великодержавной идеологии в противовес «интер­национализму» и т. п.

Данные реставрационные перемены в СССР приветствовались консервативными «историками эпохи реставрации» в постсоветской России вроде­ А. Буровского, А. Байгушева и проч. (Реально следовавшими за Г. Беседов­ским с его концепцией «хорошего термидора» – На путях к термидору, 1931.)

Это заставляет признать, что критика событий конца 1930-х гг. в СССР Л. Троцким и другими представителями раннего большевизма как (в ряде своих проявлений) «термидорианских» имеет под собой определенные ­основания.

В целом же, повторим, несмотря на присутствие в сталинских переменах ряда «реставрационных» черт термидора, в целом, вопреки Троцкому, эти перемены нельзя рассматривать как термидор в полной мере. Реставрацией и термидором в республиках СССР следует называть скорее восстанов­ление системы капиталистического типа, произошедшее в начале 1990-х гг. (1991 г. в качестве термидора – вне конкуренции. Тут уж термидор так термидор!) В «сталинской революции» основные признаки этого реального термидора отсутствуют. В созданной в 1930-е гг. форме совет­ский реальный ­социализм просуществовал еще полвека до самой перестройки, а факти­че­ски – до ельцинских реформ начала 1990-х.

Подводя итог обсуждения «французских аналогий» сталинского «великого перелома», можно отметить правоту скорее тех авторов, которые, вслед за М. Рютиным, уже в начале 1930-х гг. называли данный переворот не термидором, а «брюмером» (см. М. Рютин. Сталин и кризис пролетарской диктатуры. – В сб.: М. Рютин. На колени не встану. Сост. Б.А. Старков. – М.: Полит­издат, 1992, с. 113–252).

Действительно, сталинский переворот в рамках французских аналогий следует считать ближе к «брюмеру», чем к термидору. Поскольку созданную «великим переломом» командно-административную систему 1930-х гг. нельзя рассматривать как возврат к дореволюционному российскому, а также западному обществу.

Да и сам Сталин по характеру своей власти был ближе не к термидориан­цам, как это полагали левые оппозиционеры 1920-х гг., а скорее к Напо­леону Бонапарту – военному диктатору, порвавшему с революционной эпохой и одновременно упрочившему послефеодальную буржуазную систему во Франции. (К такому пониманию близка и концепция Троцкого.) «Великий вождь» как историческая фигура был не только Бонапартом реального со­циализма (предсоциализма), но и его консолидатором, объединителем – ­«железом и кровью». Сталин был специфическим соединением Наполеона, Бисмарка и Фуше в одном лице.

С фигурой Сталина часто сравнивают фигуру Мао Цзедуна в Китае. Особенность Мао можно увидеть в том, что он соединял в себе черты, которые в СССР раскладывались на две фигуры – Ленина и Сталина. Он был и основателем китайского раннекоммунистического государства и одновременно фигурой, совершившей «большой скачок» и «культурную революцию».­
В этом смысле Китаю было невозможно, как в СССР, вернуться к «истинному маоизму» (как пытались вернуться к ленинизму от сталинизма в СССР), поскольку оба этапа возглавляла одна и та же фигура.

Китайские аналогии сталинизма показывают наличие некоторых ­общих черт развития реального социализма. Они позволяют говорить о сталинизме как деформации системы реального социализма (Авторитарного Синдиката) в рамках самой этой системы.

Попытку отличить позитивные реформы реального социализма и стали­низм предприняла советская хрущевская эпоха и «шестидесятники». После­сталинское руководство реального социализма (хрущевского, как и брежневского времени) признало справедливость курса на подъем госсектора в сталинскую эпоху. Стремясь отстоять идеологию «социализма», КПСС ­периода хрущевской оттепели, наряду с осуждением «культа личности» признавала положительность перемен 1930-х гг. как времени «создания ­основ ­социализма».

Расхождение Хрущева со Сталиным касалось не этой сути преобразований 1930-х гг., а методов и тактики их проведения, как и вопросов того, кто и как должен был руководить этими процессами. Понимая ограниченность хрущевской критики сталинизма, следует тем не менее отметить позитивность этой критики для леводемократической точки зрения, стоящей на платформе развития Госсектора общества (Государственного Синди­ката). Хотя такая позиция может показаться противоречащей праволиберальной критике советской системы, в том числе и в период перестройки.

Глава 4.

РЕАЛЬНЫЙ СОЦИАЛИЗМ
в СССР и ЕВРОПЕ 1930–1980-х гг.

1. Оборотные стороны «сталинской революции» 1930 гг. Репрессивность сталинской политики. Проблема сталинского террора. Гулаг. «Антибольшевизм» и консерватизм Сталина. Сталинизм и правый национализм. Тайны «Русского ордена» в СССР. Сталинизм во внешней политике – оппортунизм и контакты с германским национал-социализмом.

В этой главе мы продолжим рассмотрение советского реального социализма с 1930-х до 1980-х гг.

«Великий перелом» («сталинская революция») рубежа 1930-х гг. имел не только парадную сторону мощного роста госсектора и серьезного увеличения экономического потенциала СССР, но и оборотные стороны, активно критиковавшиеся в первую очередь на Западе. Эти явления, определенные в самом СССР как «перегибы», включали и незаконные репрессии. ­Широкий размах этих репрессий позволяет говорить о сталинском терроре.

Объективная картина сталинских репрессий в современной россий­ской историографии до сих пор не устоялась. В доперестроечном СССР эти репрессии замалчивались. На Западе, в самиздате и по радиоголосам – они, напротив, рассматривались как подлинная суть «коммунизма» – реального социализма. В период перестройки в СССР хаотическое обсуждение темы сталинских репрессий в силу перевеса консервативно-либеральной идеологии оказалось направленным на тотальную критику реального социализма.

До сих пор окончательно не определились и цифры сталинских репрессий. А. Солженицын называл максимальную цифру репрессированных – 55 миллионов, Р. Медведев – 40 млн, А. Яковлев – 30 млн.

Согласно официальной российской историографии XXI века число репрессированных при Сталине составило четыре миллиона, которое такие ­авторы как, например, В. Земсков еще более уменьшают.

«После смерти И.В. Сталина Президиум ЦК КПСС затребовал от право­охранительных органов СССР данные о численности осужденных за “контр­революционные преступления”. В докладе, представленном в феврале 1954 г. генеральным прокурором СССР Руденко, министром внутренних дел Кругловым и министром юстиции Горшениным, было сообщено о 3 777 380 осужденных по контрреволюционным статьям с 1921 г. по 1 февраля 1954 г. Из них к высшей мере наказания были приговорены 642 980 человек, заключены в лагеря и тюрьмы – 2 369 220 человек, к ссылке и высылке – 765 180 человек. Около 2,9 млн. человек были осуждены внесудебными орга­нами (коллегией ОГПУ, “тройками” и Особым совещанием), около 900 тысяч человек – судами, военными трибуналами, Спецколлегией и Военной коллегией Верховного Суда. Примерно схожие сведения – 3 778 234 репрессированных и 786 098 расстрелянных были опубликованы в 1990 годах сотрудниками КГБ» (Реабилитация, wiki).

Ряд исследователей называют значительно большие цифры – примерно 25 миллионов репрессированных. В том числе четыре миллиона раскулаченных; 3,8 миллиона осужденных за контрреволюционные преступления; 800 тыс. растрелянных.

«Подведем некоторые итоги по цифрам: 3,8 млн осужденных по контр­революционной статье, 0,7 млн приговоренных к смертной казни, четыре млн подвергшихся раскулачиванию. Примерно половина из них направ­лена на спецпоселение либо в лагеря, остальные просто лишены имущества с запре­том жить в их населенном пункте, но без ссылки в Сибирь. Еще примерно полтора миллиона депортированных калмыков, чеченцев, балкарцев, греков, латышей и так далее. Таким образом, напрямую по политическим мотивам пострадали около 9,3 млн жителей СССР. При этом не учитыва­ются жертвы красного террора времен гражданской войны, поскольку точное их коли­чество никто не установил из-за особенностей самого террора.

Если же прибавить еще и косвенный ущерб, например, голод, вы­званный продразверсткой 1921–1922 гг., – около пяти миллионов человек, вы­зван­ный коллективизацией голод 1932 года – от трех до семи миллионов жертв у разных исследователей, прибавить людей, вынужденных все бросить и спасаться бегством от большевиков в эмиграцию после гражданской войны, – от полутора до трех миллионов человек (по данным Павла Поляна “Эмиг­­­рация: кто и когда в XX веке покидал Россию”), плюс 0,5 млн после Вто­рой мировой войны, то получается цифра в 19,3–24,8 млн. человек, так или иначе пострадавших от действий большевиков(19.04.2015,https://sputnikipogrom.com/ussr/repression/34901/the­final­breakdown/#.WNe0I6LYVPY    ).

По публикуемым в России данным, к моменту смерти Сталина в 1953 г. ГУЛАГ составлял 2,5 млн человек (см. статью ГУЛАГ, wiki).

Велики были и цифры репрессий в армии, связанных с так назывемым «за­­­­говором маршалов». Согласно справке А.И. Тодорского были репрес­сированы:

из 5 маршалов – 3,

из 9 командармов I ранга – 5,

из 10 командармов II ранга — 10,

из 57 комкоров – 50,

из 186 комдивов – 154, 

из 16 армейских комиссаров I и II рангов – 16,

из 26 корпусных комиссаров – 25,

из 456 командиров полков – 401.

(Цит. по: В. Карпов. Маршал Жуков. Его соратники и противники, http:// www.e­reading.by/chapter.php/25756/8/Karpov_­_Marshal_Zhukov%2C_ego_soratniki_i_protivniki_v_gody_voiiny_i_mira._Kniga_I.html  ).

Сталинский режим 1930–50-х гг., таким образом, имел явные обо­ротные стороны, наиболее негативными из которых были широкие неза­конные репрессии. Их факты быстро становились известны на Западе уже с 1930-х гг. и использовались против СССР как в пропаганде, так и конкретной политике.

Для западных анализов советской системы характерно сведение этой системы, как и реального социализма в целом, к террору – сталинскому и досталинскому (А. Солженицын, Р. Конквест и многочисленные авторы на Западе и Востоке). В рамках современной западной (консервативно-либеральной) идеологии, как и идеологии русского консерватизма, обычны попытки обернуть сталинский террор против «коммунизма».

Такова же особенность российской (и ранее советской) консервативно-либеральной историографии. В этой связи нельзя не сказать о позиции­ А. Солженицына, выраженной в знаменитом и активно популяризируемом на Западе «Архипелаге ГУЛАГ» (опубл. в Париже в 1973–1975 гг.).

Книга Александра Солженицына, как и ряд исследований типа работ Роберта Конквеста («Большой террор» 1968, на русск. 1991; «Жатва скорби», 1986, на русск. 1988) – безусловно эпохальная, важная и ценная – в первую очередь в отношении фактологии сталинских репрессий. Но объяснение Солженицыным причин террора верным считать нельзя. Отрицая официаль­ный советский дискурс второго (советского) марксизма, А. Сол­женицын противопоставляет ему позицию консервативного либерализма, склоняясь к правому консерватизму. Сталинский террор он трактует целиком как «комму­нистический», считая его продолжением раннего советского террора. То есть использует этот террор в духе западной идеологии эпохи холодной войны для критики реального социализма – «коммунизма». В резуль­тате Солженицын не дает верного объяснения событий, происходивших в СССР 1920–50-х гг.

В постсоветский период в России активизировался не только праволиберальный, но и правоконсервативный подход к сталинскому террору. Этот подход, проявившийся в работах консервативных историков в России, как правило, до­статочно парадоксален. Часть этих историков, подобно А. Фурсову или А. Бу­ровскому, строит концепцию положительного консервативного террора в России, начиная с опричнины Ивана Грозного, едва ли не предлагая путинской России «новую опричнину» (см. А. Фурсов. Опричнина в русской истории, http://www.dynacon.ru/content/articles/381/ ).

Соответственно, немалая часть консервативных авторов – как, в част­ности, А. Буровский, С. Мартиросян и проч. – оправдывают сталинский ­террор, отвергая критику сталинизма как «либерализм». Они доказывают ­поло­жительность сталинского террора как «правильного ответа» Сталина боль­ше­визму и всякой «революционной сволочи» (по принципу «так ­им­­ и надо»).

Такова, например, книга А. Буровского «1937. Контрреволюция Ста­лина» (М.: Яуза Эксмо, 2009), в которой сталинский террор оценивается как положительный по причине обращения репрессий против большевизма – в отличие от «отрицательного» большевистского террора 1920 гг. Положи­тельной для Буровского (следующего за авторами типа национал-революци­онера ­начала 1930-х С. Дмитриевского) является и фигура Сталина, рассматри­ваемого вовсе не как «большевика» и лидера коммунистического государст­ва, а как антибольшевика и «хорошего консерватора».

По А. Буровскому 1930-е гг. в СССР были лучше 1920-х: при Сталине действительно жить стало «веселей». Но большевизм и всякая «революционная сволочь» к этому «хорошему» никакого отношения не имеют. Все это «хорошее» создал и построил – вопреки большевизму – «правильный контр­революционер и небольшевик» Сталин.

Определяя сталинский террор как антибольшевистский и контрреволюционный (а постольку, согласно консерваторам, и «хороший»), современный русский консерватизм и консервативные историки (тот же А. Буровский и многие другие) забавным образом дают правильное объяснение этому террору. Они фактически подтверждают (имея для этого основания) «неком­му­нистичность» сталинского террора, которую нам доказывает консерватив­­но-либеральная историография, то есть то, что этот террор реально являлся антикоммунистическим и контрреволюционным (А. Буровский: два сталинских террора. Историки эпохи реставрации, https://kripta.ee/rosenfeld/2009/11/29/a­burovskij­dva­stalinskix­terrora/).

Не принимая общую консервативно-либеральную концепцию сталинского террора, отраженную и советскими правыми диссидентами во главе с А. Солженицыным, следует не замалчивать террор, но анализировать его, как и концепцию автора «Архипелага ГУЛАГ».

Можно указать, во-первых, что террор – тем более сталинского масштаба – был вовсе не обязательным спутником «коммунизма» (реального социализма). Это показывает, в частности, пример Югославии при Тито, Кубы и ряда других стран реального социализма. Более адекватным (и близким к левой теории) кажется понимание вопроса сталинского террора у Р. Медведева (отзыв об «Архипелаге» Солженицына) и ряда других критиков солженицынской позиции.

Направленность сталинского террора не столько против представителей «старого режима», но в первую очередь против большевистской элиты и вовсе нейтральных слоев общества реального социализма подтверждает анализ ста­­­лин­­ского террора левыми авторами начиная с Л. Троц­кого и В. Сержа,­ М. Рю­­ти­на и Ф. Раскольникова. Неортодоксальные левые уже с начала 1930-х да­ва­ли жесткие (хотя и отличные от западных) оценки сталинской системы, не говоря уже о терроре 1930–40-х гг. Виктор Серж говорил о сталинском «тота­литаризме» уже в 1930-е гг. – еще до соответствующих западных построений.

Большевики и антисталинские оппозиционеры видели в сталинском терроре результат термидора. Как вспоминали критики сталинской политики – шестидесятники – в некоторых местах заключения конца 1930-х гг. арестованные большевики были уверены, что в стране произошел контр­революционный переворот.

Поэтому вряд ли верно мнение тех, кто считает сталинский террор проявлением «советской власти» (Г. Померанц об О. Шатуновской: «Прежде, чем стать жертвой советской власти, надо было эту власть утвердить». – Г. Померанц. Следствие ведет каторжанка. – М.: Пик, 2004, с. 50).

Понятие «советской власти», возникшее в первые годы большевист­ской революции, к сталинскому режиму (как и ко многим другим формам реального социализма),несмотря на его собственные самооценки, может быть применено лишь в весьма условном смысле.

За сталинским террором можно увидеть как объективные причины, обсусловленные сменой этапов развития реального социализма, так и причины субъективные, связанные с личностью Сталина. В числе объективных причин можно отметить проблему конфликта элит при становления административно-командной системы в 1930-х гг., пришедшей на смену «переходной» эпохе 1920-х гг. Эта командная система требовала, по-видимому, ­смены группировок власти – перехода от власти «революционной элиты» к власти «бюрократических функционеров». Вместо революционных активистов-«индивидуалов» командной системе и бюрократии стали нужны «винти­ки», послушные исполнители. Однако следовало ли с точки зрения интересов системы (а не личных интересов тех или иных лидеров) всех несогласных с этим процессом не только отстранить от принятия решения и от власти, но и физически уничтожать?

Субъективная основа террора 1930–40-х гг. – личность самого Сталина, широко использовавшего методы грубых репрессий, которые применяли, кстати, и его внешние противники – разведки не только Германии 1930-х гг., но и западных демократий, например, английская разведка. Этому репрессивному стилю Сталин не изменил даже в конце жизни – в относительно «спокойной» обстановке конца 1940-х – начала 1950-х гг. (см. дело казнен­ного Сталиным генерала Федосеева, которое описывает тогдашний председатель МГБ И. Серов, http://www.mk.ru/politics/2016/05/05/taynye­dnevniki­ pervogo­predsedatelya­kgb­stalin­ostalsya­nedovolen.html ).

В этих методах сказались особенности личности Сталина, с ранних лет биографии включавшей многочисленные темные черты (свойственные, ­заметим, дореволюционному обществу, поэтизируемому правыми либерала­ми и правыми консерваторами). В течение всей своей жизни и политиче­ской деятельности Сталин, как известно, постоянно и часто применял ­метод прямой провокации – как идеологической, так и политической.

Троцкий считал Сталина способным на «комбинации в духе Борджиа», то есть отравление своих политических противников (Л. Троцкий. Сталин,­ т. 2. – М.: Терра, 1990, с. 259). Уже в начале 1920-х гг. в кругах оппозиции говорили о прямой причастности Сталина к гибели целого ряда известных большевиков, например, бывшего соратника Сталина Камо (Тер-Петросяна). По мнению Буду Мдивани, цитированному И.М. Павловым, «Сталин убил известного боевика Камо. Камо много знал о настоящей и прошлой деятель­ности Сталина и в последние годы страшно его ненавидел. Камо был иск­ренне привязан к Ленину и Крупской, с которыми был много лет лично знаком… Камо точил кинжал против Сталина. Очевидно “разбойник” что-то про­нюхал и опередил Камо… организовал “несчастный случай”» (И.М. Павлов. Революция и бюрократия. Записки оппозиционера. – СПб.: Петербург ХХI век, 2001, с. 63–64).

Много толков в стране вызвала смерть в 1925 г. известного большевика, полководца гражданской войны и министра обороны Михаила Фрунзе, по­­гибшего при операции. Писатель Борис Пильняк в «Повести непогашенной луны» (1926) высказал версию, имевшую хождение в те годы, что смерть командарма была политическим убийством. Ряд историков также рассматривают смерть Фрунзе (место которого занял сталинский выдвиженец К. Воро­шилов) как «акцию устранения», подготовленную и проведенную Сталиным (А. Антонов-Овсеенко. Портрет тирана. – М.: Грегори Пейдж, 1994, с. 38. Об этом также Р. Медведев. О Сталине и сталинизме. – М., 1989, с. 129–303; Л. Троцкий. Сталин, т. 2. – М.: Терра, 1990, с. 258–259). Сходные мнения вы­сказывал даже С. Буденный.

В 1920-х, как и затем в 1930-х гг. в СССР происходит серия загадочных смертей целого ряда известных политических деятелей, ответственность за многие из которых должна быть возложена на Сталина.

Убийство Кирова 1 декабря 1934 г., очевидно, санкционированное вождем народов, стало важным шагом к реальной узурпации Сталиным власти в государстве, с отказом от большевистской партийной легитимности. Произо­шедшую после 1934 г. и далее в ходе репрессий конца 1930-х перемену власти следует понимать как  сталинский переворот, установление режима личной власти. Ему сопутствовал террор против тех слоев партийной элиты, которые противостояли или потенциально могли противостоять этому режиму.

При этом списывать все, что происходило в 1920-е гг. в СССР, как это делают западные историки, например, Ю. Фельштинский, на «криминальность» советской революционной элиты в целом вряд ли верно. Далеко­ не все смерти в СССР 1920–30-х гг. следует считать результатом действий Сталина; мно­гие из них могут рассматриваться как результат внешнего «подпольного ­терроризма».

Таковой была, видимо, гибель С. Могилевского и А. Мясникяна в авиакатастрофе 1925 г., странное убийство в 1929 г. генерала Я.А. Слащева, вернувшегося в СССР, и многие другие эпизоды – в том числе и касающихся советских «возвращенцев».

Факт внешней природы ряда актов террора подтверждает ряд известных покушений в России, начиная с дореволюционного времени, например убийство Григория Распутина в 1916 г., связанное с британской разведкой, или ряд покушений на Ленина, организованных в 1918 г. руками левых эсеров. Эти акции доказывают, что цивилизованные западные демократии (в частности, Британия и ее разведка, не говоря о других странах) легко применяли террор для решения своих политических задач в России. Помимо известных, было немало и случаев сомнительных. Внешний террор мог маскироваться под внутренний и списываться на Сталина.

Серия странных смертей известных политиков произошла в 1926 г., включая смерть не только сторонников Троцкого (А. Иоффе), но и таких фигур, как Ф. Дзержинский.

Сказанное о возможных внешних корнях ряда актов террора в СССР не снимает ответственности за него со сталинского режима 1930 гг., поскольку именно он создал ту террористическую среду, в которой стали возможны широкие, в том числе и внешние, «террористические имитации».

Деятельность Сталина не может считаться типичной для революционной большевистской элиты; скорее, как указывали советские шестидесятники, она была возрождением проявившейся еще в дореволюционной России идеологии люмпен-революционаризма – «нечаевщины», резко кри­тико­вав­шейся марксистской традицией. Провокацию, ставшую ярким и постоянным элементом сталинской политики на всем ее протяжении, нельзя считать осо­бенно­стью «генеральной линии» большевизма, но скорее признаком «сталиниз­ма» – чрезвычайного социализма, левого экстремизма, проявлявшегося в совет­ской системе неоднократно на протяжении более чем 20-летнего правления Сталина. Провокация из «экстремального» метода стала при Сталине генеральной линией, обыденностью режима и способом решения даже позитивных задач.

Сталин смог довести до редкого совершенства атрибутику абсолютного властителя, аккумулированную, собранную им воедино у ряда диктатур, включая и деспотии прошлого (об этом, например, Л. Ионин. Психология господства. Сталин. – В кн.: Свобода в СССР. – СПб., 1997). В этот конгломерат легко включались преступные и прямо уголовные элементы.

Сталин, безусловно, был «поэтом» власти, точнее ее «гурманом». Редко можно было встретить человека, для которого сам процесс властвования, осуществления власти был столь важен и в некотором смысле даже самодостаточен. Не было практически ничего, никаких ценностей: идеологии, морали, дружбы, семьи, которыми Сталин не мог бы пожертвовать ради даже малой толики своей власти.

При этом, хотя своих противников Сталин всегда терроризировал с «идеологически правильных» позиций за якобы «уклонения» от марксизма и ленинизма, многие идеологические и теоретические особенности его собственной позиции (в отличие от позиции Ленина и ряда крупных фигур большевизма) трудно назвать большевистскими. Идеология Сталина реально была эклектичной: она включала набор самых различных взглядов, от большевизма – второго марксизма, до элементов вульгарного социализма и ­за­им­ст­вований из идеологии правого национализма (консерватизма).

Эта особенность проявлялась у Сталина еще до революции, но стала оче­вид­ной после получения им всей полноты власти к середине – концу 1930-х гг. Изобретением Сталина была, например, известная теория «обост­рения классовой борьбы» по мере продвижения к социализму (И. Сталин. ПСС, т. 11, с. 170–172), провозглашенная в 1928 г., как и ряд других построений, свойственных не классическому, но вульгарному марксизму и грубо­уравнительному коммунизму.

Основным для «небольшевизма» Сталина, однако, можно считать его уклон в сторону правого русского национализма (консерватизма). Этот уклон проявился в целом ряде идеологических конструкций, например, заявления на тему хорошего Ивана Грозного, опричнины и проч., в том числе и обосновывавших репрессии как против большевиков, так и иных групп населения (вплоть до дела «космополитов»).

Возрождение в сталинском СССР правошовинистической идеологии и ее политической практики происходит с середины 1930-х гг. и в конце 1940-х с развитием авторитарных и тоталитарных сторон режима. Консервативный поворот Сталина становится очевиден одновременно с террором 1930-х гг. и совпадает с попыткой сближения с национал-социалистической Германией. В этот период вождь проявляет не только прагматичный интерес к позиции Германии, вызванный своекорыстной политикой западных демократий, но и явные симпатии и «идеологическое сочувствие» немецкому национал-социализму. При заключении пакта 1939 г. Сталин в немецком посольстве поднимает бокал за здоровье Гитлера («Я знаю, как немецкий народ любит своего фюрера»). Вторым тостом был тост за Гиммлера, с ко­торым Сталин на том же банкете сравнивает Л. Берию (И. Гарин, 2013,­
http://www.cogita.ru/a.n.-alekseev/kontekst/stalin-i-gitler-zaklyatye-druzya). Сталин санкционирует прямые репрессии против большевизма – как «старой гвардии», так и деятелей Коминтерна, то есть арест и уничтожение большевистской и восточноевропейской коминтерновской элиты.

В результате реального отхода Сталина от идеологии и политики официального советского марксизма (марксизма-ленинизма) в сталинском СССР возникает странное соединение элементов большевизма, вульгар­ного социализма и консерватизма. Таковое становится характерным для всей сталинской и послесталинской эпохи, а также послесталинистской советской бюрократии – от кампаний 1940-х до дел 1970-х гг. В ряде случаев при Сталине происходила прямая подмена идеологии большевизма идеологией правого национализма.

В пакте с Гитлером Сталина привлекала, по-видимому, не только возможность переиграть западные демократии и произвести в свою пользу пере­дел сфер влияния, но также и определенное разочарование Сталина конца 1930-х гг. (эпохи «заговора маршалов» и большого террора) в большевизме и его сочувствие «консерватору» Гитлеру – с выдачей антифашистов и проч.

Возможно, в таком отношении к правой диктатуре в Германии сказалась и роль консервативной закулисы в бывшем СССР, в частности, так называемого консервативного (белогвардейского) русского Ордена, вероятно управляемого извне СССР. Как указывает А. Байгушев, Сталин был связан с данной консервативной группировкой еще с начала 1920-х гг. (Подробнее см. «Крах русского консерватизма».)

«Консервативный поворот» сталинизма оказался ударом по левому движению изнутри. Сталинский консерватизм практически означал расправу с большевизмом и подрыв коммунистического движения. В эпоху большого террора «лидер коммунизма» Сталин инициировал террор против коминтерновской верхушки. Зарубежные коммунисты, сидевшие в застенках ­режимов правого национализма типа хортистского (например, венгерские – ­М. Ракоши), попав в СССР, снова оказались в тюрьмах (В. Роговин. Партия расстрелянных. – М.,1997, глава XXXVIII. Террор против зарубежных коммунистов).

Такова была история многих левых 1930–40-х гг., в том числе и исто­рия ареста накануне войны – в 1940 г. Дьердя (Георга) Лукача (см. В. Середа,­ А. Сты­калин. Беседы на Лубянке. Следственное дело Г. Лукача. – М., 1999). Известным фактом является также выдача Сталиным Гитлеру 500 антифашистов, который описывает М. Бубер-Нейман (М. Бубер-Нейман. Мировая революция и сталинский режим. – М.: АИРО-XX, 1995, c. 258).

Часто сталинский террор был не столько расправой с реальными «врагами народа», сколько расправой с большевизмом и революцией как таковой. Вообще, можно сказать, что в немалом числе случаев руками сталинизма западное (Расчлененное) общество расправлялось с левой альтернативой. Очевидно, что указанные особенности сталинского режима – прежде всего террор – реально играли на руку противникам СССР. Сталинские репрессии (в том числе в армии) нанесли тяжелый удар революционному госу­дарству, способствуя его серьезному ослаблению накануне cтановившейся все более реальной войны.

Отсюда симпатии к Сталину у всех деятелей русского консерватизма, вплоть до настоящего времени. Историк А. Буровский и иные консерва­торы (правые националисты и «национал-революционеры») оправдывают террор 1930–40-х гг. «правильной местью» Сталина большевизму.

Сталинские (консервативные по сути) расправы с неортодоксальными левыми как в СССР, так и вне его имели странный характер – они часто проводились так, как этого, очевидно, хотели бы внешние враги «реального социализма». Для советского большевизма репрессии по отношению к верхушке Коминтерна, не связанной как будто с проблемами борьбы Сталина за власть в СССР, означали очевидный удар «по своим» – не просто союзникам, а реальным представителям. Причины их уничтожения Сталиным ­революционерам были непонятны. Как если бы западные деятели (вроде Чемберлена) вдруг вызвали своих представителей (например, английских ­губернаторов в колониях) и всех их пересажали бы или передушили.

Это ставит проблему связи сталинского террора с внешними силами –как в довоенном противостоянии СССР с Западом, так и в послевоенный период холодной войны. Именно западные противники реального социализма (от Гер­мании Третьего рейха до Британии и США) оказывались наиболее заин­тересованной стороной странного и не имеющего как будто реального «внутреннего» объяснения репрессивного самоподрыва советской системы и массового уничтожения советской элиты в сталинский период.

Очевидно, что спецслужбы стратегических конкурентов вполне могли использовать (и наверняка использовали) созданную Сталиным ситуацию внутреннего террора для своей игры – именно для такого направления сталинского террора, которое наносило бы наибольший ущерб советской системе и ее элите. Нельзя исключать участие разведок стратегических конкурентов (западных политических машин) в убийстве крупных советских фигур и связанных с СССР левых (коминтерновцев) и оформления их как «якобы сталинских». Так, в убийстве  Кирова 1 декабря 1934 г., которое явно совершалось при участии сталинских спецслужб, был и определенный немецкий след (Д. Генкин. Кто убил Сергея Кирова: три главные версии. 01.12.2017, https://www.kompravda.eu/daily/26611.4/3192862/ ).

Есть основание считать, что игра неких внешних сил и спецслужб (не английских ли?) лежала и в основе «заговора маршалов» (история «секретной папки», являющейся темой отдельного анализа. Сталин и тайная полиция [Охрана] царской империи, https://kripta.ee/rosenfeld/2005/07/31/stalin­i­tajnаya­policiya­oхrana­carskoj­rossii­dve­knigi­o­rannej­biografii­stalina/).

Были очевидны активные попытки внешних западных (в тот момент прежде всего английских, а также и немецких) структур манипулировать радикально-консервативными, например, черносотенными группировками в царской России (см. упоминавшееся убийство Г. Распутина группой Пуришкевича-Райнера). Как показывает деятельность таких фигур, как Сидней Рейли, эти же силы продолжили данную манипуляцию правоконсервативными группировками и в отношении советской России. Эта деятельность, очевидно, сопровождалось поддержкой в советской России правого национализма с целью подорвать «интернациональную» идеологию большевизма (ср. подготовка погромов Сиднеем Рейли. – Р. Локарт. С. Рейли – шпион-легенда XX века. – М.: Центрполиграф, 2001, с. 379). Есть основания считать, что английские политические структуры способствовали формированию правого национализма не только в Германии, но и в советской России (см. об этом «Крах русского консерватизма»).

Весьма важна в этой связи история деятельности в СССР консервативного (правонационалистического) «Русского ордена», сформированного, по свидетельству А. Байгушева, еще в 1920-е гг. (см. Русская партия внутри КПСС. – М., 2005, с. 166–167). Байгушев указывает на связь с данным орденом также и И.В. Сталина. Феномен этой подпольной организации и ее ­деятельности в СССР мало исследован, но весьма интересен. Не имела ли ­ее деятельность внешних корней? Сам Байгушев указывает на связь данной ор­ганизации с западными центрами белой эмиграции (Русская партия внутри КПСС,­ с. 181).

Как было хорошо известно в советское время, зарубежные «консервативные» правонационалистические группировки, связанные, например, с организациями типа НТС и определявшиеся советскими авторами как «нацмальчики», контролировались специальными службами стратегических конкурентов тогдашней России. До войны указанные «консервативные» зарубежные центры управлялись спецслужбами Великобритании, после войны – США (см. Н. Яковлев. ЦРУ против СССР. – М.: Правда, 1985, с. 117–121).

В середине 1920-х гг. и особенно активно при Сталине представители данных «консервативных» центров фактически начинают проникать в государ­ст­венные структуры СССР вместе с радикально-шовинистической (власов­ской) идеологией. Процесс этого проникновения продолжается и в более позднее советское время и играет немаловажную роль в подрыве реального социализма.

Успех в насаждении идеологии консерватизма в «большевистском» СССР был достигнут в конце 1930-х гг., в частности, в сталинском пакте 1939 г. При этом, несмотря на описанные оборотные стороны советской истории 1930-х гг., связанные во многом с личностью Сталина, советский реальный социализм к началу 1940-х находился на подъеме и был готов перенести тяже­лые испытания, каковые несла приближающаяся Вторая мировая война.

2. Накануне Второй мировой войны. СССР и Запад между мировыми война­ми. Поддержка западными демократиями правого национализма (консерватизма)­ в Испании и Германии. Сталинизм и крах 3-го Интернационала (Коминтерна).

Как бы не исхитрялись правые идеологи, поддерживающие авторов типа В. Резуна-Суворова, свалить развязывание мировой войны на СССР, эту войну, как и первую, развязал не реальный социализм (даже в деформированном сталинском варианте), а западное общество – «капитализм». Именно про­ти­вор­ечие группировок стран западного капитализма – англо-американской и германской (германо-японской) – и стало главной причиной Второй мировой войны.

Между двумя мировыми войнами западные (в том числе европейские) страны находились в переходном состоянии от традиционного «индустриального» капитализма к капитализму «высокоиндустриальному». При этом во всей Европе с начала XX века шла острая внутренняя борьба между ­правыми и левыми силами. Активную роль в борьбе с левыми тенденциями в 1920–30-е гг. играли правый национализм и правые диктатуры образца Муссолини в Италии, Франко в Испании и Гитлера в Германии. Сходные диктатуры были также и в Прибалтике. Вопреки праволиберальным демо­кратиче­ским постулатам западные демократии поддерживали эти консервативные правые режимы.

Сам немецкий радикальный консерватизм (в форме национал-социализма), ложно связываемый правыми либералами чуть ли не с коммунизмом, также следует считать порождением западного общества – «реального капитализма» 1930-х гг. В эти годы западные демократии, в первую очередь Британия и США, очевидно содействовали укреплению и поощрению ­правоконсервативных сил и целого ряда правонационалистических дик­татур в Европе. (Такую же политику эти страны продолжили и после войны.) Трудно отрицать многочисленные факты поддержки этими демократиями радикального правого национализма Гитлера и направлению его на Восток – против СССР (об этом – ранняя книга­ А. Некрича. Политика английского империализма в Европе. Октябрь 1938 – сентябрь 1939. – М., 1955;
Г. Препарата. Как Англия и США создавали гитлеровскую Германию. – М.: Поколение, 2007).

СССР и советская система того времени критиковались справа и слева. Западный консервативный либерализм критиковал СССР, советскую систему 1930 гг. справа, с точки зрения «хорошего термидора», которого и следовало добиваться для СССР. Слева советский режим 1930 гг. критиковали левые оппозиционеры, включая Льва Троцкого.

Русский консерватизм (как и правый либерализм) до настоящего времени выступает с позиций общего правого блока, ошибочно приписывая достижения реального социализма в СССР русскому патриотизму и небольшевизму Сталина. Это означает переход на сторону консервативно-либеральной историографии, которая неверно понимает основы успехов СССР 1920–1930-х гг., пытаясь связать эти успехи с указанным патриотизмом и небольшевизмом, а не с энергией революции.

СССР 1930-х гг., несмотря на все недостатки его системы в сталинском варианте, был страной победившей революции, игравшей в тогдашнем мире, вопреки консервативно-либеральной идеологии (в том числе и русскому консерватизму), далеко не отрицательную роль. Как воплощение революции Советская Россия была надеждой левых сил в Европе и мире.

В 1920–1930-х гг. – как и позже, вплоть до 1960-х гг. – СССР оставался страной революции и важной силой поддержки не только европейских левых движений, но и демократических режимов. Например, в граждан­ской войне 1937–1939 гг. в Испании СССР выступал на стороне испанской демократии и испанской республики, в частности, посылкой туда советников. Германия же, а фактически (закулисно) и западные демократии во главе с Британией и США, поддерживали правого диктатора Франко.

Правые идеологи до сего дня обвиняют Сталина в пакте с Гитлером, ­замалчивая все факты поддержки западными демократиями правых дик­татур в Европе, в том числе и Гитлера, особенно ярко проявившиеся в ­истории мюнхенского договора («сговора») 1938 г. Обходится тот факт, что в 1930-е гг. ­западные демократии, в том числе Англии и США, проводили многоходовые комбинации по подкармливанию Гитлера и направлению­
его на Восток. В числе этих западных шагов была и сдача Гитлеру Че­хо­словакии­ по мюнхен­скому договору 1938 г. Западные демократии были ­замешаны и в ряде финансовых мани­пуляций вокруг Чехословакии (см., в част­ности, деятельность Английского банка в связи с чехословацким имуществом. – Банк ­Англии помог Гитлеру ­ограбить Чехословакию. 31.07.2013, http://www.vestifinance.ru/articles/30506 ).

Своеобразные манипуляции производились Западом и вокруг «лимитрофов» Прибалтики. В 1930-х гг. произошло характерное, хотя и замалчи­вае­мое официальной прибалтийской историографией, изменение их статуса. Именно – фактический переход в начале 1930-х гг. прибалтийских стран,   находившихся в 1920-х гг. под контролем Великобритании, под контроль Германии. В начале 1930-х гг. прибалтийские страны странным образом вы­ш­ли из-под британского контроля и явно перешли в зону влияния Третьего рейха. Это подтверждает резкий рост в Прибалтике с 1930 г. влияния гитлеровской Германии, включая деятельность спецслужб, например, визит в 1936 в Эстонию главы абвера В. Канариса. Многочисленные факты позволяют говорить о том, что в начале 1930-х гг., значительно раньше знаменитого активно раскручи­вавшегося консервативно-либеральными идеологами пакта «Молотова-Риббент­ропа», произошла закулисная сдача Британией прибалтийских стран гитлеровской Германии.

С другой стороны, в конфликтах 1930-х гг., например, в той же гражданской войне в Испании – сказывались и особенности сталинского режима. Вместо объединения левых сил в Европе, сталинизм часто, как показала и испанская гражданская война, вел дело к расколу этих сил. Уже в конце 1920-х – начале 1930-х гг. сталинский консервативный уклон от второго марк­сизма содействовал ряду ошибок СССР во внешней политике – в том числе и тактике Коминтерна. В частности, конфликту немецких коммуни­стов и социал-демократов – с объявлением социал-демократов социал-фашистами на VI конгрессе Коминтерна. Сталинское сектанство – линия на раскол ­левых сил – стало одной из причин победы немецкого национал-социализма в ­Германии, как и правых сил в Европе и других частях мира. Эта линия во многих случаях вела к поражению оппозиционных левых, например, в ­Испании, а ранее в Китае.

Гражданская война в Испании (в которой СССР выступал на стороне республики и левых сил) совпала с предвоенным пиком сталинского террора. В результате конфликта с большевистской элитой в 1935–1938 гг. и «дела маршалов» (за которым, стояла, вероятно, продуманная внешняя провокация, связанная с «секретной папкой» Сталина) происходит сталинский консервативный поворот. Сталинский террор привел к уничтожению зна­чительной части советской государственной (в том числе дипломатиче­ской и проч.) элиты, часть которой спаслась лишь в результате бегства на Запад (в частности А. Орлов-Фельдбин). Резкое ослабление советской элиты – в том числе и военной – в результате сталинских репрессий стало одним из важных факто­ров поражений СССР в первые годы войны – в  1941, 1942 и даже 1943 гг.

В августе 1939 г. Сталин заключает пакт с гитлеровской Германией. У пакта были «ситуативные» основания – в первую очередь необходимость противостоять своекорыстной политике западных демократий, которые вели свою игру с Гитлером за счет СССР. Однако у контактов с «консервативной» Германией были также и основания, связанные с особенностями сталинизма – его двойственностью и промежуточным положением между большевизмом и русским консерватизмом (отсюда – и наличием элементов обоих идеологических течений).

Сталин конца 1930-х гг. явно рассматривал себя как наследника не столько левого движения, сколько царской империи, включая и ее явно деспотические варианты, например, Ивана Грозного. Отсюда и сталинская риторика вокруг присоединения к СССР в 1940-х гг. – в результате договора с Германией 1939 г. – территорий Прибалтики, Румынии и Польши, как и по­­пытка присоединения Финляндии (в ходе неудачной финской войны 1940 г.).

Оппортунизм Сталина в отношении немецкого национал-социализма заставляет поставить вопрос о таком же оппортунизме и в других случаях – как до пакта 1939 г., так и после него. Речь идет о сдаче Сталиным коренных интересов реального социализма ради временных и тактических преимуществ во внешней политике, в частности, в вопросе поддержки китайской революции 1925–27 г. Оппортунизм сталинского руководства и его переоценка гитлеровского национал-социализма сыграли роковую роль для судеб СССР и ­Европы 1930–40-х гг. ХХ века.

Сталинская оппортунистическая и репрессивная политика обусловила как идеологический, так и организационный крах к середине 1940-х гг. 3-го коммунистического Интернационала (Коминтерна). Одной из серьезных причин этого краха стал сталинский «удар изнутри» по Коминтерну­ в конце 1930-х. Попытки нового объединения коммунистических партий­ (и коммунистического движения), предпринятые в конце 1940-х гг. в рамках –Коминформа, не были удачными. Новые связи между компартиями начали складываться только после смерти Сталина в 1950–1960-х гг.

3. Реальный социализм (административно-командная система) в СССР­
   и Вторая мировая (Великая отечественная) война. Победа советского коммунизма во Второй мировой войне. Создание Восточного блока в 1945–1948. ­Революция­ 1949 г. в Китае. «Просоветские режимы» в Азии и других регионах.

Начало войны СССР с гитлеровской Германией вопреки Резунам и проч. положило нападение Германии на СССР 22 июня 1941 г. Концепция Виктора Резуна (Суворова) с его теорией «ответа» Гитлера на попытку сталинского нападения фактически является построением британской (вероятно, ориен­тированной еще на обработку Гитлера) версии событий. Поэтому эта концепция активно продавливалась западной консервативно-либеральной исто­рио­­графией Второй мировой войны.

Отсюда пропагандистская свистопляска вокруг Резуна и его теории «превентивного нападения», а также развитие его основной идеи «мягкими» суворовцами, в частности, М. Солониным.

Вопреки тенденциозным построениям В. Резуна, очевидно, что Сталин всячески стремился избежать войны, к которой его и Германию под­талки­вали не в последнюю очередь и западные демократии. Сталин верил Гитлеру, до последнего времени закрывая глаза на все донесения о подготовке нацист­ской Германией военного нападения на СССР. Свою роль сыграла и успешная кампания дезинформации о планах Третьего рейха, проведенная Абвером во главе с В. Канарисом. В результате, несмотря на многие факты, нападение гитлеровской Германии на СССР оказалось для Сталина неожиданностью.

Результатом сталинских заблуждений относительно «хорошего консерватора» Гитлера (по принципу – «вы националисты и мы националисты») стало тяжелое поражение советской армии в 1941–1942 гг. и кровопролитная «тотальная война». Крайне тяжелый характер войны обусловил огромные жерт­вы СССР – не менее 30 млн. человек.

Важным результатом войны стала победа советского реального социализма над гитлеровской Германией. Коммунизм в СССР выдержал удар Гитлера и, несмотря на сталинизм, смог победить нацизм.

В войне, названной в СССР «Великой Отечественной», проявились как слабые, так и сильные стороны реального социализма в его «чрезвычайной» форме. Сталинский сверхцентрализм сыграл роковую роль, например, в начале войны. Однако в ходе войны мобилизационная экономика и политика определили успешность советской военной организации в целом, как и успех перемещения на Восток важных промышленных объектов и создания там новой индустриальной базы.

В оценках причин победы СССР во Второй мировой войне современная левая теория полемизирует с русским консерватизмом (Н. Нарочницкая и проч.), в том числе и на тему «война и русская идея».

Русский консерватизм пытается приписать победу СССР в войне исключительно небольшевистскому (и часто антибольшевистскому) русскому патриотизму, исключая из войны идеологию русской революции. Дости­жения реального социализма часто приписываются «консервативным» силам и лично «правильному небольшевику» Сталину. Русские консервато­ры первых десятилетий ХХ века продолжают замалчивать (а то и прямо от­рицать) роль большевизма и его революционной идеологии в победе над ­Гитлером и в ряде случаях, очевидно, стоят на «власовской» идеологической платформе.

Однако сам по себе патриотизм – в том числе и русский – недостаточен без «системных» оснований. Дореволюционные консерваторы («реакци­о­­­неры» по определению Ленина) проиграли в XX веке две войны – Русско-японскую и Первую мировую. Во Второй мировой войне также русские правые (из числа деятелей русской эмиграции), как правило, оказывались на стороне противников советской России. Немалое число заграничных русских консерваторов и белых патриотов – таких, как П. Гучков (который был советником у Гитлера), философ Иван Ильин, генералы П. Краснов и А. Власов (прямо воевавшие против СССР) и пр. поддерживали Гитлера, сочувст­вуя его «антибольшевистской» борьбе.

Главной причиной победы СССР во Второй мировой (Великой оте­чественной) войне следует считать революционный для первой половины XX века ­характер его системы, проявлявшийся во многих областях – от экономики до идеологии.

Несмотря на элементы консерватизма у Сталина, идеологией тогдашнего СССР был второй марксизм (большевизм). Эта идеология опиралась на идеи социализма и революции и была наднациональной. Европейские народы поддерживали именно эту идеологию, а не консервативные идеи какой-либо национальной гегемонии. При этом реальный социализм смог мобилизовать в свою поддержку и русскую национальную идею, а также включать на «интернациональной» основе другие нации как СССР, так и Европы. (Такой наднациональный подход консерватизмом отрицается.)

Стремление Сталина и сталинской бюрократии опираться на «консерватизм» не помогало, но скорее запутывало дело. Опоре на консерватизм – эту идеологию сталинской бюрократии – соответствовал рост шовинистических настроений, определивший ряд «национальных» сталинских акций уже с конца 1930-х гг., включающих репрессии против ряда националь­ностей тогдашнего СССР (например, советских немцев, финнов, крымских татар, евреев и пр.). Этому соответствовали и послевоенные акции, вплоть до высылки отдельных так называемых «наказанных» народов.

Победа СССР во Второй мировой войне имела очевидные мировые ­результаты.

Эта победа, во-первых, позволила советской России избежать тяжелого поражения, которое, безусловно (вопреки реставраторским теориям) имело бы весьма пагубные последствия для России и ее народов. Во-вторых, эта победа обусловила территориальное расширение системы реального социализма в Европе и Азии после войны. Страны реального социализма возникли в Восточной Европе, Китае, Юго-Восточной Азии и иных территориях.

Данные результаты были весьма важны: они определили активное пос­ле­­­военное развитие СССР и реального социализма в мире. Это развитие ­позволяет по-новому решить вопрос о соотношении так называемой мировой революции и победе социализма в одной стране.

Действительно, в 1922 г. – году образования СССР, после большевист­ской революции 1917 г. и гражданской войны, реальный социализм ограничивался территорией (впрочем, также значительной) России, Украины, ­Белоруссии и Закавказья. После Второй мировой войны и в течение после­ду­ющих 40 лет (к 1980-м гг.) с присоединением Восточной Европы, Китая­­ и иных терри­торий реальный социализм стал превращаться в мировую си­стему, до­стигшую трети мировой территории с более чем миллиардным на­селением.

Эта система, безусловно, осуществила в XX веке весьма серьезные перемены – своего рода «мировую революцию», пусть и отличную от той, о которой в первой трети этого века говорил второй марксизм.

4. CCCР 1940-х – начала 1950-х гг. Смерть Сталина. Итоги сталин­ских реформ в СССР. «Нормальный» сталинизм и сталинизм «экстремальный». Была ли советская система «утопией у власти»?

После окончания войны СССР во второй половине 1940-х гг. добился достаточно быстрого восстановлении экономики.

В пользу реального социализма было и мировое развитие. Мир менялся, разрушалась «колониальная система», новые страны часто выбирали «социалистический» путь развития. После войны у СССР появились многочисленные союзники – от Югославии до Китая. Реальный социализм стал ­мировой системой стран. Это закладывало основы развития реального ­социализма в течение последних нескольких десятилетий и его серьезного влияния в мире.

Однако внутренняя политика в сталинском СССР менялась мало. Сохранялись и оборотные – репрессивные стороны режима, проявившиеся уже в 1930-х гг. Возникали даже новые «дела» – Ленинградское дело, Дело врачей, связанное с «борьбой с космополитизмом» и проч.

Какова была идеология данных дел и соответствующих репрессий? ­Разумеется, такой идеологией был не официально заявляемый марксизм (марк­сизм-ленинизм), а скорее иная идеология, каковой следует считать идеоло­гию консерватизма (правого национализма), прямо выраженную как ­самим Сталиным, так и рядом деятелей (в том числе и репрессивных структур типа следователя М. Рюмина). Эта идеология фактически повторяла осо­бенно­сти дореволюционного консерватизма (иногда в радикальном чер­­­но­со­тенном варианте), а также консерватизма постсоветского (см. ­«Крах ­русского консерватизма». – Тарту; СПб.: Крипта, 2015). «Ленинградское дело» не было направлено против «инородцев», но реально наносило удар по российским коммунистическим функционерам – с вероятной целью замены их на сталинистские и консервативные (то есть не вполне больше­вист­­ские) кадры.

Некоторые историки и участники событий видят в указанном деле инт­ригу Г. Маленкова и Л. Берии, призванную помешать попытке Сталина приблизить к себе ленинградских партийцев и принять иную, отличную от прямолинейно-индустриальной, стратегию развития СССР, нацеленную на подъем уровня жизни населения («Ленинградское дело» глазами очевидцев, https://scepsis.net/library/id_3647.html ).

Репрессивная фантасмагория конца 1940-х гг. привела Сталина к потере политического контроля и смерти в марте 1953 г. (Подробности этих событий были раньше других описаны А. Авторхановым, в постсоветской России – Л. Млечиным и др.)

Попытаемся определить особенности той системы, которая сформировалась в СССР в 1930-х – начале 1950-х гг.

Оценки сталинской системы в СССР колебались между двумя полюсами: апологетикой этой системы советскими традиционалистами – идео­логами второго марксизма и резкой критикой Запада (консервативно-­либеральной идеологией).

Консервативно-либеральные идеологи (включая и советских диссидентов, во главе с А.И. Солженицыным) рассматривали сталинизм как проявле­ние «подлинной сущности» реального социализма (коммунизма). В дальней­шем ряд левых западных историков (в частности, Стивен Коэн) назвал такой подход теорией «прямой линии» (она же «теория непрерывности»), то есть мнением, что особенности сталинского режима проявились уже у раннего боль­шевизма (С. Коэн. Большевизм и сталинизм. – Вопросы философии. 1989. № 7, также С. Коэн. Бухарин. Политическая биография. 1888–1938. – М., 1988).

По словам Стивена Коэна, в рамках этого традиционного западного подхода «термины большевик, ленинец и сталинист были практически взаимо­заменяемыми» (С. Коэн. Большевизм и сталинизм. – Вопросы философии. 1989. № 7, с. 47). Поэтому сторонники теории «прямой линии» между сталинизмом и большевизмом 1920-х гг. «спорили лишь о том, с какого момента ­отсчитывать неумолимый ход эпохи сталинизма – с октября 1917 г. и рос­пу­с­­­ка Учредительного Собрания, с 1921 г. и запрещения фракций Коммуни­с­ти­ческой партии или с 1923 г. и первого поражения Троцкого» (там же, с. 52).

По словам С. Коэна, «теория непрерывности», развитая, в частности, в работах Р. Грегора, М. Карповича, В. Гуриана, Д.С. Решетара, Р.В. Даниельса, З. Бжезинского, Р. Макнила, А.Б. Улама, А.П. Мендела, Д.Р. Азраэля, А. Май­е­ра, Г. Виллетса и др. «на протяжении многих лет служила основой ака­­демической советологии» С. Коэн. Большевизм и сталинизм. – Вопросы философии. 1989. № 7, с. 49–50).

Стивен Коэн вполне справедливо связал данную теорию с «вигскими», то есть праволиберальными (точнее, консервативно-либеральными) стереотипами западной идеологии (там же, с. 53).

С. Коэн замечает, что теорию «прямой линии» активно отстаивал также ряд советских диссидентов, включая А. Солженицына (в особенности в выступлениях после высылки из СССР в 1974 г.), как и ряд других восточно­европейских оппозиционеров в 1960–1980-х гг. (там же, с. 49). В целом, как замечает Коэн, «экс-коммунисты» становились сторонниками теории «прямой линии» в ее наиболее жестких формах. В самом деле, помимо западных авторов – Пайпса и др. – такую концепцию развивали наиболее активные и известные советские диссиденты, в том числе В. Буковский и др. К этой тео­рии, по словам Коэна, тяготели даже неортодоксальные западные историки Е. Карр и И. Дойчер. С. Коэн указал на вызов, брошенный теории «прямой линии» (она же «теория непрерывности») со стороны западных «ученых-­ревизионистов» (среди которых упоминается А. Эрлих). Однако он считает влияние этих авторов на советологию «весьма ограниченным» (С. Коэн. Большевизм и сталинизм. – Вопросы философии. 1989. № 7, с. 53).

Таким образом, основным направлением критики сталинской модели реального социализма на Западе был правый (консервативно-либеральный) подход. Особенности сталинской модели использовались в нем для критики некапиталистического развития как такового. Русский консерватизм противопоставлял этому свое понимание сталинского СССР – апологетику сталинской системы. Такую апологетику поддерживал ряд консервативных идео­логов как в СССР, так и в постсоветской России (А. Проханов и проч.).

Однако могла ли сталинская система 1940-х гг. считаться социализмом (и да­же «нормальным» социализмом) в смысле первого и второго марксизма?

Попытки объявить социализм в СССР построенным начались с конца 1930-х гг. Тезис о построенности «социализма» в СССР в основном еще перед войной советская доперестроечная идеология повторяла до конца 1980-х (см., например, История КПСС. – М., 1975, с. 438).

При этом с утверждением сталинского социализма как реализации «социалистического идеала» – то есть идеала как классического, так и второго марксизма (марксизма-ленинизма-большевизма) – вряд ли можно согласиться. С этим не соглашались уже современники сталинских реформ, включая известных большевиков – Л. Троцкого, М. Рютина, Ф. Раскольникова (Oткрытое письмо к Сталину, 1939 г.), определившего сталинский социализм как яркий образчик «казарменного социализма» (ср. аналогичное высказывание К. Маркса и Ф. Энгельса о Нечаеве – ПСС, 2-е изд., т. 18, с. 414 ). Ряд левых оппозиционеров определял советский реальный социализм как «госу­дарственный».

Более близкую современной левой критику сталинизма высказали ­левые реформаторы 1960-х гг., в частности, советские «шестидесятники», теоре­тики югославского самоуправления, левые реформаторы ряда стран реального социализма (Д. Лукач) и советские левые авторы перестроечной эпохи (например, А. Бутенко).

Как они показали, сталинская система 1930–1940-х гг. представляла собой специфическую «мобилизационную» модель реального социализма – «чрезвычайный» социализм, особенности которого отчасти оправдывались сложной исторической ситуацией, в частности, военной.

Неортодоксальные левые указывали на несоответствие ряда сторон идео­логии и политики сталинизма линии классического марксизма, в том числе явные черты вульгаризации в этой идеологии марксистской теории (Р. Медведев. О Сталине и сталинизме. – М.: Прогресс, 1990, с. 177–178.). Оппози­­ци­онные левые авторы (как впоследствии и ряд перестройщиков) высказали мнение, что сталинский социализм следует считать не социализмом в смысле классического марксизма, но «деформацией социализма».

С этим – с определенными уточнениями – можно согласиться. Дейст­вительно, сталинскую систему нельзя считать нормой реального социализма, а скорее отклонением от указанной нормы. Элементы «нормальной» командной системы были смешаны в сталинском обществе с деформациями этой системы в сторону личной диктатуры. Со значительно большим осно­ванием нормой реального социализма следует считать послесталинскую форму этого общества в СССР 1960–80-х гг., а также в ряде восточноевропейских стран до начала 1990-х. При том нельзя не добавить, что сталин­ская система, хотя и была отклонением от нормального раннекоммунисти­ческого общества, фактически заложила основания этого общества – то есть его послесталинского нормального варианта и возвращения к таковому с конца 1950-х гг.

Согласно нашему мнению, отстаиваемому в данной работе (подробнее – в 7-й главе, рассматривающей общие вопросы систем советского образца),  реальный социализм в целом нельзя считать социализмом в марксистском смысле, то есть «первым коммунистическим обществом» (см. «Критика Гот­ской программы» Марк­са, «Государство и революция» В.И. Ленина). Данную общественную  форму следует проецировать скорее на понятие «переходного периода» к социализму.

Нормой реального социализма (предсоциализма), как мы пытаемся показать, надо считать не сталинскую, но послесталинскую (хрущевско-брежневскую) систему в СССР, как и в странах Восточной Европы – вплоть до советской перестройки. Об этом говорят основные параметры общества это­­го типа  от экономики (административно-командная система) до политики.

Сталинская же система действительно представляла собой «деформацию» реального социализма (предсоциализма) в основных общественных областях. Она была отклонением от нормы этого общества (хотя и парадоксальным образом закладывала его основы). «Отклонения»  сталинской систе­мы от нормы реального социализма можно считать «левоэкстремистскими».

В сталинский период общество предсоциализма («диктатуры пролета­ри­ата») имело специфические особенности – преувеличенно жесткую административно-командную форму с мини­мальными элементами децентра­лизации и низового регулирования (практи­ковавшегося, например, в со­вет­ских экспериментах 1920-х гг). Экономиче­ская система управлялась, в основном, «сверху», рычаги управления госсектором «снизу» были почти полностью устранены. Для сталинской экономической модели реального социализма характерна репрессивность госсектора, подавление рыночных отношений. То есть почти полное устранение частного сектора, в том числе и в сельском хозяйстве.

Мелкая частная промышленность, торговля и частный сектор в сель­ском хозяйстве в сталинском СССР практически отсутствовали или были сведены к минимуму. Отталкиваясь от политики НЭПа, сталинская эпоха тяготела к ранней советской модели военного коммунизма. В целом экономика СССР противостояла рыночным реформам вплоть до советской перестройки.

Эти антирыночные особенности сталинской системы можно считать левоэкстремистскими. Явно левоэкстремистскими были и сталин­ские формы перехода к командно-административно системе – начиная с коллективизации, ставшей экспроприацией как «кулаков», так и середняков, а также и индустриализации. Так эти особенности определила и более  поздняя после­сталинская эпоха, критикуя аналогичные проявления, в частности, в Китае конца 1950-х – начала 1960-х гг.

Политический режим сталинского СССР имел очевидные признаки не только авторитаризма, но и тоталитаризма, с полицейско-террористиче­скими чертами.

В 1930-е гг. произошел переход советской политической системы от ав­то­­­ритаризма диктатуры пролетариата 1920-х гг. (внешней формой которого было первое «коллективное руководство») к тоталитаризму и режиму личной власти Сталина. Эта жестко репрессивная власть опиралась на органы госбезопасности с террором, Гулагом и грубо-силовыми политическими акциями. Эти политические особенности также можно считать левоэкстремистскими проявлениями сталинизма.

Сталинский террор был направлен против разных слоев общества, в том числе и против старой гвардии большевизма, многих представителей гос­­ап­па­рата и проч. Этот террор нельзя объяснить интересами тогдашнего совет­ского государства, а, в первую очередь, стремлением Сталина сменить ­состав советской элиты и лишь отчасти – потерей контроля сталинской ­группировки над репрессивными органами, а также, вероятно, и внешними провокациями.

Официальной идеологией реального социализма сталинского образца был марксизм-ленинизм («второй» марксизм) в специфическом сталинском варианте. Эта форма марксизма отличалась как от советской идеологии 1920-х гг., так и от официального марксизма 1960–80-х гг. в СССР и странах бывшего реального социализма. Ее особенностью во многих случаях была формальность и вульгаризированность ряда положений классиче­ского марксизма. Идеологические и теоретические основы классического марксизма и ленинизма в сталинскую эпоху 1930–40-х гг. часто подменя­лись на немарк­систские («старосоциалистические» и едва ли не феодально-социа­ли­сти­ческие и вульгарно-марксистские) доктрины. Это отмечали еще совет­ские оппозиционеры-современники – уже упоминавшиеся В. Серж, М. Рю­тин, Ф. Раскольников, Л. Троцкий и др.

Характерной особенностью сталинской формы марксизма (отраженной, в частности, в знаменитом Кратком курсе истории ВКП(б), 1938 г.) была попытка соединения его с правым национализмом (консерватизмом). Вторже­ние немарксистского консервативного компонента дало о себе знать уже в конце 1930-х гг., еще более очевидно в конце 1940-х («Дело космополитов» и проч.).

Вторжение консерватизма в сталинскую идеологию объясняет противо­стояние сталинизма большевизму 1920-х гг., а также сталинистскую (и кон­сервативную, то есть правошовинистическую) расправу над большевизмом, революционной элитой и 3-м Интернационалом в 1930–40-х гг.

На основании специфической не вполне марксистской, реально вульгарно-марксистской, консервативной идеологии Сталин пытался управлять коммунистическим движением 1930-х – начала 1950-х гг., в том числе Коминформом. Однако результатом этой политики (в том числе и сталин­ских репрессий конца 1930-х гг.) стало разрушение 3-го Интернационала (Коминтерна). Реальной альтернативы ему так и не возникло. Излишне жесткая сталинская система и после Второй мировой войны вела к противоречиям с пытавшимися быть самостоятельными компартиями. Пример – конфликт Сталина с лидером Югославии И. Броз Тито в конце 1940-х гг. В дальнейшем (уже после Сталина) начался острый конфликт СССР и Китая, к которому несомненно приложил руку и Запад (Британия и США).

В целом, несмотря на создание в сталинский период командной системы реального социализма, левоэкстремистские и репрессивные моменты этой системы оказались раздуты до крайности, делая ее далекой как от нормы реального социализма, так и идеалов западной демократии. Вариант ­советского реального социализма 1930–50-х гг. во многом близок к тому, ­который законсервировался затем вплоть до начала XXI века в ряде стран типа Северной Кореи и др.

При этом нельзя не заметить, что пусть противоречивое, но тем не ­ме­нее развитие в 1930–40-х гг. реального социализма, защита сталинской мо­делью «саморазвивающегося госсектора» (Государственного Синдиката) ­помогло подъему более поздних и менее противоречивых модификаций ­реального социализма. В сталинские 1930–50-е гг. (с их известными оборотными сторонами) были заложены основы того, что в 1960–90-е гг. СССР смог сыграть роль второго мирового полюса в противостоянии запад­ному капи­тализму.

Для  широкой группы консервативно-либеральных описаний большевизма (например, в первых двух томах «Истории России 1917–1995 гг.»­ А. Нек­рича и М. Геллера, названных «Утопия у власти») характерна попытка представить сталинизм и реальный социализм в целом как утопию.

Однако, как кажется, сталинизм и большевизм нельзя считать утопией по нескольким причинам.

Административно-командная система (что отразила и ее идеология) была организацией вполне реалистичной, эффективной в своих рамках и отвечающей нуждам определенного исторического этапа. Это касается как экономики, так и ряда других сторон реального социализма. Используя систему плана и пятилеток, хозяйство СССР развивалось до 1980 гг. достаточно динамично. Административная система существовала и после Сталина в различных странах реального социализма – вплоть до современного Китая. Разумеется, в разные периоды, в особенности в 1930-е гг., эта система имела ряд специфических черт, которые имели значение только в рамках данной общественной формы. В частности – проявления низовой активности, ­сочетавшиеся с командным централизмом, типа стахановщины, социали­стического соревнования, которые в последние десятилетия реального ­социализма в СССР и в других странах (например, фильм «Человек из мрамора», реж. А. Вайда) воспринимались как наивная архаика. Однако пятилетки в более «нормальной» форме действовали в СССР и после войны, и после Сталина. Административно-приказной подъем госектора (Государст­венного Синдиката) был альтернативой чисто рыночному развитию экономики, формой, естественной для предсоциализма и соответствующего­ ему сознания рассматриваемой эпохи.

Можно сказать даже, что в ряде отношений сталинизм с его максимально централизованным административным управлением представлял более прагматический вариант большевизма. Сталинское понимание диктатуры пролетариата, роли партии, отношений союзных республик и центра в рамках СССР отличалось от ленинского своим прагматизмом, который при этом отказывался от многих важных идеологических постулатов раннего больше­визма. Реализм и прагматизм Сталина в организации командно-приказной системы находятся, таким образом, в противоречии с частыми определениями коммунизма как утопии.

Об определенном утопизме сталинизма можно говорить в несколько другом смысле. Как и всякое течение радикального типа, сталинизм был связан с «рывком в будущее». Левые – всегда утописты, хотя бы уже потому, что их идеал находится значительно дальше на линии исторического развития, чем идеалы традиционных политических формирований. Впрочем, Россия «нулевых» показала утопизм и правоконсервативного толка, например, в различных «русских доктринах», выдвигавших лозунги вроде «чудо или смерть» (Русская доктрина, под редакцией А. Кобякова и В. Аверьянова. – М.: Яуза-пресс, 2007, с. 617).

В результате сталинских реформ в СССР была создана качественно ­новая в социально-экономическом отношении авторитарно-коммунисти­че­ская и административно-приказная общественная система. Ее основания были заложены в 1920-е гг., но окончательное оформление и специфи­­че­ское качественное содержание она приобрела в 1930-х гг.

5. Реальный социализм в СССР после Сталина. Никита Хрущев. «Десталинизация» и «хрущевская оттепель». Возвращение к норме реального социализма. Хрущевская критика сталинской эпохи. О «культе личности» Сталина и сталинизме. Идеологическое обновление реального социализма. «Шестидесятничество».

Хрущевская эпоха начала обновление системы реального социализма, созданной в 1930–50-е гг. Необходимость такого обновления после смерти Сталина признавала политическая элита реального социализма как в СССР, так и за его пределами.

Начало изменений сталинской модели реального социализма положили перемены в советском партийном руководстве, связанные в том числе с отстранением от власти сталинских фигур – Л. Берии, Г. Маленкова и проч. – и выдвижением «реформаторских» фигур. Хотя ряд деятелей сталинского ­образца с их идеологией и способами управления сохранялся в СССР еще долго (не только при Хрущеве, но и при Брежневе) некоторые же, вроде Епишева, Митина и прочих досидели чуть ли не до Горбачева.

Важный поворот в политике СССР от сталинской системы знаменовал XX-й съезд КПСС (1956 г.), на котором Хрущев сделал знаменитый до­клад «О культе личности и его последствиях». В СССР доклад был опубликован полностью лишь 30 лет спустя, в период советской перестройки; до этого распространялся в самиздате.

Используя понятие «культа личности Сталина», хрущевское руковод­ст­во, удержавшееся после ряда контратак консервативных слоев партаппарата, начало критику (понятно, своеобразную и ограниченную) Сталина и его эпохи. Происходит реабилитация – пусть неполная – незаконно репрессированных жертв сталинского террора 1930–1940 гг. Сторонники демо­кратизации заговорили об «оттепели» (И. Эренбург).

Как оценивать хрущевскую эпоху в СССР?

Современный консерватизм в России (не только левого, но и правого толка) дает резкую критику хрущевской эпохи, предпочитая эпоху сталин­скую, критикуя «шестидесятничество» и проч. «Если социализм, то сталин­ский (А. Байгушев), «подлый вражина Хрущев» у С. Мартиросяна, подход А. Проханова, А. Фурсова и проч. Хрущевская эпоха критикуется консерваторами за «либерализм», трактуемый (как это типично для консерватизма) явно излишне широко. Консерваторы постоянно критикуют Хрущева, вы­дви­гая различные правые альтернативы ему, начиная с «хорошего» Лаврентия Берии (напр., Не пора ли вернуться к вопросу о реабилита­ции Берии? 19.05.2017, http://www.nakanune.ru/articles/112895 ).

С данными консервативными оценками хрущевской эпохи нельзя согласиться. Консервативное представление «эффективного менеджера» и проч. Берии альтернативой Хрущеву не может быть поддержано. Берия – циник и палач, имеющий, как и иные сталинские «консерваторы» вроде Вышинского, весьма подозрительную биографию еще с революции. В ходе допроса Берии в августе 1953 г. он прямо обвинялся в участии в мусаватистской разведке, действовавшей под английским контролем. – Копия протоко­ла допроса Берия 19.08.1953 (Политбюро и дело Берия. Сборник докумен­тов – М., 2012, с. 287–292; Архив: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 466. Л. 201–210. ­Копия. Машинопись, http://istmat.info/node/22226 ). В период сталинского террора Берия был активным организатором репрессий против революционе­ров, ­общественных деятелей СССР и просто рядовых граждан.

Хрущев, при своей прямолинейности и противоречиях, был фигурой, явно отличной от Берии. Он был искренним сторонником реального социа­лизма. Замешанность Хрущева в сталинском терроре, о которой любят го­ворить консерваторы (и которую нельзя полностью отрицать) носит иной ­характер, чем участие в этом терроре Берии. Хрущев явно отличался от темных фигур сталинской колоды типа бывшего меньшевика А. Вышинского и проч. – манипулируемых циников, палачей революционной элиты и вероят­ных предателей реального социализма. Возможна и внешняя манипуляция действиями Л. Берии (например, в отношении иностранных коммунистов). Вы­сказывались мнения о замешанности Берии еще в терроре 1920-х гг.­ (см. В.С. Ан­тонов. Тайна гибели Соломона Могилевского, 24.09.2010,

http://nvo.ng.ru/spforces/2010­09­24/12_mogilevsky.html ).

Для послесталинского обновления реального социализма была нужна личность хрущевского типа, выросшая из сталинской эпохи, но не равная ей (как ряд сталинских деятелей типа Г. Маленкова), стремящаяся к обновлению и искренне (пусть наивно) верящая в новый строй.

Современная левая теория в отличие от советского марксизма и от запад­ного консервативного либерализма должна указать как на противоречия – в том числе идеологические – послесталинского (в первую очередь хрущев­ского) периода реального социализма, так и его позитивность. Вопреки консервативным идеологам хрущевская «оттепель» – весьма важный период советской системы, сделавший попытку освобождения от репрессивности стали­низма. Хрущевская эпоха произвела важное обновление ­реального социализма в СССР, позволившее ему развиваться еще в тече­ние тридцати лет.

1960-е гг. в СССР должны рассматриваться не как отход от «правильного» социализма, каковым российские консерваторы (А. Проханов, А. Мар­тиросян и проч.) считают сталинскую систему 1930–1950 гг., но как возвра­ще­ние (или точнее продвижение) к норме реального социализма. Весьма­ важным было хрущевское заявление о том, что предшествовавшую пере­менам­ 1950–60-х гг. сталинскую эпоху (названной эпохой «культа личности Сталина») нельзя считать выражением «сущности коммунизма» (реального социализма), но во многом скорее его искажением.

С точки зрения современной левой теории, отличной от позиции совет­ского, а также имперского (правого) консерватизма (А. Проханова, А. Бай­гу­­шева и проч.), хрущевскую эпоху следует оценивать как безусловно положи­тель­ный этап в развитии СССР, положивший начало послесталинскому ре­аль­ному социализму. Послесталинское общество в СССР 1960–80-х гг. и со­от­ветствующие системы этого же времени в Восточной Европе можно считать нормальным обществом реального социализма, тогда как сталин­ская эпоха 1930–40-х должна рассматриваться как скорее деформация этого общества.

Не вызывает сомнения, что послесталинский советский социализм (при понимании сложности личности Хрущева и его деятельности) «лучше» сталинского; несмотря на нарастающие противоречия, в 1960–80-х гг. он ­добился немалых успехов.

Положительную оценку хрущевской эпохи подтверждает и развитие Китая после Мао Цзедуна. Успешные китайские реформы при Дэн Сяопине и его последователях сходны с хрущевскими именно тем, что начали изменения сложившейся после Мао системы.

В хрущевский период была сделана попытка идеологического и иного «обновления» реального социализма с отказом от наиболее репрессивных проявлений сталинской эпохи в различных общественных областях – от идеологии до экономики. При этом, понятно, эти изменения происходили в рамках реального социализма (командно-административной системы), которая сохранялась в СССР до конца 1980-х гг.

Эта система оставалась определяющей для советской экономики, продолжавшей развиваться в административно командной форме (пятилеток­ и проч.). Некоторые попытки укрепления экономических рыночных меха­низмов были сделаны, но они были менее радикальными, чем, например, в странах европейского реального социализма или в Китае. Ввиду неудачи ­«косыгинской» реформы, реальной рыночной реформы в СССР до самой перестройки так и не произошло.

Это определило особенности развития советской экономики при Хрущеве – продолжение административно-командного и экстенсивного роста этой экономики с масштабными, но противоречивыми проектами вроде освоения Целины.

Наряду с реформаторскими и верными шагами при Хрущеве делались и шаги явно ошибочные, связанные с бюрократическим утопизмом сталинистского образца – в том числе по отношению к частному сектору в разных отраслях экономики. Например, декабрьский пленум ЦК КПСС 1959 г. одобрил ложный тезис о том, что «личное подсобное хозяйство будет постепенно утрачивать свое значение» (Постановление пленума ЦК КПСС «О дальнейшем развитии сельского хозяйства» 24–25 декабря 1959 г. – КПСС в резолюциях и решениях съездов… Т. 9. – М., 1986, с. 473). Данное постановление определило наступление на крестьянские приусадебные участки – то есть новые (после коллективизации 1930-х гг.) попытки «раскрестьяни­вания» – в том числе попытки скупить индивидуальный скот. Это привело к ряду негативных результатов в сельском хозяйстве – в частности, обост­ре­нию продовольственной проблемы (см.: Данилов А.А., Косухина Л.Г. История России. XX век. – М., 1996, с. 285).

Подавлялись (как при Хрущеве, так и последующих советских руководителях) и другие формы рыночной активности – так называемых цеховиков и проч. В результате основным оставалось экстенсивное экономическое развитие и экстенсивные государственные проекты.

В целом в СССР в рамках командной системы продолжилось актив­ное развитие госсектора, а с ним и промышленности. На его основе был осущест­влен ряд технологических прорывов, например, в важной космиче­ской ­области.

Советские космические программы 1950–60-х гг. (и далее) вряд ли верно считать исключительно блефом (Л. Владимиров. Советский космиче­ский блеф. – Frankfurt/M.: Посев, 1973). Реально советский рывок в космос – от запуска первых спутников до полетов человека в космос – был серьезным прорывом, достигнутым реальным социализмом («советской цивилизацией»). Понятно, что этот прорыв был достигнут ценой серьезного напряжения ресурсов и различных огра­ничений.

Изменения происходили и во внутренней политике, где делались попытки устранения сталинских репрессивных «перегибов».

В сфере политического управления происходит переход от практиче­ски личной власти Сталина к «коллективному руководству», с попытками возрож­дения «внутрипартийной демократии», существовавшей в СССР в 1920-е гг.

Хрущев начинает реальный демонтаж сталинской репрессивной системы: роспуск лагерей и реабилитацию незаконно репрессированных.­ В частности, действует комиссия Ольги Шатуновской (см. Г. Померанц. Следст­вие ведет каторжанка. – М.: Пик, 2004). Хотя вскоре еще при Хрущеве реаби­­литация начала сворачиваться и уже при Брежневе почти совсем прекратилась.

Во внешней политике началась нормализация отношений с Западом – так называемая разрядка. С 1960 гг. делаются попытки создать новые отношения СССР с соцстранами и компартиями мира. Эти отношения не были безоблачными и имели многочисленные противоречия. Но они весьма сильно отличались от репрессивного и грубоцентралистского нажима на союзников СССР в сталинскую эпоху (ср. репрессии против лидеров 3-го Ин­тер­национала или конфликт сталинского СССР с Югославией).

Серьезные изменения в хрущевскую эпоху происходят также и в идеоло­гии реального социализма.

Жесткий сталинский идеологический режим в конце 1950-х – начале­
1960-х гг. сменяется «оттепелью». В советской общественной жизни появилось определенное разнообразие идеологических течений – от официального совет­ского конcерватизма (сталинизма) до «либерализма» (пусть и в определенных советских рамках). То есть «два крыла двухглавого орла» – по выражению А. Байгушева (Русская партия внутри КПСС. – М., 2005,­ с. 204). Эти течения отличались от их западных (правых) аналогов. Советские консерваторы (стали­нисты) были сторонниками дохрущевской сталинской ­системы. Совет­ские либералы (шестидесятники) отстаивали социализм с ­человеческим лицом.

После XX съезда КПСС советская культурная и литературная жизнь полу­чили новое развитие. Например, как отмечают историки, «были созданы ус­ловия для появления большого количества литературных журналов. Начали выходить журналы: в 1955 г. – «Дружба народов», «Нева», «Юность», «Ино­­ст­­­ранная литература», 1956 – «Прапор», 1957 г. – «Вопросы лите­­ра­­туры», «Дон», «Москва», «Литературная Грузия», 1958 – «Урал», «Литература и жизнь» (с 1963 г. – «Литературная Р­оссия»), «Русская литература», «Литературная Арме­ния»; 1959 – «Байкал» и др. (см.: Литературный Энцик­ло­­пе­ди­ческий словарь. – М., 1987,­ с. 398–401). Всего во второй половине 1950 гг. впервые или после длительного перерыва стали выходить ­28 журналов, семь альманахов, четыре газеты литературно-художественного ­профиля» (см. XX век: выбор ­мо­­де­­лей общественного развития. – М., 1994,­ с. 123; см. В.К. Кри­­во­­­ру­ченко, А.В. Пыжиков, В.А. Родионов. Колизии «хрущевской оттепели», http://

www.mosgu.ru/nauchnaya/publications/professor.ru/Krivoruchenko&Pygikov&Rodionov/ ).

Официальным идеологическим течением в СССР с конца 1950-х – нача­ла 1960-х гг. оставался советский марксизм (марксизм-ленинизм, второй марк­сизм). Однако в данной идеологии по сравнению со сталинской эпохой произошел ряд существенных изменений.

При Хрущеве оформляется советский послесталинский дискурс 1950-х – начала 1960-х гг., включающий критику культа личности Сталина, «перегибов» сталинской эпохи (то есть «нарушений социалистической законно­сти») и говоривший о восстановлении «ленинских норм» и «обновлении социализма» (под которым понимался доперестроечный реальный социализм 1960–80-х гг. ).

В идеологии, как и других областях общественной жизни, провозглашался отход от сталинской эпохи, описываемой понятием «культа лич­­но­­-с­ти Сталина», введенным Хрущевым на XX съезде ВКП(б)-КПСС в 1956 г. Это понятие, как и концепция «обновленного» социализма, много обсуж­да­лось и критиковалось с разных сторон – как на Западе, так и в мире реального социализма.

Критика эпохи культа личности Сталина (сталинизма, сталинских де­фор­маций реального социализма) давалась хрущевской эпохой с позиции «правильного социализма», под которым на самом деле понимался «обновленный» послесталинский советский реальный социализм 1960–80-х гг.  или идеализированный советский реальный социализм 1920-х гг. Речь шла об освобождении от перегибов (пережитков) культа личности, то есть наиболее одиозных (очевидно левоэкстремистских) черт сталинистской репрессивности и возвращении к социалистическим («ленинским») нормам. Для многих деятелей того периода – советских шестидесятников – эта норма реального социализма совпадала с идеально понятой политикой 1920-х гг.

В качестве определения советской системы в советском марксизме ­использовалось понятие «социализма». Социализм считался построенным или после войны, или даже до войны – согласно «Истории КПСС» (в част­ности, 1975 г. издания) – в результате 2-й пятилетки в 1937 г. Как замечалось в указанной Истории, в «1933–1937 гг. во внутренней жизни Советской страны характеризуются завершением социалистической реконструкции всех ­отраслей народного хозяйства и построением в основном социалисти­че­­ского общества… С выполнением второй пятилетки главные задачи переходного периода были решены. Новая экономическая политика, введенная в 1921 го­ду, исчерпала себя. В СССР было построено в основном социали­стическое общество» (История КПСС. – М., 1975, с. 434, 438). Поэтому ­«третий пятилетний план (1938–1942 гг.) был первым народнохозяйст­венным планом ­построенного в СССР социалистического общества»­(там же, с. 443).

Как и в сталинскую эпоху, советский марксизм хрущевского периода считал реальный социализм «социализмом», то есть «первым коммунистическим обществом» по Марксу. Поэтому в 3-й программе КПСС, принятой в 1961 г. на XXII съезде партии этот марксизм заявил о переходе к строитель­ству «материально-технической базы коммунизма» (то есть второго ком­мунистического общества по Марксу – в «Критике Готской программы»).
В данной программе утверждалось даже, что «нынешнее поколение совет­ских людей будет жить при коммунизме» к началу 1980-х гг. (см. КПСС в резолюциях и решениях… Т. 10. – М., 1986, с.128).

Наивность заявлений подобного рода (как и всех рассуждений на тему «второго коммунистического общества») была очевидна уже современникам. Теорию «коммунизма» при Брежневе в конце 1960-х гг. (обычно называется 1967 г.) заменила более прагматичная теория «развитого социализма», который согласно официальной теории считался построенным в СССР в начале 1960-х гг. (История КПСС. – М., 1975, с. 600) и который следовало «совершенствовать».

Течение обновления советской идеологии в рамках реального социа­лизма 1960–1980-х гг. получило название советского шестидесятничества (см., например, О. Адамович. Мы – шестидесятники. – М., 1991). Это  поня­тие (как и понятие «семидесятничества») возникло по аналогии с извест­ными течениями общественной мысли России XIX века, хотя и с определенными отличиями. Идеологию хрущевской эпохи в СССР («хрущевизм») можно определить как один из вариантов советского шестидесятичества.

Шестидесятничество можно рассматривать как идеологию послесталинских реформ реального социализма в СССР, имевшее широкий спектр – от официальной хрущевской теории построения социализма и «культа лично­сти Сталина», до критики этой позиции с некоторой более радикальной точки зрения – как правило, левой, «социалистической». Отдельные варианты левого щестидесятничества могли (наряду с оппозиционными в СССР правыми теориями) подпадать под понятие «диссидентства». Это показывает пример Р.А. Медведева, подвергавшегося репрессиям до начала 1980-х гг.

В более радикальных вариантах шестидесятничества использовалось понятие «сталинизма» и выдвигалась задача «десталинизации» – вплоть до идеала «социализма с человеческим лицом». Об этом говорили опальные ­левые теоретики, такие как Дьердь Лукач, и реформаторы реального социализма типа Александра Дубчека, считавшиеся «ревизионистами» и сторонниками «правого уклона». Чехословацкие реформаторы попытались осу­ществить свой вариант «нового социализма», в частности, в период Праж­ской весны 1968 г. Инициатор советской перестройки – М. Горбачев в нача­ле своих реформ выступал как шестидесятник, верящий в «социализм ­с человече­ским лицом».

Победивший в России с начала «нулевых» годов русский правый консерватизм высказывает резко негативное отношение к советскому шестидесятничеству. Представляя себя защитниками социализма от «либералов» (а также защитниками от них же дореволюционной российской империи), идеологи консерватизма известны постоянной резкой критикой (если не сказать оплевыванием) советского шестидесятничества.

Консервативные авторы всячески принижают хрущевскую эпоху и в целом послесталинский реальный социализм, поэтизируя социализм сталинский. Сходным образом консерватизм (от А. Проханова до Н. Старикова) порицает и советские 1920 гг. Хрущевской «оттепели» в качестве положительной альтернативы противопоставляется дохрущевская сталин­ская система со сталинской идеологией.

Одновременно русские консерваторы (включая правых сторонников восстановления дореволюционной России, и едва ли не монархии) воз­вы­шают Сталина (с его небольшевизмом, если не антибольшевизмом) и пре­у­­мень­шают ­оборотные стороны сталинского правления, в том числе размах ста­линских репрессий. Они же попытаются реабилитировать Л. Берию как яко­бы инициатора «альтернативной оттепели», «эффективного менеджера» и проч.

Особо жесткую критику идеологов консерватизма (декларирующих свою «имперскость») вызывают попытки хрущевского реального социализма ­укреплять советские сферы влияния. Сторонники послесталинского социализма даже в хрущевской форме (как и большевики в целом) еще с совет­ского периода обличаются консерватизмом («например, «Русской партией» А.Байгушева) как «троцкисты». Они обвиняются в укреплении советских сфер влияния «за счет России», в попытках реформировать плохой совет­ский социализм, который на самом деле следовало разрушить до основания ради возвращения к дореволюционной России.

Такова реальная консервативная «защита социализма», который сторонники монархической России (православные белогвардейцы) защищают от либералов (советских шестидесятников), в том числе веривших в социализм. С этим сочетается защита «хорошего Сталина» – хорошего именно тем, что согласно консерваторам он не был никаким социалистом и большевиком, но восстановителем дореволюционной империи и едва ли не монархии.

Консерваторы стремились восстановить дореволюционные консервативные, в том числе радиальные (черносотенные), группировки типа «Сою­за русского народа»: идеологически – с конца 1940-х гг. и реально – в период перестройки (1988 г. – А. Байгушев. Русская партия внутри КПСС. – М., 2005, с. 114). В следующей попытке восстановления этого же Союза в 2005 г. участвовал лидер партии «Родина» и вице­спикер Госдумы Сергей Бабурин.

Консервативные (как правые, так и сталинистские) обвинения Хрущеву вряд ли объективны. Хрущев начал важные и необходимые реформы реального социализма, которые на Западе определялись как «десталинизация» (это понятие может использовать не только правый либерализм, но и левая теория). Его заслуга – открытие правды о репрессиях, ликвидация Гулага, отказ от личной диктатуры «вождя» и его культа – как и создание всей после­сталинской системы реального социализма.

Консервативные историки, любящие Сталина, третируют Хрущева как «либерала». В таком определении проявляется очевидно излишне широкая трактовка либерализма – теория «либерализма без берегов». Насколько, однако, Хрущева можно реально считать «либералом»? Может, по сравнению со Сталиным и Берией? Либерализм Хрущева заключался в его попытке обновления реального социализма и реформе сталинской системы. Именно этим согласно идеологам русского консерватизма он и «плоховат».

Консерваторы критикуют правых либералов (а еще больше либералов левых) за «подрыв советского социализма», на самом деле делая с ними одно дело. В этом, как и ряде других моментов, проявляется двурушничество правого консерватизма в России. Оно состоит, например, в критике внешних консерватизмов (включая консерватизма «правильного немецкого патриота» Гитлера) наряду с сочувствием аналогам этого консерватизма в России (да и в Европе тоже). Отношение консерватизма с его внешними (консервативными же) аналогами строится по принципу: «национализм вообще-то плох, но – ваш. Наш же национализм хорош и иным быть не может».

Поэтому с точки зрения современного левого подхода (и вопреки русскому консерватизму) следует указать на положительность советского (и хрущевского) реформаторства и советского шестидесятничества. При всей своей ограниченности, шестидесятничество ближе к современному левому подходу, чем «семидесятничество», которое целиком копирует праволиберальные и правоконсервативные штампы относительно реального социализма. Это направления в целом можно считать одним из наиболее продуктивных идеологических и культурных течений реального социализма. Оно создало многое из того, что позволило СССР занять важные позиции в мире ХХ века. Проводившееся Хрущевым обновление происходило в «социали­стических» рамках, позволявших продолжить позитивное развитие большевистской (коммунистической) революции 1917 г.

В то же время считая реальный социализм шагом вперед по сравнению со сталинским социализмом, левая критика должна указать на ограниченность хрущевского «обновления социализма», а также хрущевской версии второго марксизма, включающей понятие «культа личности Сталина» и проч. В хрущевский период обозначился отход от прямолинейной админи­ст­ративно-командной («мобилизационной») системы в ее жестком (сталин­ском) варианте. Но хрущевские попытки преодоления (критики) командно-административной системы (а также сталинской эпохи) оставались противоречивыми как в экономике, так и в других областях.

Слабость Хрущева состояла в противоречивости и непоследователь­ности реформ в ряде сфер общества – от идеологии до экономики. Хрущев проявлял нестабильность в управлении и склонность к крайностям, проявившимся в ряде особенностей официальной политики того времени (от освоения Целины до отношения с интеллигенцией).

Что касается понимания (и анализа) сталинизма хрущевской эпохой, как и официальным советским шестидесятническим дискурсом 1960-х гг., то недостатки такового oчевидны. Трактовка сталинизма как культа личности Сталина с точки зрения современного марксистского дискурса является «субъективистским» объяснением особенностей сталинской эпохи лишь личными чертами Сталина. Наивность хрущевской эпохи заключалась также в надежде на «восстановление ленинских норм» (как и норм 1920-х гг.) в советском обществе.

В вину обществу сталинского образца идеологами хрущевской эпохи ставились лишь его «перегибы» и насилие при создании командно-админист­ративной системы и руководстве ею. Сама по себе командная система реального социализма (которая понималась как «социализм») не вызывала у хрущевского руководства нареканий. Тем самым хрущевская теория культа личности критиковала лишь отклонения социализма сталинского образца от нормы реального социализма (Авторитарного Синдиката), то есть левоэкстремистские деформации последнего, но не систему реального социализма как таковую. В этом понимании социализма не учитывалось, что реаль­ный социализм был определенной (и преходящей) исторической формой, которой история отпустила уже не так много времени. Перестроечный кризис поставил вопрос о выходе за пределы реального социализма.

Этим, как можно заметить, объясняется ограниченность хрущевской критики сталинизма и непоследовательность проводимой Хрущевым де­сталинизации.

Десталинизация в первом, более узком, смысле понималась как преодоление последствий (говоря в терминах хрущевской эпохи) «культа личности Сталина», «восстановления социалистической законности» и проч. Этот процесс можно считать «преодолением левоэкстремистской деформации предсоциализма, возвращением к его норме». Однако хрущевская деста­линизация была ограниченной, что показало возрождение сталинизма при Брежневе в конце 1960-х гг. Десталинизацию в более глубоком смысле следует понимать как положительное преодоление реального социализма, то есть не разрушение его и реставрацию в обществах бывшего реального соци­а­лизма западного общества (капитализма), но переход к «новому социализму».

Советское общество 1960-х гг. оставалось в рамках классической модели реального социализма, усовершенствованной в это время и охватывавшей все сферы – от жесткой командной экономики с подавлением частного сектора до политики. Политическая система советского реального социализма 1950–1960-х и далее годов, хотя и произвела переход к «коллективному руководству» от личной диктатуры, оставалась однопартийной. Западная критика обращала внимание на то, что СССР продолжал оставаться за­крытым и ­достаточно репрессивным обществом.

В нем не соблюдались политические свободы: слова, собраний и проч., до самой перестройки действовали многочисленные цензурные запреты,­ с послеперестроечных позиций кажущиеся абсурдными. Только в эпоху ­горбачевской «гласности» – в 1988 г., например, публикуется речь Хрущева в 1956 г. о культе личности Сталина. Тогда же в 1988 г. (спустя 50 лет!) был реа­билитирован Бухарин. Речь идет об относительно мягких критиках сталинской политики, не говоря уже об «антисоветчиках» типа А. Солжени­­-цы­на или многих западных авторах. Запрещенные тексты распространялись в самиздате, что было объектом преследования. За самиздат давались неадекватные сроки – от потери работы до нескольких лет заключения. Эти запреты дожили до конца 1980-х гг.

Ввиду особенностей авторитарной советской системы оппозиционные течения в СССР уже начиная с 1960-х гг. (и далее в 1970–80-е гг.) приоб­ре­­та­ют форму «диссидентства», возникшего еще в хрущевский период и охва­ты­вавшего весь неофициальный политический спектр – от правых до ­левых. Диссидентство, к которому относилась любая неофициальная поли­тиче­ская активность, подавлялось в СССР (и других странах реального социализма за редкими исключениями) до самой перестройки (1988–1989 гг.).

Основной оппозицией советскому марксизму и официальной идеологии была оппозиция консервативно-либеральная (правая). Она явно поддерживается (и стимулируется) Западом различными пропагандистскими средствами (включая радиоголоса и проч.). В основном поддерживаются правые либералы, но реально также и правые консерваторы – сторонники дореволюционной России.

Во многом иной ситуация с «правами человека» (о которых постоянно говорил Запад) была в других странах реального социализма, в частности, в Польше. Максимум открытости в тогдашней Восточной Европе представляла Югославия – с открытой границей и проч. При этом в Югославии сохранялась общая для Восточной Европы модель реального социализма.

Вместе с тем реальный социализм не следует сводить только к его «оборотным сторонам». В 1950–60-е гг., в период хрущевского и первые годы брежневского правления, реальный социализм был на подъеме, его потенциал еще не был исчерпан. На стороне реального социализма были многие исторические процессы. «Антикапиталистиче­ские» перемены совершались и в «третьем мире», где происходил распад так называемой колониальной системы, в том числе в Азии и Латин­ской Америке (кубинская и др. революции). Менялось и само западное общество.

В 1960–80-х гг. реальный социализм со свои центром в СССР конкурировал с западным мировом центром (США), играя роль второго мирового полюса. К середине 1980-х реальный социализм представлял собой систему стран, охватывающую треть мировой территории. Общества реального социализма возникли в основных мировых регионах – Европе, Азии и Латинской Америке.

При этом объективность требует признать, что основы данных достиже­ний ре­аль­ного социализма были заложены как в противоречивые сталинские 1930–40-е гг., так и не в меньшей (а возможно и большей) мере – в период после­сталинских реформ.

6. От Хрущева к Брежневу. Успехи реального социализма 1960–1970 гг.­ и начало его кризиса. Консервация командной системы после 1968 г. Кризис идеологии реального социализма (марксизма-ленинизма, второго марксизма).

Брежневская эпоха (с 1964 г.) стала попыткой стабилизации – в консервативно-советском варианте – советского реального социализма. В то же время отказ от хрущевской нестабильности и «волюнтаризма» был достигнут ценой сворачивания реформ, характерных для хрущевского периода, и очевидной «ресталинизации».

Реформы сворачиваются как в идеологии, так и в других областях жизни общества.

В экономике произошла определенная управленческая стабилизация по сравнению с «зигзагами» хрущевского периода. В то же время начатые в этот период реформы затормозились. Косыгинская рыночная реформа при Брежневе не была завершена, что оказало серьезное негативное влияние на экономику СССР. (Это показывает и сравнение с опытом китайских реформ.)

Большую роль в этом сыграл советский консерватизм, поддерживаемый консерватизмом правым (см. А. Байгушев. Русская партия внутри КПСС). Вместе с тем элементарные рыночные реформы могли бы продлить сущест­вование советской системы. Это показали более развитые и продуктивные модели «реального социализма» – в частности, югославский, венгерский (также польский) варианты, не говоря уже о продвинутом китайском.

Наступление советского консерватизма (сталинизма) выражалось в ряде проявлений, например, в сворачивании реабилитаций. При Брежневе пре­кра­щается деятельность сделавшей много в этом отношении комиссии Ольги Шатуновской. Дело дошло до попытки реабилитации Сталина в 1969–70-х гг., которую критиковали советские неофициальные левые (например, Р.А. Мед­ведев в книге «К суду истории. О Сталине и сталинизме»).

В реформах этого времени – от экономики до идеологии – стал преобладать бюрократический прагматизм. Он выражался в специфической политике советских консерваторов и «аппарата».

Признаком идеологического прагматизма стал отказ от теории «по­строения коммунизма», вместо которой была выдвинута теория «развитого социализма», говорящая о его (возможно, длительном) совершенствовании.

Официальной идеологией советского социализма вплоть до конца 1980-х гг. был второй (советский) марксизм, соединенный с консерватизмом (правым национализмом). Этот марксизм оставался достаточно догматичным по ряду параметров. Для него была характерна, например, странная (даже с точки зрения ортодоксального марксизма) риторика об «усилении роли государства, партии» по мере «приближения к коммунизму».

Официальный советский марксизм размывался оппозиционными правыми течениями, в частности, правым либерализмом. В борьбе с ними исполь­зовалась идеология консерватизма. Консервативную сторону идеологии представляло течение правого национализма с очевидной ксено­фобской линией, оказывавшее серьезное давление на власть. Она отражалась в офици­альных журналах консервативной группировки – «Наш современник» и проч.

Консерваторы встраивались во власть и проникали в бюрократиче­ский аппарат (группа Павлова и проч.) Это проникновение ставилось как сознательная задача (А. Байгушев. Русская партия внутри КПСС, 2005; Н. Митрохин. Русская партия в СССР. – М., 2003; см. Крах русского консерватизма, 2015).

С середины 1960-х гг. произошло очевидное ужесточение режима в СССР.

В области средств массовой информации усилилась цензура. Жестче стало отношение к диссидентам. В брежневское время начались диссидентские процессы. Первым известным среди них был процесс А. Синявского и Ю. Даниэля (1966 г.), далее последовала целая серия.

Цензура и преследование оппозиции способствовали идеологическому и политическому кризису в СССР – поражению идеологии реального социализма в полемике с западным обществом, который подвергал критике политику СССР в области прав человека.

Важным переломным моментом для реального социализма стал 1968 г., в котором произошли чехословацкие события (попытки реформ и их силовое подавление в августе 1968 г.). Чехословацкие реформы следует рассматривать как важную попытку преодоления старой модели реального социализма и построения «нового ­социализма» (подробнее – в следующей главе о кризисе реального социализма). Однако под влиянием консервативных (сталинистских) группировок СССР не поддержал чехословацкий эксперимент и пошел на его подавление в августе 1968 г.

Этот шаг советского консерватизма имел многие (в основном, отрицательные) последствия для систем советского образца в Европе. С точки зрения современного левого подхода подавление чехословацкого эксперимента следует рассматривать как один из шагов к общему поражению реального социализма в Европе. Подавление чехословацкого эксперимента стало ­одним из существенных толчков в переходе к «консервации» традиционных структур реального социализма – прежде всего в СССР. После вторжения в Чехо­словакию в СССР начинается торможение реформ во многих направлениях – от экономики до идеологии.

Обостряется целый ряд конфликтов – в том числе внутри левого движения. Западные компартии подвергли критике вторжение 1968 г. и сталинизм. Ими был предложен новый вариант левой теории – еврокоммунизм. В СССР подавление чехословацкого эксперимента стимулирует уже­сто­чение брежневского режима. В 1969–70 гг. происходит упоминавшаяся ­попытка реабилитации Сталина (ее описывает, например, Р. Медведев в книге «К суду историии. О Сталине и сталинизме»). Ужесточается отношение к оппозици­о­нерам. В 1974 г. из СССР был выслан А. Солженицын, заключен под арест академик А. Сахаров.

В СССР укрепляются консервативные силы, происходит чистка «рефор­маторов» из госаппарата (например, исключение в 1974 г из ЦК­ А. Яковлева и др.). Усиливается влияние на власть группировок правого национализма. (Подробнее – в работе «Крах русского консерватизма».) В советской идеологии (и советском марксизме) все больше активизировалась догматическая, сталинистская и консервативная сторона.

Брежневский консервативный поворот второй половины 1960-х гг. поставил вопрос о появлении «второго сталинизма» – сталинизма после Сталина. Сталинизм возродился в самом различном виде – как в форме идеологического культа лидера, так и в форме различных репрессивных проявлений, неприемлемых с точки зрения развитой демократии.

В брежневский период стало очевидно, что за культом личности Сталина стояли более глубокие системные причины, обусловливавшие как сам этот культ личности, так и другие проявления сталинизма. Критики верно указывали в качестве причины свойственный реальному социализму политический авторитаризм.

К концу 1960-х гг. реальный социализм советского образца в Восточной Европе достиг пика своего развития. После 1968 г. он развивается по инерции и в 1970–80-е переходит к консервации административно-­команд­­ной системы в ее советском, далеко не самом продвинутом варианте. Более эффективные модели реального социализма, например, югославская и венгерская, не берутся за образец.

Подъем реального социализма как будто продолжался, но развитие оста­валось экстенсивным. Во многих областях жизни СССР консервировались явно устарелые общественные формы. Все более очевидными становились слабости системы реального социализма. Усиливались противоречия между внешним расширением и внутренней (системной) отсталостью адми­ни­ст­ративно-командной системы.

Во многих областях жизни реального социализма – как внутри страны, так и во внешней политике становились заметны симптомы кризиса. Причины этого кризиса носили системный характер (см. след. главу) и проявлялись в разных областях – от экономики до идеологии. Кризис переживали отношения как с Западом, так и с «соцстранами», прежде всего восточно­европейскими.

Накапливающиеся общественные противоречия способствовали началу и усилению эмиграции из СССР и стран бывшего реального социализма на Запад.

Нарастал и кризис идеологии реального социализма. Второй марксизм все больше проигрывал западной консервативно-либеральной идеологии – как правому либерализму, так и правому консерватизму, составлявшим также основу идеологии «семидесятничества» и правого диссидентства.

Проигрыш советским марксизмом идеологической войны западному обществу и западной идеологии стал очевиден в период перестройки 1987–1991 гг. Но этот проигрыш был заложен ранее – уже в 1960-е. В эти годы со­ветский марксизм оказался неспособен противостоять по многим важным во­просам (в том числе и оценок реального социализма) как западным идеологи­ческим структурам, так и правым диссидентам, как правило, представлявшим позицию по этим вопросам западной консервативно-либеральной идеологии (включавшей течения как правого либерализма, так  и правого консерватизма).

Несмотря на это, в 1960–1970-х подъем реального социализма еще продолжался. На подъеме в эти годы в мире была и левая идея. В разных частях мира – в том числе и Латинской Америке – происходили левые революции. Хотя уже и в те годы не обходилось без поражений, например, пино­че­тов­ский переворот в Чили 1973 г., восхваляемый современным русским кон­сер­ватиз­мом (12.12.2006,(http://newzz.in.ua/main/1148889907­predshestvenniki­ pinocheta­byli­bolshimitiranami­nezheli­on.html ).

7. Идеология послесталинского реального социализма. Советский марксизм 1960-х гг. и оппозиционные идеологические течения. Семидесятничество против шестидесятничества. Диссидентство. Правые либералы и правые консерваторы против второго марксизма.

Предпринятая Хрущевым попытка конца 1950-х – начала 1960-х гг. отказаться от догматики сталинской эпохи (в том числе и ее консервативных черт) стимулировала послесталинское возрождение марксизма в СССР и странах реального социализма.

Официальная советская идеология – советский марксизм (марксизм-ленинизм) – была создана в основном в послесталинскую эпоху. Эта форма марк­сизма имела как свою ограниченность, так и свои достижения, от кото­рых стала отказываться послеперестроечная консервативно-либеральная идео­логия в России. Рассмотрим некоторые черты этого советского марксизма.

Послесталинский марксизм имел преимущества как по сравнению с дохрущевской сталинской формой этого марксизма, так с идеологией семидесятничества, реально являвшейся переходом на позиции правой – консервативно-либеральной идеологии.

Для определения советского общества официальная советская идеология использовала понятие «социализма», который считался построенным в СССР уже перед войной, и во всяком случае после войны, а также понятие «развитого социализма», достигнутого, как считалось, в 1960-е гг. Третья ­программа КПСС (1961) говорила о «построении материально-технической базы коммунизма».

Догматизм подобных определений, как и самих интерпретаций по­нятий социализма и коммунизма во втором марксизме очевиден. «Ком­мунизм» (идеальная вторая ступень нового общества), «второе коммуни­стическое ­общество», понимался фактически как слегка приукрашенный ­реальный ­социализм. На Западе последний назывался «коммунизмом» во всех его ­моделях.

Однако с точки зрения современной левой теории следует отметить и положительные отличия советского марксизма от правых течений консерватизма и либерализма, существовавших в западной критике реального ­социализма и диссидентских течениях.

В конце 1950-х – начале 1960-х гг. (как упоминалось в прошлой главе) внимание левой общественной мысли в СССР и других странах реаль­но­го социализма привлекли «Экономическо-философские рукописи 1844 г.»­ К. Марк­са (они же «французские рукописи»), найденные еще в 1930-е гг. и тогда же опубликованные и переведенные на русский язык. Однако широкое распространение эти рукописи получили в конце 1950-х – начале 1960-х гг., в том числе и после публикации их  значительным тиражом в 1956 г. в первом томе второго издания собрания сочинений Маркса и Энгельса. Данная работа сыграла важную роль в формировании в странах реального социализма оппозиционного (неортодоксального, критического) марксизма.

Представители последнего, начиная с 1960-х гг., заметили, что анализ Марксом грубоуравнительного коммунизма в «Экономическо-философских рукописях 1944 г.» можно применить к ряду вариантов реального социализма – в том числе и сталинской системе. Эта критика оказалась в полной мере (и в некоторых аспектах даже поразительным образом) применима к реальному социализму. (Сошлемся, например, на книгу Л. Суперфин. «Критика К. Марксом и Ф. Энгельсом концепции грубоуравнительного коммунизма (экономический аспект)». – М., 1975.)

В эпоху хрущевской оттепели левые оппозиционеры обнаружили нового «несталинского» Маркса, чья критика грубоуравнительного коммунизма имела прямое отношение к пережиткам сталинизма в советской системе.

Марксов анализ грубоуравнительного коммунизма оказался актуальным в связи с началом критики черт неосталинизма в системах реального социализма 1960–80-х гг. В работе Маркса подвергались критике те левоэкстремистские черты грубоуравнительного (он же деспотический и авторитарный) коммунизма, с которыми жители реального социализма столкнулись в реальной практике, например, сталинской эпохи. Как показал молодой Маркс, те репрессивные особенности систем сталинского образца, которые на ­Западе критиковались как марксистские, реально являлись чертами ран­него утопического социализма.

Неортодоксальные левые обратили внимание также на критику утопических социалистических проектов марксистами рубежа ХIХ – начала ХХ века – К. Каутским, П. Лафаргом (книга об иезуитских республиках) и ­Г. Пле­хановым (критика ткачевско-народовольческой идеологической линии).

Критику догматических и утопических левых теорий (а также косвенно и сталинизма) продолжили и советские ученые – акад. В.П. Волгин и ряд других авторов: Г. Кучеренко, А. Володин, Н. Симония, М. Лившиц и др.

Советские авторы, близкие к неофициальному марксизму, указали на различие «гуманистической» и «экстремистской» линий в революционном движении.

Они критиковали связывавшийся со сталинизмом тезис «цель оправды­вает средства», указывая на необходимость соответствия средств построения нового общества его целям. В этой связи приводилось известное вы­ска­зывание Маркса: «Цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель» (К. Маркс, Ф. Энгельс. ПСС, т. 1, с. 65; см. А.И. Володин и др., Чернышевский или Нечаев? – М.: Мысль, 1976, с. 277.)

В ряде работ советских историков критического и шестидесятниче­ского направлений делалась попытка различать в русском революционном движении «линию Чернышевского» и «линию Нечаева». То есть отличать линию «люмпен-революционизма» от магистрального направления в революционном движении. В работе А.И. Володина, Ю.Ф. Карякина, Е.Г. Плимака «Чернышевский или Нечаев?» «нечаевщина» понимается как специфическая форма «псевдо-революционности, привносящей в освободительное движение принципы иезуитских уставов, воинствующего невежества, предла­гавшего бороться с мерзостью старого мира его же собственными грязными средствами» (Чернышевский или Нечаев? – М.: Мысль, 1976, с. 248).

К указанной работе примыкают исследования целого ряда других советских историков 1960–1990-х гг. о народничестве и марксизме – Г. Водолазова (от Чернышевского к Плеханову. Oб особенностях развития социали­стической мысли в России. – М.: МГУ, 1969), В. Твардовской (Социалистическая мысль России на рубеже 1870–1880 гг. – М., 1969.) и др.

Таким образом, в критической советской исторической литературе делались попытки косвенно указать на связь сталинизма с нечаевской линией в революционном движении, а также теорией и практикой утопического (и феодального) социализма в России – от ранних русских социалистов ХХ века Нечаева и Ткачева до анархизма. Анализировалась связь этой традиции с революционным утопическим социализмом в Европе – от Бабефа до бланкизма и анархизма.

С 1960-х гг. в СССР началось знакомство с западной левой традицией, что способствовало отказу от многих однобоких трактовок советской идеологии. Появились работы о западных левых – в частности европейских – о Ж.-П. Сартре, А. Камю, Г. Маркузе и так далее, а также левых течениях на Западе (например, работа М. Грецкого «Французский марксизм» и многие другие). Однако в силу сохранявшейся в СССР цензуре и сильному вли­янию советского консерватизма такое знакомство советских авторов с западной левой традицией было ограниченным. Большинство левой классики и ­левых работ того периода не публиковалось в СССР вплоть до начала совет­ской перестройки. Не была опубликована в СССР и важная работа Перри Андерсона «Размышления о западном марксизме» (М.: Интер-Версо, 1991), появившаяся на русском уже после перестройки.

Сталинская модель советского социализма и культ личности Сталина в хрущевскую эпоху критиковались не только слева – со стороны более радикальных шестидесятников, сторонников обновления социализма, но также и справа – со стороны консервативно-либеральных (правых) идеологов, противников социализма (коммунизма) как такового, и прежде всего на ­Западе, но также и в странах реального социализма.

Так в противовес шестидесятнической идеологии реформы социализма появляется «семидесятнический» дискурс, представляющий другой идеологический подход и другую форму критики советской системы, чем шести­десятничество. Основной особенностью дискурса и идеологии семидесятничества можно считать отказ от социализма в качестве положительной цели, критика большевизма (коммунизма) как такового и выдвижение задачи реставрации – возвращения России к обществу западного образца. Семидесятничество в СССР представляло, таким образом, не левую, но западную консервативно-либеральную идеологию. Если шестидесят­ни­чест­во в целом стояло на левых, социалистических позициях, от официального хрущевского реформаторского до дубчековского социализма с человече­ским лицом, то семидесятничество предполагало переход на позиции Запада в идеологической борьбе эпохи холодной войны. Речь шла о критике не только сталинизма, но и всего реального социализма советского образца в целом.  Эта критика, хорошо известная советской интеллигенции по радиоголосам и самиздату, соответствовала западной консервативно-­либеральной идеологии.

Семидесятничество строилось на утверждении ограниченности (как пола­гали правые противники социалистов) шестидесятничества. Семидесятники порицали шестидесятников – левых критиков сталинских «деформаций» реального социализма за наивность и подвергали сомнению реальный социализм (и советскую систему) целиком – начиная с большевистской революции 1917 г. В рамках семидесятничества сталинизм отождествлялся с реальным социализмом и коммунизмом вообще. Объектом критики оказывался не только Сталин, но и Ленин, весь большевизм с 1917 г. Семидесятники отрицали возможность позитивного развития реального социализма к его более высоким историческим формам.

Семидесятническое (праводиссидентское) течение в советской России включало в себя как праволиберальное направление (А. Сахаров,­ Г. Поме­­ранц, В. Войнович), так и направление правоконсервативное –­ И. Шафа­­­ре­­вич, ­В. Кожинов, во многом также А. Солженицын и др. Праволиберальное направление ставило целью восстановление в России дореволюционного общества, как надеялись сторонники этого направления, в ­варианте пар­ла­мент­ской (февральской 1917 г.) системы. Идеалом правых консервато­ров была дореволюционная «нелиберальная» (то есть фактиче­ски мо­нархиче­ская, цезаристская и проч.) Россия. Между этими диссидент­скими направлениями в самиздате шла своя полемика, например, полемика между А. Сол­женицыным и Г. Померанцом, В. Войновичем и А. Солженицыным и проч.

Помимо относительно умеренной правоконсервативной группировки И. Ша­фаревича, В. Кожинова в СССР действовала влиятельная радикально-консервативная группировка так называемой Русской партии – А. Байгушев, Н. Семанов и проч. (см. Н. Митрохин. Русская партия в СССР. – М., 2003, а также «Крах русского консерватизма», 2015). Она занималась активным распространением консервативного самиздата («Вече» В. Осипова, которого обвиняли в связях с НТС и др.). Радикальные русские консерваторы активно использовали (в особенности в трактовке еврейского вопроса) «власовские» стереотипы – «Протоколы сионских мудрецов», соображения авторов типа­ А. Дикого и проч. В дальнейшем это направление продолжили перестроечные и постсоветские группировки «национальной революции» – общество «Память» Д. Васильева, РНЕ А. Баркашова и партия «Родина».

Очевидно сходство этого варианта русского консерватизма с западно-европейским консерватизмом, образовавшимся в борьбе с левыми течениями в начале ХХ века – Муссолини, Франко и проч. Запад (Расчлененное общество) боролся с левой оппозицией реального социализма посредством идеологии консерватизма и консервативной части советской бюрократии.

Правые консерваторы, вопреки праволиберальной теории, преобла­дали также среди прозападных диссидентов в странах бывшего реального социализма и республиках бывшего СССР. Как показывает и посткоммуни­стическое развитие Восточной Европы, включая Польшу, Прибалтику, ­Украину и проч., диссиденты в национальных республиках бывшего СССР чаще были не либералами, но консерваторами – правыми националистами. Так правое диссидентское движение закладывало основы посткоммунистических консервативных группировок, которые пришли к власти в постсоветских и посткоммунистических странах в 1990–2000-х гг.

В советской России известными фигурами семидесятничества стали Александр Солженицын, Андрей Сахаров, Юрий Карякин и многие другие известные оппозиционеры и диссиденты, стоявшие на консервативно-­либеральных (правых) позициях.

Наиболее известным представителем диссидентской консервативно-либеральной линии в советской России был Александр Солженицын («Архи­пелаг Гулаг» и др.). Его теория колебалась между правым либерализмом и правым консерватизмом – с уклоном в сторону консерватизма.

Семидесятничество отказывалось от левой и социалистической идеи и переходило на позиции правого либерализма и правого консерватизма – то есть на позиции поддержки западного типа развития и дореволюционных (докоммунистических) обществ в странах бывшего реального социализма. Такой подход, свойственный правому диссидентству в советской России и иных странах реального социализма, характеризует логика реставрации, свойственная консервативно-либеральному (западному) взгляду на реальный социализм.

Сталинизм рассматривался семидесятниками (и соответствующими правыми диссидентами) как «суть коммунизма», под которым понималась командно-приказная система в первую очередь советского образца. Данная критика сталинизма казалась менее «субъективистской» и «более научной», чем, например, хрущевская теория «культа личности Сталина», поскольку она как будто стремилась к анализу глубинных особенностей и пороков самой системы (от идеологии до экономики) раннего коммунизма. И в этом смысле данная правая критика, как ни странно, оказывались ближе к современному марксизму.

Однако реализм и радикализм правой (праволиберальной или право­консервативной) критики реального социализма оборачивался у семи­де­сятни­ков – сторонников западного дискурса – идеализацией общества ­западного образца и реформ по его воссозданию. Эта идеализация стала основой поли­тики соответствующих праволиберальных и правоконсервативных груп­пи­ровок в посткоммунистическом мире – в том числе и постсоветской России.

Западный консервативный либерализм дает как будто максимально острую критику реального социализма и сталинизма. Однако эта критика сталинизма и командной системы в правой идеологии – как либеральной, так и консервативной – остается лишь негативной. Оборотной стороной западной (и диссидентской) консервативно-либеральной критики реального социализма фактически была апологетика существующей западной системы и западных демократий, которые рассматривались как социальный эталон и естественная альтернатива административно-командной системе.

Критикуя советские  идеологические стереотипы, семидесятничество  перешло на позиции западной консервативно-либеральной идеологии, которой были свойственны свои стереотипы. Эти правые стереотипы совет­ские правые либералы и консерваторы использовали  некритически. Некоторые советские интеллектуалы так устали от советских хрестоматий, что приняли западные хрестоматии за свои и стали говорить их языком.

Парадоксы правого диссидентства – это парадоксы российских правых, находившихся «в положении левых». В основе этих парадоксов лежала специфическая ситуация зеркальности («перевернутости») советского политического спектра по сравнению с западным.

Наряду с правым диссидентством существовало (также в подполье и самиздате) и левое диссидентство, то есть левая идеологическая оппозиция официальной советской идеологии. Оно возникло уже в 1920–30-е гг.: его представляли такие оппозиционеры, как Л. Троцкий, М. Рютин, Ф. Раскольников и др. На Западе велась и социал-демократическая критика СССР и реального социализма. Работы и анализ взглядов данных авторов в СССР никогда не публиковались.

При этом в 1960-е гг. в СССР и других странах Восточного блока начинают появляться неофициальные (критические) марксистские течения. ­Например, высланный из СССР сторонник «подлинного социализма» и ­самоуправления П.М. Абовин-Эгидес (журнал «Поиски» – в самиздате), ­также многие другие, упоминавшиеся во 2-й главе (в частности, школа­
Д. Лукача, чехословацкие левые реформаторы или югославская группа «Праксис»).

Однако левая оппозиция сталинизму не устраивала важных мировых игроков, прежде всего Запад. Западное общество было заинтересовано­ в провале реального социализма и в выдвижении на первый план правых идео­ло­гов – как либералов, так и консерваторов.

Реальный социализм все более очевидно проигрывал своему главному оппоненту – идеологии консервативного либерализма. С ним вместе были готовы потерпеть поражение и все другие – в том числе и оппозиционные – формы левой идеологии.

Эти теории были необходимы для понимания перемен «перестроеч­ного» образца.

Однако современная левая теория «не успела» к перестройке. Соединить воедино различные фрагменты левой теории к 1980-м гг. левая мысль не смогла. Одной из причин этого было подавление советским консерватизмом (сталинизмом) не только правых, но и (иногда даже более ожесточенно) оппозиционных левых течений вплоть до конца 1980-х гг. Время свободного обсуждения идеологических тем реально началось только в перестроечный период (1988–1991 гг.)

Отсутствие левой теории – теории положительных (не только реставра­ци­онных) перемен в мире реального социализма – оказало негативное влияние на процесс советской перестройки. Это отсутствие стало немаловажной причиной того, почему процессы перестройки приняли обвальный характер.

После поражения реального социализма к власти в странах  «восточного блока» пришли правые группировки – как праволиберальные, так и правоконсервативные. Их власть – правый контроль – составляет политическое содержание Нового европейского и Нового мирового порядка. Однако насколько реальная политика пришедших к власти правых партий соотносится с западными обещаниями «либеральной демократии» после «свержения тоталитаризма»?

Реально в постсоветском пространстве под западным контролем перевес получают не либералы, а консерваторы с типичной для них идеологией правого национализма – скажем, на Украине – украинского, в Прибалтике – прибалтийского (группировки типа эстонской партии «Отечество» или эс­тон­ской Консервативной партии).

Это же происходит и во многих других посткоммунистических и постсоветских странах, например, в Грузии (З. Гамзахурдия, М. Саакашвили) и проч.

Фактически сказанное относится и к консервативной России.

8. О реальном социализме и сталинизме с позиций современной левой идеологии. Что такое реальный социализм и что такое сталинизм?

Попробуем коротко обобщить понимание реального социализма и сталинизма в предлагаемом варианте левой теории (подробнее – в 9-й главе), учитывая, что понимание сталинизма вытекает из общего понимания реального социализма.

В трактовке реального социализма есть несколько уже известных нам линий.

Первая линия – официальная (парадная) советская идеология (второй марксизм), представленная «Кратким курсом ВКП(б)», последующими Историями КПСС и многочисленными иными текстами. Для нее характерен тезис о построении социализма в СССР в конце 1930 или 1940 гг.

Вторая линия подхода к реальному социализму (и сталинизму) – консервативно-либеральная (как западная, так и российская), существующая как в праволиберальной, так и правоконсервативной форме. Сторонники этой линии указывают в первую очередь (а иногда и исключительно) на репрессивные стороны реального социализма, они же – «ужасы коммунизма», а также, соответственно, и сталинизма. Сталинизм отождествляется с «коммунизмом» (А. Солженицын и проч.). С точки зрения консервативно-­либерального подхода нет смысла критиковать сталинизм – надо критиковать коммунизм (большевизм) как таковой, причем не только с 1917 г.,­ а и ранее – с самого начала революционной традиции в России, то есть начиная с Н. Радищева и декабристов. Отсюда, например, книга консервативного идеолога Н. Старикова «От декабристов до моджахедов» (М., 2009).

Советскому периоду в России (как и в других посткоммунистических обществах) не только в праволиберальном, но и в правоконсервативном ­варианте идеологии противопоставляется дореволюционная Россия как поло­жительный идеал. В качестве такового общество дореволюционной России берется как правыми либералами, так и правыми консерваторами  за основу постсоветских перемен. Коммунистическая революция, большевизм и реальный социализм трактуются как «вселенский ужас».

В правой идеологии общество реального социализма рассматривается искаженно, в основном, с негативной стороны. Особенность левой идео­логии – отказ от негативной критики реального социализма и признание опре­деленной «положительности» и исторической роли общества данного типа. Реальный социализм был порождением мощной энергии русской ­революции, результатом социального творчества которой стало общество, не ­лишенное противоречий, но давшее во многих аспектах альтернативу ­со­временному западному обществу. Левая критика реального социализма и сталинизма отличается от западной (консервативно-либеральной) их критики, представляя собой оценку данного общества с позиций социализма более высокого образца.

Общество реального социализма (Авторитарного Синдиката) – это целостное образование, которое обладает специфической политической, со­циальной, экономической и идеологической структурой. Ее характеризует преобладающий государственный сектор (Государственный Синдикат), в основном имеющий командно-административную форму со слабой рыночной периферией, система управления в виде «партии-аппарата», а также авторитарная политическая надстройка, в раннем варианте предполагающая культ лидера. Идеология реального социализма – идеология левого, марксистского типа, но в советском варианте второго марксизма (марксизма-­ленинизма), соединенная с элементами дореволюционного консерватизма.

Реальный социализм, по нашему мнению, следует трактовать не как социализм в смысле классического марксизма, а как предсоциализм. То есть это понятие следует проецировать не на понятие «первого коммуни­сти­ческого общества» по Марксу, а на понятие «переходного периода» к социализму – «долгих мук родов» с соответствующей данному периоду дикта­турой (К. Маркс. «Критика Готской программы»). В рамках диктатуры – то есть ­политического авторитаризма  и административно-командной организа­ции госсектора – реальный социализм остается на протяжении всего своего ­существования. Данное общество склонно к деформациям в духе грубо­уравнительного коммунизма, описанным марксизмом, например, в «Эко­номическо-философских рукописях 1844 г.» К. Маркса. (Подробнее типо­ло­гиче­ские особенности реального социализма  рассматриваются в 9-й главе.)

Провозглашенный официальной идеологией тезис о «построенности» социализма в СССР и других странах реального социализма в послевоенные годы (и даже позже) принять нельзя. Согласно современному левому подходу социализм в мире реального социализма построен не был вовсе. Реальный социализм представлял собой «предсоциализм», который имел как свою «норму», так и «деформации» (левоэкстремистского образца), одной из которых был сталинизм (отсюда – понимание сталинизма в неортодоксальном марксизме и современной левой теории).

Западная (консервативно-либеральная) идеология дает негативную критику реального социализма и сталинизма. Позитивную критику общест­ва этого типа (и его негативных сторон) может дать идеология более высокой исторической формы – «нового социализма». Эта идеология – современный марксизм, современная левая теория.

Следует говорить не только о проблемах реального социализма, но и его специфических достижениях – позитивности реального социализма – успехах в развитии (и восстановлении) хозяйства, культуры и проч.

Более продвинутые и «нормальные» модели реального социализма были реализованы в послесталинском СССР и ряде восточноевропейских стран – от Югославии до ГДР и проч. Впрочем, как показало общее поражение ­реального социализма на рубеже 1990-х гг., даже эти модели проиграли ­соревнование западному обществу и не пережили советской перестройки.

Общество, которое можно считать «социализмом» в марксистcком смысле («первым коммунистическим обществом»), лишь начало создаваться в период перестройки. Уже тогда левые авторы заговорили о «новом социализме» (в частности, Борис Курашвили – в книге «Новый социализм», 1997, ранее 1994). Но перестройка в СССР и мире реального социализма не дала положительного «социалистического» результата (и в этом смысле провалилась): она завершилась приходом к власти в странах бывшего СССР и Восточного блока правых группировок, ставящих задачу реставрации во всех данных странах традиционного западного общества. Образовав­шиеся после падения реального социализма общества посткоммунизма представляют ­собой специфические «промежуточные» образования правого толка (и правого контроля), вписанные в систему Нового мирового порядка.

Период реставрации в мире реального социализма западного общества имел свои причины и задачи: вписывание стран реального социализма в ­современный мир, преодоление ограниченности реального социализма – ­авторитарной политической надстройки и командной экономики.

«Новый социализм» в восточноевропейском варианте – дело будущего; он очевидно будет отличаться от варианта западноевропейского (социал-демо­кратического). Западный социал-демократический вариант есть некоторый шаг к «новому социализму», но в специфических рамках западного ­общества.

Что касается понятия сталинизма, применяемого в современной левой идеологии, то это понятие не используется ни в официальном советском, ни в консервативно-либеральном дискурсе. В последнем это понятие отрицается как якобы недостаточно радикальное – речь идет о критике коммунизма в целом.

В официальном советском дискурсе понятие сталинизма отрицалось до самой перестройки, по-видимому, считаясь элементом языка оппозиции. Вновь оно стало использоваться реформаторской критикой в период перестройки. Правая идеология – и праволиберальная, и правоконсервативная, как правило, не отличает сталинизм от большевизма (коммунизма).

Более глубокую, чем консервативно-либеральные теории, критику стали­низма в СССР дал неортодоксальный марксизм уже с 1920–30-х гг.­ ХХ века, начиная с Л. Троцкого, В. Сержа, М. Рютина и др. Они критиковали сталинскую политику 1930–50-х гг., используя понятие сталинизма. В дальнейшем это понятие применялось неортодоксальными марксистами в Восточной Европе и СССР, а также на Западе: Лукач, югославские теоретики, в том числе группа «Праксис», Р. Медведев в СССР. Понятие «ста­линизма» использовалось даже в официальном левом дискурсе отдельных стран реаль­ного социализма, например, Югославии (с ее концепцией самоуправления), а также в идеологии западных левых партий, в частности, француз­ской, итальян­ской и испанской. Начиная с 1930-х гг. левый дискурс применял также понятие «государственного социализма».

Линию левой критики реального социализма, сталинизма и «государст­венного социализма» продолжают и работы современных неортодоксальных марксистов, в частности Т. Крауса в Венгрии и ряда др.

Один из наиболее ранних и известных послевоенных критиков сталинизма Дьердь (Георг) Лукач (1885–1971) стремился обратить внимание на «проблему философских основ сталинизма». Свои соображения о сталинизме он выска­зывал с середины 1950 гг. в ряде работ и выступлений, в частности, «Насто­я­щее и будущее демо­кра­ти­зации» (см. Георг Лукач и неортодоксаль­ный марксизм ХХ века,(https://kripta.ee/rosenfeld/2005/10/11/georg-lukach-i-neortodoksalnyj-marksizm-20-veka/ ).

Сталинизм Лукач стремился отделить от марксизма. «Необходимо, – по его мнению, – провести линию размежевания между сталинизмом и марк­сиз­мом» (цит. по: А. Стыкалин. Д. Лукач.., – М., 2001, с. 181). Сталинизм по Лукачу – «не только методы действий, система взглядов, тип мышления конкретной исторической личности, но нечто большее – тенденция к выхолащиванию демократического потенциала российской революции, усилению бюрократической централизации…» (там же, с. 169).

Причины сталинизма по Лукачу – «задачи индустриализации отсталой страны в условиях наступления фашизма. Однако очевидно, что сталинская эпоха в этом отношении далеко переступила границы необходимого. Чрезмерная бдительность, пышный расцвет принципа секретности стали у нас настоящей болезнью, симптомы которой заметны даже в библиотеках». ­Лукач выступает против «административного вмешательства» в искусство, критикует «схематизм» и «сектанство», связанные со сталинизмом (цит. по: А. Стыкалин, там же, с. 169–170).

Сталинизм Лукач считал «догматизмом». В так называемом ревизио­низ­ме он видел «реакцию на сталинский догматизм» (интервью 31 октября 1956 г.), указывая на связь сталинизма и идеологического догматизма с «догма­тической бюрократией» (А. Стыкалин, там же, с. 193–194). В 1958 г. Лукач указал на «столкновение между обогащающим марксистскую культуру прогрессивным направлением и догматическим давлением деспотиче­ской бюрократии». Причины недостатков советского общества 1930–50-х гг. он усмотрел «в системе Сталина и его личности» (А. Стыкалин. Д. Лукач.., – М., 2001, с.195).

Линия современного (третьего) марксизма – это линия критики сталинизма и реального социализма в целом, но критики иной, чем у правых ­идео­логий.

Надо говорить, по-видимому, о двух значениях понятия сталинизма в современно левой теории: сталинизме в узком и широком смысле.

Сталинизм – это, во-первых, «чрезвычайщина» в рамках реального ­социализма, отход от нормы реального социализма в сторону левоэкстремистской и репрессивной деформации этого общества. В советском случае норма реального социализма установилась после «чрезвычайной» сталин­ской модели лишь в конце 1950-х – начале 1960-х гг. Характерная черта ­сталинизма как левого экстремизма – перерождение общего направления развития реального социализма под влиянием применяемых средств. Отсюда террор и прочее.

В отличие от праволиберальной и правоконсервативной критики сталинизма, современный левый подход, таким образом, не рассматривает сталинскую систему и сталинский период как «норму» реального социализма. Норма реального социализма в СССР проявилась, по-видимому, в 1960-е гг., когда СССР стал освобождаться от наиболее одиозных (экстремист­ских) черт сталинизма («чрезвычайного социализма»). В качестве нормы реального социализма следует поэтому рассматривать не сталинскую, но скорее после­сталинскую систему в СССР. Более продвинутой формой реального социализма можно считать его восточноевропейские варианты соответствующей системы – югославский, венгерский и др.

С точки зрения современного левого подхода общество реального ­социализма 1920–80-х гг. (как и все события, происходившие в этом ­обществе) нельзя сводить к сталинизму и сталинскому периоду, как это в пропагандистских целях делает консервативно-либеральная идеология. Вполне активный административно-приказной подъем реального социа­лизма (Государственного Синдиката) в СССР продолжался и без Сталина, после него. Хрущевская эпоха начала справедливую критику «деформаций соци­ализма», то есть сталинских перегибов.

Однако возможно и более широкое понятие «сталинизма». Сталинизм в более широком смысле этого слова следует связать с реальным социализмом как таковым, обозначая этим понятием весь набор репрессивных черт авторитарного коммунизма от экономики до идеологии.

Второе значение указывает на связь сталинизма с реальным социализмом как особой исторической формой. В частности, культ личности лидера должен быть понят как следствие авторитарной политической надстрой­ки реального социализма (раннекоммунистической, раннесиндикатной) ­си­стемы. Антирыночность возникает как следствие защиты госсектора ­(установления монополии раннего Синдиката ) в обстановке капиталистиче­ского окружения и проч.

Таким образом, сталинизм в более широком (и более важном) значении следует понимать как всю (взятую в критическом аспекте) экономиче­скую, политическую и идеологическую практику реального социализма (предсоциализма) – общества, соединяющего Государственный Синдикат с авторитарной политической надстройкой.

9. Лидеры реального социализма. Ленин и Сталин. Феномен Сталина.­ О человеке реального социализма.

На протяжении долгого времени в советской и постсоветской историо­графии и публицистике в России не прекращаются споры о лидерах реаль­но­го социализма, прежде всего основателе советского государства В.И. Ленине и долголетнем лидере СССР И.В. Сталине.

Сравнение двух деятелей началось еще при жизни Сталина, когда Сталин был объявлен «Лениным сегодня». Затем вопрос о соотношении Ленина и Сталина активно обсуждался в период хрущевской «оттепели» 1960-х гг.; следующим этапом была советская перестройка. Для советских шестидесятников (в том числе писателей от Е. Евтушенко до М. Шатрова) Ленин был, безусловно, положительной фигурой. Его противопоставление Ста­лину ­должно было возродить позитивные идеалы революции и помочь обновле­нию послесталинского реального социализма. Критиками и сторонниками Сталина с 1960-х гг. приводился ряд аргументов «за» и «против» него.

Левые реформаторы реального социализма конца 1980-х следовали за «шестидесятниками» в своей критике Сталина и сталинизма, пытаясь опираться на наследие Ленина. Правые критики реального социализма этого периода, сторонники восстановления в России западного общества – как либералы, так и консерваторы – отвергали Ленина и большевизм, а часто и левый подход в принципе.

Постсоветская ситуация победы консервативного либерализма перевела Ленина в разряд фигур критикуемых и обличаемых правыми – как либералами, так и консерваторами.

Вместе с тем при ельцинских правых либералах критика Ленина не ­сопровождалась столь активным возвеличиванием Сталина, как при консерваторах (после 2000 г.). Идеологической особенностью идеологии консерватизма в России (при общей критике реального социализма) можно считать явное возвышение Сталина в противовес Ленину. Споры о данных двух фигурах в России не прекратились и до настоящего времени.

Как определить соотношение фигур Сталина и Ленина в современной левой теории?

Отношение к фигуре Ленина в современном марксизме следует обозна­чить, учитывая острые споры вокруг этой безусловно выдающейся фигуры, продолжающиеся в течение столетия. В отличие от старого советского (официального советского, «второго сталинизированного» марксизма) лево­демократическая теория не отказывается от критического анализа ­Ленина и ленинизма. Разумеется, сейчас, век спустя, видны исторические рамки теории и практики Ленина. Ряд особенностей его теории (например, концепция диктатуры пролетариата, отношение к политическим свободам, насилию во время революции) могут быть поняты как ограниченные системой реаль­ного социализма – раннего авторитарного коммунизма. Однако многое в наследии Ленина выходит за эти рамки, представляя ценность для после­капиталистических (самоуправленческих) систем как таковых.

Леводемократическая оценка Ленина отличается и от консервативно-либеральной, в основном, негативной оценки. Правые авторы на Западе­ и в России, в том числе консерваторы (например, статьи В. Солоухина или А. Цип­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­ко о Ленине и большевизме в период перестройки) упражняются в ­выдергивании цитат Ленина и поисках в его работах отдельных «компрометирующих» мест, связанных в основном с применением насилия.

Говоря об отношении Ленина к насилию (и критике такового на Западе) важно иметь в виду, что Ленин был человеком Революции, с ее острейшими насильственными конфликтами. Основное время его политической деятельности пришлось на период кризиса российской монархии и Гражданской войны в России, когда насилие применялось обеими сторона­ми. Этический макиавеллизм скорее приписывается Ленину. Это касается кон­крет­ных цитат и высказываний Ленина о насилии, типа выражения: «стреляйте как можно больше таких-то». Подобные цитаты не могут быть основанием окончательных оценок, поскольку иные «насильственные» политики (не исключая западных и тем более таких, как Сталин) вообще ничего не писали о терроре, но проводили его в несравненно больших масштабах, чем Ленин. Понятно, что, располагая мощными спецслужбами, они (как и Сталин или западные деятели) «стреляли» значительно больше, не оставляя при этом следов своей деятельности.

Консервативно-либеральная критика Ленина однобока, как и критика этим течением реального социализма. Она обходит тот факт, что буржуазные революции имели своих, может быть в значительно большей степени достойных критики, насильственных революционеров – от Кромвеля до Наполеона.

Нельзя забывать о том, что болезнь и смерть Ленина произошли в результате покушения на него в августе 1918 г., организованного, вероятно, спецслужбами стратегических конкурентов, скорее всего, английской разведкой, стоявшей также за эсеровским мятежом 6 июля 1918 г.

Консервативно-либеральные критики отказываются анализиро­вать теорию и практику Ленина исторически, то есть сравнивая его с другими политиками конца XIX – начала XX в. Следует признать очевидное прево­с­ходство Ленина над целой плеядой политиков «старого режима» России, включая Витте и Столыпина, а также оппо­нентов большевиков в период революции 1917 г. – Керенского, Колчака, Врангеля и пр., которых консервативные либералы пытаются противопоставить революционерам.

Как революционер, интеллектуал и представитель новой общественной формы, Ленин выше этих фигур, его личность выделяется особо также и в рамках целой плеяды выдающихся революционеров – в первую очередь в силу уникального соединения в ней качеств теоретика и практика.

Более объективной по сравнению с правой консервативно-либеральной критикой Ленина (с позиций идеологии старого режима) может быть критика его политики с точки зрения идеологии более высокой общест­венной формы – «нового социализма». Самоуправленческое общество ­более высокого типа может поставить Ленину в вину недостаточное вни­мание рыночным формам управления госсектором (которые Ленин просто не ­успел развить, хотя и сделал шаги в сторону НЭПа), а также политиче­ские черты коммунистического авторитаризма, связанные с введением диктатуры и применением политического насилия. Размах насилия при ­Ленине, впрочем, также не сопоставим с тем масштабом применения послед­него, которое практиковали фигуры типа Сталина или противники большеви­ков на Западе – от западных демократов до консерваторов (не исключая­ и ­Гитлера).

Можно заметить, что в послереволюционной политике и конкретной жизни Ленину, выдающемуся аналитику и реалисту в политике предреволюционной и революционной России, был, как ни странно, свойственен определенный идеализм. В острый период Гражданской войны он мог передвигаться по городу (как Москве, так и, видимо, Петрограду) без охраны (например, эпизод с отнятием машины у него некими «разбойниками»). Он отпускал противников – таких как генерал Корнилов – под «честное слово» (11.04.2017, http://yadocent.livejournal.com/926635.html ). В сравнении с поведением «сверхсекретного» Сталина, прекрасно понимавшего реальные механизмы власти, такое поведение лидера революции не может не вызывать удивление. (Сталин в этом отношении очевидно больше соответствовал ситуации становящейся диктатуры.)

Говоря о предпочтении ранним большевизмом диктаторских политических форм необходимо учитывать, что политическая практика Ленина была ограничена лишь самым ранним периодом становления нового об­щест­ва. Мы не знаем, как он мог вести себя на более зрелом его этапе. Нельзя полностью отрицать возможность (в определенном буду­щем) с его стороны маневров в политической области, сходных с его рыночным маневром ­эпохи НЭПа. Можно сказать определенно, что поиск новых путей реального социализма Лениным наверняка имел бы более высо­кий теоретический уровень, чем сталинский, и не имел бы той степени реп­рессив­ности (террори­стичности), который навязал реальному социализму Сталин.

Интеллектуальный и моральный образ Ленина был явно выше сталинского. Ленин представлял собой иную, более значительную фигуру, чем Сталин, – как интеллектуал, основатель нового теоретического направления марк­сизма (марксизма-ленинизма) и как политик. Консервативная концепция «русофобии» Ленина и большевизма 1920-х гг. является шовинистиче­ским искажением действий российских революционеров – представителей левых течений (в том числе марксизма в целом).

Тем не менее фигуру Сталина не следует трактовать односторонне, учитывая его роль в создании реального социализма и долголетнюю практику управления СССР. На стороне Сталина – конкретная практика и система реального социализма, построение которой он возглавлял в течение почти 30 лет. Поэтому личность Сталина нельзя оценивать прямолинейно, замечая в то же время тяжелые (а порой и страшные) противоречия этой личности.

Если рассматривать обе данные фигуры с позиции социализма будущего – бесспорно (повторим сказанное в конце предыдущего раздела), что ленинизм шире сталинизма. Ленин – основатель нового общества, которому он стремился придать черты более высокие, чем существующие обществен­­но-исторические формы. Сталин – творец одной из линий этого общества, ­командно-приказной системы, обремененной в сталинском варианте целым рядом тяжелейших (в том числе и прямо полицейско-террористических) ­искажений.

Сталин был прагматиком командно-административной системы; ­Ленин рассматривал коммунизм более широко. Диктатура пролетариата не была для него конечной формой нового строя. Авторитарные аспекты нового общества, по мнению Ленина, должны были быть компенсированы низовой демократией, самоуправлением народа. Бюрократические и централистские аспекты новой системы он подвергал критике (в особенности, в весьма важных последних работах). В сталинской приказной системе для самоуправления не было места вообще. Чрезвычайные и перешедшие все границы бюрократизм, централизм и насилие стали своеобразной нормой сталинского варианта социализма. Левоэкстремистская политика слепо и ложно копировала революционный опыт в совсем иной обстановке.

Важной чертой Ленина была способность (в случае необходимости) к резкому маневру, который тем не менее он умел увязывать с общей теорией нового общества. Возможно, Ленин был бы готов и на перемену политиче­ской системы реального социализма («перестройку», но не реставрацию правого режима) ранее, чем такая перемена произошла реально. Вероятно, он смог бы дать такому кардинальному повороту в развитии «послекапи­талистических» систем теоретическое обоснование, которого не смог дать ­советский марксизм.

При этом неверно рассматривать Сталина как «среднего» деятеля (определение Троцкого). Такие оценки требуют серьезной корректировки. «Средние» качества политического деятеля в одном отношении могут компенсироваться далеко не «средними» качествами в другом. Кроме того, ­история вообще (и конкретная политика) часто предпочитают «средние» ­фигуры более выдающимся, тем более в первую очередь в словесном и теоретическом плане (каковым был Троцкий).

Сталин, безусловно, обладал особыми властными качествами (способностями понимания власти и умения удерживать ее) и не был лишен, по крайней мере в этом отношении, специфической, порой страшной, гениальности. Он обладал несомненно более развитыми и разноплановыми ­административными навыками, чем тот же Троцкий и ряд других большевиков. Поэтому в его победе над ними (в том числе и в идеологии) была, вероятно, своя логика. В то же время, вопреки консервативному преувеличению роли Сталина, очевидно, что фигура Сталина имела ряд темных сторон, вполне допускающих, например, сознательную ликвидацию своих бывших соратников или людей, вовсе ни к чему не причастных.

Говоря о феномене Сталина, нельзя не отметить его очевидной проти­во­­речивости и даже парадоксальности. Несомненно резкое противоречие, с од­ной стороны, между политическими победами и результатами сталин­ского правления, с другой стороны – их ценой и жертвами. В условиях крайней цент­рализации командно-административной системы роль и черты ­лидера при­­­об­ретали зачастую ключевое значение. Перед судом истории Сталин,­­ка­залось бы, имеющий немалые заслуги в создании «сверхдержавы», тем­ не ме­нее предстает как одна из наиболее страшных и одиозных историче­ских фигур.

При обсуждении аргументов «за и против» Сталина в качестве довода «за» говорилось о роли Сталина в создании «социализма», победе в войне и пр. Фигура вождя положительно обрисовывалась рядом современников – военными, известными писателями (например, К. Симоновым). Между тем, начиная с 1930-х гг., становилась все более очевидной изнанка сталинского режима – широкие репрессии, означавшие колоссальные жертвы и бедствия многих сотен тысяч и даже миллионов людей, оценивавшиеся уже современниками как государственные преступления.

Решение задачи создания и подъема Государственного Синдиката (даже в административно-командном виде) могло иметь различные варианты.­
В вину Сталину может быть поставлен выбор утрированных (подчас кари­катур­ных и доведенных до абсурда) средств для решения реальных задач. Сталин оказывается не только создателем специфической командно-адми­нист­ра­­тивной формы раннего коммунизма, но и ее левоэкстремистских и тер­ро­ри­стических деформаций. В политике Сталина 1930-х гг. очевидны субъективные и связанные с личностью «отца народов» черты: жестокость, бесприн­ципность, демаго­гия и террор, которые позволяли говорить о ­ста­ли­­низ­ме в раннем коммунизме уже современникам великого вождя –­ М. Рю­ти­ну, Троцкому, Бухарину и др.

Разумеется, диктаторские проявления были и у раннего большевизма. Созданная Сталиным командно-административная система (взятая в ее «нормальной», очищенной от прямого терроризма форме) во многих своих аспектах соответствовала представлениям раннего большевизма о социа­лизме. Большевизм говорил о строе государственной (общественной) собст­венности как в промышленности, так и в сельском хозяйстве, управля­емым одной – коммунистической – партией. В этом смысле сталинизм был продолжением ленинизма и генеральной линии большевизма. Но репрессивно-террористические особенности сталинского режима далеко превзошли все, что совершал ранний большевизм.

Можно сказать, что для Сталина вообще идеология носила вторичный характер. Он не имел четких идеологических принципов – точнее таких принципов, которые он не мог бы нарушить ради каких-то конкретных, как правило, собственных интересов. Высшей и едва ли не единственной реальностью для него всегда оставалась его личная власть. Ее преимущества и ­результаты он понимал весьма определенно, ей он был готов пожертвовать любыми принципами.

Характерной особенностью Сталина был его выбор наиболее прямого (и прямолинейного) пути (об этом писал, например, перестроечный экономист О. Лацис). В экономике, вероятно, можно было и в 1930-е гг. (не го­воря уже о 1950-х) думать о более гибких формах «соединения рынка и плана». Но это соединение не было найдено и в период перестройки. Тем более ясно, что этого пути не хотел или не мог (был не состоянии) искать Сталин на рубеже 1930-х гг. Предложенный им административно-приказной вариант подъема госсектора (Государственного Синдиката) был способом наиболее простым.

Сталин был прагматичен и в ряде других вопросов, например, в вопросе политической структуры нового общества, области управления государственным сектором (Синдикатом). На это указывает, например, его пресловутая фраза о послереволюционных губернаторах (см. Доклад о нац. моментах в партийном и гос. строительстве. XII съезд РКП (б) – И. Сталин. ПСС, т. 7, с. 259–260). Губернаторы, наместники – наиболее простая форма ­управления. Как это согласуется с революцией, с отри­цанием и осуждением феодальной структуры «старого режима» – не важно.

Объективно, Сталин сделал немало для становления и расширения адми­нистративно-командного социализма в СССР. Однако помимо аргумента «исторического результата» важен (как это замечало советское шести­десятничество) и аргумент «цены» этого результата. Методы Сталина резко деформировали саму цель построения нового общества, став причиной ­тяжелых поражений реального социализма в середине и конце XX века.

От «деформации средств» вел прямой путь к «деформации целей». Вначале целый ряд методов, а затем и более широкое направление развития системы повели Сталина в сторону специфической сталинской («арха­ично-коммунистической») модели реального социализма. Эту систему сравнивали с феодальным социализмом и даже «азиатским способом производства».

На одной чаше суда истории (по выражению Р.А. Медведева) оказы­вается «политическая эффективность» Сталина в достижении власти и ­умении ее удержать, в создании государства реального социализма (авторитарного коммунизма) и коммунистической «сверхдержавы» – группы стран реаль­ного социализма, а также в военной победе над правым тоталитаризмом –  фашизмом.

На другую чашу весов суда истории ложится тяжелая цена его правления, многие миллионы жертв, уничтожение целых слоев населения (в том числе интеллигенции, крестьянства, самой революционной партии большевиков, которая привела Сталина к власти, целых народов и пр.). Факт многочисленности жертв сталинского террора говорит сам за себя. Личная ответственность Сталина за эти тяжелые государственные преступления (как это отмечали уже оппозиционные советские историки, например,­ Р. Медведев. К суду истории. О Сталине и сталинизме) не может не поставить под сомнение достижения его правления.

Какова могла быть реакция основателя советского государства Ленина на сталинскую систему? Безусловно – критическая. Ленину, очевидно, была бы ближе система не «чрезвычайного», но «нормального» реального социа­-лиз­ма, то есть советская система 1920-х гг. или послесталинских 1960–1980-х гг. в СССР, а также система ряда восточноевропейских моделей реального ­социализма, например югославская.

Если понимать под сталинизмом (в широком смысле) совокупность репрессивных черт реального социализма как такового, то можно говорить о чертах сталинизма (в основном в политической сфере) и у Ленина. ­Од­­на­ко политика и работы Ленина оказываются шире сталинских, они относятся ко всем общественным формам «некапиталистического» (синдикатного) образца, а не только к форме авторитарного комунизма (предсо­циализма).

Следует сказать несколько слов об особенностях не только известных, но и «обычных» людей реального социализма. Как любая историческая форма, реальный социализм создал свой тип человека. Западное общество рассматривает этого человека реального социализма критически, как и соответствующее общество в целом. Необходим, однако, иной подход, который видит в этом человеке не только отрицательные стороны. Русский консерватизм запутывает вопрос о человеке реального социализма, навязывая ­чисто национальную трактовку особенностей этого человека (то есть трактуя эти особенности как чисто русские).

10. Некоторые итоги развития реального социализма и второго марксизма. Что такое реальный социализм и сталинизм. Два варианта преодоления сталинизма: реставрация западного общества и «новый социализм».

Подведем некоторые итоги развития общества реального социализма (подробнее в 9-й главе).

Леводемократический (современный марксистский) анализ данного общества (называемого в России также «советской цивилизацией» по вы­раже­нию С. Кара-Мурзы) опирается на марксистскую методологию, отли­чающуюся от методологии как старых советских, так и западных (консервативно-либеральных) хрестоматий.

Идеологи второго марксизма в СССР (начиная с конца 1930-х гг.) считали, что реальный социализм является «социализмом по Марксу». Однако реальный социализм нельзя считать «социализмом по Марксу», то есть «первым коммунистическим обществом» в смысле «Критики Готской программы» (1875). Данную специфическую историческую форму следует проецировать не на понятие «второго коммунистического общества» согласно классическому марксизму, а на понятие «переходного периода» к социализму – так называемой диктатуры пролетариата. То есть считать реальный социализм не социализмом («первым коммунистическим обществом» по Марксу и Ленину), а предсоциализмом.

Важными признаками данного типа общества являются политическая диктатура и административно-командная организация госсектора.

Вопреки второму (советскому) марксизму социализм в марксист­ском смысле невозможен в обстановке диктатуры, он не может строиться на отка­зе от политической демократии. Социализм непременно предполагает политическую демократию, однако отличающуюся от политиче­ской демо­кра­тии западного образца – в отношении самоуправления и проч.­ Те, кто отрицают необходимость политической демократии и политиче­ских свобод при социализме, ограничивают этот социализм рамками реального социализма.

По нашему мнению, социализм («второе коммунистическое общест­во» по Марксу) предполагает плюралистическую политическую надстройку, но не всякую, а именно левого контроля. Власть правых партий соответствует этапу реставрации в странах реального социализма традиционного западного общества.

Как определить сталинизм (ответить на вопрос «что такое сталинизм») в современной левой теории?

Понятие сталинизма можно определить через понятие «реального социализма» – «предсоциализма», авторитарного коммунизма и его нормы. Сталинизм – это деформация реального социализма (предсоциализма), ­отклонение от нормы этого общества в ряде областей – от экономики до идеологии. Норма реального социализма, в отличие о сталинской системы, ­устанавливается в СССР и ряде восточноевропейских стран в послесталин­ский период. Хрущевизм и шестидесятничество критикуют сталинизм именно с точки зрения этой нормы реального социализма. Отсюда критика Хрущевым «культа личности Сталина», нарушений при нем «социалистиче­ской законности» и проч.

Правые диссиденты (семидесятники), как и западные идеологи, критикуют сталинизм с иных – правых позиций – позиций консервативно-­либеральной идеологии, дореволюционного (традиционного западного) ­общества, также – позиции реставрации в мире реального социализма ­этого традиционного общества.

Следует указать на два основных значения понятия «сталинизма» в современной левой теории. Первое – сталинизм – как «левоэкстремистская деформация» реального социализма, как искаженный реальный социализм, экстремизм (скорее левого толка) внутри реального социализма.

Второе значение сталинизма – обозначение этим понятием идеологии всего реального социализма целиком, в его негативном – репрессивном – вари­анте. Современная левая теория дает критику этой идеологии с позиций более высоких форм социализма. (Подробнее особенности реального со­циа­лиз­ма, его классовой, партийной системы и проч. мы рассмотрим­ в 7-й гл.)

Современная левая теория должна признать закономерность реставрации в мире бывшего реального социализма западного общества. Однако она видит в указанной реставрации и ситуации Нового мирового порядка в пост­коммунистических странах целый ряд глубоких противоречий, преодоление которых должно привести эти страны к новым историческим формам.

Это преодоление будет движением «влево» – к «новому социализму». Речь идет об обществе управляемого госсектора с плюралистической надстройкой, но с сохранением левого контроля – власти левых партий.

«Новый социализм» на базе бывшего реального социализма следует ­отличать от социализма социал-демократического образца. Несмотря на близость последнего к «новому социализму», социал-демократический ­соци­­а­лизм отличается от него, как выросший из западного общества. База социал-демо­кратии – современное западное общество со всеми его особеностями: как положительными, так и отрицательными. Основа «нового социализма» – ­реальный социализм с его главной структурной особенностью – Государственным Синдикатом, сохранение которого обеспечивает преемственность между обоими типами общества.

Глава 5.

КРИЗИСЫ РЕАЛЬНОГО СОЦИАЛИЗМА  КАК

ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА. СОБЫТИЯ 1956, 1968, 1980 гг.

и СОВРЕМЕННАЯ ЛЕВАЯ ТЕОРИЯ.
СОВЕТСКАЯ ПЕРЕСТРОЙКА, КРАХ РЕАЛЬНОГО

СОЦИАЛИЗМА и РАСПАД ВОСТОЧНОГО БЛОКА

Проблема кризисов реального социализма – одна из наиболее важных и в то же время наиболее запутанных проблем в теории данной общественной формы.

Честь запутывания (часто вполне сознательного) этой проблемы принадлежит правыми идеологиями – не только правому либерализму, но и правому консерватизму – в том числе и русскому. Им следует противопоста­вить современный марксистский анализ кризисов реального социализма – тем более важный в свете весьма противоречивых результатов для стран пост­коммунизма советской перестройки и послеперестроечных процессов.

Такой анализ мы попытались предложить в работах «Эстония до и после Бронзовой ночи» (2009), «Крах русского консерватизма» (2015), а также в специальной статье «Кризисы реального социализма и современная левая теория», 2009, (https://kripta.ee/rosenfeld/2009/10/22/krizisy­realnogo­socializma­i
­sovremennaya­levaya­teoriya/  ).

1. Трактовка кризисов реального социализма в консервативно-либеральной и современной левой идеологии. Реставрация и революция. Ложность позиции правых группировок, в том числе правого консерватизма.

Поскольку теория советского марксизма не касалась темы кризисов реального социализма вообще (для этой теории данной темы не существовало), основными подходами к указанным кризисам являются, во-первых, праволиберальный (отстаиваемый правыми либералами на Западе и в России), во-вторых, правоконсервативный.

Правые либералы на Западе, в Восточной Европе и России (вначале диссиденты праволиберального направления) были сторонниками развала реального социализма и восстановления в странах бывшего Восточного блока дореволюционных систем. Консерватизм в указанных странах (прежде всего в России) выступал в двух вариантах – отчасти в левом, советском (сталини­ст­­ском) и правом, отличавшихся друг от друга. Советский консерватизм, как правило, отстаивал сохранение системы традиционного (сталинского) реаль­ного социализма и подавление реформаторских попыток стран Восточного блока, в частности, в событиях Венгрии 1956-го и Чехословакии 1968 г.

Правый консерватизм (правоконсервативные диссиденты) вместе с правым либерализмом вполне определенно и недвусмысленно ставил своей задачей реставрацию в мире реального социализма обществ дореволюционного типа. Русские консерваторы – И. Шафаревич, А. Солженицын, А. Ципко и в целом так называемая Русская партия в СССР – еще с совет­ского периода резко выступали против реального социализма. Правый консер­ватизм (с его позицией восстановления дореволюционной России) давал жесткую критику советского социализма в России, доказывая, в частности, его «ненациональность» и недостаточность при нем «русского контроля». Автор данных соображений по поводу «русского контроля», известный консервативный долгожитель А. Ципко, например, до сих пор ставит себе в за­слугу «поражение коммунизма» и радуется правому режиму на Укра­ине после февраля 2014 г. (Коммунизм и человеколюбие несовместимы, 27.05.2015, http://www.ng.ru/ideas/2015­05­27/5_communism.html ).

По отношению к реформам реального социализма, в частности, к советской перестройке, правый консерватизм занимал двойственную позицию. С одной стороны он вместе с правым либерализмом добивался разрушения реального социализма, с другой – поддержал неэффективный сталинист­ский путч августа 1991 г., сорвавший процесс горбачевских реформ.

При этом, выступавшие за дореволюционную Россию и занимавшиеся подрывом реального социализма русские консерваторы активно и шумно сваливают поражение последнего на  «либералов», в число которых включаются как правые либералы, так и левые реформаторы. Так, консервативные идеологи (И. Панарин и др.) до последнего времени призывали к суду над Горбачевым и прочими сторонниками реформ реального социализма (Суд против Горбачева, 16.04.2012, https://nstarikov.ru/blog/17249 ).

С точки зрения современной левой теории можно указать на ряд проти­воречий описания русским консерватизмом кризисов реального социализма.

Как уже указывалось, понятие «либерализма» в современном русском консерватизме используется в ошибочно расширенном значении этого термина. Под общее определение «либералов» в целом (как и под критику деятельности последних в период кризисов перестроечного типа) в консервативном дискурсе попадают как правые либералы, так и либералы левые – сторонники «социализма с человеческим лицом» – типа лидера «пражской весны» А. Дубчека, горбачевисты и проч. Реально – это различные течения, к которым по-разному относится и сам консерватизм, чьи представители в своей политике обычно поддерживают правых либералов, и противостоят левым течениям и левым реформаторам.

Попытки консерваторов правого толка доказать, что «подрывом» реального социализма занимались только либералы, например, соответствую­щие праволиберальные диссиденты, явно противоречат многочисленным фактам жесткой критики консерваторами (правоконсервативными диссидентами от И. Шафаревича до В. Осипова) реального социализма, а также их собственных действий по подрыву этого социализма, в том числе распространение шовинистического самиздата, образование консервативных группировок и партий типа «Союза русского народа» и проч.

Важной особенностью подхода правых течений – как консерватизма, так и либерализма – к кризисам реального социализма является трактовка восстановления систем западного образца в бывших «коммунистических» странах как «революций». Отсюда вошедшие в оборот вначале на рубеже  1990-х гг. определения цветных («антикоммунистических») «революций», например, «бархатной революции» в Чехословакии 1989 г., и затем целой ­серии подобных переворотов в этот и последующий периоды, включая так назывемую «оранжевую революцию» на Украине в 2004 г., «революцию роз» в Грузии 2003 г. и т. д.

Консервативно-либеральная трактовка указанных событий в мире бывшего реального социализма как «революций» имеет ряд противоречий. Революциями при такой трактовке называются реставрации, то есть процессы восстановления в мире бывшего реального социализма традиционного запад­ного общества, «старого режима» – традиционного капитализма. А реставрация и революция, по известному выражению – две большие разницы.

Понятие революции в консервативно-либеральном дискурсе имеет ряд специфических особенностей, критиковавшихся еще вторым советским марксизмом. Одна из них – склонность трактовать революции как политический переворот, с попытками обойти социально-экономическую сторону этих радикальных перемен.

В отличие от консервативно-либерального подхода, марксистский дискурс вполне определенно различает революции и реставрации. Революции представляют собой переход к новой общественной форме (формации); ­реставрации – восстановление старой общественной формы, каковой была, например, классическая реставрация монархии во Франции после поражения Наполеона I.

За «оранжевыми» (и прочими цветными) «революциями» в странах так называемого посткоммунизма конца 1980-х – начала 1990-х гг. реально ­стоит не переход к некоторой новой общественной форме (каковой задачи данные перемены и не ставили), но реставрация (восстановление, реституция) в указанных странах дореволюционных систем («старого режима»). Эта реставрация, исполь­зуя гегелевскую терминологию, является не положительным, но лишь негативным отрицанием системы реального социализма. (Ср. понятие «поло­жительных критических реформ» у известного левого теоретика Д. Лукача.)

Марксистская традиция, кроме того, выступает против поверхностно-политической трактовки революций. Политические перевороты являются непременным спутником революции и ее основой. Однако помимо этой поли­тической стороны, марксистский дискурс указывает и на более глубокую социально-экономическую сторону (реально – содержание) революционных пе­ремен, а именно, смену классов у власти. При этом революцией называется не всякая смена господствующих классов, но такая, которая связана с «новым» способом производства – новой общественной формой («формацией»).

Насколько идеалы консерватизма и правых идеологий в целом можно считать идеологией революции и нового общества (новой общественной формы)?

В ряде своих построений (от «Русской доктрины» так называемого динамического консерватизма до заявлений С. Кургиняна летом 2015 г.) русский консерватизм попытался поставить вопрос о создании «новой» (как правило некоей «русской») цивилизации. Однако такие претензии консерватизма следует отверг­нуть. Идеал всех восточноевропейских консерватизмов в целом и русского в частности – не какое-либо «новое» общество, но национальный вариант дореволюционных обществ. В случае России – дореволюционная Россий­ская империя или цезаристская «пиночетовская» диктатура. В современной России этот идеал отстаивают консервативные группировки правого контро­ля – от умеренных («Единая Россия»), до радикальных типа ЛДПР и «Родины».

Консерватизм критикует как западные неконсервативные (либеральные) версии реформ реального социализма, по сути дела выдвигая в ка­честве идеала такую же дореволюционную систему в России, что и правые ­либералы, то есть ту же самую форму традиционного «западного» (европейского) капи­тализма. Этот идеал, который консерваторы считают альтернативой либерализму, фактически также не выходит за рамки реставрационной (за­падной) версии реформ реального социализма, победившей в большинстве посткоммунистических стран.

Коль скоро реальная позиция русского консерватизма есть реставрация в России общества дореволюционного типа, консервативные соображе­ния о «новой цивилизации» должны рассматриваться как попытка консерва­тивных идеологов без основания присвоить себе «не свои» (то есть не консер­вативные и не правые в целом) социальные и революционные идеи, то есть идеи левые – идеи новой общественной формы – «нового социализма».

Революцией в мире реального социализма может быть названа не реставрация в нем дореволюционного западного общества (капитализма), но лишь другое качественное изменение – именно движение от реального социа­лизма не «назад», а «вперед» – переход обществ «коммунистического образца» к новой исторической форме. Такой новой исторической формой может быть не традиционный капитализм, но «новый социализм» – плюралистиче­ское рыночное общество левого контроля – Поставторитарный Синдикат (см. Кризисы реального социализма, https://kripta.ee/rosenfeld/2009/10/22/krizisy ­realnogo­socializma­i­sovremennaya­levaya­teoriya/ ).

Современный левый подход должен противостоять обоим вариантам правого подхода – как праволиберального, так и правоконсервативного, наиболее активного в современной России. Он исходит из признания необхо­димости реформ общества реального социализма (перестройки), однако в леводемократическом смысле. (Данный анализ был начат нами в работах – «Эстония до и после Бронзовой ночи» и «Крах русского консерватизма».)

Современный левый подход предполагает типологический анализ кризисов реального социализма, то есть сравнение ряда таких известных форм данных кризисов, как венгерские события 1956 г., чехословацкие 1968 г., польские 1980, а также советская перестройка рубежа 1980–1990-х гг. Сходные события меньшего масштаба (например, события 17 июня 1953 г. в ГДР) мы специально рассматривать не будем.

2. Венгерский кризис 1956 г.

Среди кризисов в странах реального социализма первым, имевшим ­серьезный мировой резонанс, стал, по-видимому, венгерский кризис 1956 г. Рассмотрим события этого кризиса, обращая внимание на позицию неортодоксальных левых, в частности Дьердя (Георга) Лукача (1885–1971). В рассмотрении фактов этих событий мы будем опираться на важные книги Александра Стыкалина «Прерванная революция» (М.: Новый Хронограф, 2003) и «Дьердь Лукач – мыслитель и политик» (М.: Степаненко, 2001). Разбор позиции Лукача см. также Георг Лукач и неортодоксальный марксизм XX века. Лукач и кризис реального социализма (https://kripta.ee/rosenfeld/2005/09/11/georg­ lukach­i­neortodoksalnyj­marksizm­20­veka/ ).

Венгерские события 1956 г. стали радикальным результатом процесса «десталинизации» – разоблачения культа личности Сталина, начавшейся в СССР и проявившейся в ряде стран реального социализма (прежде всего в Венгрии и Польше).

Волнения 1956 г. происходили одновременно как в Венгрии, так и Польше (Познани). Пиком этих волнений стали осенние (октябрьские) события в Венгрии, которым предшествовали оппозиционные выступления в обеих странах лета – начала осени 1956 г.

В Венгрии непосредственным поводом выступлений стала критика консервативного (сталинистского) руководства Матьяша Ракоши, сместившего в апреле 1955 г. настроенного на реформы премьера Имре Надя. Восстановлен­ный в июле 1956-го в руководстве И. Надь сыграл немаловажную, хотя и до­статочно противоречивую роль в последующих венгерских событиях 1956 г.

Большое значение на начальном этапе этих событий начиная с лета 1956 г. имели радикально-реформаторские кружки интеллигенции, в частности, кружок Петефи.

14–15 июня 1956 г. состоялось выступление в этом кружке Д. Лукача, на котором он говорил об обновленном марксизме, в развитии которого немалая роль должна была принадлежать Венгрии. 27 июня в кружке Петефи состоялась дискуссия о свободе печати. Оппозиция критикует консервативного венгерского лидера М. Ракоши, который подвергается критике также со стороны Тито и югославской компартии.

Одновременно летом и осенью 1956 г. резко обострилась обстановка также и в Польше. 27 июня в Познани произошли столкновения оппозиционных демонстрантов с милицией.

В июле 1956 г. состоялся пленум венгерской компартии (с участием советского представителя А. Микояна), на котором М. Ракоши был смещен с поста ее лидера. Вместо него был назначен Эрне Гере (Эрнё Герё).

Глава советского КГБ И. Серов и посол СССР в Венгрии Ю. Андропов предупреждают московское руководство о готовящихся «бунтах» (А. Стыка­лин. Прерванная революция. – М.: Новый хронограф, 2003, с. 121). В Венг­рии размещаются советские армейские силы из Австрии. Н. Хрущев в это время пытается действовать достаточно осторожно.

В Венгрии очевидно различие двух вариантов реформ: более консервативного «сверху» и более радикального «низового». Выступления Союза писателей и прессы отcтаивали более радикальный вариант перемен. Ошибкой венгерского (достаточно консервативного вначале) руководства по сравнению с Польшей было запаздывание преобразований.

К октябрю 1956 г. активность венгерской оппозиции усиливается. В начале октября в Будапеште состоялись похороны жертв сталинских репрессий – «дела Райка». Новый лидер венгерской компартии Гере едет в СССР, где демонстрирует растерянность в связи с происходящим.

13 октября исключенного из партии Имре Надя восстанавливают в партии.

Оппозиция продолжает предпринимать активные действия. Активизируется, в частности, кружок Петефи. Создан специальный комитет «Отечест­венного народного фронта», который ставит вопрос о возможной многопартийности (А. Стыкалин, с. 107). В поддержку реформ выступило и широкое низовое движение.

Одновременно с венгерским осенью 1956 г. усиливается и кризис в Польше. 19 октября в СССР даже обсуждается вопрос о военном вмешательстве в Польшу. Ситуацию спасает приход к власти Владислава Гомулки (там же, с. 110–111).

23 октября 1956 г. в Будапеште состоялась демонстрация, в которой приняли участие 200 тыс. человек. Активисты выступили в поддержку реформ в Польше, выдвинув программу «16 пунктов», касающихся ситуации в обеих странах. Демонстрации происходят также в других венгерских городах – в частности, в Дебрецене.

Венгерское руководство показывает слабость, например, в вопросах за­претов и разрешения демонстраций. Идеологами оппозиции используются исторические аналогии с событиями 1848 г., когда Российская империя участ­вовала в подавлении революции в Австро-Венгрии.

Консервативное радиовыступление в этот день первого секретаря КП Венгрии Э. Гере вызывает резко отрицательную реакцию. Демонстрация­ 23 октября в Будапеште расширяется и превращается в митинг. Выступ­ление И. Надя по радио  вечером этого же дня также разочаровывает сторонников перемен. Они выдвигают требования «реформированного социализма» с многопартийностью и проч.

К ночи 23 октября повстанческая активность усиливается. Начинаются столкновения повстанцев с силами безопасности, захват оружия, штурм ­радиокомитета, свержение памятника Сталину, за­хват редакции главного органа ВПТ. В течение вечера и ночи в ходе столкновений и насилия погибли не менее 250 человек (А. Стыкалин. Прерванная революция. – М., 2003, с. 89).

За этим 24 октября 1956 г. следует первое введение в Венгрию совет­ских войск. Предложение военного решения поступило от Ю. Андропова, тогдашнего посла СССР в Венгрии. Президиум ЦК КПСС это предложение поддержал, кроме А. Микояна, выступившего против введения советских войск в Венгрию (А. Стыкалин, там же, с. 125–126).

При введении советских войск в венгерские города – прежде всего в Будапешт – происходили столкновения с повстанцами, строились баррикады. Было подбито несколько танков, к вечеру не менее 20 советских солдат погибло, 48 – ранено (А. Стыкалин, там же, с. 132). Некоторые части венгерской армии перешли на сторону повстанцев.

После введения советских войск в Будапешт 25 октября1956 г. непо­средственные столкновения произошли на площади перед венгерским парла­ментом. Было убито 60 человек, около 300 ранено (А. Стыкалин, с. 134).

24 октября председателем совета министров Венгрии был назначен Имре Надь, который был введен также и в состав Политбюро. 25 октября он призвал оппозиционеров «прекратить борьбу». 27 октября первым секретарем ЦК ВКП вместо Эрне Гере стал Янош Кадар. Он был предложен югославами, в Москве вначале его «переваривали с трудом» – хотели Ференца Мюнниха (А. Стыкалин, там же, с. 161).

28 октября Имре Надь сделал шаг, выходящий за рамки «нормализации», поддержав радикальную оппозицию. Он выступил по радио с заявлением, в котором назвал события в Венгрии революцией и заявил, что «правительство осуждает взгляды, в соответствии с которыми нынешнее народное движение рассматривается как контрреволюция». С этого времени правительство И. Надя фактически возглавило оппозицию, от имени которой попыталось провести определенные реформы. В правительство Надя вошел и Д. Лукач.

Надь начал переговоры о выводе советских войск и заявил о восстановлении в Венгрии многопартийной системы и свободных выборов. Он отдал также противоречивый приказ членам КП о сдаче оружия (который в обстановке военного конфликта стоил жизни ряду членов КП Венгрии). В Венгрии началось восстановление правых и центристских партий. 2 ноября было сформировано коалиционное правительство. Старая венгерская компартия распадается (раскалывается); делаются попытки создания новой компартии (А. Стыкалин. Прерванная революция, с. 169).

Вначале Москва ищет политических средств решения венгерского кризиса, уже примененных в Польше, и идет на вывод советских войск из Венг­рии. Противниками силового решения венгерского конфликта были представители ряда крупных компартий, в частности, итальянской и югослав­ской. Против советского вмешательства вначале выступала также делегация Китая в Москве.

29–30 октября 1956 г. советские войска были выведены из Будапешта. Однако радикальная оппозиция использовала это для атаки на ряд важных городских объектов, провоцируя тем самым новое военное вторжение. (Возможно, такое провоцирование было сознательной тактикой определенных групп радикалов и стоявших за ними сил.)

30 октября произошли столкновения на Площади Республики, связанные в том числе с попыткой захвата оппозиционными радикалами здания Будапештского горкома. Они сопровождались вспышками насилия со стороны радикальных оппозиционеров (А. Стыкалин, там же, с. 176).

Последние поддерживались далеко не всеми членами венгерской оппозиции, которая имела разные течения. В оппозиции присутствовало и левое направление. Социал-демократка А. Кетли, как и писатель Т. Дери, выступили за реформы прежней венгерской системы, но также и против правого поворота, вспомнив поведение реакции после подавления венгер­ской революции 1919 г. Как заявила А. Кетли – «освободившись из одной тюрьмы, мы не позволим превратить нашу страну в тюрьму другого цвета» (А. Стыкалин, там же, с. 177).

Радикализация оппозиции и акты насилия 30 октября привели Москву к решению 31 октября о новом введении войск. Военное решение было принято не сразу, мнения разошлись. А. Микоян вначале высказывался против военной операции. Против применения военной силы в Венгрии высту­пал также польский партийный лидер В. Гомулка. Итальянскую компартию (П.Тольятти) и югославов «убедили» в необходимости вмешательства.

На руку интервенционистскому варианту развития событий сыграл ­такой шаг нового оппозиционного венгерского руководства (во главе с ­Надем), как нота 1 ноября о выходе из Варшавского договора. Это заяв­ление было представлено как решение «правительственной коалиции» (А. Стыкалин, там же, с. 159).

Дьердь Лукач – министр в правительстве Надя – был противником разрыва Венгрии с Варшавским договором. По мнению Лукача нота И. Надя о выходе из советского блока представляла собой «всплеск эмоций, не прили­че­ствующий серьезной политике». Лукач критически оценил этот шаг Надя­ и в целом его политику «за непоследовательность в заявлениях и действиях» (А. Стыкалин. Прерванная революция. – М.: Новый хронограф, 2003, с. 182).

В пользу силового решения противостояния в Венгрии со стороны Моск­вы сыграло также совпадение по времени этих событий с Суэцким кон­флик­том. Осенью 1956 г. коалиция Британии, Франции и Израиля атаковала Египет, союзником которого выступал СССР, нанесла серьезное поражение Египетской армии и заняла Синайский полуостров. Хотя войска Израиля и были выведены, ситуация на Ближнем Востоке продолжала оставаться напряженной (А. Стыкалин, там же, с. 156–157).

4 ноября 1956 г. в Венгрию были введены советские войска под командованием маршала Г. Жукова. Введение войск сопровождалось сменой ­руководства Венгрии. Переговоры о новом правительстве и руководстве венгерской КП велись (в том числе с участием Тито) начиная с 31 октября 1956 (А. Стыкалин, там же, с. 161). Премьер-министр оппозиционного правительства Имре Надь сначала скрылся в посольстве Югославии, но был выманен оттуда и арестован. 15 июня 1958 г. ему был вынесен смертный приговор, на следующий день приведенный в исполнение (А. Стыкалин, с. 215).

Главой компартии Венгрии был утвержден Янош Кадар. Однако окончательно это утверждение советской стороной произошло лишь после пленума ЦК КПСС 1957 г., который ослабил сталинистское крыло советского руководства в первую очередь в лице В.Молотова и К. Ворошилова. До своей отставки оба руководителя выступали против Я. Кадара и поддерживали­
М. Ра­коши, который несколько раз посещал СССР.

Советская интервенция в Венгрию была осуждена как на Западе, так и рядом компартии, в частности, югославской. Отношения СССР с Югославией ухудшились. В апреле 1958 в Любляне была принята новая программы КП Югославии, которая в ряде пунктов противоречила принятой по поводу венгерских событий Декларации совещания представите­лей ком­му­ни­сти­ческих и рабочих партий (А. Стыкалин, там же, с. 214). После начала после­­-стали­н­ской нормализации отношений между Югославией и СССР это стало новой низшей отметкой в отношениях двух стран.

Фигура Яноша Кадара, занявшего место лидера Венгерской компартии после событий 1956 г., весьма интересна. Я. Кадар был в немалой (и даже весьма значительной) степени реформатором в отличие от консерватора­ М. Ракоши и целого ряда других лидеров стран реального социализма, в част­ности ­В. Гомулки. Последний своими резкими действиями вызвал острый кризис в Польше в 1970–71 гг. (например, И. Дойчер о Гомулке: Made in Stalinism. – А. Стыкалин, там же, с. 210). Кадар сочетал приверженность имевшемуся ­обществу Восточного блока с поддержкой реформ в Венгрии (А. Стыкалин,­ с. 213). Он отмежевался от Ракоши, но подчеркивал «социалистическую сторону» перемен в Венгрии. По его словам «народ верит в ­на­ци­онализацию» (А. Стыкалин. Прерванная революция, с. 171, 173).

Я. Кадар сыграл важную роль в истории реального социализма. Предпринятые под его руководством реформы в Венгрии после событий 1956 г. во многом следует считать эффективными. Начатые так называемыми ­Новыми директивами Венгерской социалистической партии, эти реформы трактовались как значительная «либерализация» имевшейся до этого системы. «Венгерская модель» стала одной из наиболее продвинутых в странах реального социализма вплоть до конца 1980 гг. По определению ряда авторов, Я. Кадар сделал «максимум возможного» в условиях однопартийной диктатуры.

Как оценить венгерские события 1956 г.?

В данных событиях можно отметить как реставрационные элементы, так и ростки «нового социализма», которые и интересуют нас в первую очередь. Кризис 1956 г. был слишком ранним и коротким, чтобы неортодоксальные левые могли дать ему правильную оценку, отличную как от сталинистских интерпретаций (в рамках второго марксизма), так и от интерпретаций ­западных.

Серьезного внимания заслуживает оценка кризиса 1956 г. его очевидцем и участником – выдающимся венгерским мыслителем Д. Лукачем.

По мнению Лукача, венгерские события 1956 г. представляли собой «восстание, которое не имело прямо сформулированной цели… В нем присут­-ст­вовали идеи как революции, так и контрреволюции» (Венгерские новости. Будапешт. 1989. № 4, с. 4. – Цит. по: А. Стыкалин. Прерванная революция. – М.: Новый Хронограф, 2003, с. 311).

К деятельности Надя Д. Лукач относился критически, указывая на ­«не­последовательность» в его заявлениях и действиях. Попытку Имре Надя разор­вать отношения с Варшавским договором Лукач (как уже отмечалось) расценил как «всплеск эмоций, не приличествующий серьезной политике»­ (А. Стыкалин. Дьердь Лукач – мыслитель и политик. – М.: Издатель Степаненко, 2001, с. 182).

В то же время Лукач рассматривал венгерские события 1956 г. как реакцию на «сталинизм», критический анализ которого философ стремился дать во многих своих сочинениях и выступлениях. (Основные пункты этого анализа мы рассматривали в предыдущих главах, в частности, во 2-й и 4-й.)

Причины протеста в Венгрии Лукач усмотрел «в системе Сталина и его личности». После частичной эмиграции (в Румынию), обсуждая вопрос о возможном возвращении в Венгрию, Лукач сказал, что участвовать в политике не собирается, но как ученый хотел бы и дальше разрабатывать проб­лему философских основ сталинизма (цит. по: Стыкалин А. Дьердь Лукач – мыслитель и политик. – М., 2001, с. 193). В так называемом ревизионизме (понятием которого в советской идеологии обозначались неортодоксально-марксистские теории) Лукач видел «реакцию на сталинский догматизм» (интервью 31 окт. 1956 г. – Цит. по: А. Стыкалин. Д. Лукач.., с. 194). Вынужденный под жестким давлением официальных инстанций частично отмежеваться от «ревизионизма», Лукач до конца жизни оставался сторонником левых реформ реального социализма.

По мнению Лукача, высказанному в частности  в интервью венгер­ским изданиям октября 1956 г., сталинизм это – «не только методы действий, ­система взглядов, тип мышления конкретной исторической лично­сти, но нечто большее – тенденция к выхолащиванию демократического потенциа­ла российской революции, усилению бюрократической централизации…» (цит. по: А. Стыкалин. Д. Лукач.., с. 169).

Причины сталинизма венгерский философ видел в задаче скорейшей индустриализации экономически отсталой страны в условиях наступления фашизма. Однако «очевидно… что сталинская эпоха в этом отношении далеко переступила границы необходимого…. Чрезмерная бдительность, пышный расцвет принципа секретности стали у нас настоящей болезнью, симптомы которой заметны даже в библиотеках» (цит. по: А. Стыкалин. Дьердь Лукач.., с. 169).

Лукач выступал против «административного вмешательства» в искусст­во (А. Стыкалин, там же, с. 170). Он подверг критике «схематизм» и «сектант­ство», связан­ные со сталинизмом. Сталинизм, по Лукачу, стал причиной венгер­ских событий и поражения венгерской компартии в столкновении с оппозицией. Падение авторитета партии стало результатом «догматизма», а также примата тактики над стратегией. В автобиографическом выступлении 1958 г. (опубликованном в Италии, затем Франции и Японии) он вы­ступил­ с нелицеприятной критикой сталинизма как системы. Лукач указал на «столк­но­вение между обогащающим марксистскую культуру прогрессивным направле­нием и догматическим давлением деспотической бюро­кратии»­­ (там же, с. 195).

По оценке Лукачем официальной идеологии в Венгрии 1956 г. «вслед­ст­вие сталинской сектантской политики положение нашей теории сейчас хуже, чем при хортизме. Предстоит приложить громадные усилия для того, чтобы восстановить авторитет социалистической теории». Лукач считал необходимым и возможным также восстановление авторитета компартии. «Это чрезвычайно сложная задача, требующая для своего решения годы, но до­стойная, чтобы ею заняться» (А. Стыкалин, там же, с.171, 181).

Согласно выводу А. Стыкалина – «программа, изложенная Лукачем, предполагала, таким образом, либерализацию в рамках марксистской идеологии». Речь шла о «либерально-прагматической модели социализма» (там же, с. 171, 211).

Следует заметить, что используемое А. Стыкалиным понятие «ли­бе­рализма» применимо здесь лишь отчасти, поскольку «марксистский либерализм» – либерализм левого направления («в рамках марксистской теории») весьма существенно отличается от либерализма правого типа, то есть фактически выходит за рамки такового.

Какие перемены совершались в Венгрии в период событий 1956 г.?

Одним направлением было традиционное восстановление полити­­че­ской демократии: политических свобод, отмена цензуры, установление свободы печати. В ходе начатых в Венгрии в 1956 г. реформ была сделана ­попытка перехода от «формальной многопартийности» к многопартийности реальной – с участием крестьянских партий и социал-демократии (см. А. Стыкалин. Прерванная революция, 2003, с. 194).

Вместе с тем венгерские события выходили за рамки обычной реставрации западного общества. В этих событиях присутствовали очевидные лево-реформаторские элементы. Многие требования венгерской оппозиции носили левый – социалистический характер. Так, выдвигая лозунги политической демократии, оппозиция говорила и о необходимости сохранения в государственной собственности земли, заводов (там же, с. 186).

Одной  из наиболее важных особенностей оппозиционного движения в Венгрии, выходивших за пределы реставрации в этой стране общества западного образца, было создание новых органов самоуправления – рабочих Советов. 14 ноября 1956 г. был создан рабочий Совет Большого Будапешта, в который входили представители более 20 будапештских заводов.

Несмотря на то, что создание Всевенгерского рабочего совета не удалось, Совет Большого Будапешта (Центральный рабочий совет) оказывал существенное давление на тогдашние власти Венгрии. Его действия озна­чали «наличие мощного оппозиционного центра, защищавшего не только национальные, но (под лозунгом рабочего самоуправления) социалистиче­ские ценности» (А. Стыкалин, там же, с. 187).

Новые Советы выступали за реформы имеющейся системы, хотя и в направлении нового (плюралистического) социализма. Это вызвало конф­ликт реформаторских советов и консервативного венгерского руководства.

В декабре (уже после введения войск в Венгрию) правительство предпринимает наступление на рабочие Советы и объявляет запрет на оппо­зиционные выступления – в том числе рабочие. 8 декабря была разогнана ­демонстрация шахтеров.

9 декабря 1956 г. Центральный рабочий совет призвал к всеобщей забас­товке. Ответной мерой стал запрет правительством Центрального рабочего совета и введение чрезвычайного положения до середины апреля 1957 г.­ Роль рабочих Советов в Венгрии в 1956 г. характеризовалась даже как «фактическое двоевластие» (А. Стыкалин, там же, с. 187–188).

Возникли также низовые (самоуправленческие) организации интеллигенции, в частности, «венгерское демократическое движение независимо­сти» (А. Стыкалин, там же, с. 186). Более крупный – Революционный совет венгер­ской интеллигенции был организован 27 октября 1956 г. В нем участ­вовал ряд известных деятелей культуры, в частности, композитор Золтан ­Кодай. Совет легально функционировал до середины декабря 1956 г., после этого ушел в подполье (А. Стыкалин. Прерванная революция, с.186). Им изда­ва­лись листовки, газеты и проч. После советского вторжения Союз венгер­ских писателей и Союз журналистов были распущены (Стыкалин, с. 209).

В венгерской компартии шла борьба двух тенденций. Одна часть компартии выступила за продолжение несколько обновленной, но прежней ­линии. Другая – включая и Д. Лукача – предлагала отвергнуть сталинские тради­ции ВПТ и создать новую марксистскую партию. По словам Лукача в своей деятельности «коммунисты запаздывают не меньше, чем на сутки…» (А. Стыкалин. Дьердь Лукач – мыслитель и политик. – М., 2001, с. 181).

По мнению Лукача в случае демократических выборов в Венгрии, их скорее всего выиграли бы социал-демократы, компартия оказалась бы в оппозиции. Однако Лукач не считал такой результат провалом. «Коммунисты получат пять, максимум десять процентов голосов, но партия будет существовать, станет интеллектуальным центром… Это будет новая партия, члены ВПТ не перейдут в нее автоматически». По словам Лукача, «именно бунтовщики, которых в партии преследовали за всяческие уклоны, отстраняли от дел, клеймили, сажали в тюрьмы, – в трудном и опасном положении поднима­ют знамя коммунизма, а ортодоксальные горлодеры способны только унести за границу свои драгоценные головы, послав народу на прощанье автоматные очереди. Но это не парадокс, это – закон» (В. Ворошильский. Венгерский дневник. – Искусство кино. 1992. № 4, c. 135; А. Стыкалин. Дьердь Лукач – мыслитель и политик,  с. 181).

В целом, таким образом, в венгерских событиях присутствовала сущест­венная левая тенденция. Левый характер носил целый ряд оппозиционных манифестов, например, Иштвана Бибо, который назывался программой «венгерского национального социализма» (Стыкалин. Прерванная революция, с. 186.).

По словам крупного венгерского писателя Ласло Немета (опубликованным в статье начала ноября 1956 г.), «наша национальная традиция обязывает нас сохранить верность принципу социализма, о воплощении социалистической идеи многие из нас мечтали в молодости, мы держались за нее даже в годы сталин­ского произвола… Потому сегодня спор идет не о том, сохранить ли в Венгрии социализм или реставрировать буржуазный строй, а скорее о том, быть ли нашему социализму точной копией заграничных образцов или приспосабливать общие принципы к венгерскому характеру, к венгерской экономической ситуации… Сейчас спор решился, нация решила его сама. Но решение направлено не против социализма – лишь против его формы, чуждой для нас» (цит. по: А. Стыкалин. Дьердь Лукач – мыслитель и политик, с. 178).

Эти особенности определили обозначение оппозиционером Ф. Фейте венгерских событий как «Антисоветской социалистической революции»­ (А. Сты­калин. Прерванная революция, с. 10).

Как заметил А. Стыкалин, «несмотря на то, что в условиях свободы на свет божий вырвались и самые консервативные силы сторонников реставрации … основные движущие силы революции составили отнюдь не вы­ходцы из прежней, в частности, хортистской социальной элиты, стремившиеся к политическому реваншу, а рабочий класс, в своей массе стихийно приверженный социалистическим ценностям (что в полной мере, как уже отмечалось, проявилось в деятельности рабочих Советов), и учащаяся молодежь рабоче-крестьянского происхождения, всецело сформировавшаяся после Второй мировой войны» (А. Стыкалин, там же, с. 6).

Интересна критика венгерского реформаторства, в том числе и левого направления, со стороны советского традиционализма. По словам одного из критиков венгерских реформ С. Тюльпанова, «Имре Надь с единомыш­лен­никами считали, что государство народной демократии является государ­ст­­­вом капиталистического толка, а национализированные промышленные предприятия не являются социалистическими, представляя собой госу­дар­ст­­­венно-капиталистический сектор. Таким образом они пытались добиться ликвидации диктатуры пролетариата» (С.И. Тюльпанов. Критика современного ревизионизма в вопросах государства. – Правоведение. 1958. № 4. – Цит. по: Имре Надь, wiki).

В этом замечании С. Тюльпанова можно отметить парадоксальный момент. Говоря об отказе «венгерских ревизионистов» от диктатуры пролетариата, он обходит тот факт, что, согласно официальной советской идеологии, указанной диктатуры в СССР (и странах реального социализма в целом) «не было» уже с конца 1930-х гг. С. Тюльпанов, как и другие представители совет­ского марксизма, таким образом, критиковал «венгерских ревизионистов» за отказ от того, чего, согласно этому же официальному марксизму, нигде в мире реального социализма уже давно «не было». (На самом деле, несмотря на отрицание официальным вторым марксизмом сохранения диктатуры в странах советского образца, эта диктатура фактически существо­вала в указанных странах до конца 1980-х гг.)

Венгерский кризис был первым серьезным кризисом общества (и системы) реального социализма. В рамках советского консерватизма он по­лучил официальное обозначение контрреволюции и подробно не рассматривался.

Социалистические (левые) элементы в венгерском кризисе не анализировались, подавление реформаторских попыток в Венгрии (как и других странах реального социализма) до конца 1980-х гг. считалось единственно правильным.

3. Чехословацкий кризис 1968 г. Ход чехословацких реформ и их левые стороны. Победа интервенционистов (советских консерваторов) и подавление в августе 1968 советским сталинизмом чехословацкого эксперимента.

События в Чехословакии 1968 г. стали переломным пунктом в истории европейского реального социализма.

Эти события сыграли, по-видимому, более важную роль в истории данной общественной формы, чем предшествовавшие им венгерские события 1956 г. Они имели больший резонанс, были серьезной темой обсуждения как в странах Восточного блока, так и в мире в целом, а также в рамках левого движения. Поэтому анализ этих событий является весьма важным для современного марксизма.

Важно отличать подход современной левой теории к указанным событиям от консервативно-либерального подхода.

Последний рассматривает чехословацкие события по аналогии с цвет­ны­ми «революциями» 1990-х и проч. – именно как форму «развала коммунизма» и перехода к «нормальному», то есть западному развитию в тради­ционном постсоветском варианте. Западный подход с одной стороны дает критику советского интервенционизма, с другой – считает единственно возможным реставрационный вариант преобразований в странах бывшего ­реального социализма.

Левая теория противостоит как праволиберальной и правоконсервативной, так и сталинистской версии. C точки зрения левой теории в Чехосло­вакии имело место не просто восстановление традиционного западного ­общества (реставрация), но левый эксперимент, выходящий за рамки указанной реставрации. Роль этого эксперимента для судеб реального социализма трудно переоценить.

Теме чехословацкого кризиса посвящена весьма значительная литература как самих участников, так и представителей самых разных направлений. Известны прежде всего работы чехословацких авторов: Зденек Млынарж. Мороз ударил из Кремля. – М.: Республика, 1992; Ота Шик. Весеннее возрождение – иллюзии и действительность. – М.: Прогресс, 1991; И. Валента. Советское вторжение в Чехословакию 1968 г. – М.: Прогресс, 1991.

Следует отметить и упоминавшиеся работы А. Стыкалина, посвященные как венгерским событиям, так и позиции Д. Лукача в отношении как венгер­ских, так и чехословацких событий. А также другие работы А. Стыкали­на, по­свя­­щенные непосредственно теме кризиса в Чехословакии, например, ­А. Сты­калин. Пражская весна предопределила дальнейшее углубление кризи­са ком­­му­ни­­сти­ческого движения (20.08.2013,(https://news.rambler.ru/europe/20685658­aleksandr­stykalin­prazhskaya­vesna­predopredelila­dalneyshee­ uglublenie­krizisa­kommunisticheskogo­dvizheniya/   ).

«Пражская весна» (чеш. Prazsk!е jaro, словацк. Prazsk!а jar) началась в начале января 1968 г., после избрания реформатора Александра Дубчека первым секретарем Коммунистической партии Чехословакии. В течение почти полугода Дубчек возглавлял попытки чехословацких реформаторов изменить имевшуюся советскую модель реального социализма.

В отличие от событий в Венгрии в 1956 г. политические реформы Дубчека и его соратников (О. Шик, И. Пеликан, З. Млынарж и другие) сразу строились как попытки изменения социализма (построение «социализма с человеческим лицом») и не ставили под вопрос власть компартии.

При этом реформаторы стремились провести в Чехословакии политическую реформу – обеспечить демократические (политические) свободы, включая ослабление ограничений публикаций в массовых средствах, сво­боду слова, собраний и передвижения.

Было заявлено о стремлении установить контроль над деятельностью органов безопасности, создать многопартийную систему, ослабить цензуру. Цензура должна была стать предварительной – ответственность возлагалась на редакторов и издателей.

Были сделаны шаги по децентрализации экономики, облегчению возможности организации частных предприятий и уменьшению государственного контроля над производством.

Планировалась федерализация государства и расширение полномочий органов власти субъектов ЧССР: Чехии и Словакии. После обсуждения было принято решение о разделе страны на две части — на Чешскую и Словацкую республики. Это «единственное изменение, которое пережило конец Пражской весны» (Пражская весна, wiki).

27 июня 1968 г. в пражской газете «Литерарни новины» (и других) был опубликован манифест шестидесяти интеллектуалов «Две тысячи слов, обра­щенных к рабочим, крестьянам, служащим, ученым, работникам искусства и всем прочим» с требованием дальнейших реформ.

Особенности чехословацкой ситуации описывали чешские реформаторы, в частности, Зденек Млынарж, который считался главным идеологом Пражской весны. В 1968 он вошел в ближайшее окружение нового гене­рального секретаря ЦК КПЧ Александра Дубчека и руководил юридиче­ской ­комиссией ЦК КПЧ.

В достаточно осторожной статье «На пути к демократической политиче­ской организации общества» З. Млынарж высказался за плюралистиче­ское устройство и отмежевался от советской политической системы, правда, ­назвав в качестве негативного примера не СССР, а маоистскую КНР.

Он выступал за расширение свободы слова, собраний и дискуссий, демо­кратизацию избирательного законодательства (выдвижение нескольких кандидатов и альтернативные выборы), развитие гражданских инициатив и самоуправленческих начал. Предлагая изъять из конституции положение о  КПЧ как «орудии диктатуры пролетариата», З. Млынарж при этом дистанцировался от требования многопартийной системы, означавшей утрату власти КПЧ.

Млынарж отстаивал необходимость реформы социализма. «Если не изменится положение людей в политической системе, – писал он, – не изменится и положение дел. Без изменений в экономических отношениях невозможна эффективная и динамичная социалистическая экономика».

Млынарж считал при этом, что «европейский» реальный социализм должен отличаться от «восточных» вариантов такового, приводя в качестве при­мера Китай (развитие которого тогда критиковалось и в СССР). Он защищал концепцию социализма как «общественного строя, сохраняющего черты актив­ности европейского капиталистического развития. Это противоречит другим концепциям социализма, которые основаны на историче­ских условиях развития других цивилизаций, например Востока, как мы видим это в китай­ской концепции».

З. Млынарж не считал, что в Чехословакии восстанавливается традиционная многопартийность. «Было бы справедливо, – писал он, – сказать, что в Чехословакии совершается эксперимент по созданию плюралистиче­ского общества, которому в настоящее время нет аналогии среди социали­стических государств. Плюралистическая политическая система довольно часто отождест­вляется с существованием большого числа политических партий. Но я не считаю это правильным, во всяком случае, для социалистического общества» (Mlynar, Zdenek. «Towards a Democratic Political Orga­nization of Society: May 5, 1968». In From Stalinism to Pluralism: A Documentary History of Eastern Europe since 1945, 1991, pp. 123–125).

Однако несмотря на свой относительно умеренный характер и социалистические лозунги, чехословацкие реформы в целом, и в частности в области децентрализации власти, не были одобрены консервативным руководством СССР и ряда соцстран – ГДР, Польши, Болгарии. Эти реформы рассматривались как угроза партийно-административной системе Совет­ского Союза и стран Восточной и Центральной Европы, а также целостно­сти и безопасности «советского блока».

Консервативная (в смысле советского традиционализма – сталинизма) логика вторжения оправдывалась борьбой с либералами и нуждами обороны Восточного блока. Хотя вопрос о выходе Чехословакии из Варшав­ского договора реформаторами не ставился, по мнению правящих кругов СССР, Чехословакия находилась в самом центре оборонительной линии Варшав­ского договора, и ее возможный выход из него был недопустим во время холод­ной войны. На Западе интервенцию считали реализацией так называемой доктрины Брежнева, политика «ограниченного государственного суверенитета» в странах социалистического Восточного блока.

Сторонники административно-командной системы указывали на «нарастание антисоветских настроений», например, празднование выигрыша в феврале 1968 г. хоккейной команды ЧССР у советской сборной на Олимпийских играх в Гренобле.

Против реформ выступала и часть правящей в Чехословакии компартии, что было использовано советским руководством для отстранения рефор­маторов от власти. Диссиденты стран реального социализма – правого ­и ­левого направления, напротив, выступили в поддержку реформ в Чехо­словакии. А. Солженицын опубликовал письмо к IV Всесоюзному съезду ­советских писателей (см. Пражская весна, wiki).

Как и в случае венгерских событий 1956 г., советское руководство пошло на подавление чехословацкого эксперимента, организовав военную интервенцию 21 августа 1968 г.

Идеологической подготовкой вторжения стала официальная критика реформ Дубчека, в частности, на съезде коммунистических партий в Дрездене 23 марта 1968 г. 4 мая Брежнев провел встречу с делегацией во главе­ с Дубчеком в Моск­ве, где остро критиковал положение в ЧССР. 15 июля ­руководители коммунистических партий направили открытое письмо ЦК КПЧ. 29 июля – 1 августа в Чьерне-над-Тисоу состоялась встреча Президиума ЦК КПЧ и ­Политбюро ЦК КПСС. 17 августа Дубчек встретился в Комарно с Яношем ­Кадаром, принявшим в конфликте сторону Кремля. Кадар указал Дубчеку, что ситуация становится критической.

Вторжение произошло накануне съезда Коммунистической партии Чехословакии, на котором, как ожидалось, реформы должны были получить поддержку большинства съезда. Несмотря на вторжение, съезд КПЧ все-таки был проведен – на одном из местных заводов. Его участники вы­сказали поддержку начатым реформам, но это уже не имело значения.

В ночь с 20 на 21 августа войска СССР и ряда других стран Варшавского договора, кроме Румынии, вторглись в Чехословакию. В операции «Дунай» участвовало более 300 тыс. солдат и офицеров и около семи тыс. танков. Наиболее крупным был контингент войск от СССР. Накануне ввода войск Маршал Советского Союза Гречко проинформировал министра обороны ЧССР Мартина Дзура о готовящейся акции и предостерег от оказания со­про­тивления со стороны чехословацких вооруженных сил. Исполняя приказ Президента ЧССР и Верховного Главнокомандующего ВС ЧССР Людвика Свободы, чехословацкая армия не оказала сопротивления. Проис­ходили, в основном, ненасильственные протесты, в том числе несколько самосожжений.

Вторжение вызвало протесты в СССР. На Красной площади 25 августа 1968 г. была проведена так называемая «демонстрация семерых», выражавшая протест против введения войск в Чехословакию. Еще десятки людей в России, Азербайджане, Казахстане, Латвии, Литве, Молдавии, Таджики­стане, Узбекистане, Украине, Эстонии открыто выразили протест или несогласие с вторжением в Чехословакию. Участников протестов исключали из КПСС, увольняли с работы.

После вторжения Чехословакия вступила в период «нормализации». Густав Гусак, который заменил Дубчека на посту председателя КПЧ и позд­нее стал президентом, отменил почти все реформы Дубчека. В партии произошла чистка – многие реформаторы были исключены из партии и уволены с работы. В дальнейшем некоторые из них, как, например, Зденек Млынарж, участвовали в движении «Хартия 1977».

Советское вторжение в Чехословакию 1968 г. имело значительные негативные последствия для мира реального социализма в целом и для Чехо­словакии, в частности. Например, вызвало большую эмиграцию из страны.

4. События в Чехословакии 1968 г. и современная левая теория. Левая ­альтернатива как сталинистской, так и западной версии чехословацкого кризиса.

Каковы были основные подходы к анализу чехословацкого кризиса?

Западный  (консервативно-либеральный, правый) подход к вопросу о чехословацком кризисе 1968 г. и вопросу о кризисах реального социализма в целом (который поддерживался правыми диссидентами в странах Восточного блока) был позицией реставрации в мире реального социализма традиционного западного общества. В 1968 г. Запад не мог предложить Чехословакии ничего другого, кроме того, что он предложил в 1990-е гг. всей Восточной Европе – именно реставрацию западной системы. Речь идет о правых посткоммунистических режимах – обществах правого контроля со всеми их особенностями.

С обществом этого типа все, живущие в европейском посткоммуни­стическом и постсоветском мире, хорошо знакомы. Это – общества, образованные цветными правыми («оранжевыми») революциями – вплоть до ­украинского Майдана и переворота 2014 г.

Очевидно, что Западный мир – прежде всего неоконсерватизм США – не был заинтересован в чехословацком эксперименте как положительном развитии систем обществ «коммунистического» образца. Он был заинтересован в повороте данных обществ в реставрационном направлении, чем гово­рит пример Прибалтики и многих других стран бывшего реального социализма с 1990-х гг. То есть, организуя «оранжевые» и проч. революции, Запад выступал за реставрацию в мире посткоммунизма традиционной западной системы. В том числе (а может быть и в первую очередь) и в форме захвата традиционным западным обществом стран «коммунистического» образца. Речь идет о том варианте термидорианской реставрации, о котором в конце 1930-х гг. писал еще Лев Троцкий.

Западную позицию в отношении кризисов реального социализма поддерживают правые – праволиберальные и правоконсервативные идеологи – как на Западе, так и в странах бывшего реального социализма. Правые либералы строят витринную идеологическую версию реставрации в странах бывшего посткоммунизма традиционного западного общества. Они пишут о положительной и «демократизирующей» роли «оранжевых» революций в странах бывшего реального социализма, вплоть до украинского Майдана.

Правый консерватизм в посткоммунистических странах, несмотря на внешнюю критику «либералов», реально блокируется с правым либерализмом, отличаясь от него в основном лишь большей жесткостью в отстаивании реставрационной линии. (Таковы все основные постсоветские «консерватизмы» от хорватского и польского до прибалтийских и проч.)

Что касается русского правого консерватизма, то он, представляя себя оппозицией реставрационной эпохе Нового мирового порядка, реально не в состоянии сделать эту оппозицию последовательной. С одной стороны, как и другие восточноевропейские консерватизмы, русский консерватизм выступает за восстановление дореволюционной России, с другой – пытается соединять этот традиционный идеал с идеализацией сталинской командной системы. Результатом оказывается специфическая для современного рус­­с­кого консерватизма смесь дореволюционного имперства со сталинизмом.­ В одних вариантах этот консерватизм (например, в позиции А. Ципко) поддерживал, как и правый либерализм, «борьбу с коммунизмом», в других  – сближался со сталинизмом.

В 1968 г. русский консерватизм сталинского образца выступал за подавление чехословацкого эксперимента, который рассматривался как ревизио­низм и попытка «подрыва социализма». Такая точка зрения вела к решению об интервенции в Чехословакию, которая и была реализована в августе 1968 г.

Позиция современной левой теории в оценке чехословацких событий должна отличаться от правых идеологических концепций кризиса реаль­ного социализма.

Левая теория должна рассматривать чехословацкие события 1968 г. не в их негативности, но в их позитивности. То есть видеть в этих событиях не простое отрицание реального социализма и реставрацию традиционного западного (Расчлененного) общества, а попытку перехода одной из стран европейского реального социализма к новой исторической форме – плюралистическому обществу левого контроля – «новому социализму». Есть осно­вания считать, что это общество начало создаваться в Чехословакии 1968 г. (в большей степени, чем в Венгрии 1956 г.). Аргументы левых реформаторов и антиинтервенционистов (в том числе западных компартий, отчасти Я. Кадара и др.) реально агитировали за новую историческую форму.

Подход, отличный от консервативно-либерального, должен признать не только теоретическую, но и практическую возможность левой альтернативы в Чехословакии.

Из этого вытекает ответ современного левого подхода на вопрос –­­ как следовало вести себя миру реального социализма и его московскому ­цент­ру по отношению к чехословацкому эксперименту? Спустя 50 лет после событий и около 30-ти лет после провала реального социализма в Европе (так сказать sub specie этого провала) можно сказать – очевидно, москов­скому цент­ру тогдашнего реального социализма следовало вести себя иначе по отношению к чехословацким реформам, чем вела себя брежневская коалиция. Следовало не подавлять чехословацкий эксперимент, но, напротив, пытаться поддержать его, стараясь сохранить «левое направление» чехословацких ­реформ, каковое изначально было более выражено в Чехословакии 1968 г., чем в Венгрии и последующих польских событиях 1980 г.

Был ли такой подход утопичен и вреден для обществ реального социализма или, напротив, давал реальному социализму перспективу развития? Мы склонны поддерживать последнее мнение.

Важный шаг к современной левой оценке чехословацких событий 1968  сделали неортодоксальные марксистские теоретики 1960-х гг., в частности, Дьердь (Георг) Лукач, давший анализ этих событий по их непосредственным следам, а также с учетом венгерского кризиса 1956 г., участником которого был оппозиционный философ.

Лукач был внимательным  свидетелем и комментатором чехословацкого кризиса 1968 г. Его понимание этого кризиса, которое расходилось как с официальным советским (традиционным сталинистским), так и западным, вряд ли следует считать целиком «архаичным». Разбор подхода Лукача к событиям 1968 г. в Чехословакии см. также Георг Лукач и неортодоксальный марк­сизм XX века; Г. Лукач и кризис реального социализма (https://kripta.ee/rosenfeld/2005/10/11/georg­lukach­i­neortodoksalnyj­marksizm­20­veka/ ).

К 1968 г. 82-летний Лукач уже имел широкую известность в левых кругах. В 1967 г. он стал почетным редактором журнала «Праксис» (Югославия). В августе 1968 г. (по иронии судьбы) он был восстановлен в венгерской компартии. Чехословацкие события совпали с началом масштабных экономических реформ в Венгрии, которые проводил Я. Кадар.

Свое понимание событий 1968 г. и кризиса реального социализма в ­це­лом Д. Лукач сформулировал в ряде выступлений и работ, в том числе в работе «Настоящее и будущее демократизации». Большой фрагмент из этой работы был опубликован в журнале «Коммунист» в 1990 г. (№ 14).

Подход Лукача к реформам в Чехословакии серьезно отличается от консервативно-либерального подхода сторонников реставрации в Чехословакии традиционного западного общества.

Лукач критикует правую (западную) альтернативу как единственный вариант развития событий в Чехословакии. Поэтому он выступает против «фатализма в восприятии исторического процесса» в пользу «многовариант­но­го развития общества» (А. Стыкалин. Дьердь Лукач – мыслитель и политик. – М., 2001, с. 247). Философской основой анализа реформ стран реального социализма он считал марксизм как «философию практики», от которой отличал традиционную «буржуазную философию отражения».

Соглашаясь с необходимостью рыночных реформ в Чехословакии (как и в других странах реального социализма), Лукач предостерегал от придания им решающего значения. Он указывал, что полное восстановление капитализма приведет не к преодолению социального отчуждения, порожденного бюрократизмом, но к смене его форм, возврату тех из них, которые отошли в прошлое с ликвидацией капиталистических отношений (А. Стыкалин. Д. Лукач.., с. 238).

В области политических реформ Лукач поддерживал эволюцию реального социализма в направлении большей свободы личности. В то же время он скептически относился к обычному для правой оппозиции лозунгу мно­го­­партийности. По мнению Лукача, это атрибут формальной демократии, ­отнюдь не гарантирующей выражения воли масс (цит. по: А. Стыкалин. Д. Лукач.., с. 239). Лукач критикует буржуазную демократию как «искушение ложной альтернативой».

Отстаивая, в частности, в работе «Настоящее и будущее демократизации» – левую (социалистическую) альтернативу в Чехословакии, Лукач гово­рил не о традиционной, а о «социалистической демократии». «Или переход к подлинной социалистической демократии, или перманентный кризис». Gy. Lucacz. Curriculum vitae. BP, 1982. – Цит. по: А. Стыкалин. Д. Лукач.., с. 239.)

«Социализм, – по его словам, – это принцип непосредственной демо­кратии, охватывающей и пронизывающей все общество». Венгерский философ говорил также о дебюрократизации механизма управления, много­образии форм общественного контроля за принятием решений. Он выступал также за «новый тип партии» (А. Стыкалин, там же, с. 240, 241).

Лукач затрагивал также и вопросы возможной реставрации западного общества в СССР (и советской России), результаты которого оценивал весьма пессимистически. «В случае победы буржуазной демократии в СССР (советской России), ЦРУ немедленно сделает из нее вторую Грецию» (режим черных полковников). («Настоящее и будущее демократизации». – Цит. по: А. Стыкалин. Д. Лукач.., с. 242.)

Лукач был противником советского вторжения в Чехословакию, как и введения советских войск в Венгрию во время событий 1956 г. Он критиковал подавление чехословацкого эксперимента, говоря о потерях, которые понес в результате этого подавления реальный социализм. Эти сообра­же­ния Д. Лукача нашли отражение в открытом письме его учеников венгер­скому руководству, в котором вторжение в Чехословакию оценивалось как «помеха развитию марксистской теории и угроза развитию социализма». Противником вторжения и сторонником политического решения чехословацкой проблемы был в это время и венгерский лидер Я. Кадар. По его словам –«если создастся даже видимость, что СССР защищает вчерашний день, это будет означать конец мировому коммуни­стическому движению» (А. Стыкалин, там же, с. 237).

Таким образом, в отношении чехословацкого кризиса Лукач занимал последовательную левую позицию. Однако, после реставрации с начала 1990-х в странах бывшего Восточного блока западного общества, эта позиция Г. Лукача часто рассматривалась как архаическая и догматическая.Часть учеников Лукача, после вторжения в августе 1968 г. оказавшихся за границей, ­отказалась от левой критики реального социализма и перешла на позиции западной демократии. В частности, Д. Конрад называет «иллюзией» мнение, что «может быть создан “демократический социализм” – не сталинизм и не западный социализм» (А. Стыкалин. Д. Лукач.., с. 244). С этой западной точки зрения Лукача критиковали и некоторые другие члены так называ­е­мой будапештской школы. Тем не менее подход Лукача к кризисам реального социализма кажется более продуктивным, чем классический правый – консервативно-либеральный подход. По нашему мнению, этот левый подход Лукача должен быть развит с учетом прошедших за полвека событий.

Следует предложить левую альтернативу обеим реставрациям – как реставрации традиционно советского, так и реставрации традиционного запад­ного образца. С точки зрения такой реставрации, которую консервативно-либеральные авторы считают единственно возможной, левый вариант рассматривается как иллюзия или утопия (упоминавшаяся позиция Д. Конрада). Все размышления о самоуправлении, реформах социализма и проч. с точки зрения такого подхода не имеют самостоятельного значения и просто прикрывают необходимость победы западной общественной модели в мире пост­коммунизма как единственно возможной.

Был ли вариант победы в Чехословакии плюралистического общества левого контроля утопичен? Можно ли было сохранить чехословацкий эксперимент?

Есть основания считать вариант сохранения данного эксперимента возможным – конечно, только при поддержке (помощи) советского центра. (Что  предполагало сохранение этого центра в метрополии тогдашнего коммуни­сти­ческого мира – СССР.) Такая поддержка во многом была бы на пользу реальному социализму. Она давала ему шанс создать рыночные и плюралистические анклавы, которые в то же время отличались бы от тех, которые создались позже в результате реставрации и установления в странах совет­ского образца правого контроля. Советской метрополии реального социализма в интересах нового строя имело смысл допустить чехословацкий эксперимент и даже поддержать его, «спасая» (в интересах развития всего мира реального социализма) как от сталинизма, так и от традиционной западной реставрации и ее идеологии – консервативного либерализма.

Важность чехословацких реформ состояла среди прочего в том, что на них можно было проверить варианты будущей советской «перестройки». Прежде чем проводить перестройку, следовало бы «проэксперементировать» – прове­рить, как будет протекать этот процес в реальности. Чехословацкие ­реформы оказалась едва ли не последней возможностью такой проверки до провала реального социализма в Восточной Европе и России на рубеже 1990-х гг.

Однако советская партократия, стоявшая на позициях советского традиционализма, сочетающего второй марксизм с правым консерватизмом, подавила чехословацкий плюралистический эксперимент 1968 г. – как ранее венгерский. Советский реальный социализм (и его консервативная элита) не были готовы к оказанию помощи чехословацким реформаторам. Победила точка зрения интервенционизма, за которой стояла идеология консерватизма – как советского традиционализма, так и правого национализма «Русской партии внутри СССР». Логику этой идеологии верно обрисовывает В. Мусатов, в частности в работе «О пражской весне» 1968 г. (Обозреватель. 1994. № 12, http://militaryarticle.ru/obozrevatel/1994­obozrevatel/12888­o­ prazhskoj­vesne­1968­g  ). Расплатой за консервативные решения стал провал советской перестройки и нынешняя (в середине 2018 г.) ситуация в России.

Попытаться спасти чехословацкий эксперимент могло только общество «коммунистического» образца более высокого типа и политические группировки, ставящие своей задачей создании такого общества. Находившийся у власти в СССР консервативный блок сталинистов с правыми «имперцами» (как и консервативные либералы) отрицал возможность реформирования реального социализма. С внешней стороны консерваторы говорили о защите социализма, под которым понимали классическую сталинскую административно-командную систему. В действительности на рубеже 1990-х гг. они легко сдали реальный социализм, полностью отказались от левой идеи и в постсоветский период массово перешли на позиции дореволюционного имперства.

Советское вторжение в Чехословакию в августе 1968 г. показало не­дее­способность «невоенных» российских политических машин. Советский Союз и его политическая элита, как и затем постсоветская Россия под конт­ролем правых группировок, оказались неспособны к политическим операциям «майданного» образца, но не в западном правом, а в левом варианте. Такие  операции постоянно подменялись военными вторжениями. Эта черта, явная в еще в 1960-е гг., стала особенностью действий российской элиты вплоть до самого последнего времени, что показывает, например, развитие украинского кризиса после 2014 г.

Подавление чехословацких реформ в августе 1968 г. было одним из серь­ез­нейших ударов по реальному социализму и его идеологии в Европе и мире. Следовательно, в известном смысле именно в таком варианте развития событий оказывалось заинтересовано западное (Расчлененное) общество. Позднее вред интервенции признавали даже официальные советские фигуры (И. Валента. Советское вторжение в Чехословакию, 1968. – М.: Прог­ресс, 1991, с. 250).

Это дает основания говорить о манипулируемости советского консерватизма (традиционализма, сталинизма) и даже возможном использовании его внешними силами для подрыва реального социализма. (Ср. также правый национализм в сталинской системе перед войной и террор, проблема космополитизма и удар по СССР и проч.) Еще более очевидна манипулируе­мость консерватизма в отношении советской перестройки.

Отказ от поддержки чехословацкого эксперимента имел для реального социализма целый ряд негативных последствий, в частности, идеологиче­ских. Он означал серьезное поражение советской идеологии – второго марк­сизма. Полемику с СССР по поводу чехословацких событий 1968 г. выиграл Запад и консервативно-либеральная идеология, отрицавшая возможность реформирования реального социализма. Это как будто подтвердило и последующее развитие событий, в частности, развал Восточного блока на рубеже 1990-х гг.

Попытки в поздний советский период восстановить доверие к совет­ской идеологии – второму марксизму – после интервенции 1968 г. не увенчались успехом.

Идеологическое поражение советского марксизма сказалось на единстве компартий. Европейские компартии осудили вторжение и оставались критиками реального социализма до конца его существования. Воссоздать единство компартий под советской эгидой в дальнейшем так и не удалось.

Таким образом, инспирированное советским консерватизмом (при скрытой поддержке консерватизма правого) августовское 1968 г. вторжение  в Чехословакию войск Варшавского договора (как и в целом концепция ­интервенционизма), как мы постоянно подчеркиваем, сыграло в развитии реального социализма негативную роль. Оно стало провалом советской ­системы и советской метрополии как лидера систем нового типа, то есть немаловажным шагом к провалу реального социализма в целом.

Последствия подавления чехословацкого эксперимента фактически включили в себя также поражение советской перестройки и падение реального социализма на рубеже 1990-х.

Вторжение  советского блока в Чехословакию было подвергнуто критике неортодоксальными левыми – в том числе западноевропейскими, в частности, итальян­ской компартией (П.Тольятти). Мнение европейских левых отразил, например, сборник «Да социализму, нет оккупации! Западные левые о “пражской весне”» (М.: Свободное марксистское издательство, 2008).

Вред интервенционизма подчеркивали и другие левые авторы.

«Вторжение в Чехословакию, – верно отметил в 2008 г. венгерский левый теоретик Тамаш Краус, – особенно повредило СССР, с одной стороны, потому, что оно произошло в период экономического подъема, когда экономика крепла, а уровень жизни повышался, а с другой стороны, потому, что совет­ская военная акция понизила или окончательно подорвала международный авторитет СССР в глазах разных групп левых сил. К тому же престижу СССР был нанесен удар именно тогда, когда его авторитет возрастал, а авторитет США, наоборот, падал прежде всего из-за войны во Вьетнаме и поддержки военных диктатур. При этом этот шаг стал тяжелым потрясением для всего западноевропейского коммунистического движения, поскольку создавалось впечатление, что СССР окончательно завершил поиск новых путей социалистического развития. Ответом на это стал итальянско-испан­ский эксперимент, получивший название “еврокоммунизма”» (Тамаш Краус. 1968 – многообразие историче­ского наследия. Восточноевропейский «случай». – 10.2008, http://scepsis.ru/library/id_2357.html ).

Как заметил живший с конца 1950-х на Западе, но оставшийся на левых позициях ученик Лукача Иштван Месарош, Лукач еще в 1919 г. преду­преж­дал том, что «пролетариат обратит свою диктатуру против самого себя… Его предупреждение оказалось трагически пророческим» (Иштван Месарош. Варварство на горизонте, 01.11.2013, http://scepsis.net/library/id_3552.html ).

Чехословацкий кризис 1968 г. оказался, таким образом, переломным моментом в истории реального социализма, серьезным шагом к его историческому поражению. Подавление чехословацкого эксперимента ознаменовало идеологический и политический проигрыш реального социализма и переход его к консервации «старой левой» идеологии – второго марксизма – и соответствующей политической практики.

5. Польские кризисы 1970 и 1980 г. «Солидарность». Военное положение в Польше в 1981–1982 гг.

Третьим наиболее крупным кризисом реального социализма, наряду с венгерским 1956 и чехословацким 1968 г., стали события в Польше 1980 г. Им предшест­вовали польские же волнения 1970–1971 гг., более радикальным продолжени­ем которых стал польский кризис 1980 г. (http://conflictologist.org/besporyadki­1970­1971­godov­v­polshe.htm ).

Беспорядки в 1980 г. были вызваны непосредственно повышением цен. Ситуацию обострила ошибочная политика В. Гомулки, применившего силу. Новый польский лидер Эдвард Герек смог различными мерами стабилизировать ситуацию.

Особенностью польского кризиса 1980 гг. можно считать явное ослаб­ле­­ние (по сравнению с чехословацкими событиями 1968 г.) левой состав­ляющей оппозиции. Основное оппозиционное направление в Польше склонялось вправо – к консервативно-либераль­ной идеологии, борьбе с коммунизмом и установлению в Польше системы западного образца. Такой поворот дела, безусловно, был одним из результатов интервенционизма – советских вторжений 1956 г. в Венгрию и 1968 г. в Чехословакию.

В Польше создалось широкое движение (ранее профсоюз) «Солидарность», лидером которой стал будущий известный польский политик Лех ­Валенса. Это движение попыталось оформиться в партию, которая по­степенно стала представлять в тогдашней Польше самостоятельный центр­ ­вла­сти, ­противостоявший власти компартии –ПОРП (http://conflictologist.org/polsha­solidarnost­vojennoe­polozhenije­1980.htm ).

В декабре 1981 в Польше было введено военное положение. Власть ­перешла к Военному совету национального спасения, председателем которого стал генерал Войцех Ярузельский (с ноября 1983 г. – Председатель ­Комитета обороны и Верховный главнокомандующий Вооруженными Силами ПНР.) Лидеры «Солидарности» были интернированы.

Введение военного положения В. Ярузельским реально спасло польскую ситуацию. Вторжение с советской стороны было опасно, имея в виду истори­ческие прецеденты отношений Польши и России и грозило кровопролитием.

10 лет спустя после кризиса 1980 г., в период перестройки в мире реального социализма – в 1990 г., Ярузельский дал согласие на проведение в стране многопартийных выборов президента (а ранее – в Сейм Польши). По их итогам Ярузельский (который сам в выборах не участвовал) мирным путем передал власть новому избранному президенту Леху Валенсе.

Польский кризис 1980 г. был третьим крупным кризисом реального социализма, который мы рассматриваем в данной главе. Помимо указанных трех основных кризисов, в эти годы происходил ряд более мелких кризисов сходного образца – июньские события 1953 г. в ГДР, декабрьские события 1986 г. в Казахстане и проч. Они предшествовали «бархатным» и проч. революциям конца 1980-х гг. в европейских странах Восточного блока и последующим «оранжевым» революциям в постсоветских странах.

Выводов из польского кризиса советское руководство не сделало, как не были сделаны выводы и в случае венгерского и чехо­сло­вацкого кризисов.

Это привело к отсутствию продуманной политики тогдашних лидеров СССР и других стран реального социализма в период советской перестройки.

6. Советский социализм и Запад к началу советской перестройки конца 1980-х гг. Нарастание кризиса реального социализма и его идеологии.

К середине 1980-х гг. холодная война между двумя мировыми группировками – западной и восточной («коммунистической») достигла апогея.

Западное (Расчлененное) общество ко второй половине ХХ века проделало значительную эволюцию по сравнению с началом века. Оно пере­жило ряд острых кризисов, в том числе кризис начала 1930-х гг. эпохи Великой депрессии. Этот острый кризис первой трети ХХ века был преодолен в США прежде всего благодаря «новому курсу» Ф.Д. Рузвельта. Таковой имел в значительной мере «левый» и социалистический характер и был связан с государственным регулированием «капитализма». В США были прове­де­ны реформы государственного образца, в значительной степени измени­в­шие обычный (классический) капитализм XIX века. Многие исследователи американских реформ 1930-х гг. говорили об элементах социализма в США. После­военный капитализм – капитализм реформированный. При этом на Западе он сохранял достижения открытого общества (в попперов­ском смысле). Общества реального социализма оставались в этом смысле «закрытыми».

Свой результат имело и специфическое (ограниченное) участие США во Второй мировой войне, в которой основные разрушения и людские потери пришлись на долю СССР и Германии, а также ряда других стран Центральной и Восточной Европы. Тогда как атлантические страны, напротив, наряду с минимальными разрушениями получили даже преимущества от войны: ослабление западных противников, торговлю оружием, расширение своих сфер влияния

Это обусловило мощный экономической подъем США и Великобритании и после Второй мировой войны. Таковой включал весьма значительные прорывы 1960–1980-х гг. в организации производства и технологии. В эти годы началась великая компьютерная революция, которая в дальнейшем привела на рубеже XXI века к целому ряду удивительных технологических последствий, включая формирование мировой Сети – Интернета. На Западе начался переход к информационному обществу.

С другой стороны, признаки системного кризиса реального социализма становились все более заметными. Уже в 1970-е гг., а тем более к середине 1980-х было видно, что реальный социализм проигрывает глобальное сорев­нование с более сильным мировым противником. В странах Восточного блока усиливались многочисленные противоречия, указывавшие на «перезрелость» реального социализма – его отставание от Запада и несоответствие имеющихся форм этого общества новой ситуации. Наиболее серьезные проти­воречия этого социализма («предсоциализма») были, по-видимому, связаны с его безрыночностью, закры­­­­то­стью и авторитарной политической системой. Эти особенности предопределяли целый комплекс следствий, в конечном счете – все более явного отставания реального социализма от своего глобального конкурента и соперника в холодной войне. Такая ситуация требовала от обществ реального социализма радикальных реформ.

Было очевидно также, что несмотря на значительные ресурсы, реальный социализм проигрывает Западу не только экономическую, но также и идеологическую войну. Идеология СССР, построенная на советском марксизме, соединенном с русским консерватизмом, в силу устарелости многих положений была не в состоянии противостоять западной идеологии (см. пред. главу).

Советской идеологии Запад противопоставлял свою консервативно-либеральную идеологию. Ее разделяли и традиционные диссиденты пра­вого образца – как правые либералы, так и правые консерваторы, о которых мы говорили в прошлой главе.

Важно указать при этом, что правые теории были не единственной оппозицией в мире реального социализма. Советскому истеблишменту противостояли также и оппозиционные (неортодоксальные, неофициальные) левые теории, трактовавшиеся в официальной идеологии реального социализма как ревизионистские.

В Западной Европе с 1960-х гг. стала формироваться идеология еврокоммунизма, отличная от традиционного советского марксизма, и принятая с 1970-х гг. рядом западных компартий, прежде всего такими крупными, как итальянская, французская и испанская. Важным тезисом еврокоммунизма стала критика понятия «диктатуры пролетариата», которая, как считали представители данного направления, продолжала существовать в обществах реаль­ного социализма советского образца, несмотря на заявленное преодоление диктатуры в конце 1930-х гг. и переход к «общенародному государству» в 1960-х.

Еврокоммунизм имел свои сильные и слабые стороны. Сильной стороной этого нового в те годы течения можно считать попытку «левого» преодоления второго марксизма и наличие ряда элементов современной левой идеологии. Недостатком была недостаточная ясность отличия нового направления от традиционной европейской социал-демократии.

Русский консерватизм – С. Кара-Мурза (Евреи, диссиденты и еврокомму­низм, 2005), как и А. Зиновьев (А. Зиновьев, А.Ф. Ортис, С.Г. Кара-Мурза. Коммунизм. Еврокоммунизм. Советский строй. – М., 2000) пытался дать  консервативную и неонародническую критику еврокоммунизма. Таковую вряд ли следует признать удачной.

В отличие от советского традиционализма, современная левая теория не должна отрицать факта глубокого кризиса реального социализма накануне советской перестройки конца 1980-х гг. Реальный социализм нуждался в радикальных переменах. Главный вопрос, однако, состоял в том, можно ли было добиться положительного варианта перестройки, избегая при этом варианта негативного – развала и глобального поражения европейского реаль­ного социализма и перехода стран данноого образца под контроль Запада?

Ответа на этот вопрос у правящих группировок реального социализма не было, как не было и четкой идеологии необходимых перестроечных изменений.

Вопрос (не без участия идеологии консерватизма) остается запутанным до настоящего времени. Вина за отсутствие положительной (по нашему мнению левой) идеологической альтернативы второму марксизму с одной сторо­ны и правой идеологии консервативного либерализма ложится на совет­ский консерватизм – сталинизм, затруднивший формирование неофициальных левых идеологических построений. А также на правые идеологические направления, которые, отрицая идеологию советского марксизма, заменяли эту иде­о­ло­гию традиционной западной консервативно-либеральной идеологией.

Был ли провал реального социализма единственно возможным выходом из сложившейся ситуации? Можно утверждать, что определенные возможности «положительной перестройки», то есть победы реформацион­ного варианта развития реального социализма были, но они не были использованы элитой этого общества.

7. Советская перестройка 1987–1991 гг. и ее провал. Теоретическая сторона вопроса. Анализ советской перестройки с позиций правого либерализма, правого русского консерватизма и современной левой теории.

Проблема описания и оценок советской перестройки 1987–1991 гг. оста­ется весьма важной для современной левой (леводемократической) идеологии. Несмотря на их удаленность, события рубежа 1990-х в мире реального социализма остаются точкой отсчета и серьезной (одной из ключевых) проб­лем в истории восточноевропейских стран. Вокруг советской перестройки в России вот уже четверть века не утихают острые споры. В анализе  того, что происходило в конце 1980-х в СССР и других коммунистических странах проявляются разные идеологиче­ские и теоретические подходы, существовавшие уже в в описываемый период.

С нашей точки зрения необходим типологический подход к проблеме перестройки. Советская перестройка была цепью исторических событий, по сути дела сходных с кризисами реального социализма 1956, 1968, 1980 гг. и проч. с той разницей, что происходил этот кризис не в странах периферии реального социализма, а прежде всего в его центре (метрополии) – СССР.

Результатом этого кризиса стало поражение реального социализма в холодной войне , в частности, развал СССР и Восточного блока. Перестройка была проиграна реальным социализмом и левоцентристскими силами – а соответственно и народами бывших «коммунистических» государств. Выиграл перестройку Запад, фактически установивший контроль над большинством стран бывшего реального социализма. Значительная часть (если не вся) территории реального социализма оказалась под властью «стратегиче­ских конкурентов». Речь идет именно о правом – консервативно-либеральном – контроле в пост­коммунистическом мире.

Крах («большой провал» – по выражению З. Бжезинского) реального социализма имел для коммунистических стран в целом, в том числе входивших в состав СССР, достаточно противоречивые (если не сказать тяжелые) последст­вия. Речь идет не только о ближайших, но и более отдаленных результатах указанных событий. С серьезными проблемами даже спустя четверть века после советской перестройки фактически сталкивается целый ряд (если не большинство) стран посткоммунистического мира от бывшей Югославии до России. Одним из таких последствий прихода к власти правых – как праволибе­ральных, так и правоконсервативных группировок – стало весьма значитель­ное разбазаривание (разворовывание) ресурсов стран бывшего реального социализма. Речь, в частности, идет о проходившем с много­численными грубыми злоупотреблениями переделе собственности реального социализма в ходе приватизации и проч.

Только в Прибалтике (например, Эстонии) государственный сектор, не говоря о бывших компартиях, потерял собственность на миллиарды долларов. А в России, во всей Восточной Европе в целом?

Что касается России, то в течение двух с лишним десятилетий с 1990-х гг. в результате противоречивой экономической политики целые сегменты ее экономики перешли под внешний контроль. Для России оказались потеряны старые советские сферы влияния, за которые и не пыталась бороться правая российская элита – праволиберальная (ельцинская) 1990-х и последующая консервативная.

Последствия краха реального социализма второго круга включали, в частности, трагедию Югославии, бомбардировки Сербии 1999 г. Послед­ст­виями третьего круга было утверждение с 2004 г. Союза НАТО на границе России и прямые столкновения прозападных сил с российскими на спорных территориях – например, нападение войск М. Саакашвили на россий­ских миротворцев в Южной Осетии в 2008 г. На очереди был переворот в Киеве в феврале 2014 г. и война в Донбассе, то есть непосред­ственно на юго-западной границе России. В результате провала российской политики на ­Украине, закрепленного майданным февральским переворотом 2014 г. и переходом к 2015 г. основной части Украины под западный контроль, Россия оказалась в кольце блокады, которое можно сравнить даже не с положением предвоенного СССР, но скорее с ситуацией СССР 1941–1942 гг.

Пришедшие к власти в России в начале «нулевых» правоконсервативные группировки российской элиты провозгласили иную внутреннюю и внешнюю политику в противовес ельцинским либералам. Однако несмотря на некоторые успехи «стабилизации» ситуации и ряда попыток изменения роли России в мире (операция в Сирии) реально эта как внутренняя, так и внешняя политика современного российского консерватизма (2000–2017 гг.) также оказалась достаточно противоречивой. Она фактически продолжала политическую линию праволиберальных группировок, результатом чего стало нарастание нефтяной зависимости, импорт продовольствия и провал российского влияния в странах бывшего реального социализма.

Поведение советской элиты перестроечного периода следует оценивать, имея в виду эти последствия событий рубежа 1990-х гг., ставшие реальностью в течение трех послеперестроечных десятилетий.

Вопрос – было ли то, что произошло в СССР в 1988–1991 гг. единственным вариантом развития?

В ответе на этот вопрос современный левый подход, как уже указывалось, должен противостоять обоим вариантам правого подхода – как праволиберальному, так и правоконсервативному, наиболее активному в современной России.

Какие альтернативы советскому традиционализму и правому либерализму реально выдвигает русский консерватизм? Насколько конструктивна господствующая ныне в России консервативная идеологическая платформа в целом и – применительно к советской перестройке в частности? Могла ли консервативная политика изменить ситуацию в перестроечный период?

Основу подхода к перестройке русского консерватизма составляет критика либеральной (как правой, так и левой) перестроечной политики, попытка свалить ответственность за поражение реального социализма на «либералов», то есть не только на правых либералов – Б. Ельцина, Ю. Афанасьева и др.,  но и на левых реформаторов во главе с М. Горбачевым.

В противовес «либералам» консерваторы отстаивали свою концепцию перестройки, которая якобы была «спасением» для советской России и в на­личии которой идеологи прохановского толка убедили, например, ­А. Зиновь­ева, поверившего в то, что советскую перестройку вместо Горбачева, кото­рого якобы «провели с Запада», мог правильно организовать некий «консер­ватор» (см. интервью А. Зиновьева для альманаха «Восток» [часть 1], 08.2003, http://www.situation.ru/app/j_art_105.htm ).

Не отрицая немалую вину М. Горбачева в провале положительных реформ реального социализма, можно утверждать, что основную ответственность за этот провал следует возложить не столько на либералов (в первую очередь правых), но на русских консерваторов как советского, так и дореволюционно-имперского образца. Именно советские и правые консерваторы (сталинисты и правые националисты) располагали основными рычагами­
и ресурсами бывшего СССР, но оказались неспособными к эффективной ­деятельности по реформе бывшего реального социализма.

Политика консервативных группировок и их идеологов как в перестроеч­ный, так и в постсоветский период была весьма противоречивой. Прямая ответственность советских и постсоветских консерваторов (как сталини­стов, так и так и сторонников восстановления дореволюционной империи) за провал реформ выражается прежде всего в том, что они слишком долго – в течение ряда послевоенных десятилетий – препятствовали необходимым как экономическим, так и политическим реформам реального социализма, жест­ко репрессируя альтернативные левые течения, в том числе именно те, которые создавали основу будущей положительной перестройки. Это затягивание и сопротивление переменам стало первым серьезным фактором поражения «положительной перестройки» (и левой альтернативы) на рубеже 1990-х гг. Более ранние реформы могли быть менее болезненными и иметь для реального социализма более позитивный результат.

В противовес советскому консерватизму (сталинизму), не замечаю­щему или отрицающему кризис реального социализма, следует подчеркнуть факт этого кризиса и указать на необходимость реформ системы советского образца – в первую очередь в СССР. Само (порицаемое консерватизмом) решение горбачевской группировки начать эти реформы следует приветствовать. Важно было, однако, попытаться избежать их провального результата. Критику вызывает, таким образом, не начало Горбачевым реформ, но отсутствие их верного продолжения.

Левая теория должна признать, что реставрация в мире бывшего реального социализма того или иного варианта западного общества (что пока­зали уже более ранние варианты кризисов в странах Восточного блока) была наибо­лее вероятным результатом доведения перестроечных процессов до политической реформы – перехода к политическому плюрализму. Тем не менее варианты развития перестройки, как и послеперестроечного развития России, могли быть различными. Это показал и опыт стран бывшего реального социализма, например, Белоруссии и Китая.

Различными могли быть также и варианты проведения в период перестройки политической реформы. Во-первых, существовал вариант «торможения» или отказа от этой реформы, который использовал Китай, подавивший выступление студентов в 1989 г. Такой отказ, однако, соответствовал старым схемам советского консерватизма и предполагал прямое политиче­ское насилие в духе ГКЧП.

Во-вторых, как мы пытаемся доказать, даже и в принятом горбачев­скими реформаторами варианте политической реформы «реставраторский» результат и негативные последствия прихода к власти правых (как право­либеральных, так и правоконсервативных) группировок могли быть смягчены леводемократическими действиями. То есть поддержкой уже в период перестройки не резко усиливаюшихся (и поддерживавшихся Западом) правых, но левых и центристских сил.

Следует рассмотреть и роль в перестройке 1987–1991 гг. Запада, которая была весьма значительной (если не ключевой) ввиду идеологического, экономического и проч. преобладания (как в перестроечный период, так и до настоящего времени) западного общества. Обладая подавляющим ресурс­ным и идеологическим перевесом, Запад (американский и британский неоконсерватизм), безусловно, сыграл важную роль в советской перестройке, сумев навязать странам реального социализма свою – правую – версию перемен.

Как в доперестроечный период, так и в ходе перестройки Запад, в первую очередь неоконсерватизм США, действовал весьма жестко, организуя различные внешнеполитические, экономические и проч. игры, включая опу­скание нефтяных цен в конце 1980-х. Вполне вероятны (хотя реально не ­исследованы) и попытки прямого манипулирования перестройкой, в том числе и ее политическими игроками. Причем группировками не только демо­кратов (о чем постоянно заявляли консервативные борцы с либералами), но и консерваторов – правых националистов – в том числе и русских. Эту реальность – именно зависимость правых русских националистов от запад­ного нео­­кон­серватизма – современный консерватизм в России постоянно ­замалчивает.

Очевидно, что Запад (и в первую очередь неоконсерватизм США) рас­сматривал перестройку как продолжение холодной войны с СССР, делавшее реальным шанс на выигрыш этой войны. Запад продолжал вести холодную войну против бывшего мира реального социализма и России также и после 1991 г. в течение послеперестроечных десятилетий, в том числе и до нынешнего периода второго десятилетия XXI века.

Важной частью перестроечных конфликтов были идеологические столк­новения. Соответственно, весьма значительную часть западных действий (операций) в мире реального социализма периода перестройки составляли не силовые (военные) операции, но скорее операции идеологические (инфор­-ма­ционные). Более того, есть основания считать, что таковые были­ ос­­нов­ными операциями Запада в мире реального социализма этого периода. В этом, видимо, и была специфика выигранной Западом на рубеже 1990-х гг. холодной войны. Особая роль в ней принадлежала не обычным во­ору­жениям,­ но идеологическим и политическим акциям и осуществлявшим их политико-идеологическим машинам, спецслужбам и пропагандист­скому аппарату. Российские идеологи и генералы не поняли этого, похоже, и до сих пор. Шумя об обычных вооружениях, они готовятся к «старой войне», проигрывая при этом войну нынешнюю – в первую очередь информационную. Одной из важных причин поражения положительной перестройки реального социализма стал проигрыш советской идеологи­ей – вторым советским марксизмом – идеологической войны с Западом.

В освещении конфликтов перестроечного периода в СССР и других странах реального социализма весьма важная, если не основная, роль принадлежала западным массовым средствам. Они осуществляли идеологиче­ский нажим и идеологическое вторжение в мире реального социализма, навязывая этому миру свою идеологию перемен в этом мире. Запад (в первую очередь американский и британский неоконсерватизм) располагал большим опытом действия в плюралистическом обществе и эффективно использовал этот опыт не только против советских традиционалистов (сталинистов), но и против всех левых реформаторских группировок реального социализма.

Навязываемая Западом реальному социализму идеология была не просто либеральной, о чем постоянно говорят представители постсоветского русского консерватизма, но правой – то есть как праволиберальной, так и правоконсервативной. Под влиянием праволиберальной идеологии значительная часть интеллигенции (в том числе и часть окружения Горбачева – не только в лице «либерала» А. Яковлева, но и в виде многочисленных правых консерваторов) рассматривала роль Запада как исключительно положительную. Однако имело место очевидное своекорыстие Запада – стремление устра­нить мирового конкурента – реальный социализм, прежде всего в его российском центре.

Запад (неоконсервативные группировки) победили также и в политике. Провал леводемократического варианта перестройки и уход советских поли­тических сил (и их политических машин) с восточноевропейских террито­рий означал вторжение на эти территории политических машин стратегических конкурентов и установление контроля данных сил над Восточной Европой. Примером установления такого правого контроля могут служить цветные революции в постсоветском мире, в том числе «оранжевые революции» типа украинской, грузинской (Гамсахурдия-Саакашвили) или победу правых группировок в Прибалтике. Аналогичный переход пережили все госу­дарства Восточной Европы, многие бывшие республики СССР, а также России. Осуществлялись и многочисленные другие формы западного вмешательства, связанные в том числе и с подрывом левых структур в мире реального социа­лизма, их идеологии и политики.

Расклад идеологий в СССР перестроечного периода был, по-види­мому, следующим.

Советский истеблишмент представляли советские традиционалисты (сталинисты) образца Е. Лигачева или Нины Андреевой, то есть левые консерваторы, сторонники социализма сталинского – часто еще дохрущев­ского – образца. Влияние таковых было наиболее сильным именно в СССР, особенность которого вообще составлял архаизм (даже в рамках европей­ских систем реального социализма) его идеологии и властных группировок. Этот архаизм был очевиден на фоне других элит реального социализм в Восточной Европе. В ряде стран реального социализма (например, в Венгрии или Югославии) политическая элита была значительно более реформатор­ской и более близкой к неортодоксальному и современному марксизму.
Во властных структурах СССР до перестройки дотянули явно устарелые (архаичные «в социали­стическом смысле») практически сталинистские элементы. Эти консервативные элементы несли прямую ответственность за отсталость (даже на фоне ряда европейских стран Восточного блока) советской политики в области идеологии, цензуры и многого другого.

Советские консерваторы сталинистского образца находились в блоке с консерваторами правыми, стоявшими на платформе восстановления дореволюционной (дофевральской 1917 г., то есть практически монархиче­ской) России (см. А. Байгушев. Русская партия внутри КПСС. – М., 2005). Если советские традиционалисты лигачевского и прохановского образца, как правило, защищали доперестроечную (часто дохрущевскую, то есть реально сталинскую) советскую систему, то выступавший в блоке с ним правый русский консерватизм (правый национализм) образца А. Ципко, А. Байгушева, М. Леонтьева и др. брал за основу Россию дореволюционную.

Несмотря на внешнее преобладание в период советской перестройки консерваторов советского (сталинистского) типа, группировка дореволюционных (правых) консерваторов имела широкое влияние во властной элите (высших слоях партаппарата) бывшего СССР (см. работы Н. Митрохина, А. Байгушева и др.). Характерны примеры «контрпропагандиста» А. Байгу­шева (попытавшегося в 1988 г. восстановить в СССР «Союз русского народа») или работни­ка ЦК КПСС А. Ципко, который, несмотря на свое присутствие в верхах власти в СССР, к началу перестройки считал себя «белым патриотом» и «борцом с коммунизмом» (с каковым продолжает борьбу и до настоя­щего време­ни). Как мы доказываем, группировка правых консерваторов пользовалась и западной поддержкой. (Более подробно в работе «Крах русского консерватизма» – Тарту; СПб., 2015.)

Правый консерватизм в СССР имел радикальное крыло – радикально- консервативные (правонационалистические) группировки, представленные, в частности, «Памятью» Д. Васильева и РНЕ А. Баркашова. Характерным примером политической деятельности радикальных русских консерваторов в период перестройки может быть попытка воссоздания в 1988 г. при активном участии «советского контрпропагандиста» А. Байгушева черносотенного «Союза русского народа» с головной организацией – РНЕ А. Баркашова.  Поскольку «оригинальное» название партии горбачевцами разрешено не было, она  получила название «Славянского собора» (А. Байгушев. Русская партия внутри КПСС. – М., 2005, с. 114). В дальнейшем консервативные радикалы правого образца вошли в партии «Родина», ЛДПР и даже КПРФ (фигуры типа А. Макашова и Н. Кондратенко).

Оппозицию консервативному блоку представляли левые реформаторы – горбачевцы – и правые либералы. Левые реформаторы стояли, как правило, на платформе левого шестидесятнического направления и теории «социализма с человеческим лицом». Однако более распространенной в среде советской интеллигенции была, по-видимому, праводемократическая – право­либеральная платформа. На этой платформе, которая в течении многих лет поддерживалась Западом и западными средствами массовой информации, стояло основное течение весьма активных в России и странах бывшего реаль­ного социализма правых диссидентов («левых, которые правые»). Его представляли такие идеологи будущего ельцинизма, как Ю. Афанасьев, Ю. Ка­рякин, Г. Бурбулис и многие другие.

Особенностью правых либералов в России, как и в других странах бывшего реального социализма (которую фактически разделяли и правые консерваторы), была идеализация общества западного образца и роли Запада в попытках реформ реального социализма. Она включала мистификацию ­западного плюрализма, непонимание того, что плюрализм – многопартийность и проч. – лишь форма, имеющая разное социальное и политическое содержание.

Правые либералы критиковали горбачевских социалистов за «утопизм», требуя максимально радикального развала и максимальной сдачи Западу реального социализма. Они (как и консерваторы – сторонники реставрации дореволюционой России) радовались в 1991 г. как спасению реставрации и поражению реального социализма (оно же «катастройка» по А. Зиновь­еву). Горбачев обозначался как «Михаил-освободитель», который наконец-то (и слава богу) дал возможность «коммунизму» погибнуть.

Отличался ли от такого праволиберального подхода подход правых консерваторов? Был ли консерватизм действительно положительной идеологией реформ реального социализма в СССР и других странах Восточного блока?

Критика правыми консерваторами «либералов» (то есть правых либералов) имеет свои основания. В то же время она вовсе не означает справедливости правоконсервативной версии перестройки. Необходимо демистифицировать консервативный подход к реформам реального социализма и  показать его несоответствие нуждам положительных реформ этого общества.

В трактовке перестройки проявляются специфические особенности консервативной идеологии – как ее мифология (С. Кургинян, С. Кара-Мурза и прочие), так и лицемерие, очевидное во многих построениях этой идеологии, в особенности в праворадикальном варианте – А. Байгушев, Н. Семанов и мн. др.

Если говорить о «классовой» стороне дела, то основную ответственность за провал советских реформ несет партократия – в целом властные группировки реального социализма с их идеологией традиционного сталинизма и правого национализма. Советская бюрократия располагала мощными рычагами и ресурсами, но не обладала планом и идеологией перемен. Немалая часть партократии (в особенности радикальные консерваторы – правые националисты) оказалась союзницей внешней плутократии («буржуазии»). О. Лацис в книге «Заранее спланированное самоубийство» (М., 2005) указывает на заинтересованность определенных слоев партократии в прова­ле реального социализма для перевода власти в прямую денежную форму. (Что предсказывали в своих описаниях термидора еще неортодоксальные левые 1930-х гг.) Есть многочисленные примеры перехода бывшей советской номенклатуры на правые позиции, в частности, совет­ского консерватора и затем союзника украинских правых бывшего секретаря КП Укра­ины по идеологии Леонида Кравчука. (Часть элиты бывшего реального социализма была перекуплена и реально.)

«Плохой» Горбачев был выше советских традиционалистов (консерваторов сталинистского типа), во-первых, тем, что понимал необходимость перемен. Во-вторых, в отличие от правых (как либералов, так и консерваторов) он стоял скорее на левых позициях – реформы реального социализма.

При этом серьезной слабостью М. Горбачева и его реформаторской группировки было отсутствие адекватной идеологии и, следовательно, адекватной концепции реформ.

Отсюда идеологическая путаница действий горбачевской элиты и отсут­ствие сколько-нибудь внятной стратегии. Общая линия на реформу реального социализма была правильной. Но Горбачев и его элита, очевидно, понимали ситуацию наполовину, поскольку не знали, как следует проводить реформы реального социализма и куда они могут повести. (На это указывали и советские консерваторы – ср. известное высказывание Ю. Бондарева о пе­ре­строечном самолете, который подняли в воздух, но не знают, куда посадить.)

Наполеоновский принцип «ввязаться в драку, а там посмотрим» (цитированный Лениным) в данном случае не принес правильного результата. Во-первых, поскольку Горбачев был далеко не Ленин, но также и в силу многих других факторов, включая преобладающее влияние в период перестройки Запада и его правой идеологии – не только правого либерализма, но и правого консерватизма.

Адекватного понимания происходящего (как и внятной теории) у реформаторов не было. Верные решения Горбачева, как правило, запаздывали и проводились не до конца. Следствием этого стала дезориентация и в ­конечном счете потеря конт­роля реформаторами над ходом реформ.

Многие горбачевцы в шестидесятническом духе возлагали надежды на «подлинный социализм» – еще в рамках реального социализма, но не понимали, как можно сохранить последний в период радикальных перемен. Если исходить из того, что реальный социализм был «деформированным», оставалось неясным, как понимать «деформацию» и что представляет собой «недеформиро­ванный» социализм. Следовало считать таковым советскую систему 1920-х гг. или какую-то иную модель реального социализма?

Важным недостатком горбачевской реформаторской группировки (помимо отсутствия идеологии) было непонимание временных рамок с момента «начала процесса». Отсюда – весьма тяжелые последствия опозданий и ­задержек необходимых действий в процессе реформ, особенно политиче­ских, на которые решился Горбачев.

Пойдя по пути радикальных политических изменений, то есть отважившись на переход от диктатуры к политическому плюрализму, горбачевская группировка стала реализовывать новый сценарий, отличный от так называемого китайского варианта, который был фактически вариантом ГКЧП.

Однако как следовало действовать в условиях политической демократии сторонникам положительных перемен реального социализма (а не провала этого социализма и реставрации в «коммунистических» странах обычного западного общества) они не знали. Горбачевская команда была разношерстной, включая как левых, так и явно правых идеологов типа того же ­А. Ципко и представителей Русской партии.

Основной идеологией перестройщиков оставался второй (советский) марксизм. Более современные варианты левой идеологии отсутствовали – они не были разработаны. Слабость левой альтернативы сталинизму и правой идеологии в СССР была связана с особенностями его развития и роли в советской элите консервативных группировок. В течение длительного пе­ри­ода левая оппозиция подавлялась советскими консерваторами-сталинистами наряду с другими оппозиционными течениями. Серьезных левых идеоло­гов (не говоря о фигурах уровня Д. Лукача) при Горбачеве практиче­ски не было. Преобладали сторонники правых взглядов – правые либералы (к чему скло­­нял­­­­ся и А. Яковлев), а также консерваторы вроде борца с марксизмом А. Ципко или многочисленных деятелей так называемой Русской партии, в течение длительного времени внедрявшихся в политические структуры СССР и стоявших на позициях восстановления дореволюционной и едва ли не монархической России. Это создавало основу победы правых партий и правой идеологии на начальном этапе реставрации традицион­ного общест­ва в рамках реального социализма.

Решившись на глубокие изменения советской системы, Горбачев в опре­деленной мере стал подражать процессу реформ в Чехословакии 1968 г. (возможно, втайне сочувствуя идеологу этих реформ Зденеку Млынаржу, некогда учившемуся в МГУ в одно время с «Горби»). При этом Горбачев, похоже, не вполне понимал существенной разницы между ситуацией в Чехосло­вакии и СССР рубежа 1990-х гг. Чехословакия была одной из стран Восточ­ного блока и могла получить поддержку этого блока, и в первую очередь СССР не только своим консервативным (в советском смысле) силам, но и (потенциально) своим левым реформам. СССР, как это хорошо знали на Западе, был главной частью коммунистического мира, имел перед собой глобального противника в лице Запада во главе с США и Великобританией и не мог иметь поддержки ниоткуда. (Китай был вне игры тогда и даже три десятилетия спустя.)

В событиях сыграли свою роль также и субъективные особенности генсека – отсутствие стратегии, надежды на «хорошее отношение» Запада и неразборчивость в поиске сторонников, среди которых было много правых консерваторов – будущих сторонников ГКЧП, а также сторонников послемайданной Украины образца А. Ципко.

Отношения Горбачева со странами Запада в перестроечный период ­вы­гля­дели странно. Все что произошло между Горбачевым и НАТО в 1988–1990 гг. было похоже на «облапошивание» наивного «Горби». Его смешное доверие к Тэтчер и Бушу было похоже на доверие ацтеков к Кортесу. Хорошее от­ношение сохранялось до тех пор, пока делалось то, что было выгодно Западу.

«Горбачевизм» выступил как идеология фактического невмешательства в процессы «оранжевых революций» конца 1980-х и отказа от защиты чего бы то ни было на территории бывшего реального социализма. Немалая часть горбачевской группировки стояла на позиции «ничего не делания» по принципу «дать вещам происходить». Эта позиция «самотека» (выражаясь языком периода советского НЭПа) вела к тому, что и произошло – к поражению возможного положительного варианта перестройки и правому варианту перемен – реставрации в странах реального социализма западного ­общества. Возможно, что такой вариант навязывало «Горби» праволиберальное и правоконсервативное окружение.

Этот отказ от каких-либо действий (по старому принципу «ни мира,­­ ни войны, а армию распустить») имел явно негативные последствия для­ мира реального социализма. «Роспуск армии» (политической, идеологи­­че­ской и проч.) в период войны – показатель недееспособности армейского руко­водства. Перестройка же реально была формой войны (во всяком случае, продол­жением войны холодной). Неспособность вести эту войну с ­советской стороны (тогда как с другой стороны ее вели) определила провал попыток горбачевской элиты провести положительные реформы реального социализма.

Весьма странным было горбачевское невмешательство в восточно­европейские процессы 1989 г. Оно проявилось, в частности, весьма противо­ре­чивых действиях вокруг Восточной Германии (на что справедливо указывал, например, В. Фалин в книге «Конфликты в Кремле». – М., 2000).

СССР выводил войска из Германии и Восточной Европы как будто для того, чтобы Запад постепенно ввел туда свои. Понимала ли горбачевская группировка суть и возможные результаты происходящего? По-видимому, в недостаточной степени. Горбачев ссылается на то, что «все стало складываться». Однако последствия такого рода серьезным политикам следовало иметь в виду.

Консерваторы с начала 1990-х гг. (и после прихода к власти в начале «нулевых») валят на либералов поражение перестройки и крах реального социализма (вплоть до утверждения «завербованности» Горбачева иностранными разведками). Такие заявления запутывают дело, вуалируя роль самих консерваторов в провале перестроечных реформ.

Роль М. Горбачева в попытках этих реформ следует оценивать, имея в виду реальный расклад политических сил в мире и СССР. Только ли «либералы» реально виноваты в результатах произошедшего? Имел ли консерватизм идеологию перемен в мире реального социализма и какую политику его представители вели в то время реально?

Консерватизм дает ложную и мистифицированную версию перестроечных конфликтов и противостояния реального социализма и традиционного западного общества. Следует попытаться дать реальную (в противоположность мифологизированной консервативной) оценку перестроечных процессов и роли в нем консерваторов.

Консервативные идеологи до сих пор пытаются представить свою идео­логию способной решить перестроечные задачи. Будучи сторонниками развала реального социализма и восстановления дореволюционных систем, они уже с доперестроечного времени всячески порицали (если не сказать «охаивали») шестидесятников – сторонников левых реформ ­реального социализма. При этом поборники русского консерватизма вся­че­ски замалчи­вают тот факт, что их единомышленники (и «типологические двойники») – правые консерваторы во всех бывших коммунистических странах были главными союзниками правых либералов в борьбе со сторонниками реформ ­реального социализма – левыми реформаторами. И в этом смысле поддерживались Западом с целью максимального разрушения этого социализма.

Действительно, основной для западных идеологов была праволиберальная платформа, выступающая как «витринный» (рекламный) вариант правой идеологии. В странах реального социализма эту идеологию представ­ляли правые диссиденты от Л. Валенсы и В. Гавела до А. Солженицына и межрегионалов типа Ю. Афанасьева. В России она нашла свое выражение в ельцинизме 1990 гг. Однако Запад поддерживал не только правых либералов, но также и правых консерваторов, весьма активных во всех оппози­ционных движениях стран реального социализма от Хорватии и Польши до Прибалтики и Украины. Это же следует сказать и о русском консерватизме, активно представленном так называемой Русской партией, начавшей свое проникновения в госаппарат СССР еще в 1920–1940-е гг. (см. А. Байгушев. Русская партия внутри КПСС. – М., 2005).

В своей критике реального социализма и его истории правый консерва­тизм вполне сходился с правым либерализмом. Русские консерваторы пра­во­го толка отличались от советских традиционалистов – защитников старой советской системы в сталинском варианте – тем, что ставили своей зада­чей восстановление в странах реального социализма общества западного образца (в России – дореволюционной России). При этом, если правые ­либералы говорили о демократическом варианте этого общества в России (в духе ­образованного после Февральской революции 1917 г.), то правые консер­ва­торы (с их резкой критикой «либералов») фактически добивались скорее ­возврата к дореволюционной монархии или цезаристской диктатуре.

Следует вспомнить в этой связи все «реставраторские» тексты русского консерва­тизма, такие как книги «Социализм» И. Шафаревича и «Черносотенцы и ре­волюция» В. Кожинова (с реабилитацией черносотенства), эволюцию А. Цип­ко от критики марксизма и советской системы в конце 1980-х гг. к поддержке украинского переворота 2014 г. и т. д.

О какой реформе реального социализма в данных теориях можно говорить? Характер «спасения» реального социализма русским консерватизмом вполне понятен.

Весьма противоречивую роль играли правые русские консерваторы и в постсоветской России. Выступавшие против советского истеблишмента правые либералы часто имели или правоконсервативную идеологическую добавку, как А. Солженицын, или прямо (как, например, И. Шафаревич или В. Кожинов) стояли на правоконсервативных позициях. Подход едва ли не наиболее известного представителя правого диссидентства – А.И. Солженицына был соединением правого либерализма и правого консерватизма, с укло­ном в сторону второго. С ним еще с советского периода активно полеми­зировали диссиденты праволиберального направления, например, Г. Поме­ранц или В. Войнович («Портрет на фоне мифа» и «Москва 2042 г.»).

Помимо ложной идеологии, русскому консерватизму была свойственна и ложная политика. Консерватизм пытается противопоставить себя ­либерализму как идеологию «суверенитета» России и сопротивления Новому мировому порядку. Однако реальные идеология и деятельность представителей консерватизма в период перестройки и в постсоветский период были весьма противоречивы. Следует говорить о прямой ответственности консерватизма – сталинизма и правого национализма – за провал реформ реального социализма. «Национальный» подход и национальные термины, которые согласно идеологии консерватизма были призваны «многое» (если не все) объяснить, на самом деле объясняют мало, фактически же ничего не объясняют. Очевидна не защита консерваторами суверенитета советской России, но их зависимость  от западных политических машин.

Значительная часть этих проникавших в советский партийный и государственный аппарат консерваторов являлась по сути «двойной агентурой», представлявшей влияние в советской России зарубежных белогвардейских центров, курировавшихся западными спецслужбами – прежде всего британскими (до Второй мировой войны) и затем американскими. (Н. Яковлев про эмигрантских «нацмальчиков» в книге «ЦРУ против СССР».) Соответствующее влияние представляли и правоконсервативные диссиденты, связанные с группировками типа НТС и консервативным самиздатом (например, «Вече» Осипова), фактически примыкавшим к легальным консервативным изданиям в СССР типа «Нашего современника».

Как до перестройки, так и во время ее консерваторы правого толка добивались подрыва левой версии реформ под лицемерным лозунгом «защиты социализма» (сталинского образца), одновременно ставя фактической задачей восстановление дореволюционной России. (При этом часто в монархическом, правонационалистическом, а то и прямо черносотенном варианте.) С началом перестроечных свобод в противовес левореформатор­ским силам они создавали праворадикальные группировки типа «Памяти» Д. Васильева, РНЕ А. Баркашова или радикально-консервативного «Союза русского народа». Попытка восстановления последнего была предпринята в 1988 г. «Русской партией внутри КПСС» и консервативными «контрпропагандистами» типа А. Байгушева, а также позже – С. Бабуриным в 2005 г. «Когда мы, – вспоминает А. Байгушев, – уже в 80-е г. ХХ века организовали на принципах русского черносотенного движения “Славянский собор”,.. – мы прежде всего сделали все, чтобы удержать “наших”от скатывания на погромы. Особенно пришлось работать с нашей головной организацией “Русское национальное единство”, возглавляемой непримиримым Александром Баркашовым» (А. Байгушев. Русская партия внутри КПСС, с. 121).

Радикальный русский консерватизм играл явно подрывную роль в перестроечных событиях, организовывая не только указанные радикальные структуры и идеологические провокации, но и акты насилия – нападения на «демократов-перестройщиков» и прямые теракты. На счету радикаль­ного консерватизма такие начавшиеся уже в период перестройки известные теракты, как например, убийство отца А. Меня, продолжившиеся также в 1990-е гг. (убийство В. Листьева, Г. Старовойтовой и многих др.). Вели ли радикальные консерваторы террор сами или под влиянием (а может и при прямом участии) внешних сил? Последнего тоже исключать не следует, учитывая общую связь правых русских националистов образца сторонников НТС (Народно-трудового союза, созданного правой российской эмигра­цией) со спецслужбами стратегических конкурентов.

Действия правых националистов – наиболее лицемерной части консер­ваторов – были одной из главных причин провала позитивного – реформаторского (левого) сценария перемен в СССР (см. «Крах консерватизма»).

Непосредственной причиной падения Горбачева, а с ним и реформистско-коммунистической группировки, стал сталинистский (поддержанный реально и правыми консерваторами) путч августа 1991 г. Путч сорвал «мягкое» сползание СССР к реформам, привел к подрыву левой горбачевской группи­ровки и приходу к власти правых – вначале правых либералов, затем правых консерваторов. Готовившиеся перед путчем новоогаревские соглаше­ния были существенно мягче «беловежского» варианта. Сохранение у власти горба­чевского руководства, несмотря на его проволочки и ряд ошибок, позволило бы советскому реальному социализму (вопреки консерваторам) спасти часть того, что было потеряно в результате августовской консервативной авантюры.

Правые консерваторы в России (в частности, в виде так называемой Русской партии) с 1988 по 1989 г. выступали за подрыв советских сфер влияния, представляя данный подрыв как борьбу с «троцкизмом» (см. высказыва­ния­ А. Байгушева о «приставленном к Горбачеву» В. Распутине с его сообра­же­ниями об отказе от «присосков». А также его же утверждение о том, что «беловежские соглашения были нами, русскими националистами, подспудно за­пла­нированы» – А. Байгушев. Русская партия внутри КПСС. – М., 2005, с. 399).

Позже эта тенденция на подрыв консерваторами советских сфер вли­яния подтвердилась и в постсоветский период. В начале «нулевых» россий­ские консервативные группировки (партия «Родина») поддержали «оранже­вые» революции на Украине и в Грузии, в целом выступив в бывших совет­ских республиках против пророссийских умеренных типа Л. Кучмы и­ Э. Шевард­надзе.

Правые (как либералы, так и консерваторы) считали, что должно было про­изойти то, что и произошло – именно полное падение реального социализма.

Постсоветское развитие России с 1990-х (затем в «нулевых» и далее) показывает те же оборотные стороны консерватизма, что и во время совет­ской перестройки. После поражения последней консерваторы высту­пали в реальном блоке с правыми либералами, которых, несмотря на внеш­нюю критику и постоянное «прощание с либерализмом» (М. Леонтьев), они, как и ранее, поддерживали и использовали.

Придя к власти в начале «нулевых», консерваторы продолжили в России праволиберальную экономическую политику. А также фактически – и ­линию внешнеполитического отступления, которое сваливалось идеоло­­­га­ми консерватизма на «либералов» Горбачева и Ельцина. Правый консерватизм после 2000 г. сдавал советские сферы влияния не менее активно, чем правые либералы «козыревского» образца. На его счету, в частности, поддержка украинской «оранжевой революции» и «революции роз» М. Саакашвили. Уже к ­концу «нулевых» (и далее до 2018 г.) консервативная Россия ­оказывается недее­спо­собной к политическим действиям вообще где бы то ни было в странах ближнего Зарубежья – за исключением Абхазии.

Весьма показателен провал консервативной элиты на Украине в 2014 г., как и ее поражение в других регионах. Причина провала – консервативная идеология и соответствующая ей политическая практика.

Начавшая перестройку советская элита эту перестройку проиграла. Можно сказать, что с ней вместе проиграли и все мировые левые силы. ­Главным результатом поражения сил положительной перестройки (именно­ левых реформатор­ских сил) стал провал мирового левого центра в России. Это поражение произошло в силу целого ряда исторических обстоятельств – как преобладания западного общества и его идеологии, так и слабости левой альтерна­тивы, наряду с ошибками перестроечных элит реального ­социализма.

Победил западный вариант перемен в «коммунистических» странах.  Советская перестройка закончилась реставрацией в мире реального социализма традиционного западного общества, что имело серьезные основания. Сыграл свою роль ряд факторов – значи­тельное идеологическое и экономическое преобладание западного общества (высокоразвитого капитализма). А также – несопротивление реставрации росийских правых группировок – как праволиберальных, так и правоконсервативных.

Провальный результат перестройки (которую стоявший тогда на правых позициях Александр Зиновьев назвал «катастройкой») привел к целому ряду нeгативных последствий для реального социализма. В частности, к потере группировками реального социализма огромной бывшей советской собст­венности и многому другому.

Левая элита бывших соцстран – как традиционная, так и реформаторская – была вытеснена и изолирована. Во главе ­государства была посажена новая элита – правая, как праволиберальная,­ так и правоконсервативная.­ С начала «нулевых» правый консерватизм победил также и в постсоветской России, продолжив – вопреки разговорам о «суверенитете» – праволиберальную политику. Такой исход следовало иметь в виду. Следовало учитывать возможность реставрации «реального капитализма» в бывшем «коммунистическом» мире и последствия такой реставрации.

Кто выиграл советскую перестройку 1987–1991 гг.? Перестройку и холодную войну выиграло западное общество – западная плутократия, англо-американский неоконсерватизм (и соответственно англо-американские спецслужбы). Они же оказались в первых рядах освоения восточноевропейского пространства.

Поскольку старые элиты реального социализма не справились с реше­нием задач реформ этого общества, выполнение этих задач (в частности, создание рыночной периферии и плюралистической системы) взяло на себя ­западное (Расчлененное) общество и его политические машины. Это общество представляли правые группировки – правых либералов и правых консерваторов.

Стратегические конкуренты СССР рассматривали бывшие комму­ни­стические территории как свою добычу в результате выигранной холодной войны (выигранной, кстати, именно в ходе перестроечных событий, то есть проваленной перестройки). Проигрыш советской перестройки стал результатом в том числе «несопротивления» ряда властных группировок реаль­ного социализма и их отказа защищать что-либо на бывших территориях реального социализма. Результатом стало установление политического и экономического контроля западного (Расчлененного) общества (он же западный капитализм) над обществами бывшего реального социализма (синдикатной системой).

Главным смыслом реставрации стал фактический захват обществ (политического пространства и политических машин) реального социализма политическими машинами западного (Расчлененного) общества, в первую очередь англо-американского неоконсерватизма. В этом и состоял основной смысл установления правого контроля в указанных странах.

Запад победил и в идеологии: произошла умелая подмена идеологии ­реформы реального социализма (левого либерализма) правыми вариан­тами, подмена консерватизма и подмена либерализма.

Ответственность за провал реального социализма и перестройки несет как правая (западная) консервативно-либеральная идеология, так и второй марксизм – идеология административно-командной системы – с харак­терным для него отсутствием какого-либо понимания кризисов перестроеч­ного типа. Провал старой левой идеологии – второго марксизма – и победа консервативно-либеральной идеологии стали немаловажной причиной отступления левых сил перед лицом более могущественного и победоносного противника – западного общества. Слабости советского марксизма определили победу правой идеологии – как правого либерализма, распространявшегося среди интеллигенции, так и правого консерватизма (правого национализма), свойственного определенным влиятельным кругам советской партийной элиты и бюрократии.

Кризис второго марксизма соответствовал кризису самого реального социализма и его правящих групп. Официальный советский (второй) марк­сизм не понимал и не мог понять задач перестройки: они выходили за рамки его горизонта.

«Старые» левые удержать идеологическое лидерство в новой ситуации не могли. «Новые» левые – неортодоксальные марксисты – оказались слишком слабы, чтобы противостоять как левому традиционализму советскому (второ­му) марксизму, так и реставраторской консервативно-либеральной волне. В ходе посткоммунистической реставрации эта волна смела старые левые построения и получила преобладание – сначала в виде правого либерализма, затем в виде консерватизма. Левые политические и идеологиче­ские элиты бывшего реального социализма, в том числе и России, были вынуждены уступить место правым – праволиберальным и правоконсервативным идеологам и соответствующим группировкам.

Горбачевская группировка была фактически не готова к развязанным ею политическим процессам. Большевики готовились к термидору, во всяком случае не исключали его. Ленин в период Гражданской войны был готов «отступать за Урал». Левые эпохи венгерских (1956 г.) и чехословацких (1968 г.) событий (в частности, Д. Лукач) предполагали возможность поражения левых сил при переходе к плюрализму и предлагали свои решения отступления левых сил.

Советская полуконсервативная элита не готовилась вообще ни к чему. Многие ее представители вряд ли были в состоянии понять то, что на самом деле происходило в мире реального социализма в период перестройки. Элементы правильной политики как будто были, но они были «рассеяны» по отдельным лагерям и лидерам и не могли быть соединены воедино. Применить их как Горбачев, так и его консервативные критики были не в состоянии.

Вместе с поражением леводемократического (левоцентристского) варианта развития перестройки потерпели поражение и все народы реального социализма (если угодно, «совокупный пролетарий» советского пространства). В том числе современные отряды групп наемного труда – умственный пролетариат («интеллектуариат»).

8. Реставрация в мире реального социализма традиционного западного ­общества и «положительная» перестройка. Возможна ли была подобная ­альтернатива? О «независимостях» ряда постсоветских стран и СССР. Был ли неизбежен крах реального социализма и реставрация в его странах западного общества? (Общая постановка вопроса).

В противовес правой консервативно-либеральной идеологии современные левые должны попытаться сформулировать альтернативную правому истеблишменту – леводемократическую точку зрения на процесс совет­ской перестройки как одного из вариантов кризиса реального социализма в целом.

Реставрация западного общества при устранении ряда сторон и ограничителей административно-командной системы была в значительной степени закономерной и вероятной. Период реставрации имел свою логику –восстановления в странах реального социализма (в полном объеме) рыночных структур и интеграции этих стран в западный мир – западную экономику и проч. Данный вариант осуществлялся в странах посткоммунизма правыми (праволиберальными и правоконсервативными) группировками, поддерживаемыми Западом. В России на стороне этого варианта также выступали правые партии – как правые либералы, так и правые консерваторы.

Вместе с тем негативные последствия правой реставрации в коммуни­стическом мире можно было смягчить, но при ином (альтернативном не только правому либерализму, но и правому консерватизму) варианте развития, опирающемуся на современную левую идеологию.

Начатые М. Горбачевым перемены давали современным левым серьезный шанс – шанс выработки новой идеологии и подъема новых левых поли­тических сил. Многие из авторов этого направления проявили себя в пере­ст­роечной ­публицистике (О. Лацис, Н. Шмелев и многие другие). Но данное направление было подавлено поддерживавшимися Западом праволиберальными и правоконсервативными группировками.

Более адекватную перестроечную политику могли бы предложить неортодоксальные левые в СССР и ряде других стран Восточного блока. Однако они оказались не готовы к ситуации обвала реального социализма и реставрации традиционного западного общества. Важную причину этого можно увидеть в том, что возрождение этого направления общественной мысли в СССР стало возможным лишь после начала горбачевских реформ (приблизительно с 1987 г.). До этого распространение неортодоксальных (оппозиционных советскому марксизму) левых теорий в доперестроечном СССР было сковано бюрократической цензурой.

После поражения перестройки левое политическое направление, левое миропонимание и левая теория стали снова подавляться новой – на этот раз консервативно-либеральной – реакцией эпохи реставрации. Левая линия (леводемократический подход) вновь оказались подавленными в силу преобладания правой консервативно-либеральной волны.

Леводемократическая (современная левая) концепция перестройки противостоит как традиционно советской (сталинистской), так и консер­вативно-либеральной концепции таковой. Консервативно-либеральная идеоло­гия отстаивает вариант разрушения («негативного отрицания») реального социализма, утверждая неизбежность «краха коммунизма».

Приверженцы консервативно-либерального подхода рассматривают крах реального социализма и приход к власти правых группировок как революцию в мире реального социализма. Отсюда теории «оранжевых» и проч. цветных революций. С точки зрения современной левой теории, как уже указывалось, эти процессы представляли собой не революцию, а реставрацию, восстановление дореволюционных «старых режимов» со всеми их противоречиями.

Попытки консерватизма представить свою идеологию как теорию по­ст­ро­ения нового общества в постсоветской России являются недоразу­мением, если не прямой демагогией и мифологией. Позиция консерва­тиз­­ма – по­зи­ция закономерного «развала коммунизма», то есть разрушения реаль­ного социализма и возвращения к системе традиционного западного ­общества, что нам доказывали такие консервативные идеологи, как И. Ша­­фа­ревич,­­ А. Байгушев и А. Ципко (уже цитированная статья «Коммунизм­ и ­че­ло­ве­ко­любие несовместимы», 27.05.2015, http://www.ng.ru/ideas/2015­05­ 27/5_communism.html ).

Русский консерватизм уже в советский период постепенно переходил от советского традиционализма (сталинизма) к правому консерватизму (правому национализму). С начала «нулевых» эта тенденция преобладает, на­­при­мер, в партиях «Родина», ЛДПР, частично КПРФ. Идеологами данной формы консерватизма выступили Е. Холмогоров, Д. Крылов, А. Фурсов, ­сто­­рон­ни­ки тео­рии «национальной революции» – от В. Жириновского ­до А. Ципко.

Действительной революцией в мире реального социализма (противоположной реставрации) с точки зрения современного марксизма может выступать не возврат к традиционному западному обществу, но переход к общественной форме – более высокой, чем реальный социализм. Есть основания предполагать, что эта новая историческая форма («новый социализм») начала свое становление в период первых известных кризисов реального социализма, например, Венгрии (1956 г.) и Чехословакии (1968 г.), а также в период советской перестройки. Речь идет, важно заметить, о тех положительных сторонах указанных кризисов, которые выходили за рамки реставрации в мире реального социализма традиционного западного общества. Из известных кризисов реального социализма в наибольшей степени такие новые стороны содержали чехословацкие события 1968 г. (в отличие от венгерских 1956 г., польских 1980 и др.).

К настоящему времени – концу второго десятилетия XXI века – данная историческая форма – «новый социализм» (плюралистическое синдикатное общество, Поставторитарный Синдикат) не нашла еще адекватного исто­рического воплощения. Делался лишь ряд попыток перехода к ней. Можно утверждать, что эта новая общественная форма – плюралистический коммунистический социализм (синдикатного типа) – в настоящее время (конца второго десятилетия XXI века) находится в состоянии становления.

Распад реального социализма после 1991 г. в Восточной Европе и СССР проходил в форме многочисленных «цветных» революций (реально – правых переворотов) «оранжевого» образца – начиная с бархатной революции в Чехо­словакии и др. Второй круг этих революций прошел в начале 2000-х и далее, вплоть до Украины 2014 г. Основное содержание данных революций – рестав­рация в мире реального социализма традиционного западного общества, то есть реституции в странах этого социализма дореволюционных образований.

Данные процессы продолжились в 1990-х и «нулевых» годах как в Восточной Европе, так и странах бывшего СССР. Таким продолжением стали, в частности, вступление в 2004 г. в ЕС и НАТО стран Прибалтики, «оранжевые» события на Украине 2004–2005, которые стали прелюдией событий 2014 г. и др. (Подробнее о реставрации в Восточной Европе и Новом мировом порядке – в 8-й главе.)

События на Украине, достигшие кульминации в перевороте 2014 г., следует рассматривать как провал российской правой элиты (русского правого сектора в целом) – не только правых либералов, но и правых консерваторов. Позиции правых российских либералов в целом и в связи с Украиной, вплоть до 2017 г., в частности, были свойственны многочисленные иллюзии. Они выступали якобы с «демократической» (с позиции прав человека) критикой режима В. Януковича, которая почему-то не стала распространяться на после­майданный режим на Украине.

Не намного конструктивнее была и позиция в украинском вопросе русского консерватизма. Последний на словах выступал против «оранжевых революций» (риторика С. Кара-Мурзы и проч.), реально же, например, в лице партии «Родина» еще с 2004–2005 гг. поддерживал правые группировки на Украине, как и в других постсоветских государствах (пример: история «Д. Ро­гозин на Майдане»). Характерна, например, история Дмитрия (Дмитро) Корчинского, приглашенного в 2005 г. консерватором (и поклонником­ Е. Холмогорова) Г. Павловским на мероприятия «наших» и в дальнейшем ставшего активистом укра­инских радикалов («Наши» на Селигере учились «стрелять москаликов», 27.09.2005, http://forum­msk.org/material/news/3143.html ). Корни этих метаморфоз правого консерватизма были заметны в позиции его представителей уже в 1990-е гг., а фактиче­ски еще в советский период.

Результатом свержения режима В. Януковича на Украине в феврале 2014 г. стала война и бесчинства украинского консерватизма и «правого сектора» в целом. (Что еще раз подтверждает, что западные праволиберальные лозунги были лишь прикрытием консерватизма на Украине, как и во всех странах бывшего реального социализма.)

Была ли возможна в период советской перестройки (то есть на рубеже 1990-х гг.) собственно революция в мире реального социализма (в дейст­вительном, а не метафорическом смысле этого термина)? Очевидно, что таковая должна была кардинально отличаться от реставрации иным положительным содержанием. Такое содержание могли обеспечить лишь левые политические силы, которые противостояли бы силам «правого контроля» – правым политическим партиям – как праволиберальным, так и правоконсервативным. По многим причинам на рубеже 1990-х гг. такие силы оказались слабыми, что определило правый реставрационный вариант перемен в мире реального социализма.

Положительный смысл перестройки для леводемократической теории – переход от старого административно-командного социализма (пред­со­ци­а­­-лизма) к «новому социализму» – действительному социализму в маркси­ст­ском смысле – в том числе и по классическим формационным схемам (К. Маркс. Критика Готской программы, 1875).

Защищать надо было не абстрактный «русский контроль», а  (существенная разница) левый контроль, который по сути и был русским контролем в советский период. Под лозунгом русского контроля правые группировки, включая консервативные, начали проваливать бывшие советские сферы влия­ния, что эти группировки продолжают делать до настоящего времени.

В период перестройки много говорилось о «независимостях», то есть образовании самостоятельных постсоветских государств – от Прибалтики до Средней Азии. Реально «независимости» мистифицировались правыми в бывших советских республиках и постсоветских государствах (в частности, в Прибалтике) как независимости лишь от бывшего московского центра.

Одновременно с российской стороны происходила мистификация единого и неделимого СССР советскими традиционалистами и правыми консерваторами дореволюционного образца.

В случае радикальных политических реформ в СССР сохранить единое государство в прежнем варианте было скорее всего невозможно. Однако главной задачей было не сохранение «единого союза» в старом унитарном совет­ском виде, но создание таких режимов в посткоммунистических странах, которые бы сохраняли преемственность с прежним развитием реального ­социализма, а не выступали, как правые группировки, за его разрушение. Важна было не та или иная форма структурирования посткоммунистиче­ского пространства (то есть составляют ли его независимые государства или входящие в объединение типа СССР), а приход к власти таких группировок (по всей видимости левого или левоцентристского направления), которые продолжили бы положительное развитие реального социализма.

Такого варианта можно было бы добиться поддержкой левых сил перестроечной политики и противодействием приходу к власти правых – праволиберальных и правоконсервативных группировок.

В защите СССР русским консерватизмом (как сталинистами, так и правыми консерваторами) присутствовал архаичный подтекст. Под «сохра­нением СССР» консерваторы фактически понимали сохранение единой и ­неделимой царской империи.

Определенным отходом от марксистских трактовок союза советских республик (например, Ленин. «К вопросу о национальностях или об автономизации») была уже сталинская концепция автономизации, в которой завуалированно протаскивалась трактовка СССР как аналога дореволюционной Российской империи.

Выдвигаемую русским консерватизмом идею восстановления в России  1990-х гг. дореволюционной Российской империи, как и неоднократно возникавшую после 1991 г. идею восстановления СССР в доперестроечном виде, следует считать утопической. Как, впрочем, и консервативную идею ­«Пятой империи» А. Проханова или развиваемую русским консерватизмом идею вхождения постсоветских государств в РФ в виде ее «федеральных округов» – см. О консервативной концепции превращения Украины и других постсоветских стран в «федеральные округа» РФ (https://kripta.ee/rosenfeld/2016/06/16/2095/ ). Важнее – не прямое копирование, а скорее сохранение преемственности между реальным социализмом и новыми посткоммунистическими обществами.

Задачу сохранения «единого и неделимого» СССР вряд ли следовало считать главной. Гораздо более важной была задача защиты левого (само­управ­ленческого) пространства и левого типа развития, не поддержива­ющего развала реального социализма.

Отсюда очевидно лицемерие теории «русского контроля» (Русская партия А. Байгушева, А. Ципко, сторонники так называемого динамиче­ского консерватизма и проч.). Сначала развалим советские сферы влияния (которые были при СССР) как якобы «нерусские», затем установим «русский конт­роль». Реально – первое (развал советских сфер влияния) получалось у консерваторов хорошо, второе заканчивалось провалом.

9. Возможный положительный (левый) вариант реформ.

Какими могли быть действия современных левых в период перестройки в мире реального социализма 1988–1991 гг.?

С точки зрения современной левой теории задачей перестройки должно было быть не разрушение, а реформирование (то есть вариант снятия – сохранения в гегелевском смысле) системы реального социализма. Положительный вариант реформ посткоммунистического и постсоветского пространства должен был быть не правым, но леводемократическим. Левым силам следовало пытаться обеспечить «планомерное отступление» обществ реального социализма – переход его систем через прозападную (правую) ­реставрацию к новому качеству. Для этого у реального социализма были ­немалые ресурсы, которыми традиционная советская элита (как и пришедшая ей на смену элита правая) не смогла воспользоваться.

Важной целью было сохранение России как левого центра посткоммунистического пространства и мирового развития.

Борьба за данную цель требовала ряда продуманных шагов.

Если говорить об экономике, то очевидно, что СССР были необходимы глубокие рыночные реформы, которые долгое время игнорировались советской элитой, как и элитами ряда других стран реального социализма.

Старая советская система оказалась неспособной к созданию этих новых (независимых) экономических структур. Рыночные реформы 1960-х гг. (в частности, так называемая косыгинская реформа) оказались половинчатыми. Инициированная бюрократическо-консервативными группировками антиалкогольная реформа 1985 г. (Е. Лигачев, М. Соломенцев и проч.) закончилась провалом и нанесла экономике СССР серьезный урон.

В конце 1980-х гг. началась новая горбачевская попытка рыночных ­реформ. Однако она совпала со временем политической неразберихи и в силу этого (как и в силу сопротивления советского консерватизма) не имела ­успеха. Реально радикальные реформы начались уже при Ельцине – в начале 1990-х гг.

По мнению экономистов эпохи перестройки, например, О. Лациса, Н. Се­люнина и других, экономические реформы 1980-х гг. в СССР долж­ны были быть сходными с «нэповскими» 1920-х. Следовало также учитывать опыт таких стран реального социализма, как  Югославия и Венгрия, не говоря о Китае.

Важной частью советской перестройки была необходимость вхождения в рыночные отношения западного мира. Однако следовало добиваться такого вхождения не любой ценой, но с сохранением специфики реального социализма – общества управляемого госсектора (Синдиката). Обеспечить такой вариант вхождения после падения реального социализма при господстве правых группировок стало труднее, чем в период реального социализма. (Примеры разных типов такого вхождения показали, например, как Прибалтика, так и Россия с ее 17-летней полемикой с МВФ.)

Экономические реформы обществ реального социализма следовало проводить не в ущерб центральной системе этого общества – государственному сектору – Государственному Синдикату. Положительный вариант экономических реформ реального социализма должен был не уничтожать (расчленять) государственный сектор (Государственный Синдикат), как этого требовали теории реставрации, например, полной распродажи основных форм госсобственности, но стремиться использовать его в новых условиях, укрепив (или воссоздав) также рыночную периферию госсектора.

Успех китайских реформ был результатом «опережения» рыночных экономических преобразований реформ политических. Китайский реальный социализм не решился на ведение политического плюрализма, но смог осуществить значительно более радикальную, чем в СССР, экономическую ­реформу. Он, в частности, добился включения в китайскую командную ­систему вполне «капиталистических» анклавов типа Гонконга. Этим были созданы своего рода рыночные «шлюзы» между командной системой (обычной для реального социализма) и западным (Расчлененным) обществом.

Рыночные структуры имело смысл создавать (воссоздавать) до политических реформ. Такой вариант имел ряд плюсов по сравнению с советским и российским, в котором обе реформы – экономическая и политическая – смешались и фактически мешали друг другу.

Более ранняя приватизация в странах реального социализма (при конт­роле госсектора) могла обеспечить преемственность политических элит ­и препятствовать попаданию важных секторов экономики в руки стратеги­­че­ских конкурентов.

Левый подход был важен и в политике.

Немаловажный вопрос – следовало ли проводить политические реформы в их произошедшем «взрывном» варианте – или сдерживать (консервировать)данные реформы до определенного момента?

Очевидно, что после начала политических преобразований в СССР 1988–89 гг. китайский вариант – ­вариант подавления альтернативных политических группировок (фактиче­ски вариант ГКЧП) был уже невозможен.

Однако переход к политическим реформам имел свою специфику­ и должен был быть продуман. Решившись на политические реформы, реформа­торы должны были действовать достаточно быстро и четко. В СССР этого периода с началом перестроечных послаблений требовался набор ­экстренных политических мер, причем проводимых в жестких временных рамках. Первые шаги политической реформы – проведение беспреце­дентно открытого съезда Народных депутатов в конце мая 1988 г. и узаконивание себя в качестве Председателя Верховного Совета СССР, а затем (в марте 1990) президента СССР – Горбачеву удались. Следующие шаги, однако, повисли в воздухе.

Важный вопрос – кто приходит к власти вместо советских консерваторов – сталинистов? Запад и консервативно-либеральная идеология выдвигают правых либералов, говоря о правах человека. Реально на плечах правых либералов в большинстве постсоветских стран к власти приходят правые консерваторы – правые националисты. (Примеры: Прибалтика, и в том числе Эстония, также Грузия – З. Гамсахурдия или М. Саакашвили и далее – после­майданная Украина.) «Демократия» постсоветских консерватизмов была правой – то есть  во многом условной.

Каким мог быть альтернативный вариант?

Во всех странах реального социализма следовало противостоять внешнему правому вторжению – как праволиберальному, так и правоконсервативному, препятствовать захвату территории реального социализма правыми политическими группировками, представляющими западный правый ­истеблишмент. Идти на уступки Западу – только в обмен на уступки. Возможно, следовало допускать реформы дозированно, противостоя попыткам внешних сил захватывать данные страны. Следовало защищать самоуправ­лен­ческое пространство бывшего реального социализма – как от сталини­стов, так и от консервативных либералов.

Для успеха положительных реформ реального социализма было необходимо  активнее поддерживать левое политическое крыло в странах Восточ­ного блока – как в период кризиса реального социализма, так и в постсоветских и посткоммунистических государствах. Речь идет о левом контроле – власти  левых и центристских партий – в противовес правому контролю – власти правых партий, который соответствовал периоду реставрации в мире реального социализма общества западного образца. (Левый контроль является начальной политической формой нового строя в странах посткоммунизма – в отличие от правого контроля, соответствующего реставрации в этих странах старых дореволюционных систем.) Такая поддержка вряд ли могла предотвратить реставрацию в странах реального социализма общества запад­ного образца, но позволила бы смягчить наиболее отрицательные стороны этой реставрации.

Переход от советской системы к плюрализму требовал создания левых и левоцентристских экономических и политических структур, способных действовать в обстановке открытого (плюралистического) общества – то есть левых группировок.

В реальности российские правые – ни правые либералы 1990-х гг., ни правые консерваторы с начала «нулевых» не собирались оказывать поддерж­ку левому политическому крылу в мире посткоммунизма. (Они не желают делать это вплоть до настоящего времени.) Хотя возможности у этого крыла были даже в Прибалтике, например, успехи литовских левых во главе с­
А. Бра­заускасом.

Если говорить более конкретно, реальной альтернативой правой реставрации была поддержка не консервативного, а реформаторского левого крыла компартии и формирование на его основе левой партии. Это же верно относительно всех стран реального со­ци­ализма. Уравновесить преобладающее давление правых сил могло создание левых (леводемократических) партий в этих странах, ко­торые могли обеспечить поддержку левого варианта реформ. Эти левые группировки могли бы сохранить преемственность с советской политикой. Советская партократия (находящаяся под влия­нием обоих видов консерватизма – как советского, так и правого, дореволюционного) не была в состоянии создавать подобные структуры.

Идеи раскола компартии предлагали сторонники реформ: Александр Яковлев, по его словам, выступил с таким предложением еще в 1985 г., но­ М. Горбачев отверг это предложение, написав – «рано» (А. Яковлев. Преди­словие. Обвал. Послесловие. – М.: Новости, 1992, с. 127–128). Новое возвра­ще­ние Горбачева к этой идее происходит в 1990 г.: он планирует «раскол»­ на ноябрь 1991 г. (А. Грачев. Горбачев. – М.: Вагриус, 2001, c. 228). Но было уже поздно.

Попыткой практического осуществления идеи выделения левого крыла компартии и создания в советской России низового левого объединения стала Демплатформа в КПСС, образованная в 1990 г. Это важное начинание, не получившее продолжения, в этом же году поддержал и ставший вскоре опальным (обвиненный в предательстве) генерал КГБ Олег Калугин.

Однако реальной поддержки эта идея не получила. Демплатформа ­стала маргинальной (на ее основе была организована так называемая Республиканская партия В. Лысенко) и исчезла. Точнее, была прямо подавлена консервативным блоком советских традиционалистов и правых имперцев.

С этой точки зрения следует иначе (чем это делает консерватизм в России) оценивать роль во время перестройки Народных фронтов. Консерватизм в целом – как советский традиционализм, так и правый национализм демонст­рирует явное непонимание роли данных «движений в поддержку ­перестройки». Начиная с периода перестройки консерваторы в России полностью отождествляли Народные фронты с движениями своих республикан­ских единомышленников (и антиподов) – правых консервато­ров (нацио­­на­листов). Такое отождествление, например, у С. Кургиняна в сборнике «Власть и оппо­зиция», (1992 г.) неверно. Консервативное крыло в Народных фронтах (в частности, эстонском) существовало, но не было в данных движениях преобладающим.

Идея Народного фронта еще до возникновения прибалтийских Народных фронтов была предложена в советской России реформаторами – в немалой степени левого направления. Одним из авторов данной идеи был, например, сторонник «нового социализма» Борис Курашвили (Огонек. 1988. № 14; об этом см. Анатомия независимости. – Тарту: Крипта, 2004, с. 167, 285). Первоначально основной программой данных «движений в под­держку перестройки» была реформа реального социализма, а не его развал.

Развитие политических процессов в Прибалтике (в частности, Эстонии) привело к выходу правоконсервативных группировок из Народных фронтов и образованию собственных консервативных структур (в Эстонии – ­Эстонского конгресса), а затем и соответствуюших партий. Из левого крыла Народных фронтов выросли «центристские» движения, отчасти левого направления.

Народные фронты не следовало демонизировать, как это делали и­ до сих пор делают консерваторы в России. Положительным содержанием Народных фронтов было формирование левого крыла постсоветской поли­тики и поддержка реформаторского крыла компартий. Эта поддержка могла быть шагом к образованию будущих левых партий в странах бывшего реального социализма.

Такому варианту реформ в московском центре противостояли консерва­торы – как советские традиционалисты (Лигачев, Полозков), как и правые националисты (А. Байгушев, В. Жириновский, А. Ципко и многие другие),  в том числе представляющие так называемую Русскую партию. Они ставили фактической целью развал реального социализма и восстановление дореволюционной России.

В виде альтернативы Народным фронтам консерватизм в тогдашнем СССР (как левого – сталинистского – типа, так и правый) начал формирование Интердвижений. В идеологии данных движений, например, в Эстонии, идеи сохранения социализма сталинского образца и сталинской трактовки СССР причудливым образом соединялись с идеей восстановления «единой и неделимой» Российской империи.

Реформаторские и левые элементы Народных фронтов (в частности, в Прибалтике) поддержки московского центра не получили.

Результатом стала победа поддерживавшихся извне правых сил в бывших республиках СССР в целом, и победа национал-радикального крыла Народных фронтов в частности.

То есть советские и иные консерваторы, как и правые либералы, в период перестройки реально делали одно «правое дело» – вели к поражению реформ реального социализма и реставрации в мире реального социализма современного западного общества. Такой результат был прямым следст­вием тактики подрыва правыми группировками левореформаторских структур.

10. Выводы. О левой альтернативе в период кризисов реального социализма, противостоящей как праволиберальному, так и правоконсервативному ­подходу. Роль консерватизма в провале положительных реформ реального ­социализма, включая советскую перестройку.

Анализ кризисов реального социализма – включая советскую перестройку – показывает два основных варианта разрешения данных кризисов.

Первый вариант – традиционный советский (сталинистский) – подавление (часто военной силой) реформаторских попыток – как правых, так­ и левых и восстановление дореформенного (традиционного советского) ­варианта реального социализма. Такой вариант силового подавления попыток реформ реального социализма советская и тогдашняя восточноевропейская элита предпочла в Венгрии 1956, Чехословакии 1968 и Польше 1980 г. Данный путь был выбран также и Китаем, в 1989 г. подавившим попытку студенческого протеста на площади Тяньаньмэнь (об этом подробнее в следующей главе).

Второй вариант – победа западного (правого) переворота в странах ­реального социализма, «цветных» революций, то есть реставрации в данных странах дореволюционного общества западного образца.

Этот вариант реализовался в странах бывшего СССР и Восточного блока в Европе рубежа 1990-х гг. Аналогичные правые перевороты продолжались в странах бывшего реального социализма и позже, включая «революцию роз» Саакашвили в 2003 г., «оранжевую революцию» на Украине в 2005 г. – вплоть до майданного переворота февраля 2014 г.

В СССР и странах реального социализма в 1988–1991 гг. первый (китайский) вариант развития событий – он же вариант ГКЧП – не получил поддержки общества и не был реализован. На рубеже 1990 гг. в странах европейского реального социализма (так называемого Восточного блока) осуществился вариант реставрации современного западного общества.

Современная левая теория должна высказать критическое отношение к обоим данным вариантам – как восстановлению системы старого реального социализма, так и к реставрации в коммунистическом мире общества западного образца. Эта реставрация соответствовала установлению в странах бывшего реального социализма так называемого Нового мирового ­порядка, в условиях которого эти страны живут уже около 30 лет.

Жителям Восточной Европы, однако, очевидны не только положительные стороны этого порядка, но и его серьезные противоречия. На эти ­противоречия (которые пытаются фиксировать отдельные варианты «несистемного» правого консерватизма, в том числе и русского) указывает сов­ре­менная левая теория. Ее подход – в том числе и к кризисам ­реального социализма – противостоит не только праволиберальному, но и правокон­сервативному (до сих пор преобладающему в современной России).

Мы отстаиваем необходимость иного (третьего) варианта реформ, ­отличного как от традиционного советского (в рамках второго марксизма), так и правого – консервативно-либерального. Речь идет о поддержке левой альтер­нативы как в период  кризисов реального социализма, так в ситуации победы реставрации в мире реального социализма. А также дальнейшее ­укрепление этой альтернативы в противовес консервативно-либеральным теориям, так и или иначе узаконивающим внеш­ний контроль над миром ­реального социализма – не исключая и Россию. С точки зрения ­современной левой теории попытку перестройки в СССР и мире реаль­ного социализма в целом на рубеже 1990-х гг. следует считать неудачной, по­скольку не был реали­зован положительный (как мы доказываем – лево­демо­кратический) ­вариант перестройки. 

Современным левым следует выступить с критикой нынешнего пра­вого контроля в мире посткоммунизма. А также правой – как праволи­беральной, так и правоконсервативной – концепции кризисов реального ­социализма, в том числе и советской перестройки конца 1990-х гг.

Оценка результатов советской перестройки в современной левой теории должна отличаться от правой – консервативно-либеральной. Правые либералы и правые консерваторы в России и других постсоветских странах (за исключением «несистемных» консерваторов – сопротивленцев Новому мировому порядку) принимают Новый мировой порядок как положительную данность, то есть считают, что в условиях этого порядка все нормально. С этой, в том числе и правоконсервативной, точки зрения крах реального социализма («счастье» падения коммунизма) был исключительно положительным. Характерный пример – консерватор А. Ципко, проделавший путь от участника окружения Горбачева (советника А. Яковлева) до поддержки украинского режима после 2014 г.

По-видимому, в ситуации конца XX века реставрация западного общест­ва в европейских странах реального социализма была если не неизбежна, то, скорее всего, весьма вероятна. Это показали уже кризисы реального ­социализма в Венгрии 1956, Чехословакии 1968 и Польше 1980 г.

Вместе с тем следует отметить, что кризисы типа венгерского 1956 и в особенности чехословацкого 1968 г. имели не только обычную «реставрационную» сторону, но и сторону левую – социалистическую, которую «не ­заметила» в свое время консервативная советская метрополия и до сих пор игнорирует идеология официального консерватизма в России. Можно ­утверждать, что неподдержка этой стороны, непонимание ее положительного содержания и (более того) подавление левых экспериментов в странах Восточной Европы было одной из важных причин поражения советской ­перестройки и краха реального социализма в Восточной Европе.

Реставрация общества западного образца в этом мире на рубеже 1990-х была в значительной степени закономерной, имеющей свои серьезные причины. Как мы стремились показать, эта реставрация обусловливалась серь­ез­ными системными противоречиями старого социализма, слабостью совет­ских реформаторских группировок и подавляющим преобладанием за­пад­ного общества – как политическим, так и идеологическим. Важной причиной победы в Восточной Европе рубежа 1990-х гг. правых сил стало, таким образом,  идейное (идеологическое) преобладание западного общества и его массовых средств, в том числе и в сознании населения стран реального социализма. Это население еще не столкнулось с оборотными сторонами реставрации «капитализма» в своих странах и в силу этого оказалось под влиянием правой идеологии.

В то же время, вероятно, реставрационный удар можно было бы ослабить. Это могли сделать левые силы, опирающиеся на опыт кризисов реального социализма, в том числе венгерского 1956 и в особенно­сти чехословацкого 1968 г.

Следует указать на ответственность консерватизма (в том числе рус­ского) за отрицание положительного содержания левых экспериментов в странах Восточной Европы, а также подавление этих экспериментов.

Вопреки попыткам правых консерваторов представить себя идеоло­гами новой общественной формы и суверенной России, правые «консерватизмы» во всех посткоммунистических странах выступают как идеология поддержки имеющегося мирового порядка. Не исключение и русский консерватизм, делающий упор на восстановление дореволюционной России.

С этих позиций русский консерватизм оценивает и советскую перестройку, а также установление правых постсоветских режимов, включая ­украинский.

Левая альтернатива нынешней ситуации правого контроля в мире ­реального социализма состоит, с одной стороны, в критике теорий восстановления системы бывшего реального социализма (теории второго марксизма),  с другой стороны, в полемике с правыми консервативно-либеральными теориями Нового мирового порядка.

Лево-демократическая теория